"Последний звонок" начался с задержкой — опаздывал кто-то из руководства завода.
Время тянулось неспешно. Быстрое оно, только когда идут каникулы. На заасфальтированной спортплощадке перед желтым трехэтажным зданием школы шеренгой в виде буквы "П" выстроились ученики всех классов с первого по десятый. Между двух фонарей морщился ветром красный транспарант с надписью "До свидания".
Из репродукторов звучали песни про школу, написанные будто для дошкольников. Учителя нервничали и переминались с ноги на ногу. На заборе, столбах, деревьях, футбольных воротах виднелись ленты и воздушные шарики.
Особенно шарики. Виднелись. Виднелись — не то слово. Рябили в глазах. Куда ни посмотри, там шарики. Все вокруг радостно заболело ветрянкой. А потом из-за шариков случилось вот что.
Завхоз дядя Петя занимался шариконадувательством при помощи легкого газа из баллона и передавал шарики для повешения слесарю дяде Коле. Постепенно у того над головой возникла их целая гроздь, огромная и разноцветная. Привязанные к ним нитки-ленты дядя Коля для удобства наматывал на руку. Физику он учил давно и недооценил коварно накапливающуюся подъемную силу, поэтому через некоторое время неожиданно для себя поднялся в воздух, готовый лететь куда-то далеко-далеко.
К счастью, его схватили и привязали длинной веревкой за ногу к скамейке. Избавление от лишних шариков отложили на потом, так как наконец зазвучали торжественные речи, во время которых положено стоять в шеренге, а не мешать слесарям возноситься на небо, из-за чего дядя Коля все мероприятие провисел в паре метров над землей.
…Первым взял слово директор школы Авангард Аполлонович, маленький, толстенький и строгий, в этом году ему исполнилось шестьдесят пять.
Я буду краток, соврал Авангард Аполлонович и целую вечность рассказывал о том, как прекрасно все учились, каких достигли успехов и насколько тяжело ему расставаться с выпускниками, но оставить их на второй год он, увы, не смог, а в конце сообщил, что передает микрофон начальнику областного отдела образования Рэму Максимовичу, который, к сожалению, существует в единственном экземпляре (от такой шутки учителя содрогнулись), везде успеть не в состоянии и поэтому прислал свою голограмму, она сейчас и выступит, поаплодируем ей, товарищи.
На табуретку положили проектор, и из него, как джин из бутылки, явился призрачный Рэм Максимович, сначала метров пятнадцати в высоту и с громоподобным голосом, но затем большого начальника уменьшили до человеческого размера и говорить он стал тише.
Однако и очеловеченный Рэм Максимович ничего нового не поведал. Улыбался, напутствовал, желал удачи, а потом под аплодисменты струйкой дыма залез обратно.
Дальше у микрофона возник немолодой, высокий и взъерошенный главный технолог завода "живых памятников" Эдуард Данилович и по толпе пронесся тяжелый вздох. Вздохнули все, даже первоклашки и висящий в воздухе дядя Коля. Эдуарда Даниловича мы знали, он приезжал в школу на праздники и всегда говорил долго, с удовольствием, ни на что не обращая внимания. Его просят о минутной речи — он не замолкает полчаса.
Эдуард Данилович обожал свою работу. Как сказал кто-то, "отдавал ей себя целиком". Наверное, оттого и женат никогда не был.
Ходили слухи, что территорию завода он не покидает и дома не появляется уже лет десять. Бродит ночами по цехам, как привидение. С памятниками разговаривает. Улыбается, глядя, как в медных чанах оживляющая жидкость варится и булькает. В это легко поверить, взгляд у него действительно безумный. Хотя, может, у всех технологов такие глаза, с другими на эту должность не назначают. У обычных технологов — слегка безумные, у старших — совсем, а у главных — как у Эдуарда Даниловича. Имей достоевский Родион Раскольников такие глаза, его арестовали бы на первой странице.
Поздравив выпускников с окончанием школы, а невыпускников — с ее продолжением через три месяца, которые пробегут так стремительно, что и не заметите, Эдуард Данилович привычно перешел к рассказу о заводе.
Я старался не слушать, хотя сквозь старание кое-что доносилось.
"За истекший период улыбчивость памятников вождям мировой революции возросла на семнадцать процентов, мудрость во взгляде — на восемнадцать, амплитуда помахивания рукой — на целых двадцать два", "изделий с браком выпущено всего три процента, и они без разговоров отправились на переработку", "жалоб на неподобающее поведение продукции почти не поступало".
И так далее. Казалось, что он не остановится никогда, но неожиданно наступил финал, оказавшийся, увы, полуфиналом.
