Путь варга: Пастыри чудовищ - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4

БАБОЧКА В КРЕПОСТИ. Ч. 2

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Маленький серебряный колокольчик — родом из Града Мастеров. И его зов без труда разносится по всему питомнику: «Скоре-е, ско-рее, срочный сбор!» Зовом колокольчика обычно созываются утренние и вечерние собрания — «встряски».

Но сейчас он поет в руках Гриз резко, тревожно.

«Срочно, срочно, срочно, вызов, вызов!»

— Вызов, всем «телом», — бросает Гриз собравшимся ковчежникам. — Зверинец Гэтланда, бешенство зверей, Уна остается, остальные идут, Кейн, ты тоже. Аманда, бери всё, что есть из сонных, успокаивающих и противоожоговых!

Сборы коротки. Проверить на поясе нужные зелья в специальном футлярчике. Слева направо: противоожоговое, кроветвор, бодрящее, универсальный антидот, снадобье для быстрого затягивания ран. Кнут на поясе. В сумке на боку — маск-плащ и антидотная маска. Дождаться Аманду, которая прилетает сверху, из лекарской, с полным кофром. Попутно раздать распоряжения вольерным и егерям.

Быстрым шагом, почти бегом — по тропинке к речной пристани. Возле которой покачивается диковинное судно: продолговатый «поплавок», достаточно вместительный, чтобы в него можно было запихнуть с десяток человек и среднего альфина в придачу. Тройка развеселых гиппокампов — водных лошадей, нетерпеливо танцует в упряжке. Фреза, по-пиратски посвистывая, лезет на место возницы, в прозрачную кабину перед самим «поплавком».

— Что, непутевые? К Гэтланду?

Потом понятливые гиппокампы идут извилистыми водными путями, прорываются через тайные тропы — подводные виры, которыми, говорят, как артериями связана вся Кайетта… А в полутьме пассажирского отсека «поплавка» Гриз дает расклад. Рисует схему при синеватом свете раковин флектусов. В основном обращаясь к новичку.

— В зверинце Гэтланда около сотни животных. Зверинец небольшой, приморский, если убрать птиц и мелочь, то опасных будет десятка два. Расположение… — она набрасывает схему на ходу. — Вот хозяйственные помещения, вот тут у них травоядные, хищники здесь, тут птичник. Повсюду деревья-кусты-пальмы — это затруднит работу. Судя по всему, хозяин зверинца сам не понял, что случилось. Звери просто взбесились. Вроде бы, все.

Мел фыркает себе под нос что-то вроде: «Давно пора!»

— В общем, он был в дикой панике и членораздельного сказал мало. Они запустили артефакторную защиту ограды, так что те, кто вырвался из клеток, не прорвутся вовне. Но что там внутри сейчас — Гэтланд не знает, он связывался со мной из своего коттеджа, а тот за пределами зверинца. Ему рассказали сбежавшие вольерные. Те, кто успел сбежать, пока начальник вольерных не замкнул защиту.

— Ах, этот Кайерн, — вздыхает Аманда, — такой основательный мужчина… И он из бывших военных, да-да-да, скорее всего — он понимал, что делает.

Понимал. Оставляя внутри закрытого питомника вольерных и посетителей, наедине со взбесившимися животными, — понимал, что делает…

— Словом, дело осложняется тем, что там могут быть люди. И вольерные, и посетители: Гэтланд сам не знает, сколько их там, сказал только — немного. Причина всего этого непонятна. Может быть яд…

— Или эти идиоты опять чего-то не того в поилки насыпали, — ворчит Мел.

— …может быть артефакт от конкурентов, может быть что угодно. Животные, по словам Гэтланда, в неудержимом бешенстве, некоторые вырвались из клеток.

— Алапарды, сладкая?

— Надеюсь, нет, иначе нам придется туго. У него, как назло, в коллекции огненные лисицы, виверний… есть даже драккайны, так что могут быть ещё и пожары ко всему.

— Чудненько, — бормочет Кейн Далли, пытаясь ухмыльнуться.

— Как я поняла, Гэтланд в растерянности, вызывал еще кого-то, но пока ни с кем не договорился, так что помощи не ждем. Войдем через малый, боковой вход — на нем они снимут защиту. Аманда, раздай склянки со снотворным. Посмотрите артефакты в коробке конфиската — что там есть по защите, усыплению, холод и воду тоже. Мел и Хаата, берите всего побольше. Вы с Амандой зачищаете территорию, лупите по всему, что на вас бежит, продвигаясь от выхода вперед. Маски не забыл никто? Хорошо. Нэйш…

Устранитель лениво приподнимает голову — он что-то вырисовывает в своем блокноте.

— Твой Дар Щита понадобится, чтобы вывести людей. Посетителей и вольерных. Если они остались где-то в пожаре. Ясно? Не устранять! Это не людоеды, животные явно отравлены или околдованы.

Рихард Нэйш кивает, принимая к сведению. Мел кривит губы, с ожесточением звякая склянками Аманды. Хаата сквозь зубы бормочет что-то на языке своего племени — не разобрать…

— Кейн, твое дело тоже — люди, особенно там, где пламя. Сбиваешь пламя, забираешь людей, как только чувствуешь, что Дар истощается — отступаешь к Аманде или ко мне, я буду неподалеку. Главное — не лезь на рожон, договорились?

— Ну, мы же, вроде, выяснили, что я быстро бегаю, — усмехается Далли. Немного нервно: не каждому выпадает такой первый вызов.

— Если кто-то из вольерных и посетителей стоит на ногах — организовывайте и втягивайте в работу. Особенно магов холода, воды, воздуха. Они нам понадобятся.

Что будет делать она — Гриз Арделл не говорит, а ее не спрашивают. Все знают — что. Идти впереди, действовать по ситуации. Парализовывать хлыстом скортокса, прорастать в сознание, успокаивая, ставить запреты, наводить мосты.

Делать так, чтобы больше никто не умер.

Из «поплавка» они выбираются в палящее солнце. Выпрыгивают на берег неглубокой бирюзовой лагуны — и ноги вязнут в белом песке. И где-то, невидное, вздыхает и шумит море, ворочается огромной тушей, пока они достигают зверинца Гэтланда: каменный высокий забор, поверх него — бирюзовая легкая дымка защитной магии, которая пропускает только звуки: визг, рычание, клёкот, рёв… и треск, и гул пламени.

У Гэтланда дела нехороши.

Самого заводчика не видно, а дверь им открывает бледный вольерный с рукой на перевязи. Поворачивает магический кристалл, чтобы убрать защиту с бокового входа.

Гриз Арделл ныряет внутрь.

В скопище разнесенных клеток, сломанных деревьев, растерзанных тел.

В глубине питомника полыхает пожар. Валяются прутья, куски шерсти, миски, овощи — вперемешку. Загоны разломаны, в оставшихся клетках звери катаются клубами, яростно визжа.

Хаос, вылепленный из ярости, ужаса, запаха гари и крови.

Позади разом звучит «Боженьки» от Далли и тихое ругательство Мел. Языки нойя и даарду сплетаются в единое, певучее: «Что же это такое?!» И звучит тихий, пробирающий морозом смешок из-за спины. Полный нехорошего предвкушения.

Потом из какофонии уничтожения, вычленяются визг, хрип, топот, мерные тяжелые удары. И на группу вылетает яприль: крупный самец хрипит и рвет клыками доски, мотает головой, взрывает землю и валит деревья одним ударом: яприли в ярости — неудержимый таран. Изумрудно-зеленые бока — в пене, рыло и клыки окровавлены: замирает, увидев их, потом сразу же летит навстречу, и первая склянка со снотворным Аманды, разлетается у его ног и не приносит пользы: яприль всё так же рвется вперед. Хаата швыряет вторую склянку — ничего… яприль уже в десяти шагах, третья склянка от Аманды разбивается прямо о морду, и Гриз уже готовится шагнуть вперед и прорасти в сознание бешеной бестии, но тут Мел выхватывает духовую трубку и всаживает в яприля два парализующих дротика.

Все равно приходится броситься в разные стороны: огромный изумрудно-зеленый кабан со вздыбленной шерстью и клыками-саблями, еще ковыляет, яростно хрипит… потом наконец валится на колени, и всё же пытается подняться.

— Три склянки, две стрелки, — бормочет Мел, — таким составом альфина можно положить!

Приходится отойти от крошева клеток и перемолотых в щепу деревьев, расположиться почти у основного входа. Усыпить при этом трёх бешеных керберов: те устроили грызню над трупом Кайерна. Главный вольерный отбивался до последнего, но после того, как закрыл выход бешеным животным, уйти от ворот всё равно не смог.

— Сильный яд или бешенство, сладкая, — выдыхает Аманда. — Мне придется обратиться к очень мощным снадобьям.

