«…природа же этих таинственных явлений туманна и не изучена,
однако утверждения некоторых недобросовестных учёных
о сверхъестественной надмагической
природе свечения, очевидно, являются ложными…»
Энциклопедия Кайетты
МЕЛОНИ ДРАККАНТ
Я крадусь по ночному питомнику. Влажно, и пахнет прошедшим дождём. Звёзды затеяли игру в моргалки в небе. Дежурный вольерник Игрок — похрапывает в подсобке. У Грызи нынче дежурство в закрытой части. Полавливают вместе с Шипелкой браконьеров.
Так что можно глотнуть бодрящего и заступить на свое собственное дежурство.
Пробегаю между клетками — здравствуйте, мои вы лапочки, целых два часа не виделись. Ерошу грифону перья на макушке. Чешу за ушком алапардов, похлопываю по бокам яприлей, скармливаю морковку единорожихе Принцессе.
Как там, Кусака не удрал? Нет, но пытается. Тонкими пальцами ощупывает двойную задвижку и тут же бросает это дело, как появляюсь я.
Повышенной вреднючести шнырок — и острая мордочка будто в маске грабителя. Делает огромные глаза — мол, помираю от недостатка ласки. Только если ему хоть палец дать — он на нем повиснет, с Пухлика вон уже три раза снимали.
Наведаться к молодняку, спеть песенку фениксам, хохотнуть вместе со скроггами. Предложить кусочек меда в сотах запуганной койне — терпеливо поуговаривать, чтобы взяла. Не берет — тогда я оставляю кусочек и отхожу подальше. Койна Лапка расслабляет хвост, спускается с потолка, садится напротив, осторожно примеривается к меду. В общем, очень мило беседуем.
Самое важное — с больными и новичками. Сидеть, уговаривать, гладить. Чтобы понимали — их не бросят. Чтобы не боялись ночи.
Вроде как, все идут на поправку, только игольчатая волчица Ночка всё так и мается болями в желудке и рвотой. Второй день уже. Так что больше всего сижу с ней, глажу, повторяю, какая она умница-умница, самая лучшая, и что мы ей поможем.
Иногда только встаю — навестить остальных, долить воды в поилки хищникам.
Сматываюсь часа за два до рассвета. Грызи может вернуться с дежурства раньше — и тогда она мне голову открутит. Заведет это свое: «Ты сколько на бодрящем? Марш спать!»
«Глаз стража» выдыхается, и удается дремануть полтора часика. Потом подскакиваю, заправляюсь новой порцией бодрящего. Остается на донышке — надо будет попросить у Конфетки.
Уговариваю не скучать Горди — криволапого огненного лисенка, который обжился у меня во флигельке. Шнырок Арр пробегается по плечам и в знак приветствия покусывает за ухо. Интересуется, чем таким занималась. Воркую с ним, пока кормлю его и Горди.
К вольерам прибываю даже позже Грызи. Она косится на мою чересчур бодрую рожу, но молчит. Так что утро — самое обычное утро питомника, до самой «встряски».
Утренние разборы дел обычно катятся по одному и тому же маршруту, как тележка Торгаша Тодда. Только в этот раз на «встряску» черти приносят Бабника.
— Не вставайте, — и входит, вместе с запахом вчерашнего разгула и дорогого парфюма — пополам. Грохается в кресло. — Просто решил, так сказать, узнать, чем дышит вверенное мне его величеством Илаем Вейгордским заведение. Обсудить новости с подопечными. И выяснить, как здоровье зверюшек.
На последнем слове тычет пальцем в Шипелку, и даарду тут же ощетинивается. Лортен крутит головой — ищет счастье на лицах.
Счастья на лицах нет.
— Ну так что же? Чем, так сказать, дышат мои подчиненные?
Как раз сейчас — задыхаются от запаха пачулей. Пытаюсь уговорить себя, что нож в директора питомника лучше не метать. У Лортена это вроде болезни с рецидивами. Пару раз в месяц вспоминает о своей должности, начинает в дела нос совать. Лучше не мешать, пока сам не отлипнет.
Грызи хмыкает и садится читать корреспонденцию. Зависает над счетами и письмами благотворителей, пока Конфетка уверяет Лортена, что в питомнике всё очень, очень благополучно, восторги посетителей, прекрасные вольерные, милые, образцовые животные, а интересных вызовов нет, совсем нет (а то увяжется).
Закрываю глаза, уплываю в сиропное море голоса нойя. Пуховка на коленях — мелкая, мурчащая грелка. Бодрящее, видать, было просрочено — чуть не засыпаю в самом деле.
Лортен толкует о Вейгордском Душителе.
— Последнюю жертву нашли совсем недалеко — возле Эфессы!
Пятьдесят миль — не то чтобы далеко.
