что жизнь возможна и существует?"
"Это, по крайней мере, здесь так называют".
"Ну что ж, политик
судит о ценах по номиналу. Не то -- писатель,
знающий цену вере".
"Кажется, вы смеетесь".
"Как никогда серьезен. Ежели вас смущает
ад, что стоит за истиной, вспомните этот город.
Чем времена глупее, тем выше пенье,
громче песни, больше работы зодчим.
Необходимость запечатлеть эпоху
лишь возрастает по мере ее упадка.
Архитектура трафит тщеславью кладбищ.
И, если Третий Рим не уступает второму с первым,
то Петербург превосходит лучшие из надгробий".
"Я устал", произносит высокий. "Я просто вымер.
И никуда не скрыться, да и куда уедешь:
всякий отъезд интересен лишь тем, как долго
ты в отсутствии. То есть, насколько это
можно назвать изгнаньем".
"Ах, Алексей Марксизмович, мне бы с вами...
Но Россия есть постоянная цель моего отъезда".
Как человек в тулупе, вьюга подпрыгивает на месте.
ЧЕГО Я НЕ ПОНИМАЮ
Чего я не понимаю, так это того, что
можно есть в присутствии нищих.
То есть, что это просто возможно,
а не потому, что чего-то ищешь.
Скажем, рябчиков, абрикосов,
яблок, куриц. Хоть тут не место
посвящать существо вопроса
ни избытку ассортимента,
ни наличию. Просто можно.
Жрать. В присутствии. Нищих.
К примеру, створоженное,
или хрящик. Тонкий, хрустящий свищик.
ДЖАЗ НА ЛЕКСИНГТОН
Русский мат, международный, как женский день,
заработанный шмат квартала, который никто не ест,
кроме времени, швец, и жнец, и на дуде, и снег
в сапоге, и Семидесятая с Lex,
девочки из кафе напротив, немного небес и денег,
джаз на Лексингтон, снежный жжазз,
вымарываемый на лету
ветром с нижним регистром запаха, что как раз
испустил Гудзон,
этот здесь, сейчас,
этот в седьмом поту
музон.