Продвигаться от входа приходится медленно: обезумевшие, взбесившиеся звери — повсюду. Обратившиеся в кровожадных фурий единороги. Огненная лисица, вспыхивающая пламенем и целящаяся в горло, прыгает из-за искусственной горки — на нее приходится извести полную склянку снотворного… Гриз захлестывает кнутом дико визжащую, метящую в глаза койну. Мел тратит ещё две парализующие стрелки на игольчатую волчицу.

Валяются растоптанные, завлекающие плакатики: «Мы познакомим вас с волшебными животными Кайетты!» Дальше лежит не успевший убежать посетитель, над ним навис сизый грифон. Две склянки снотворного — и, кажется, посетитель еще жив — кроветвор, заживляющее, оттащить назад…

Нэйш кивает на прощание, пропадает в завесе дыма. Пора, — мысленно соглашается Гриз. Зачистили десяток животных, если сейчас промедлить — те, кто остался в глубине питомника, не дождутся помощи. Где-то там виверний Йенх — наверное, пожары из-за него…

— Справитесь?

Аманда, Мел и Хаата продвигаются вперед слаженной группой: Травник — в центре, Следопыт отслеживает приближающихся животных, даарду слушает весь питомник. И она же кивает первая, шепчет:

— Сестра, иди. Там ярость, там огонь, там… тебе нужно быть.

— Кейн, за мной, — бросает Гриз и кидается бегом. И воедино сливается и проносится мимо калейдоскоп разрушения: лежащие поперек дорожек стволы, раскиданные камни, сломанные скамейки, сожженные кусты… Бешеное ржание единорога слева, за загонами, «урлюлюлюлю» гарпии-бескрылки — но останавливаться нет смысла, группа Аманды здесь сработает…

Дикий, иступленный рык. Алапарды бьются о свою клетку, протягивают лапы, с безумной жаждой: достать. С клыков хлопьями летит пена, глаза кажутся алыми… мимо, мимо!

Извивается в искусственном пруде болотная гидра — оплела кольцами вольерного и топит. Приходится задержаться: усыплящее плюс удар магии холода, освободить вольерного, который кричит и цепляется за руки Кейна Далли…

— Кейн, вон в то здание его, я буду впереди, где пожары!

Рык виверния звучит всё яснее, только раздаётся то с одной стороны, то с другой, как будто животное мечется туда-сюда. Под ноги лезут шипящие, с раззявленными пастями шнырки — захлестнуть кнутом одного, другого, третьего, полежите и подумайте о своем поведении…

— За постройками пока спокойно! — раздается отдаленный голос Кейна Далли. — Гляну там, вдруг кто-то есть…

Хозяйственные постройки — длинная череда зданий, и между ними и стеной питомника есть проход. Гриз кивает: ищи людей, Кейн, если что — кричи — и отправляется искать тех, кто опаснее всего.

Разнимает кнутом ещё двух гарпий, которые растерзали птичник. И охлаждает пыл единорогу, только вот снотворного больше не остаётся. Гриз пользуется кнутом и снотворным, потому что не знает, что там — в сознании зверей. Соединение с разумом безумной твари — не то что можно вытерпеть так просто, к тому же варг беззащитен в состоянии единения, а тут каждую минуту можно на кого-то наткнуться.

Виверния нигде нет, и это тревожит. Гриз огибает груду хлама — когда-то клетку виверния — и идет между опалённых стволов. Отмечая пропалины на траве и следы когтей, и вспоротые ударом хвоста деревья.

Некоторые кусты полыхают — и это пламя бестии. Магическое, быстро прогорающее пламя… Где же ты, а?

Шорох за деревьями — Гриз сворачивает влево, осторожно идет, сжимая кнут. Следы виверния ведут туда, трава и кусты примяты — следы борьбы. Ещё пропалина. Ещё.

Тяжкий стон навстречу.

Второй яприль зверинца лежит, и у него стекленеют глаза. Морда опалена, бок растерзан — столкновение с вивернием, который даже не стал есть добычу, только разорвал…

Гриз делает шаг вперед, чтобы облегчить страдания, хотя нет, поздно, яприль уже делает последний выдох.

И тут звучит бешеный рык справа, за пару сотен шагов.

Приглушённо доносящийся ответный вопль «Да черти ж водные!» подстёгивает лучше хлыста — она не бежит, летит, а вокруг мелькают переломанные деревья и разбитые клетки, и полыхают загоны, и мечутся под ногами смешные поросята яприля, ничего, маленькие мои, Мел вас успокоит, а пока мне срочно нужно, срочно…

Крику вторят другие — совсем панические, незнакомые. И рёв, который пышет жаром.

Виверний, понимает Гриз на ходу — и обращается в ветер, в полёт, в бесконечное «успеть». У Гэтлонда в зверинце крупный виверний, звучное имя — Йенх, по имени Дарителя Огня, пришлось с Амандой наведаться и лечить, когда мальчик приуныл и расчихался клубами дыма…

Вот только он был молодым и почти ручным, до смешного, а теперь…

Пламя и хаос. Рёв и ярость.

И картина неизвестного художника — «Некуда бежать».

Далли, умница, всё-таки успел найти и выдернуть из хозяйственных построек двух вольерных — до того, как виверний учуял людей и разнес постройку. Кейн успел даже прихватить какую-то даму из посетителей. Дама утратила благопристойность — вместе с зонтиком, обгоревшей шляпкой и порванным подолом платья. Теперь прижимается, тихо скуля, к крепкому забору, пытается прокопаться через магическую ограду, а один вольерный, весь в копоти, упал на колени и визжит тонким женский голосом…

Второй пытается выставить холодовой щит. Под руководством бледного Далли, а тот тихо-тихо шевелит губами, то ли просчитывая что-то, то ли ругаясь…

Может быть — молясь, потому что не каждый день оказываешься припёртым спиной к ограде, когда повсюду — горящие обломки, полыхающие деревья, разбитые хозяйственные постройки. А сквозь то, что было небольшим сарайчиком с инструментом, на тебя неотвратимо надвигается тот, кого недаром назвали в честь Дарителя Огня.

Тупая, почти квадратная, чешуйчатая морда в серо-зеленой броне. Раскрывается клыкастая пасть, мелькает язык: сейчас, подождите, наберусь сил для огнеметания. Маленькие глазки — куски светлого, прибрежного янтаря, в янтаре застыло, запечаталось пламя.

Хлещет мощный хвост, раскидывая горящие доски, взвихряя пепел, когтистые лапы с треском разрывают дерево, миг — и виверний прошибает бывший сарай собой, оставляя груду обломков. Встряхивает головой с гребнем, раскрывает плотные, кожистые отростки крыльев, в небо летит короткий, полный бешенства и предвкушения рёв, потому что добыча здесь, добыче некуда бежать, и эти вот — жертвы…

Слишком далеко, не успеть до огнеметания, и Гриз делает то, что проще всего:

— Стоя-а-а-а-а-ать!!!

Йенх не разбирает команды, но громкий звук — значит угроза, а к угрозе нужно повернуться огненной глоткой.

И он поворачивается, на миг, навстречу крику «Вместе!» — который Гриз выталкивает силком из пересохшего горла.

Вокруг жар пламени, копоть забивает дыхание, но зелень не унять, не остановить. Зелень поднимается в глазах Гриз весенними травами, и оплетает Йенха, и обволакивает прохладой, тащит в бесконечный, мерный, спокойный шепот: стоп, стоп, стоп, они не добыча, не надо охотиться, надо немного отдохнуть…

Но внутри нет виверния Йенха. Там смеется алое бешенство, хохочут и пляшут огненные нити с солоноватым привкусом: добыча, добыча, всё вокруг добыча — и он упивается безграничным ощущением: нет клетки, нет загона, никаких границ, и ему нужно крови, крови, крови вот этих вот, которые так смешно кричат, и нужно пламени, нужно терзать, жечь, рвать…

Нет, — шепчет она, глядя его и своими глазами. На ощеренную пасть, которая всё ближе. Нет, послушай меня, это же не ты. Помнишь меня, помнишь, как мы были вместе раньше? Я не обижу тебя, я с тобой, ты не один, и ты должен вспомнить, что это не ты. Вспомни, прошу тебя, вспомни!

Но алое бешенство брызжет в глаза, застит разум, огненные нити пожирают травяную поросль и шепчут жадно: взять, взять, взять, и крови, крови надо, острой и пахучей, и все люди — это жертвы, в них надо погрузить когти, свалить и растоптать, и валяться в крови, а ты уходи, ты мне только мешаешь, не мешай мне, надо крови, крови, крови…

Бешенство и безумие переплелись внутри, разливаются пламенем по венам, и хочется оскалить зубы и впиться, и раздирать, захлёбываясь с наслаждением тёплой и солёной жидкостью.