— Снова молодая девушка — и, говорят, на этот раз господин наш Илай Долба… э-э, Вейгордский полон решимости назначить награду. Не меньше, чем в тысячу золотниц, да.
— Поразительная щедрость, — восторгается нойя. — Но ведь за Душителя уже объявлена награда, да-да-да?
— Акантор и Корпус Законников, конечно, предлагали, но… Интересно бы знать — неужели у следствия нет настоящих зацепок? Я готов предложить любую посильную помощь, разумеется… в эти тревожные времена. Думаю, нужно будет сказать этому… законнику, этому черствому сухарю, аллегорически выражаясь — еще и лишенному малейшей изюминки!
— К вам тут законник наведывается? — оживляется Пухлик. От него несет сыром и луком. В сочетании с Лортеном — выпивка и закуска.
— Вынюхивает, — цежу я сквозь зубы. — Зануда.
Лортен разливается в тоске о жестоковыйном законнике, который не способен оценить дружеское гостеприимство и пренебрегает правилами хорошего тона, и вообще — сразу видно, черная кость, фи, грубое мужичье.
— Помешанный на крючкотворстве и дисциплине, высокомерный, спесивый, снобский… о, я как раз говорил, что опоздания недопустимы.
А я еще надеялась, что без Мясника обойдется.
Нэйш проходит в тот угол, где не заседает Шипелка, устраивается на стуле и достает блокнот. С таким видом, будто ему все задолжали крупную сумму денег.
— Ведь это же неуважение к начальству и коллегам, — продолжает Лортен, — В такие тревожные времена, когда где-то поблизости шныряет Вейгордский Душитель — частые отлучки из питомника…
Мясник малюет в блокнотике и плевать хотел на Лортена.
— …вынужден потребовать отчета, — распаляется Бабник. — Почему вы опоздали, господин Нэйш?
Секунд через пять Живодер таки снисходит ко гневу директорскому.
— Был занят. По… личной надобности.
Нос Плаксы резко бледнеет, ибо — а вдруг там женщина.
— Прикончил кого-нибудь, конечно, — фыркает под нос Пухлик.
Мясник ухмыляется гаденько.
— Если бы и так — согласись, Кейн, я едва бы стал в этом отчитываться.
— Как раз стал бы, — это уже я, — все бы дрянные подробности расписал. Все слабые точки до единой.
Живодер пожатием плечами признает мою правоту и отправляет в Бабника высверк улыбки.
— Знакомство с одним восхитительным созданием. Для коллекции.
Какой именно коллекции — спросить никто не успевает. Грызи расправляется с последним письмом.
— Лортен, если ты здесь закончил — я переброшусь парой слов насчет животных? Да? Мел, по кормежке и поведению что?
Отчитываюсь сначала по тем, кто ест худо или вообще не хочет брать корм, потом по тем, у кого хорошо, под конец — по тем, кому нужны добавки или перемена кормежки. Кратко намечаем, что и как. По поведению Грызи знает всё не хуже меня, так что болтология — для остальных. Чтобы проявляли внимание к зверю, который ведет себя как-то странно.
Потом подключается Конфетка — эта уже насчет болезней и своих эликсиров. Когда начинаем толковать насчет глистов и гнойных ран — Бабник закатывает глаза и выметается.
Гриз слушает, вставляет замечания, хмурит брови.
— С Ночкой я еще раз посмотрю, пока что слышу только резь в желудке.
Ночка — уж слишком ласковая для кербера, так и тянется к людям, оно и видно — бывшая цирковая. Мрази-циркачи морили голодом, потому хватает всё, что ей протянут. А посетителям только дай сунуть в пасть зверю какую-нибудь дрянь. Вроде перчаток, курительных трубок, амулетов или собственных конечностей.
— Если там не отравление… Нэйш, инородка возможна?
— Разумеется, — мягко доносится из уголочка. — Проблема в том, что это достаточно сложно отследить. Ну, вы знаете… до.
Молчу, наглаживаю Пуховку. Настроение ни к чёрту. Мясник в этом мастер — с утра всё как следует изгадить.
Пуховка изливается в грозное «гррррр». Плакса пошмыгивает носиком. Шипелка схватывает общий настрой и высвистывает что-то на родном наречии.
Дело дрянное — сейчас нойя начнёт щебетать.
У Конфетки своя болезнь — как только разговор на «встряске» протухает, тут же лезет оживлять со своими охами-ахами, сплетнями-песнями и рассказами о травах-зельях. У неё на этот случай тем семьсот наготовлено.
— Ах, сладенькая, но ведь кажется, мы еще не поговорили о нынешних вызовах? — и взмахивает руками, и вся колышется, и воняет чем-то удивительно сладким. — Я готова поклясться волосами Перекрестницы, что Водная Чаша нынче не молчала. И кажется, полчаса назад мы с Уной даже видели курьера — такой миленький, строгий мальчик, правда, Уна?