— А теперь, дорогие дети, разрешите сообщить, что завод решил сделать вам подарок. Не надо благодарности! Мы привезли нашу новую разработку — памятник первому руководителю советского государства Владимиру Ильичу Ленину первого класса девятнадцать дробь тридцать четыре дробь шесть бис в кепке. Как вы знаете, памятники первого класса умеют не только улыбаться, но и говорить! Поэтому он сейчас не спеша расскажет об актуальных проблемах современности, о том, что волнует нашу молодежь, например, о нравственном кризисе в капиталистических странах и особенностях построения социализма на африканском континенте. Ура, так сказать!
Эдуард Данилович указал на стоявший около школы черный "рафик", из которого как по сигналу выскочили четыре грузчика. Они распахнули заднюю дверь и выгрузили на тележку увесистую статую белого цвета.
Ленин. Первый вождь, как его еще называют. Ни с кем не спутаешь даже издалека. Трехметровый, то есть увеличенный масштабом два к одному. В кепке, смотрит с прищуром и руки в карманы засунул, но пока не двигается. Спит.
Обливаясь потом, грузчики привезли Ильича на середину площадки, достали полевой телефон, прикрепили электроды к ленинской голове, и, покрутив рукоять, вывели памятник из спячки. Он вздрогнул и огляделся вокруг.
— Владимир Ильич, скажите что-нибудь юному поколению, — с благоговением попросил Эдуард Данилович.
Памятник секунду подумал, затем вытянул вперед руки со скрюченными пальцами и произнес:
— Ыыыыыыыыы!
И замер.
Над площадкой повисла тишина, которая в книгах называется "зловещей". Стало слышно, как шелестит листва на деревьях. А потом кто-то негромко сказал "ой". Выразил общую мысль.
Первым опомнился Авангард Аполлонович. Он схватил лежащий на столе колокольчик и потряс им около микрофона.
— Праздник окончен, быстро покидаем территорию.
Паники не было, но разбежались все стремительно. И дети, и родители, и учителя. Завхоз убегал, держа веревку, на другом конце которой за ним летел дядя Коля.
На площадке остались только грузчики, они принесли из машины сеть и осторожно подходили к памятнику, примеряясь, чтоб получше ее набросить, и Эдуард Данилович. Он сидел за столом, обхватив руками голову и ничего не замечая вокруг. Мне его стало очень жаль.
2
Все это может показаться забавным, но опасность существовала. От сломавшихся памятников можно ожидать чего угодно. А ломаются они частенько.
Прошлым летом что-то перемкнуло в голове у памятника Ленину перед воротами на нашу фабрику, и он убежал. Памятник был третьего класса, который и ходить не должен уметь, а случилось вон чего. Настоящий позор.
Контроль за качеством вроде и строжайший, но монументальная психология — предмет сложный и малоизученный.
Убежал памятник в лес, он там в двух шагах. Далеко не ушел, поблизости от проходной обосновался. Выглядывал из-за деревьев, утром и вечером к людям подходил, что с завода шли или на завод.
Страшно, конечно. Пять метров роста в Ильиче, не одну тонну весит, и чего хочет — неясно. Лицо у него изменилось, стало хитрым, заговорщицким. Высунется юрко из кустов — и обратно в чащу, как к себе домой. Быстро освоился! А еще он выл ночами на луну и смеялся сатанинским смехом.
Неделю не могли решить, что делать. В министерство о происшествии доложили, да только там попросили разобраться своими силами. Но как тут разберешься? Хотели Ленина сетями забросать и связать (обычно со взбунтовавшимися памятниками так поступают), однако в лесу это тяжело оказалось. Уходил Ильич, прорывался сквозь ряды загонщиков, красные флажки на него не действовали, не ему их бояться. Пришлось поимку отложить.
А люди уже роптать начали, нервничать. Рабочие с забора кольев понадергали и без них ни шагу.
Потом на совещании заводского руководства кто-то сказал, что если капиталистический журналист проберется и снимет на пленку, как рабочие от вождя мирового пролетариата дубьем отмахиваются, то не монументы мы будем лепить в Москве, а на Колыме снеговиков.
Руководство представило, перепугалось, и нашло выход. Срочно пригласили работника зоопарка с ружьем, которое усыпляющими шприцами стреляет. Приехал он и пальнул в Ильича слоновьей дозой. Аккуратно, чтоб не повредить, чуть ниже спины. Схватился памятник рассерженно за филей, потом вздохнул, лег поудобнее на землю и захрапел. Подействовало снотворное!
Очистили вождя, подкрасили, и обратно на постамент водрузили. Колют успокоительное раз в неделю, и теперь все хорошо. Грустный Ильич занят тем, для чего он стране и нужен — улыбаться и покачивать приветственно рукой.
Вокруг лодыжки у него железное кольцо, и цепь от кольца в бетон постамента вмурована, чтоб не убежал вторично Ленин, он теперь навеки под подозрением.
Так и не узнали, отчего побег случился. В оживляющей жидкости есть ДНК вождя, чей светлый образ запечатлен в камне, поэтому характер памятника от характера человека должен отличатся не слишком, может, с этим связано.