Но зелень прорастает в огонь — исподволь, проходя через пепел. Опаляет листву, но упорными, уцепистыми стеблями лезет вверх, хватает усиками, прижимается душистыми побегами, обволакивает шёпотом: это не ты, не ты, не ты. Вспомни мою ладонь на твоем гребне, и как ты робко фыркнул пламенем после лечения, и как жаловался мне на слишком тесную клетку, так что мы договорились, что ты никого не тронешь, а тебя переведут в просторный загон. Вот он — ты-прежний, навсегда внутри меня, как я внутри тебя, потому что мы неразделимы, так услышь же, коснись же, вспомни — какой ты…

Нити звенят и пахнут соленой, упоительной жидкостью, как те, которые загнаны в ловушку, ловушка — это хорошо, потому что они теперь мои, кровь, кровь, добыча, не мешай мне, нет, не мешай, клеток больше нет, а есть только эта, которая внутри, она помеха, помеху нужно убрать, нужно… крови… нужно…

Виверний делает ещё шаг. Тяжкий — вминая когтистую лапу в пепел, грязь и остатки травы. Вязкий — будто остатки травы вдруг поднялись и заплели ему лапы. Недовольно хлещет хвост: готов ударить, если кто-то из добычи вдруг осмелится помешать…

Гриз видит собой-оставшейся Кейна и остальных. Осевшую в обмороке у ограды даму — из-под задравшейся юбки смешно торчат кружева панталон. Мальчишку-вольерного, который бездумно, тонко завывает на карачках. Вспотевшего парня постарше, рядом с Далли: ладонь выдвинута в жесте Холода, а зубы стучат, будто холодно ему самому…

Самого Далли — на лице растерянность, ладонь с Печатью вознесена точно так же, для установки щита. Он решил страховать? Нужно было бы сказать — уходите, вот теперь, пока я держу его изо всех сил, потому что я не знаю, получится у меня или нет…

Но силы уходят на слияние сознаний. На то, чтобы держать. Вцепляться и тащить назад, из дикого, бездонного, кровожадного омута. Шептать бесконечное: мы вместе, это не ты, спокойно, спокойно… Вновь и вновь прорастать туда, в огненно-алый кокон со сладковатым запахом, дрожащий и звучащий жаждой крови. Иди, иди, иди, шепчет кокон, — она мешает, значит, она тоже жертва, так давай, сожги её, или растерзай её, дава-а-а-ай…

Йенх выпускает на волю рык — и заносит лапу, чтобы смести ничтожную преграду, и в глазах его плещется пламя, да нет, прорастает зелень, и как можно ударить, если она — теперь он, а он теперь с ней. И он поднимает лапу… нет, стоит спокойно, чуть подняв подбородок, а на щеке, кроме солнечных точек — еще полоска от сажи, то есть нет, он скалит клыки…

И там, в коконе бешенства, в восторге безумия, мелькает слабое сомнение, воспоминание… Запрет.

Надо крови, крови… но крови нельзя, эту кровь проливать нельзя…

Стадо не может пролить кровь своего пастуха.

Но нити звенят и дразнят, и щекочут, и ведут, и они говорят, что запретов совсем нет, уж как-нибудь обойдем и этот, нужно только убрать изнутри привязчивый шепот, он мешает, и нужно быть не вместе, и надо… не кровь, а пламя, да, пламя, глотка уже напряглась, давай же — и преграды не будет, она тоже жертва…

Стой.

Жертвы же не могут приказывать…

Стой, — стучит сердце… два сердца. Вместе. Стой. Стой. Стой. Это не ты. Ты не можешь. Ты не такой. Стой, стой, стой, стой…

И среди алых опьяняющих, зовущих нитей, кто-то встряхивается и просыпается, откликаясь на строгий голос внутри. Мгновенное касание разумов, растерянность: что я хочу сделать? Нет, стой, стой, это не я…

Виверний взревывает раздраженно и недоуменно, пятится, приседая на задние лапы. Фыркает пламенем в воздух, поджигает ещё не подожженные кусты, и огонь начинает плясать между деревьями, на досках, всюду…

— Боженьки! — стон Кейна Далли, огненный выдох задевает его на излете, бьется в двойной щит холода… щит становится одинарным, парень-вольерный, вскрикнув, трясет правой ладонью… но все живы, и никто не попал под огонь виверния напрямую…

Жар касается щёк, огонь вокруг запевает сумасшедшую песню в такт алому бешенству, а Йенх теперь пытается уйти в пламя, трясет головой — лишь бы не смотреть ей в глаза, лишь бы освободиться. Потому что она слабеет: вокруг слишком жарко, и трудно дышать, валятся на землю, прогорая ядовито-алым огнем какие-то сучья, огонь течет кровавыми ручейками по траве, норовит ужалить щиколотку…

А волны бешенства внутри, накатывают вновь, отталкивают ее и хохочут взахлеб: ты ничего не можешь, уходи отсюда, пастырь, не останавливай, меня никто не может остановить, я тут самый главный охотник, а охотнику нужна кровь, кровь, ты слышишь этот вечный напев, как хочется крови…

— Хочется крови, — чуть шевелятся запекшиеся губы, повторяя. — Тебе… хочется крови, да? Мы ещё посмотрим. Мы… посмотрим…

И пламя — стремительное, магическое — стыдливо опадает у ног — будто у стен крепости. А пальцы правой ладони разжимаются из кулака — все мокрые, делают стремительный бросок к поясу.

«Не остановишь!» — ликующе смотрят алые прожилки в янтаре глаз бешеного зверя. Чёрный зрачок расширяется, когда видит: ладонь в старых ожогах и шрамах достаёт с пояса маленький ножик. Внутри, нарастает и дрожит сомнение, и кто-то знакомый процарапывается навстречу ей сквозь бешенства: это я, теперь уже я, ты слышишь, помоги, мне страшно, я не хочу это, помоги!!

Но бездумные, багряные, колючие нити не желают отпускать, кривляются гнусно, прыгают: ты не остановишь, не сможешь, сильнее меня нет, кто сможет остановить меня?

Почему ты задыхаешься, та, которая вместе?

Потому что вижу ответ.

Слышу его чуткими ушами зверя. Ощущаю кожей… или чешуёй.

За пламенем, за звоном кровавых нитей, за хаосом и треском — размеренный шаг. От спокойствия которого холодеет и опадает пламя.

В груди у Йенха рокочет предупреждающее рычание, и красный хохот опаляющих нитей стихает на миг перед вспышкой любопытства: люди же не могут ходить в огне…

Но пламя распахивается, как занавес. Пропуская одинокую фигуру в белом. Взвиваясь за ее спиной алым плащом, подсвечивая сзади…

Смешно, — думает виверний Йенх, забывая, как хочется крови. Человек ходит в огне. Человек в белом. Человек не прячет глаз, значит — бросает вызов. Смотри, та, которая вместе, смотри как интересно — сейчас он станет нашей с тобой добычей. Мы узнаем её запах, попробуем на вкус… что? Ты пытаешься остановить меня, нет, нет, ты не можешь, меня не остановит никто, никто… где ты, пастырь?

Она бежит. Выдирается. Вырывается из сознания зверя, алые нити тянутся следом, обжигают, замедляют и запутывают, бешенство, которого она коснулась, хочет втащить в себя, уволочь и заглотнуть, но она рвётся на волю, потому что останавливать нужно уже не Йенха, останавливать нужно то, что страшнее, и ей нужен голос, нужен контроль над телом — чтобы стать между ними…

Йенх разворачивается, ударяет хвостом, победно ревёт, слишком рано: достал лишь тень. Десятки теней, которые расплясались вокруг гибкой фигуры в белой, легко нырнувшей под удар — десятки отсветов от пламени, двойников, и виверний смахивает одного ударом лапы — и не попадает опять, и выдыхает пламя.

Алый, распускающийся в воздухе всплеск. Гриз, которая едва покинула сознание зверя, приходится уходить в прыжке, в кувырке. Даже малый прямой ожог пламенем виверния может стоить жизни.

Она падает в вытоптанную траву и пепел, в бок впивается обломок загона, зола порошит горло, и она не может выдавить ни звука.

Может только видеть, приподнимаясь, опираясь ладонями о кружащуюся землю.

Виверний с недоумением крутит головой. Ищет неуловимую цель, которая умеет ходить сквозь пламя. Нервно трепещут остатки крыльев. Промах, промах, но как такое может быть, я же лучший охотник, и где там делся этот, в белом, а ну-ка, стой…

— Стой…

Слишком тихо. Слишком медленно.

Слишком поздно.

Тот, кто нырнул в пламя, уже стоит у зверя за спиной. Рука уже вскинулась, выпуская в воздух — последний аргумент.

Стой, — беззвучно кричит Гриз, но губы предают и не желают пропускать даже шёпот, и всё равно шёпоту не догнать смерть, не остановить сталь…

Серебристый блик, прошивающий воздух.

И она снова рвётся вперед — наперегонки со смертью, вновь в сознание зверя, плевать, что без зрительного контакта, на одной только боли и на немом крике: «Стой и падай, падай!!!»