Когда она вообще ухитряется всё замечать от своих котлов.
Гриз говорит «Гм», а вид имеет задумчивый. Ясно, вызов есть, вызов какой-то странный, так что она уже решила брать заказ, только не знает, кого волочь с собой.
Скрещиваю пальцы в густой шерсти Пуховки.
— Что же такое могло стрястись в мирном, мирном Вейгорде, — намурлыкивает Аманда, — неужто объявился кровожадный людоед, или Хромой Министр крадёт людские сны, или вдове Олсен вновь потребовалось подлечить любимого единорога?
На вдове Олсен все дружно возводят глаза в потолок — эта благотворительница нам все печенки выжрала. Пухлик еще и делает охранный жест. Дней пять назад опять сопровождал меня к милой вдовушке.
— М-м-м, — кривится Грызи, — не то чтобы я могла бы произнести «Уж лучше бы Олсен»…
Пять секунд громкого возмущения от всех, кого достала благотворительница со своими чайными церемониями.
— …но дело непонятное. В Мейлесене на полях появляются выжженные круги.
Стало быть, северо-восток, где как раз и полей побольше.
Грызи перебирает документы, от которых несёт официозом и сургучом. Подарочек от курьера, наверное. В документах описывается, что в таких и рассяких селениях по ночам заладили появляться «знаки» странной формы. В основном округлой. И приличного объёма.
— Народ опасается за урожай, а окружной инспектор — народных волнений, — Гриз взмахивает листком. — Он нас как раз и вызвал, кстати. Там не то чтобы глушь, но четыре небольшие деревеньки на небольшом удалении да сколько-то мелких поместий торговцев зерном. Публика необразованная, так что эти явления их сильно тревожат. Да, и ещё горящий круг остался в лесу… а тут вот подпалены макушки леса, и дети видели огненный шар в ночи.
Молчание прерывается выразительным «Боженьки» от Пухлика.
— Ах, как это волнующе, как интересно, — воркует Конфетка и расточает улыбки. — Ну надо же, небесное явление! Падающие звёзды, огненные шары… из этого вышла бы славная песня.
Только непонятно, что в этой песне забыли ковчежники. Грызи вон думает — что-то забыли, потому что щурится. Выбирает.
— Кейн, там предстоит работа с огнём, так что понадобится «панцирь».
Пухлик пытается переплюнуть Конфетку по сладости улыбки. И уверяет, что поохотиться на падающие звезды — это он с детства мечтал.
Держу пари на свой атархэ, мог бы — он остался б в питомнике, хоть и навоз от яприлей выгребать.
— Мел, Аманда присмотрит за Ночкой.
Я, конечно, упираюсь и бурчу, что делать мне нечего — за огненными шарами гоняться.
Только по глазам Грызи видно, что дело решённое.
Никакого Дара Следопыта не нужно.
* * *
Окружной инспектор — мерзкая скотина. Весь состоит из причмокиваний и осторожных поглядываний. Потрясает мясистыми щеками в рыжих волосёнках. И сыплет, стелет словами, что вот, это не их компетенция, и служащие тревожатся, и расплодились разные слухи, и вообще, у них тут в округе других дел навалом.
Дела и правда навалены — стопками, вдоль стен кабинета. Торчат из шкафов, съезжают со стола. Мышам тут, небось, — обожраться.
Выбираемся из пропахшего бумагой и мышиным пометом логова через два часа, с гудящими головами. По делу окружник не сказал ни на волос. Провожатых не дал. Но хоть карту удалось стрясти. Да обещание связаться со всеми старостами деревень — чтобы нам предоставили кров и еду.
— Думаю, платить он нам и вовсе не собирается, — глубокомысленно изрекает Пухлик, пока мы волочёмся к «поплавку».
Этот-то скользкий типец? Да он на нас ещё и всех собак повесит. Без разницы, справимся или нет.
— Специально вызвал тех, кто берет подешевле, чтобы отписать начальству, что принял меры, — бубнит Пухлик уже в «поплавке». — Ха, судя по сведениям, которые он там излагал — он даже никого на опрос свидетелей не направил. Что старосты изложили по «сквозникам» — то и преподнес.
Старосты всего наизлагали — вилами с ушей можно сгружать. От явления небесных дев до обильных звездопадов. Нужного ничего нет. Какое кому дело до того, что старухи предсказали конец света, а народ кинулся кому-то там молиться и жертвы приносить?
Грызи в разговоры не встревает, ползает пальцами по карте. Иногда шепотом ругает окружников за бестолковость. Восемь случаев, а эти балбесы только три на карте обозначили.
