передергивает затвор, досылая в патронник
отстающий вагон, где любой из проезжих дерсу узала.
-5
Мы жили до войны. За кадром,
разбитый вдребезги закатом,
шел перелесок, и оттуда,
как краевед с запавшим веком,
глазело сумрачное небо
в густую глухомань земель,
ведущих к озеру. Ночами
мы раскрывали место в книге,
где был перезаложен палец,
и вчитывались. И в обнимку
под утро вслушивались в цокот
подков на улице, идущей
от рынка за город, к баракам
и перегону, где доныне,
как мелкий вор в горящей шапке,
бежит за поручнем осинник.
Октябрь чадил. Туман початый
свисал над городом в долине,
как чад свисает в чан. Мы жили
здесь до войны. Нас больше нет.
-6
Ты жил в вагоновожатые временца
жадных, поджатых старцев, стиранных мойдодыр,
табачку на понюх, на троих пьянца,
хлебца загодя. Горвокзал байды
пекся в долю с бульбой из вещмешка
о равенстве. И раздавал пешка,
отпустив электричку жестом или плевком куды
макаров гулаг не гонял. И проездной истек.
Вагоновожатый умер в полупустом плаще.
На подъезде к Моздоку, нажав на стоп,
время вышло не сразу, а вообще.
СУЛИКО
На глазок, это небо слишком для Сулико велико.
Сходящее в местное, в молоко
подойника, в сад за сараями, всю, всего
забирающее ее, его.
Эта неба грузинского подтекающая звездами клеть.
Зола, жаровня, ссыпанная на голову всему,
чье устроено зренье зреть
день и ночь впредь.
И стадо проходит, хрустя и стреляя звездами по селу.
И Сулико говорит тому,
что в целом известно Господу одному,
ей же -- своею частью, так говорит она:
о, какое же это одиночество, без отдыха и без сна