Йенх не слышит: он всё не может понять, как это он мог промахнуться. И смеются алые нити бешенства, и та-что-пастырь кричит внутри…

Потом в него ударяет небесной стрелой. Такие падают иногда вместе с водой с неба.

Острая, страшная.

В затылок.

Откуда только взялась, когда воды с неба нет и небо не рычит?

Колени слабеют, и кровь, кровь… своя кровь, во рту. Струйка стекает по спинным щиткам, запах щекочет ноздри. И становится как-то совсем пусто и всё равно, и алые нити истончаются и уходят, а земля такая близкая, соблазнительная, только холодная, тёмная какая-то…

И кричит внутри эта, пастырь. Ей, наверное, почему-то больно.

Губы спеклись, слиплись, как от крови, сжались, и во рту — соль и желчь, и пепел. Из пепла нужно подняться, колени дрожат, ещё рывок и ещё — и она стоит.

Вокруг догорает кружащийся мир, и по нему она делает шаг, два, три — чтобы быть вместе, не оставлять…

Проводить.

Гриз Арделл прижимается к теплому боку виверния — по боку волнами ходят судороги. Стершиеся от линьки чешуйки брони царапают руки.

Дрожащие пальцы ласкают бок и шею, вдоль которой тянется жесткий гребень.

Йенх тонко, недоуменно жалуется на боль — угасающее, чуть различимое «оууу…» переходит в тяжелые хрипы, и затылок саднит, только боль размывается и расплывается, оставляя холод, и усталость, и страх…

— Тихо, тихо, родной, мы вместе, я с тобой, всё будет хорошо, всё будет…

Почему-то страшно — наверное, зуб укусил сильно — и еще холодно, как в дождь, и хочется… маму…

Она, задыхаясь, шепчет ласковые слова, и навевает сны, поднимая в его сознании солнечные дни, дорогое прошлое, и пальцы цепенеют, зеленое в глазах мешается с алым, нестерпимая боль в затылке. Боль — ничто, ее можно забрать, перетащить на себя и похоронить в стенах своей крепости, если бы только так можно было забирать другое…

— Спокойно, малыш, спокойно…

Он в гнезде, и вокруг пахнет пеплом — это мама выжигала поляну для игр, только почему-то зябко и спать очень хочется…

— Спокойно, спокойно, ты просто уснёшь…

Мы будем с тобой, — шепчут травы, душистые и славные, к которым хочется прижаться. Мы с тобой, малыш. Всё хорошо, тебя больше никто не обидит, никто не испугает, ты просто устал, и нужно поспать здесь, в тепле…

Нужно поспать, он сильно устал, где-то там гаснут огненные, смешные, не властные больше нити, и боль утихает и убегает, ее прогоняют ласковые руки, и он соскальзывает из материнского гнезда в какую-то жидкую, глубокую черноту, чернота затаскивает и укрывает, и в ней, наверное, ничего плохого…

Только вот он что-то сделал неправильно, и вёл себя плохо, а этой, которая вместе, больно, а хочется — чтобы ей было хорошо…

— Тшшш, спокойно, спокойно, хороший мой…

Последняя дрожь, затихающая под пальцами, последний выдох и стон — как ответ на её шепот. Потом Йенха вырывают, забирают, уводят по темным, дальним тропам, а ей нельзя, потому что это слишком легко для варга — разделить не только боль, но и смерть.

Тяжёлое дыхание — со свистом, из сведенного судорогой горла. Сердце нужно заставить биться быстрее — оно только что замирало в унисон с чужим. Нужно заставить себя встать — она почти лежит, распластавшись по боку виверния, нужно… подняться на ноги, преодолеть дрожь, нужно… жить.

Мягкое чмоканье — из затылка виверния, из того места, где смыкаются крупные головные и спинные щитки — вырывается окровавленное, тонкое лезвие. Взлетает в воздух, повинуясь рывку серебристой цепочки.

И мановению руки убийцы.

— Это было опрометчиво, госпожа Арделл. Знаете, удар в глотку более надёжен, но раз уж мне пришлось довольствоваться слабой точкой в месте щитового сочленения… Никогда не знаешь, что может натворить животное в агонии. И оставаться настолько близко к нему…

Голос обманчиво мягок. Обманчиво лёгок. Ложится вокруг горла петлёй, и Гриз делает ещё выдох сквозь зубы — чтобы сбросить её.

В пальцах медленно затихает дрожь, когда она бездумно касается чёрного ручейка, стекающего по боку виверния. Ещё три выдоха сквозь зубы. Чуждый, хриплый, незнакомый голос:

— Нэйш. Убирайся отсюда к чертям.

Насмешливое хмыканье спереди и сверху. «А ты заставь меня».

Говорят — Провожатых Перекрестницы… тех, которых она посылает исторгать души из тел… можно умилостивить. Принести им жертву. Дать то, что приносит тварям в белых саванах радость.

Подарить боль. Кровь. Наслаждение страданием, которым они упиваются.

А ещё с ними нужно встречаться лицом к лицу. Испугаешься, опустишь взгляд — не уйдут совсем.

Потому Гриз сцепляет зубы и встаёт во второй раз. С руками, перемазанными в кровь Йенха. Внутри — чёрная, разъедающая пустота, и могильный холод, так всегда после касания смерти, рубашка в пепле и лицо в копоти…

Варг стоит напротив устранителя. Олицетворения чистоты и белизны: Нэйш ухитрился даже не запачкать костюм. В светлых, зачёсанных назад волосах путаются лучи солнца. «Клык» неторопливо протирает окровавленное лезвие своего оружия платком. Полностью ушёл в это занятие: на светлой стали не должно остаться ни капли крови.

— Насколько я понимаю, вы расстроены этим небольшим происшествием? Я уже говорил, — вам не стоит смотреть, когда речь заходит об устранении.

Алые пятна на белом платке, полукруги улыбки у губ, огненные отблески пляшут по броши-бабочке. Он не торопясь поднимает глаза — светло-голубой лёд. Сталкивается с её взглядом — воспаленным и упрямым.

— Понимаю, — продолжает негромко, — кодексы варгов, конечно. Желание… как это… облегчить участь? Вам проще было бы позволить мне нанести второй удар. Так было бы чище. Без агонии.

— Зачем.

Нэйш вскидывает брови, проворачивая в пальцах лезвие — идеально чистое, но словно вобравшее в себя отражение крови и пожаров.

— Ну, я полагал, вы стремитесь избавить животных от страданий.

— Зачем ты… вмешался.

— Потому что у меня были веские основания для устранения животного, — таким голосом обычно говорят с несмышлеными детьми. — Бешеный зверь, госпожа Арделл. Неуправляемый хищник. Огнедышащий. И люди под угрозой — конечно, с вами «панцирь» группы, но у меня были небольшие причины сомневаться в том, что господин Далли… Кейн, правильно? Что он сможет отразить атаку бешеного виверния.

«Или кого бы то ни было ещё», — прячется за лёгкой пренебрежительностью тона, насмешливым взглядом, брошенным на Кейна. Тот уже опустил руку с Печатью и теперь стоит с приоткрытым ртом.

— Я, — голос лезет из горла сосновыми иглами. Сухими, ломкими, — держала его.

— Правда? А со стороны выглядело так, будто вам нужна небольшая помощь. Так что я решил… ну, скажем, слегка прикрыть вам спину.

Улыбка, исполненная превосходства. Легкий жест — не стоит благодарности.

И пронизывающий холодом, следящий, нацеленный взгляд коллекционера: если сюда ткнуть — дернешься или нет?

Как мало шансов выдержать этот взгляд, когда хочется только закрыть глаза, сжаться в комочек… И каждое слово рождается в муках. Выходит на свет, заставляя горло сжиматься, будто при схватках.

— Я… держала его. Держала его, Нэйш. И приказа на устранение не было, ты знаешь это. Ты знаешь расклад: не лезть, когда я в единении. Так какого ж ты…

— Насколько я помню, это же моя обязанность — устранять вышедших из-под контроля бестий. Возможно, те, которые могут выйти из-под контроля через минуту или две…

Закричи, — дразнит его улыбка. Вызывающе безмятежная. Искушающе яркая. Ну, давай, я же знаю, тебе хочется кричать каждый раз, как ты стоишь над моими жертвами. А я послушаю. Ну же. Небольшая схватка, куда более увлекательная, чем была только что.

— Твоя обязанность — иметь дело с теми, кто не может остановиться. И наносить удары тогда, когда иных решений быть не может. Сомневаюсь, чтобы ты не мог этого запомнить, я повторяла это тебе слишком часто.

Слишком часто. Бьётся сердце. В горле. Замирает, потом опять начинает колотиться. Будто — за двоих. За неё и того, кого уже не догонишь, кто на иных тропах.

— Я его держала. Держала Йенха и почти достучалась до него. Перед тем, как ты… вмешался. Ты отвлёк его в важный момент, прервал связь. Это было ненужно. И это было опасно.