К первому полю приходится от речки добираться с час. Шагом Грызи — вернее, полушагом-полулётом. Пухлик иногда трусцой поспевает, я привыкла и держусь рядом.
Сожжённое поле видно издалека. Дыра в самом сердце, среди созревающих колосьев. Издалека — почти что ровный круг. Шагов в двадцать диаметром, не меньше.
Запах гари смазался: этот круг не последний. Да еще и пламя странное. Часть поля не сожжена, а просто спеклась и вплавилась в землю. Рядом колосья иссохли от жара, только вот не сгорели. Трогаю пальцами — ещё влажные от сегодняшней росы. Быстро прогорающее пламя — магическое.
Может, драккайна? Пламя что-то сильное и слишком ровное. Ступаю по кругу, ковыряю землю носком сапога — всё черно, мертво, выпалено до корня. Страшный жар. Похоже на какой-то артефакт или зелье, только чёрта с два тут возьмёшь след: местные хорошо уже успели вокруг погулять. Натоптали, навоняли.
Грызи обходит выжженный круг, приглядывается к краям, ищет что-то на земле. Пухлик топчется по пожарищу и пытается вычесать какие-то истины из своей щетины.
— Ну, — начинает неуверенно. — Я как-то слышал всякое насчёт шаров, которые валятся с небес. В Крайтосе рассказывали — лет сто назад бахнулась такая штука в середку леса. Сосны в разные стороны, пожар… да, и воронка. Только вот вряд ли у нас по специальности — ловить звёздные камешки.
Открываю рот, чтобы сказать Далли: глаза протри, ты где-то видишь воронку? О звёздных камнях я слышала кучу всего в детстве. Рассказывал один чудак, не вылезавший из библиотек: и как они летят, и как падают, и даже порывался соорудить что-то такое, чтобы наблюдать звездокаменные дожди, только моя мамаша его живо отучила.
И тут Грызи говорит спокойно, щурясь куда-то вверх:
— Боюсь, это как раз по нашей специальности. И я знаю, что это может быть.
Ну, раз так — я тоже знаю. Грызи думает, жар шёл сверху. Мгновенная вспышка, вал пламени, магического и быстро прогорающего.
А в Кайетте может воспламеняться только одна птица.
— Феникс.
* * *
Слова и буквы пахнут, поют и имеют цвет. Не верите — спросите любого Следопыта. Он расскажет, как это: когда любое слово — переплетение вкусов, и запахов, и музыка, и палитра.
Что «е» — снежно-белое, с запахом хрустких яблок и пыли, распахнутое и с напевом копыт. А «м» — звеняще-оранжево-сладкое и чуть-чуть вяжет. «Л» поёт гудением пчёл и отдаёт золотистым мёдом, а «к» — холодное, царапучее, с паскудным запахом металла.
Слово «феникс» выкрашено ало-золотым. В тона жаркого пламени, отваги и верности. Слово пахнет чистотой и волей.
Говорят, где-то непременно есть твой феникс. Огненный дух, который рождён для тебя. Твой защитник и самый верный друг на свете.
Только вот это всё враки: иначе в Кайетте было бы не продохнуть от фениксов, как от магов. Жаль, что их меньше, чем нас.
— Феникс, — Далли измывается над щетиной ещё серьезнее. — Ну да, тогда на свои места становится это — насчёт огненных шаров в небе и тому подобного. Но фениксы же не летают направо-налево в огненном обличии? И уж тем более у них нет милой привычки устраивать поджоги на полях.
— Нет, — задумчиво роняет Грызи и ничего к этому не добавляет. Потому что и без того ясно: с фениксом что-то неладно, раз он вспыхивает так часто и так ярко. Огонь для этих пташек — всё равно что средство выражения чувств. Волнение, гнев, страх, радость — всё в пламени, и пламя разное. Наши вот птенцы, которых удалось спасти от контрабандистов — попыхивают нежно-золотым, когда видят меня или Гриз. Привыкли к кормилицам. Раз мне пришлось увидеть брачный танец — красивейшее, что можно вообразить. Кружение в небе — и малиново-золотые мягкие вспышки, перебегающие по распахнутым крыльям…
Только вот что может заставить феникса полыхнуть таким огнём…
— Я думал, они неопасны, — не отстаёт Пухлик. — Хотя… вроде как, городок Фениа в Дамате как раз фениксы и спалили? Во время Воздушных Войн? Или что там было?
Грызи вздыхает. Говорит:
— Нужно глянуть другие места на карте.
И по пути начинает читать Пухлику лекцию про фениксов. Будто Далли вчера родился и ни черта про них не знает.
