Шорох звуков и их поход
дальше, в проход.
Духу дышалось и там, где нет.
Щерился узкий свет.
Бурят подумал, что жизнь была
дольше пьянки, когда она
исходит, так и не нащупав дна.
-- Ну-у-у, дядя моя! -- он сказал себе
и сыграл на губе.
Ночь легла в молоко. Стрелец
молча глядел в люберец-елец
станции и перемены мест.
Плакал ребенок, и был так мал,
что был девочкой и не спал.
-3
Казанской железки леса-перелески.
Цепочка на кружке отводится баку.
Железнодорожник, дорожник железный
по улице местной, по хляби небесной
отводит собаку.
Глаза из вагона уводят их балкой,
окопами берестяной перестрелки,
но не различая ни лиц, ни того, как
собака садится выкусывать коготь,
хозяин выуживать стельки.
Закат, и вагоны толпятся на стрелке,
расписываясь через запятую
на рельсовом стыке. Собака, и дождь, и
смоленые шпалы в поту и
кишечник железнодорожья
в тазу узловой. И хозяйки домашней
с водою следы, с дерном, вещью и явью,
где дождь, уходя, забывает окурки.
И темень, и свет зажигают на кухне.
И небо сияет, как темная дверь со щелями.
-4
Полустанок в отставке. В остатке добра или зла.
Железнодорожность узла.
На морозе остаточный запах разъезженной стали.
Привокзальный кабак, где любой из проезжих дерсу узала.
За стаканом вина, в индевелой кубышке тепла,
в лишнем риме, где в некоем роде, этруска
изумил бы, скорей, не состав, а простая кутузка,
где любой из приезжих дерсу узала,
кто-то курит и смотрит, покуда она не пришла,
на запавшее веко заката. Похоже,
кепка, фабричный прохожий,
где любой из приезжих дерсу узала.
За окном переезд, над которым пылает зола,