— О, — говорит Нэйщ без малейшего сожаления, — в таком случае мне, наверное, следует извиниться?

Миг, легкий наклон головы, оценивающий взгляд на распростертого виверния — тут уже извиняться не перед кем. Неторопливый взгляд обводит трофей, будто заключая в рамочку для коллекции («Питомник Гэтланда, виверний, хорошая работа»). Взгляд упирается в Гриз — этот экземпляр ещё не готов?

Легкое поднятие бровей и полный напускной заботы голос:

— Надеюсь, вы не пострадали при разрыве единения, госпожа Арделл?

Ровный тон. Нужно откуда-то взять его. Когда там, внутри — ещё сталь, и привкус чужой крови на губах, и чужой страх, и пустота — там, где было «вместе». Когда под ногами — вытянувшееся тело, тонкая чёрная струйка стекает по чешуе на землю, и «ты хоть понимаешь, что ты сделал, ты хоть знаешь, как он хотел жить, он ни в чем не был виноват, он бы меня не тронул, убирайся отсюда на все четыре стороны, я же знаю, зачем ты по-настоящему сделал это — затем, что тебе это приносит удовольствие!»

Но Рихард Нэйш на сегодня и так получил слишком много — еще одной радости она ему не доставит.

Потому хоронит разрывающий изнутри крик — в темницах своей крепости. Среди других отчаянных воплей. Похоронных. Над жертвами одного устранителя.

Прячет усталость за нахмуренными бровями, боль — за сухостью тона.

— Снять тебя с операции я еще могу. Тебе тут делать нечего, раз ты не можешь выполнить простейший приказ. Возвращайся в питомник, Нэйш. О штрафе поговорим позже, но я…

— О, понимаю. Я имел неосторожность вызвать ваш гнев. Так?

— …разочарована.

— Как жаль. Но, полагаю, вы заставите меня пожалеть о том, что я сделал. Так?

Теперь на лице у него легкое любопытство: вот интересно, а что ты сделаешь? У тебя же, кажется, должны на меня быть какие-то там рычаги давления… ах, да.

— До встречи, госпожа Арделл.

Белая фигура бесшумно пропадает среди остовов деревьев. Гриз не смотрит вслед. Наклоняется, поглаживает Йенха по чешуйчатому боку. Пытаясь вернуть жизнь в свой пустеющий внутренний город.

Стены крепости вот-вот падут, и смерть косит жильцов. Но дела — десятки, сотни, тысячи — собираются, не дают стенам упасть, возвращают и держат…

Проверить, что там с остальными. Выяснить, что случилось. Объясниться с Гэтландом. И нужно не забыть про новичка.

Гриз выдыхает сквозь зубы: раз-два-три, поворачивается к Кейну Далли и смотрит на него сухими глазами.

— Живой? Не ранен? Что с Даром?

«Панцирь» группы таращится вслед Нэйшу с приоткрытым ртом, и на лице у него потрясение и ужас мешаются почти что с благоговением.

— Что, — выжимает он из себя сипло, — это, — со вторым выдохом. Немного размышляет и ставит точку: — за.

Вольерные зверинца тихо дрожат у Далли за спиной. Дама вернулась из обморока, громко хлюпает носом. А Гриз приходится отвернуться — чтобы он не видел, как дернулись губы, сложив слишком поспешное «смерть».

— Палладарт. Его оружие. Его атархэ.

— Да я, в общем-то, и не об этом.

Кейн трясет головой, будто пытаясь вытряхнуть из ушей неуместный сон.

— Хочешь сказать — он вот так… вот так?! С одного уда… то есть, вот это — для него нормально?!

— Нет, — говорит Гриз, бездумно глядя в медленно стекленеющие глаза — два куска прозрачно-желтого янтаря… — Это ни для кого не нормально. Но когда он… выходит на устранение… чаще всего это так.

Ноги и руки тоже как чужие, и отвести взгляд, сделать первый шаг — пытка. Кажется — там, внутри, ещё скулит обиженный и почти-что-живой Йенх, дотягивается из мягкой тиши Смутных Троп: «Почему ты оставила меня, когда говорила, что будешь вместе…» Но она идет, вернее, бредет целую вечность по разоренному питомнику. Отвечает что-то несуразное на вопросы Кейна Далли — кажется, тот пытается ее отвлечь.

«Черти водные, если у вас такое творится на этих ваших выездах — понимаю, почему у вас такая дикая текучка. Только не говори мне ничего вроде «Добро пожаловать в наши суровые будни» — то есть, можешь сказать, конечно, но не раньше, чем я найду Аманду и выхлещу у неё шесть доз успокоительного — ну, ты знаешь, того, которое она готовит на взбесившихся яприлей…»

Аманда, напевая себе под нос, порхает над усыплёнными игольчатниками — те пускают слюни от эйфорийной настойки. Хаата хлопочет над грифоном, слабо перебирающим лапами. С остальными тоже уже всё закончено — тут и там видны усыплённые, успокоенные звери: единороги тревожно фыркают и жмутся друг к другу, грифон вытянулся на земле, а вот гарпия-бескрылка…

— Некрозелья? — морщится Гриз, потянув носом воздух.

— «Кладбищенские грёзы», ах-ах: они не хотели останавливаться, обычное снотворное их не брало, пришлось применить самое сильное, что было. Все живы, медовая моя, не беспокойся, я сейчас начну смягчать воздействие… что с тобой, сладкая?

Аманду не остановить: окружает ласковым воркованием, сладким запахом ванили и специй, заглядывает в глаза, берет за руку, цокает языком: ай-яй-яй, такая молодая-красивая, а так себя не бережёт… Вот — это смягчить последствия перегрева, и еще нужно выпить бодрящее, а для твоих красных глазок мы найдем что-нибудь на базе…

— Нойя знают, как опасен огонь, медовая, мы же так любим на него смотреть. Ну вот, еще глоточек, да-да-да? Еще тебе нужно выпить сладкого чаю, лучше с печеньем… какие погибшие, сладкая?

Из погибших — один вольерный и один посетитель, это точно, у остальных раны, но за помощью уже послали в город, а пока что вольерные и посетители перевязывают друг друга. Из зверей — погибли две койны, гарпия, яприль, несколько шнырков, точнее пока не определить.

— Мел ищет следы, — вполголоса добавляет Аманда, передавая Хаате очередное снадобье. — А господин Гэтланд скоро явится сюда лично. Он же мне оплатит мои зелья, да-да-да? Полгода работы, такие ценные компоненты, не говоря уж о крови и органах животных…

Гриз уходит, слыша восторженный щебет Аманды: «О, теперь мне совсем не страшно, здесь наша защита, ты же расскажешь мне о твоих подвигах, сладенький?»

Кейн Далли вытирает слегка дрожащей рукой копоть с лица и ухмыляется, уверяя, что рассказов тут — на вечер и ночь. Гриз не берёт его с собой — пусть себе поболтает с Амандой и приведет в порядок тех, кого удалось спасти. Обостренное чутьё шепчет: опасности больше нет, тут уже всё спокойно, тут уже… всё.

Мел налетает на неё в центре бывшего зверинца. Вихрем — встрепанным, черным, к груди прижат мелкий огненный лисенок, постанывающий — сломана лапка.

— Грызи, какого черта? Живодер пёрся куда-то довольный, как шнырок в кадушке масла — он что, снова убил?!

Гриз кивает и пытается заставить землю не кружиться так перед ней. Мел со свистом втягивает воздух сквозь зубы.

— Кого он? Йенха?

Гриз не успевает ещё кивнуть, а Мел обращается в изваяние ярости: неподвижная, губы закушены, в глазах огонь, грудь вздымается всё чаще…

— С-скотина, тварь, прибью мерзавца… хоть не у тебя на глазах опять?

Мел вглядывается в нее и бледнеет, и Гриз понимает запоздало, как выглядит сейчас: копоть на лице, кровь на руках, воспаленные глаза, в которых еще слишком много смерти.

— Когда ты была в единении? Да этот… Погоди, держи.

Пихает ей в руки теплый, дрожащий комок меха. Лисенок тихо поскуливает, пока Гриз гладит его. Липкий ком в груди распадается на слова.

— Я держала его. Йенха. Держала, но там… то, что там было… мне могло не хватить сил.

Особенно если бы я всё-таки… нет, не думать, нельзя об этом сейчас думать…

— Ты что, его еще и оправдываешь?! После того, как Палач опять — на единстве… Может, еще и в «теле» его опять оставишь, чтобы он завтра снова…

— Мел. Хватит.

— Кой чёрт хватит?! Урод убивает направо-налево, плевать хотел на твои приказы, да какого ж… нет, я договорю — он же нарочно творит это у тебя на глазах, у него ж восторг на роже, когда ты не успеваешь его остановить, и ты мне говоришь — хватит?! А с ним с какого-то черта еще нянькаешься, да в вир болотный, не собираюсь я молчать, что ты с ним сделаешь за то, что он сегодня вытворил — пальчиком погрозишь и штраф наложишь?!