Хотя что там вообще знать, когда фениксы — сплошная тайна? Если про многих бестий в Кайетте хоть приблизительно ясно — откуда и куда появились, то эти явно чуть ли не древнее острова. В брошюрках про фениксов сплошь восторженные сопли: «Питаются нектаром!» «Питаются угольями!» Я б посмотрела, как кто-то суёт в клюв Искорке уголь. Небось, в ту же секунду сам углём и станет. Птенцам отлично идёт кашица из рыбы и куриный желток, взрослые — не прочь отведать мясца, а вообще-то, свежие фрукты у них тоже в почёте.
Или вот ещё — «Живут бесконечно!». Спрашивается, это проверил хоть кто? В зверинце Академии Таррахоры феникс живёт уже триста лет — и ни разу не переродился. Вроде, как, самый древний. До тех, которые в дикой природе, как-то ни у кого руки не дошли проверить — по сколько им лет.
А, ну да. «Перерождается в очищающем и дающем силу пламени, и пламенем феникса могут ходить лишь чистые и безумцы». Эта галиматья — в каждой занюханной брошюрке, а с ней — три-четыре странички рассуждений о том, как раньше благонравные и могучие маги могли мгновенно перемещаться сквозь пламя. Ну, а теперь падение нравов, острая нехватка то ли чистоты, то ли чокнутости, приходится обходиться водными порталами.
И уж я-то знаю, отчего может переродиться феникс. Причина первая — потеря пары, потому что у фениксов — одна на всю жизнь. Самец и самка с рожденья друг другу предназначены, фениксы потому и совершают время от времени облёты Кайетты — ищут предназначение.
Так что причина вторая — размножение. Пару феникс ищет долго, находит редко — в точности как у фениксов с людьми. Гнезда пара тоже может не вить десятилетиями. Но если вьёт — самка вспыхивает и перерождается. В её пламени из яиц появляются птенцы — а без него не получится. Обычно два-три птенца — а переродившаяся мать становится ещё одним. Отец заботится о детях, а как только они подрастают — перерождается тоже: фениксы не живут долго порознь.
И кто там знает, может, для них самих их пламя очищающее. Смывает память и узы. Переродившиеся фениксы не станут парой. После преображения феникс не узнает хозяина, с которым прожил полсотни лет. Та же птица, только вот новая память. Фениксовый парадокс.
Далли утвердительно похмыкивает на ходу в ответ на слова Грызи. Глаза приклеились к дому в отдалении. Какая-то придорожная то ли гостиница, то ли пивнушка. Ничего себе, зрение у Пухлика — её отсюда я с помощью Дара чуть вижу!
— Нам вообще-то некогда, — замечает Грызи, перехватывая пухликовский взгляд.
— А? — моргает Далли, сам весь невиннее пурры. — Да я не про то… в таких местах обычно отменно добывается информация. Лучшие сплетни в округе. Нам бы не помешало малость понимания о том, что творится в окрестностях, а?
Как он ещё не ляпнул «пиво» вместо «сплетни». Грызи окидывает взглядом Далли — тот порядком побагровел от такого темпа. Язык на плече, тормозить будет.
— Отлично. Добываешь сплетни. Только не слишком вливайся в толпу местных забулдыг, договорились?
Глазки Пухлика начинают до того воодушевлённо блестеть, что Грызи тут же обрушивает на него кучу дополнительных поручений: найти ближайшее селение, отыскать там старосту, снять нам какое-никакое жильё, насчет встречи договоримся по сквознику. Но, видимо, к утру, не раньше.
— А до этого… — заикается Пухлик, не привыкший к скоростям Грызи на рейдах.
— А до этого у нас ещё тысяча дел.
Гриз разворачивается и со свистом уносится по дороге дальше. Краем уха, пока бегу за ней, слышу озадаченное кряхтение Пухлика: «Могли б хоть сказать, что они делать будут».
Сперва мы с Грызи пробегаем по другим местам, обозначенным на карте. Две подпалины на полях, одна свежая. И здоровая — половина поля сгорело, не меньше. Несёт гарью. Зато на прогоревшей земле — будто вплавившиеся отпечатки от крыльев, чуть заметные, но глазом Следопыта видно.
— Вон он куда летел, — показываю на юго-восток.
Топаем туда, за два часа находим ещё две подпалины. Проходим еще мили три — пожженный кустарник и опаленные макушки сосен.
— Разные степени контроля, — бормочет Грызи и всё что-то высматривает в небесах. — Мел, нюхни-ка пожар, может, заметишь что.
С востока гарью тянет особенно густо, идём туда. Ещё мили через три местность меняется — появляются холмы. Будто прыщи из земли повыпирали. Поля реже, подпалины чаще. Спускаемся в низину между холмами.
И там нас ждёт пепелище. Истреблённый, скорченный от жара лес. Пересохшие ручьи, беловатый пепел хрустит под ногами. Чашка озера — высушена до каменных трещин.