Ленин на цепи — редкость. Зато памятники второму вождю, Сталину, без нее не бывают вообще — очень крут товарищ был при жизни, и они это переняли. Не понравишься им — уноси ноги. Так что только на привязи!
Отношения к Сталину я не понимаю. Говорят, что он велик, поднял страну и все такое, но говорят как-то стыдливо, глядя в сторону. Хочется все-таки разобраться. Если он плохой человек — так и скажите, и памятники ему перестаньте сооружать, если нет — чего стесняться?
Насколько мне известно, раньше был целый культ Сталина. Он даже считался как бы не человеком, а божеством, вроде тех, в которых верили туземцы в Полинезии двести лет назад. Но потом, когда он умер, культ личности развенчали (не бог, дескать), тело из мавзолея переселили на менее престижное место, и все его памятники на склад отправили. А потом тех, кто его развенчивал, в свою очередь развенчали и памятники Сталину тихонько понесли обратно.
Ночью в основном. Застенчиво. Утром жители старого московского дома проснутся, глаза протрут, потянутся, выглянут на улицу — а там, батюшки, Сталин! Стоит, смотрит в окна, ухмыляется. Что, не ждали, взглядом говорит.
Со многими памятниками сложно. В прошлом году, весной, меня и все четвертые классы школы принимали в пионеры. Нас повезли за город, там около каменной стелы огромный бюст кого-то из революционеров в традиционном виде — половинка туловища без рук-ног и голова. Но голова живая! И размером побольше бычьей будет. Круглая, лысая, улыбается, бровями играет, зубами щелкает. Кокетничает.
А шея — длинная. Не худая, но гибкая и опасно длинная. Наклоняться вперед может, причем довольно далеко. Я что-то такое видел в передаче "Клуб кинопутешественников". Там черепаху на реке Амазонке показывали. Ее два крупных дяди к земле прижимали, а третий к ейной морде швабру поднес. Осторожно так, пугливо, и пугливо не напрасно, потому что голова у черепахи вдруг на метр вылетела — шея будто телескопической удочкой оказалась — и деревяшку пополам перекусила, аж щепки полетели.
Но у черепахи голова маленькая, куда ей до героя революции. Тот не то что швабру, человека пережует.
А идти к бюсту необходимо. Если не поднять перед ним руку в пионерском салюте и не прокричать клятву, пионером не станешь. Такова процедура. Отказаться немыслимо. Никто никогда не отказывался, пионерами были все. Десять лет исполнилось — ступай в пионеры. Как в армию в восемнадцать и в пенсионеры в шестьдесят.
Поэтому наши учителя и нервничали. Боялись, что школьник излишне приблизится. Биография у революционера была странновата, и памятнику странности передались сполна.
Мелом очертили круг, за который переступать нельзя. Классная руководительница стояла сбоку и шипела на нас, как кошка, когда мы по очереди к бюсту подходили. Мол, стой, ни шагу вперед, и глаза круглострашные делала.
А голова в это время мило моргала, улыбалась, словно зазывала к себе. Но зубы, правда, у головы острые, как бы подпиленные. То ли памятник с ошибками выпустили, то ли и впрямь клыки помогали бороться с врагами молодой советской республики.
Любой памятник иногда на людей необъяснимо реагирует. Вроде стоит безмятежно, думает о чем-то (он ведь на самом деле не живой, скорее, полуживой), а как кто-нибудь подойдет, из каменных фантазий в реальность возвращается и начинает глазеть на человека. Того и гляди, сядет на корточки и руку к нему протянет. Особенно нервно памятники смотрят на женщин и пионеров. Почему — наука молчит. Много толстых диссертаций написано, но ответа нет по-прежнему.
Поэтому все памятники предварительно испытывают.
Женщинами и пионерами.
Но, поскольку детьми рисковать нельзя, да и в целях экономии (зарплату-то испытателям платить надо), женщин и пионеров совмещают в одном лице, и лицо это — тетя Маша, соседка, я о ней уже рассказывал. Героическую профессию она себе выбрала.
Свежесделанный памятник привозят в гулкий пустой ангар и ставят перед комиссией, состоящей из серьезных дядей с листами бумаги, карандашами и требовательными взглядами. Повяжет тетя Маша себе пионерский галстук, покурит, перекрестится, и несет в виде эксперимента цветы к подножию, готовая в любую секунду убежать без оглядки.
Если памятник спокойно отнесется к такому, значит, его ничем не пробить. Может стоять в самых многолюдных местах. Самолеты в экстремальных режимах испытывают, в тех, в которых они никогда не окажутся, ну и здесь аналогично.
Пару раз памятники все-таки ловили тетю Машу, хорошо, что только за подол успевали схватиться. Платье слетало и трофеем у них в лапах оставалась, но никто не смеялся. Все понимали, что заняты важным государственным делом.