Лисёнок тычется сухим, горячим носом в ладонь, испуганно вздыхает. Гриз молчит. Сжав губы и отведя в сторону взгляд. Ей нечем ответить на эти упреки, Мел не хуже неё знает: насколько мало у главы «ковчежников» рычагов давления на Рихарда Нэйша. Не особенно нуждающегося в деньгах, совсем не нуждающегося в чужом одобрении. И выходящего один на один с разъяренными виверниями.

И они уже сотню раз играли в спор, который начинается с «Какого ж вира ты его держишь в питомнике?!» Все аргументы, вроде: «А ты сама будешь устранять людоедов?», «Нэйш — четвертый «клык» за пять лет, и только он один сумел так долго продержаться, два трупа и один калека — и сколько будет, когда он уйдет?» — все они выслушаны. И признаны слабыми. Много раз раскололись о каждую новую смерть от рук Нэйша.

— Иногда мне кажется, — выпаливает Мел, зло сузив глаза, — что тебе плевать на то, что он творит. Или что тебе это, чего доброго, нравится.

В тишине, которая наступает затем слышатся только постанывания лисенка. Гриз мягко укачивает его на руках — теплого, легкого, по шерсти пробегают почти незаметные, тусклые искры…

— Ну? — голос — сухой и мертвый, как обгоревшие деревья. — Я уже поняла, что бесполезно просить тебя останавливаться, так что давай, добивай. Десяти минут тебе хватит? А потом выкладывай, что нарыла по осмотру питомника.

Мел стоит смущенная, упрямая и несчастная. Трёт шрам на виске, ерошит волосы — она, конечно, неудержима в праведном гневе, но не настолько, чтобы не понять, что хватила лишку.

— Добивать — это у твоего обожаемого устранителя, — огрызается вяло, — Грызи, черти водные, смотреть не могу, что он с тобой творит, ты ж каждый раз после его выходок… — осекается, машет рукой, берет деловой тон Следопыта. — По питомнику — следов не найти, запахов не разберешь — все перемешано. Вряд ли найдем — кто это сделал, разве что опросить вольерных, посетителей потом. Но яд одновременно не действует, а тут проняло сразу всех, в одно время. Симптомы одни: бешенство и желание крушить. Давай-ка пошли, чего покажу…

Они вместе обходят несколько клеток, и Мел показывает и рассказывает: первым делом животные кинулись биться в преграды. Единороги и яприли разнесли загоны, игольчатники оказались на свободе потом.

— Ты ж говорила — клетки хлипкие, еще в позапрошлый раз, так не послушали ж. Дальше. Друг друга они тоже ранили, а так-то старались людей сожрать… Потом начали громить просто всё, видишь?

Потоптанный и разнесенный склад с продуктами. Пух вздымается над руинами, оставшимися от клеток с птицами. Повсюду щепки, гарь, клочки грязной соломы, кровь…

— Громили без мозгов, то есть, без цели. То есть, они не хотели сожрать, скажем, вольерных…

— Поняла.

Они просто хотели крови. Алый смех, который жил внутри них, приказывал: пролей, пролей как можно больше, давай…

— Старший вольерный замкнул защиту, так они начали лупиться в неё. Думали выбраться.

Гриз останавливается, тихо покачивая лисенка на руках. Поворачивает голову и смотрит в ту сторону, где расположена Тарранта — маленький приморский городок, ветер доносит шум и отдаленные звуки моря…

До города, где по узким улочкам шастают смуглые мальчишки, где всё пропахло рыбой и волнами — слишком уж недалеко.

— Ну, — хмыкает Мел, — вольерный помер, но он так-то молодцом. Если б вырвались… И повезло нам еще, что алапарды были как раз в надежных клетках. Не пробились, а то был бы второй Энкер.

Энкер. Город, где два алапарда двадцать пять лет назад устроили кровавое побоище. Остановленное лишь чудесным явлением — Ребёнком Энкера, Чудом Энкера, которое…

— Конфетка уже сказала тебе, что обычное снотворное не взяло? Лупили парализующим, да она потом некрозелье применила. Короче. Такого я раньше не видела, но если всё собрать вместе — думаю, ты уже знаешь, что это было.

Гриз тихо кивает — знаю, да. Слышала там, за алым коконом нитей…

— Есть доказательства?

— Похоже на то. Вот, смотри. Всё, что осталось.

Это стена, которая сохранилась от загона единорогов. Иссеченные копытами бревна. В стене зияет пролом, откуда вырывались обезумевшие животные.

Стена обижена и оттого плачет ало-черными каплями, кажется — давно убитое дерево истекает душистой смолой…

Только это не смола. Это кровь.

Кровь загустела, запеклась под солнцем на досках. Каплями стекла вниз, окропила землю.

Гриз отдаёт лисёнка Мел, мимоходом коснувшись его сознания: «Спи, мы вместе, всё будет хорошо». Подходит к загону, садится на корточки, протягивает руку. Осторожно притрагивается к алым каплям, растирает, пачкая ладонь, будто стараясь уловить чей-то след или понять какую-то причину…

— Оно? — спрашивает Мел за спиной.

Гриз наклоняет голову утвердительно. И потом долго еще остается неподвижной — только глядит не на доски в крови, а на собственную ладонь.

Поперек ладони проложены, змеятся заросшие рубцы от лезвия.

* * *

Слова падают будто капли дождя. Летят — одно нагоняет другое, разлетаются брызгами, сливаются в глупые, ничего не значащие лужи.

— …такую безалаберность… Не обратился бы к вам… подумать только…

Слова барабанят что-то надоедливое там, за стенами крепости, только вот в крепости заперты двери, опущены шторы, закрыты ставни…

Пусто. И дождь слов не может достучаться и навредить.

— …ни медницы… ни медницы, слышите?! Йенх, любимец публики… восполните из своего питомника… ответите за этот хаос…

Гриз Арделл сидит в кабинете. В чистеньком особняке, куда не долетела даже гарь пожара, а кровь здесь только та, что принесла она на своих руках. Сидит, выпрямившись, на нежно-кремовом стуле с расшитым золотой канителью сидением. И слушает. Частый ливень слов, который обрушивается из заводчика Гэтланда. О том, что они были непростительно некомпетентны, и прибыли поздно, и не сразу успокоили животных, и зверинец из-за них, конечно, ужасно пострадал, и Йенх, несчастный Йенх, как вы посмели его убить, вы же явно сделали это специально…

Гриз слушает, не перебивая. Не оправдываясь. Не возражая.

Слыша другое.

Запах крови Йенха — на своих пальцах. Запах другой крови — той, что была на выщербленных досках загона. И алое бешенство безудержных огненных нитей — опутавших животных, которых так и продолжают успокаивать Аманда, Хаата и Мел…

— …несете ответственность вы лично! Я не запрашивал устранение…

Гэтланд — трудный клиент. Из говорливых и придирчивых. Из тех, что залезут альфину в глотку за медной монетой. Он недоволен всегда, о чем бы ни шла речь — о дрессировке, лечении… найдет или придумает недостатки — и будет выбивать скидку.

Потому обычно перед выполнением работы составляется контракт. Договор. И оговаривается сумма. Только вот в этот раз составить ничего не успели, Гэтланд понимает это и не собирается платить ни медницы. Да, он повторил это в четвертый раз.

— В питомник приходили варги? Кто-нибудь… говорил с вами?

Мирр Гэтланд раздувает шею, как змея — капюшон. Наливается кровью: вот-вот брякнет, что не имеет дело с отребьем, которое шатается по лесам и даже не имеет Печати.

— Думаете, кто-нибудь впустил бы их сюда? Или подпустил к моим животным? Мне хватает угроз этих сумасшедших и в утренней почте. Требуют отпустить зверей, фанатики! А что? Вы думаете, эти ваши могут быть причастны?

Заводчик с грохотом отодвигает стол, и под грузными шагами стонет и вскрикивает паркет. Слова теперь лупят частым градом: я-так-и-знал, это всё происки ваших сородичей, проклятые фанатики из лесов, не думайте, что я так это оставлю, вы что с ними заодно…

Кейн Далли не вставляет ни слова. Новичка Гриз с собой прихватила, когда ей сообщили, что ее разыскивает директор зверинца. Одной идти к Гэтланду не хотелось, и вспомнилось, как Мел говорила — мол, этот уболтает любого, так что она махнула рукой: пошли. «Панцирь» по-хозяйски откинулся в кресле и щурится на топочущего по кабинету Гэтланда. Будто не может рассмотреть кого-то, в полтора раза больше себя.

Заводчик, пробежав пару кругов, успокаивается. Тяжко сопит, вытирает шею платком.

— Кто это сделал? Эти ваши, из лесов? Конкуренты? Или варгов наняли другие зверинцы? И как они это провернули — отравили воду?