— Местные могли не придавать значения, — бормочет Грызи водит пальцем по карте. — Лесные пожары не такая уж редкость в это время года. Холмы… С дороги не видно… да и кто тут увидит, если началось недавно, охотники какие разве что…
А что началось-то? Пепелище — куда ни взгляни. Вся немаленькая суповая тарелка низины, окруженной холмами. Лесной пожар, как он есть.
Если бы лесные пожары могли рождать такой жар. И если бы сосны на окраине не стояли такие вызывающе зеленые.
Магическое, быстро прогорающее пламя.
Грызи выдыхает сквозь стиснутые зубы и начинает подъем на самый высокий холм. С которого нехило просматриваются окрестности. На верхотуре садится и раскладывает по коленям карту.
— Нет, направление не понять. Он может прилетать откуда угодно.
Два селения на равном удалении, одно подальше, ещё одно — тридцать миль, но фениксы быстрые, мало ли. Усадьбы мелких помещиков понатыканы тут и там. От двух миль до двадцати, россыпью, полтора десятка, во все стороны.
Дрянное дело.
Даже если бы я понимала, что творится.
— Думаешь, появится тут?
Грызи оглядывает надвигающиеся сумерки. Кивает.
— Думаю, он чаще прилетает по ночам. Свидетелей слишком мало, круги на полях они обнаруживали уже с утра… Днем он если и пролетает над людьми — его не слишком-то примечают…
Деревенские яприля могут с домашним хряком попутать. Будто они могут разобрать — орел у них над головой или феникс. Они вверх-то и глаза не поднимают.
А феникс прилетает сюда и вспыхивает. Почему? Гляжу сверху вниз на выпаленные деревья, по которым гуляло пламя. Яркое, как крик в ночи.
— Ты раньше такое видала?
— Такое — нет, а вообще-то, с фениксами случается всякое. Фениксы — единороги среди птиц, я сейчас о том, что чувствуешь при слиянии. Но с единорогами проще, они… более прохладные, что ли. Более спокойные, при всей своей обидчивости. Способны понять, в каком мире живут, принять и приспособиться. Фениксы же… чистота до того, что о неё обжигаешься. Доверие без границ, благородство без пределов. Словно пришли из тех времен, когда зло ещё не родилось — да так там и остались, потому весь мир для них добр.
«Весь мир добр» — самая поганая установка для животного.
Не были бы фениксы такими живучими — их бы уже и не осталось.
— И потому каждое столкновение со злом для феникса — трагедия. А как они выражают свои чувства — ты видела.
Птенцы — ором. Который можно унять грелками, да едой. Да ещё песенками. У меня после каждой партии контрабандных фениксов горло сипнет — петь без конца.
А как подрастают — начинают попыхивать. Будем наших выкидывать из гнездышек в полет — опять противоожоговка понадобится. Вечно загораются от счастья.
Грызи говорит тихо. Глаза — в небо, профиль всё темнее в наступающих сумерках.
— Во время моего обучения я видела феникса, который причинил вред своему хозяину. Варгу. Обжёг его… Феникс был молодой, вспышка была нечаянной. Варг не винил своего питомца и в конце концов всё кончилось примирением — но пару девятниц феникс сходил с ума от чувства вины. Воспламенялся в небесах, да… Уже после ухода из общины видела фениксов, у которых похитили птенцов. Это для них двойной ужас.
Птенцы феникса ходовой товар у контрабандистов. Феникса, который рожден не для тебя, не приручишь. И в клетку взрослую особь не посадишь: птички признают только два вида уз. Связь с подругой, связь с хозяином. А остальные узы они разносят или плавят.
Вот эти дряни и приноровились забирать птенцов из гнёзд. Торгуют на ярмарках, сбагривают в частные зверинцы. Эй, кому птенца феникса, посмотрите, может, он рождён для вас? А хотите, я ткну его ножом — гляньте, ножик расплавился, какая неубиваемая пташка!
Самое жуткое — отец-феникс не препятствует похищению. До конца верит, что люди не причинят зла. А когда люди вместе с птенцами сигают в вир — теряет разум. От утраты и горя. Только я-то думала, что родитель в таком случае сразу перерождается в огне. Выходит, не сразу.
— Пухлик говорил насчёт Фениа. Это же там попытались запретить фениксам летать?
В Войну за Воздух людишки возомнили, что крылатые бестии мешают летучему транспорту. И разгорелась охота с избиениями и артефактными щитами над городами. А возле этого даматского городка была колония фениксов в священной роще тейенха — и какой-то гений решил, что нужно расставить над городом и рощей артемагические щиты запредельной силы. Ограничить полёт фениксов.
Вот только они же не терпят клеток. Когда всю стаю начали прижимать к земле — птички полыхнули так, что спалили город. Так говорил один библиотечный пылеглотатель, который сейчас вир знает где.
— Что там произошло — неизвестно доподлинно, письменных свидетельств почти не осталось… Но в дневниках наших наставников есть ещё несколько случаев. Например, лет сорок назад, с пострадавшей от набега пиратов деревушкой. Там феникс оказался свидетелем кровавой расправы и полыхнул… они же очень сострадательны. Тяжко переносят людские страдания. Тётка вот ещё рассказывала, что ей как-то пришлось иметь дело с нервной стаей фениксов, которые тоже полыхали по малейшему поводу — из-за того, что их согнали с привычного места обитания…
Негромкий голос Грызи. Куча причин возможного воспламенения феникса. Ночь пахнет пеплом, небо в быстрых облачках. Мили за две через лес пробирается охотник — ломает кусты, топает и бурчит. Не помешал бы.
Сидим спина к спине — так теплее. В полночь разминаемся, грызём сухари из сумок. Небо тёмное, звёзды закрыты наплывающими тучками. Чертов охотник шуршит то ближе, то дальше.
Ждём молча. Обязательные качества для ковчежника. Умение быстро бегать плюс умение долго лежать или сидеть на одном месте. Неподвижно пялясь вокруг. В тишине.
Где-то далеко скрогги похохатывают — даже с Даром почти не слышно. Охотник, или кто он там, всё ближе возюкается, скоро будет рядом с нашим холмом. Ветерок пахнет сталью, холодит кожу.
На небе всё сплошь тучи, но спина Грызи резко твердеет.
— Близко, — слышу тихое. — Над нами.
Феникс выныривает из туч вдруг. Падает сверху, как подстреленный. Целую секунду кажется мне оторванным от тучи лоскутом, потом переворачивается в воздухе и уходит за облако. Является опять — будто купаясь или кувыркаясь. Пластает крылья и рвётся вверх.
Полет ломаный, странный. Сам феникс не вспыхивает ни на миг. Можно принять за орла. Или за скрогга — но скрогги меньше, и они не летают так. С риском разбить грудь о воздух. С безумием полёта.
Это не танец в небе, которые фениксы так любят. Это — будто бы раненый зверь мечется туда-сюда, и хочет забыть про рану и напиться неба, а потом опять вспоминает, замирает — и тут же опять рвётся изо всех сил…
— Упустим, — кувыркаясь в небе, феникс от нас отдаляется.
Грызи подносит руки ко рту.
Клич. Сначала тихий, нежный, пробный. Низкий вначале, вверху — как будто оборвавшийся звук флейты. Потом настойчивый, переливающийся, требовательный. Идёт в небеса, снова и снова. Требует отклика.
Феникс спотыкается в воздухе и ныряет в облака. Выныривает через миг, уже над нашим холмом. Снижается, паря на широких крыльях: глаза цвета кипящего золота и тускло-золотой клюв. Крупный мальчик — вон и хохолок на голове, наверняка багровый. Жаль, не могу ему послать зов, как Грызи: варги учатся кличам животных с детства, годами.
И звать его больше не нужно: завис почти напротив нашего холма, нас рассматривает. Большая птица, серая, как сумерки, только если приглядеться — в перьях словно вспыхивают искры, перебегают по крыльям, поигрывают на хвосте…
Мальчик волнуется.
— Здравствуй, — шепчет Грызи и подаётся вперёд, и я знаю, что глаза у неё заполняются зеленью. — Здравствуй, дружок. Ты больше не один. Мы вместе.
Застывают — глаза в глаза, извивы зелени в золоте и отблески золота в зелени. Каждый — больше, чем один, соединенные чувства и мысли.
Вместе.
Мост, соткавшийся между двумя. Узы связи. Нити, которые будто протянулись и сшили их в единое. Грызи рассказывала, как это бывает: как в омут, в чужое, полное страхами и тревогами сознание. И ты должен быть спокоен, открыт и полон желания помочь, чтобы тебе поверили. Не притащить свои заботы к зверю в сознание. Но показать, что вы с ним — одно. Дать надежду. Пояснить: плохого больше не будет, потому что с тобой — я, и мне ты можешь открыться, скоро всё будет хорошо…
— Всё будет отлично, — шепчу одними губами. — Всё будет просто отлично, ты не бойся, мы с тобой, мы вместе, не бойся же, давай…
Крылья феникса тихо начинают светиться алым по краям, и теперь его силуэт выступает из ночи совсем ясно. Висит, разгораясь изнутри, будто кто-то там, в фениксе, всё подкидывает и подкидывает топливо в костёр.
Ещё немного — и мы обожжёмся.
У Грызи прикушена губа, а на лице упрямство. И боль, и напряжение: разговор с фениксом не удался.