Гриз Арделл молчит, потому что дождю слов нелегко до нее достучаться. Сквозь смерть, огонь и кровь.

— Я вас нанимал не в молчанку играть, милочка! Раз уж на то пошло — вы бы лучше постарались отвести от себя подозрение, а то ведь это всё скверно выглядит: и ваше опоздание, и ваш устранитель. В ваших интересах, знаете ли, найти — кто это сделал. Утрата моего доверия — не худшее, что может случиться: я имею в виду расследование, конечно. И если вы думаете, что я заплачу хоть медницу…

Деньги… глупость…

Когда дышишь полынью и пеплом. Когда в глазах — черное и алое. И внутри комкается, затихает крик.

Кейн Далли теперь смотрит на неё — приподняв брови, как будто спрашивая, что она собирается делать.

Что-то нужно делать. Спорить. Опровергать. Питомнику нужны средства. Ты должна вспомнить что-то. Должна говорить…

Но ей хочется только уйти из чистенькой комнатки, от настырных, частых слов:

— …и не забывайте, что в любой момент я могу подать иск, и если вы мне не возместите потери…

— Ладненько, — говорит Кейн Далли. Совсем внезапно. Деловито вскакивает на ноги, хлопает себя по карманам — ничего не выронил? — Ну, я пошел себе, а вы тут заканчивайте.

Сбитый с толку Гэтланд останавливается в разгар речи, но Далли обращается не к нему, а к Гриз.

— По обычной схеме, а? Аманде отмашку, Мел тоже пусть выпускает тех, кого отловила. «Поплавок» вызову, людей предупрежу, чтобы не попали под продолжение представления. Ну, и ты тут не задерживайся — а то когда начнётся…

— Что — начнётся? Вы вообще о чём… о чём он говорит? — шея Гэтланда пульсирует кровью, алым наливаются щёки.

Кейн Далли отмахивается: ой-ой, некогда мне тут с вами, я тут с начальством, может, разговариваю. И приобретает откуда-то тон прожженного ушлого торговца, когда пытается отодвинуть Гэтланда со своего пути и частит по-простецки:

— Ой, я вас умоляю, вы так стали у меня на дороге, как будто вам есть что мне умное сказать. Вы же уже всё сказали, да? Ну так и не мешайте хорошим людям делать свою работу. Время — это эликсиры, а эликсиры — это деньги, вы знаете, сколько денег стоят эликсиры, под которыми Аманда сейчас держит ваших зверей? Ой, ну конечно, вы не знаете, и я вам даже не скажу, чтобы не пугать ваши бедные нервы. А вы знаете, что делают эти эликсиры? О! Эти эликсиры усыпляют и успокаивают бестий на время, которое нужно для лечения — ну, скажем, на час, на два… У вас есть часы? Ну, конечно, у вас есть часы. Через час… нет, уже меньше, ваши зверушки проснутся такими же бешеными, как засыпали.

Капли стекают по щекам Гэтланда. Дождя… нет, пота. Дождь кончился, теперь только — сушь. Потому что директор питомника сипит что-то возмущенное и невнятное.

— А? — переспрашивает Далли сварливо. — Что вы там шепчете, будто на ушко красивой девушке, я уже почти даже и польщён. Ну, конечно, Аманда не начала лечение. Ой, я вас умоляю, как будто нойя начнет лечение до того, как ей заплатят задаток! Послушайте, что вы хватаете меня за рукав, как будто мы с вами имеем какие-то дела, у вас уже меньше часа, идите и вызовите группу, какая вам нравится.

Гэтланд смотрит на Гриз — на ее неподвижное лицо, и видит там что-то не то, потому что вздрагивает, взмахивает руками и делает попытку ухмыльнуться под усами.

— Да кто вы вообще такой, а? Вы блефуете, ну разумеется, блеф…

— Ай, давайте вот только не будем сейчас о моей истории жизни, у вас нету столько времени.

Далли решительно щемится мимо хозяина кабинета к дверям, и заводчик вынужден уступить. Угрожающе бросая при этом:

— Будете отвечать за всё, что сделали. Учтите. Я на вас управу найду — на вас и на эту… — пышет гневом, машет в сторону Гриз. — Я пойду в суд, если вы посмеете. В суд!

Далли останавливается и смотрит на Гэтланда как на диво дивное. Потирает щёку, заросшую щетиной.

— Я вас умоляю, — говорит со смаком. — Мне вредно столько смеяться. У вас же даже нет договора, и вы же сами это только что сказали. Вы с нами ни о чем не договаривались, ничего нам не платили, да мы с вами не имеем никаких дел, вообще! Всё, дайте я уже пойду, мне еще надо вывести людей из питомника.

— Ваш устранитель убил моего виверния!

— А вы подайте на него в суд, — интимным шепотом. — Только не забудьте несколько маленьких околичностей: виверний был бешеным, у нас есть свидетели, и госпожа Нерелли выкатит вам встречный иск.

— Госпожа…

— Ага, та самая, которую сожрал бы этот ваш распрекрасный виверний. Если бы не наш устранитель. Она, знаете ли, как-то даже и благодарна нам за то, что жива осталась, а вот на вас как-то, вроде, сердится. А у неё муж, что ли, в судьях где-то… или дядя? Боженьки, вот мне интересно, как вы будете доказывать ей, что милашку-виверния надо было оставить в живых.

Пунцовость пропадает со щёк у заводчика зверинца. Он начинает кашлять, и кашляет долго, прикрывается платком, потом идет наливать себе воды… Кейн Далли пользуется моментом, едва заметно подмигивает Гриз.

— Насчет денег — тем более не волнуйтесь. Тут уж прямо спасибо, что сняли с нас этот груз. Если б договор, да с пунктами про «хранить молчание» — пожалуй, было бы трудненько, а так мы, пожалуй, недурно заработаем, когда распишем эту историю в газетах.

Господин Гэтланд бледнеет совсем. И Далли снова меняет манеру речи, соскальзывает почти в деревенскую сочувственную скороговорку: ай-ай-ай, водички попейте, как бы вас удар не хватил…

На это почти весело смотреть — и она смеялась бы, если бы могла хотя бы дышать. Если бы была жива сейчас больше, чем наполовину.

— Ваш работник, — шипит заводчик, — слишком нахален. Для новичка. И я этого так не оставлю. И я знаю, что вы не посмеете, так что слушайте-ка меня, милоч…

Она не может слушать. Не может быть здесь. Пальцы дрожат, вцепляясь в белое дерево стула, оставляя на нём кровавые следы.

— Кейн, — хрипло говорит Гриз, поднимаясь, — хватит, идём.

Теперь Гэтланд не даёт уйти ей. Встаёт на пути и уже совсем не так уверенно выдает что-то про давнее сотрудничество… только ради вас, я же помню… хорошее партнерство… И надо бы заключить договор, чтобы всё было по справедливости, но учтите, вы берете на себя обязательства…

Кейн Далли слушает с поспешностью и досадой. Кивает — ну да, ну да.

— Хотите договор? Давайте только быстро, там у Аманды всё сонное скоро выйдет.

Мирр Гэтланд готов, заключить уже дюжину договоров — чтобы только не разговаривать больше с Кейном Далли. Но Гриз коротко взмахивает ладонью — обозначая, с кем заводчику придется договариваться. Кивает своему «панцирю» на прощание и бредет к двери.

Позади слышен удовлетворенный вздох Далли — новенький с размаху обрушивается в то же кресло.

— Ну вот, теперь поговорим как деловые люди…

Раздраженный голос Гэтланда:

— Послушайте, откуда только вы взялись такой?

И бодрый ответ:

— Ай, я вас умоляю! Всё равно там больше таких не осталось.

* * *

Ночь приходит милосердно: укрывает остатки суетливого, горького, рассыпающегося по частям дня. Лечение животных, которые поранились. Когда за твоими спинами наемные рабочие сгружают на носилки тех, кому уже не помочь. Потом еще посмотреть в сознание тех, кто начал отходить после эликсиров. Кивнуть победоносно ухмыляющемуся Кейну Далли, который явился-таки с подписанным договором и ещё сетует: эх, маловато удалось выжать, да и обязанностей добавилось…

Дела просыпаются — зерном из распоротого мешка, перемалываются в белую пыль и истаивают как маловажное. Что-то нужно было сказать Мел. О чём-то поговорить с Амандой. Спросить Кейна Далли… о чём?

Вечер пропадает из памяти, помнится только — как она смывает со слегка дрожащих рук кровь, и прижимает мокрые ладони к лицу, к щекам… И отшвыривает в угол пропахшую гарью и смертью рубашку — запах всё равно не уходит, даже после того, как она плещется над тазом. Въелся в волосы, в кожу, в стены внутренней опустевшей крепости.

Позже, уже ночью, она поднимается к себе. В настольной лампе светится желчь мантикоры — нужно закрыть, потому что по стеклу змеятся окрашенные в алый языки пламени, и от этого кажется, что в комнате горит живой огонь…

Слишком много огня сегодня. Гриз стоит, прижимаясь лбом к треснутому оконному стеклу, как к успокаивающе-холодным льдинкам.

В крепости был пожар, и улицы теперь затихли в трауре — ждут прощальных песен. И из окон города — чёрные дымы, и в воздухе пепел.

Будет утро, — пытается сказать себе Гриз. И дома в крепостях отстроят. Тех, кто ушел, нужно оплакать — и потом встать. Это просто ночь после пожара, но уже всё, ты слышишь? Будет опять утро, и ты встанешь из пепла. Как феникс.

Гриз поворачивает лицо, чтобы прижаться к стеклу теперь щекой. Уговоры не действуют, комната плывёт в глазах, шаг — упадёшь, но не на пол, а в жидкую черноту, которая так близко, которая забрала сегодня не только Йенха…

Воздух словно сгущается, пропуская длинные пальцы, легко смахивающие маленькое пятнышко крови, которое притаилось чуть ниже виска.

— Ты испачкалась, аталия.

Дом предает хозяйку: не скрипит под шагами врага. Рассохшиеся половицы несут бережно, двери послушно раскрывают объятия, петли, которые она не смазывает специально, прижимают невидимые пальцы к невидимым губам. Тсс, — шепчут двери, стены, воздух. Смерть должна приходить бесшумно. Являться из ниоткуда: в белом.

— Убирайся.

Какими словами можно прогнать смерть? Вышвырнуть из-за плеч, разорвать круг белизны и пустоты, обратить в прах пальцы, непринужденно вырисовывающие бабочек на ее плечах, вернуть в мысли легкость сквозь пламя и кровь, еще стоящие перед глазами?

Рядом со смертью тяжко дышать, хочется закрыть глаза. Закрыть, чтобы не встретиться взглядом со светло-голубым льдом в оконном стекле, сжать губы — и ждать, что тебя коснется леденящее дыхание…

По виску скользит горячий шепот, соскальзывает, касается щеки отзвуком огня виверния.

— Знаешь, чего мне иногда хочется? Швырнуть тебя на труп очередной зверушки. Разорвать одежду. И брать, пока ты не перестанешь кричать. Ты никогда не замечала, что судороги смерти и судороги наслаждения похожи, аталия?

— Ты чокнутый извращенец, Нэйш. Однажды…

Он отвечает смешками. А может, поцелуями: одно перерастает в другое, и отзвуки огня предательски прорастают в кровь, выдохи становятся короткими и жгучими. Ладони замирают на ее бедрах, словно музыкант готовится отпустить свои пальцы гулять по струнам, губы неспешно спускаются вдоль шеи: медленно, не пропуская ни одной точки.

— Возбуждает, правда? Ни к чему притворяться, аталия. В конечном счете, все мы — бестии. Инстинктами не следует пренебрегать. Они могут навредить, не спорю, если с ними не совладать. Но если поставить животную сущность к себе на службу и выпускать в определенные моменты — это очень даже…

— Есть хищники, которых нужно держать в клетке. То, что нельзя приручить.

Хищник, которого нельзя приручить, тихо смеется в волосы Гриз, расстёгивая ее рубашку и спуская с плеч. Пальцы медленно начинают выводить вступление по ее коже — и она ждет боли…

Но руки смерти нежны и невесомы. Только кончики пальцев напитались огнем — с чего все взяли, что они у убийц пропитаны холодом? — и теперь без устали переливают его под кожу. Грудь, живот, бедра, плечи…

— Слабые точки есть у всех, разве нет?

Она прикрывает глаза — все силы уходят, чтобы не дышать, потому что с воздухом из груди вырвутся постыдные всхлипы. Темнота и бездна за спиной, полная насмешливым шепотом, и время перестает существовать, каждый рваный выдох уносит в никуда пласты настоящего и прошлого, и если ступить — шаг унесет на месяцы, может, на годы. Бездна тянет упасть в нее, услужливо высвобождает тело от ткани, у бездны пальцы, пропахшие смертью, и вкрадчивый, полный скрытого безумия шепот.

Сумасшествие заразительно, думает Гриз, чувствуя, как бездна закутывает в себя и влечет, влечет… Я не должна была с самого начала… я не должна была тогда, год назад.

И делает шаг.

В жаркую бездну наслаждения.

В прошлое — становясь на год (на жизнь?) моложе и наивнее.

Большой заказ, со сбежавшими из частного зверинца грифонами. Хозяйка пригласила их на застолье по поводу «дорогих малюток» (каждая из малюток была выше хозяйки), и весь проклятый вечер Гриз не могла отделаться от взгляда Нэйша, и чувствовала себя хуже, чем после того, как ей пришлось останавливать эту невесть почему взбесившуюся стаю, хуже, чем после тоников Аманды, хуже, чем после объяснения с престарелым и выжившим из ума хозяином поместья (тот выжил из ума еще больше, когда увидел одного из самцов грифонов, который по недоразумению вылетел не на Гриз, а на Нэйша). Чувствовала себя — бабочкой, измотанной долгими попытками избежать сачка.

Она так и не смогла потом вспомнить — что ей налили в бокал и выпила ли она хоть глоток, или была пьяна одной водой, усталостью и голодом, струившимся оттуда, из угла.

Когда он поднялся за ней в отведенную ей комнату — ступеньки, половицы и дверь впервые сговорились и предали, а подлый камин обеспечил уютное потрескивание, почти заглушившее шепот, запутавшийся в ее волосах.

— Сколько мужчин у тебя было, аталия?

— Один, — соврала она, потому что был не один мужчина, а один раз — единственная ночь, потому что мужчина тоже был единственным, потому что иначе было нельзя и потому что…

— Жаль, — шепнул он, забираясь ей под одежду, — я хотел быть у тебя первым. Мне нравится быть первым, наверняка ты это уже заметила.

Он и без того был первым, потому что тот так не делал, и вообще, так не должно было быть, она пролистывала все эти любимые романы Уны со снисходительной усмешкой, она старалась не вспоминать о своей первой ночи, а то, что творил он — было невозможно, неправильно, безумно. Молчать, — приказала она себе. Не давать прорваться просьбам или стонам, не показывать ему… ничего ему не показывать.

Дыхание предавало: оно заканчивалось, и слова упрямились: не хотели появляться на свет.

— Зачем тебе…

— Чтобы показать тебе, что такое наслаждение, аталия. Почему ты думаешь, что знание уязвимых точек может помочь только убийству?

Как можно прогнать от себя смерть? Надавать пощечин? Закричать и затопать ногами?

За год она сотню раз задала себе вопрос — почему позволила ему тогда подтолкнуть ее к кровати, смотреть на нее, касаться ее, быть в ней… Может, не устояла перед искушением — он все же красив, даже чересчур для нее красив, а может, устав от ожидания и чего-то подспудного, подумала: «Почему нет?»

А может, старалась заглушить этим иной, давний голод, которого заглушить нельзя.

— Что… тебе… нужно от меня…

Наслаждение? Он мог бы получать его с Амандой, с десятком восторженных идиоток, которые прибывают в питомник пачками, с клиентками, с… боги, да с кем угодно, но…

— Что проку только в телесном наслаждении, аталия?

Бабочка. Он говорил, бабочку назвали Аталия Арноро: вторая часть — в честь ученого, который ее открыл, первая — старинное название местности где родилась легенда… Та легенда о бабочке, которая решила согреть замерзающих людей — и вспыхнула, чтобы зажечь единственную свечу в бесконечно застывшем городе, и обрела от богов за это полыхающие крылья…

И у тебя в коллекции ее нет, Рихард. Ты препарируешь меня как бабочку, отдариваешься удовольствием, лишь бы иметь возможность следить, как я бьюсь у тебя под стеклянным колпаком.

Наверное, бабочка могла бы расколотить твой колпак, если бы на самом деле он не был освобождением. Безграничным полетом от того, другого, имя которого не соскользнет с губ, потому что запретно и чревато потерей равновесия.

Лунный луч стеснительно щемится в окно — подглядывать; настольная лампа бросает красноватый отблеск на его обнаженные плечи, покрывает медью изваяний, божественно прекрасных и божественно же жестоких, как в древних легендах. Зеркало бесстыдно подмигивает пугливому лучу: в нем отражаются рука, мягко сковавшая тонкое запястье, судорожно смятые в пальцах простыни, закушенные губы («Не кричать!»), плавные движения: вода в тихой заводи качает лодку, принимая ее в себя…

Что можно сказать перед смертью? Находясь в ее объятиях беззащитной, обнаженной?

Что думает бабочка, когда мир уже застилается туманом и подступает последняя судорога?

— Какие слабые точки есть у тебя, Рихард?

«Найди их, если не боишься, аталия», — различает она в ответном шепоте, губы в губы.

И умирает.

Падает во тьму забытья и наслаждения — как в пепел.

Чтобы утром возродиться в стенах своей крепости вновь.