Птица вскрикивает, высоко и гортанно. С болезненным клёкотом рвётся в небо — над верхушками обожженных сосен, над прогоревшей чашей. И вспыхивает в небесах — сначала полыхает силуэт, багряно-алым, а потом из феникса будто выливаются потоки оранжевого пламени. Потоки льются вверх, вниз, хлещут во все стороны.
Вот-вот утопят ночь в пламени.
Прикрываю глаза руками: на багряную, сотканную из ярого пламени фигуру внутри кокона огня смотреть больно. Феникс крутится, разбрызгивая пламя по сторонам. И не гаснет высокий, болезненный вскрик. Эхом перекатывающийся в небе.
Вспышка!
Лицо обдаёт жаром. Стонут обжегшиеся небеса. Орёт охотник, который последнее время молчал, под холмами. И без того выпаленные сосны внизу, в чаше, выжжены еще больше.
Магическое, быстро прогорающее пламя.
Грызи рядом со мной опускается на колени, глубоко вдыхает через нос — раз, два, три, четыре… С лица не сошла гримаса боли.
Феникса больше нет в небе — ушел. Куда — не рассмотреть. Нырнул в тучи, а то и вовсе в пламени переместился. В бестиариях пишут — они могут ходить в огне, только я не видела ни разу…
Охотник внизу голосит и клянет «птицу-падлу», призывает на неё проклятия Девятерых и вир знает кого. Плевать на охотника.
— Что с ним такое? — спрашиваю у Грызи, пока помогаю найти ей склянку с бодрящим в поясной сумке.
— Пламя. Боль и вина, — Гриз всё пытается подобрать — что она почувствовала внутри феникса. Усилием воли сгоняет с лица болезненную гримасу. — Трудно читать… Он не пожелал общаться, не пожелал… сказать или показать. Будто боится или не верит. Сначала обрадовался варгу, а потом вдруг закрылся. В сознании всего понамешано. Он словно горит изнутри… а потом было что-то совсем странное, что-то вроде… уз.
Делает глоток бодрящего. Губы у неё теперь стиснуты упрямо, подбородок наклонён вниз. Дело совсем плохо.
— Да, узы… его будто рванули вдруг назад, что-то вроде осознания «Я не должен быть здесь». И вина. В одном я уверена: он не хотел… всего этого.
Обводит рукой спаленную низину. Продолжает сквозь зубы:
— Думаю, с ним что-то стряслось, из-за чего он стал сходить с ума. И воспламеняться. Он не хотел никому навредить — и потому выбрал уединенное место, чтобы…
— Выплеснуть.
Грызи начинает спускаться с холма — иду рядом, вдруг надо поддержать. Не гляжу больше на выпаленную чашу леса — а она на меня пялится. Щербинами, чёрными стволами, пеплом, алыми углями — остатками недавней вспышки.
«Я — крик, — шепчет чёрное пепелище. — Крик боли».
— Просто иногда он был слишком уж переполнен страданием, — говорит Гриз, приглядываясь, как бы не полететь с холма кверху тормашками. Засвечивает фонарик с желчью мантикоры. — И выплёскивался раньше. Отсюда все его вспышки, поджигания краёв сосен, палы деревьев. Не мог терпеть.
Спускаемся, и Грызи тут же берет курс на стоны охотника. Надо глянуть, может, его серьёзно прижгло. Шагаем между деревьев, которые тронуло пламя. Я думаю о фениксе, который полыхает заживо изнутри и потому загорается раз за разом.
Гриз тоже это покоя не даёт. Доходим до охотника — здоровенный мужик не пострадал, только штаны тушит с ругательствами. И первое, что выпаливает подруга, это:
— Вы, случайно, не знаете, чей это может быть феникс?
Детина тут же наливается кровью. Стискивает кулачищи и хрипит, что мы, падлы такие, поплатимся. Потому что он всё видел. Клятую птицу видел. И как мы ее натравливаем. Стало быть, всё из-за нас. А он сюда специально пришёл и всё видел.
Из пасти местного несёт пивом и копченым окороком. Он и сам смахивает на окорок — прокопченный солнцем, просоленный потом, а сверху еще табаком поперчили. Ума в нём, в общем-то, примерно столько же.
— Видимо, начала не с того, — говорит Грызи, у которой огромные запасы терпения на общение с разным отребьем (вроде Нэйша). — Вы не обожглись? Зелье нужно?
— П-падла, тварь лесная, натравливаешь…
— Вижу, не нужно. Я Гриз Арделл, из королевского питомника Вейгорда. Окружной инспектор вызвал мою группу, чтобы выяснить, что тут происхо…
Окорок разевает пасть и ревет ругательства. Обещает сделать с нами разное дрянное, отчего у меня довольно быстро заканчивается терпение.
У Окорока на ладони Печать Стрелка, а с собой — арбалет, который мразь поднимает в нашу сторону, пока выдаёт грязные словечки. Но мой атархэ быстрее: прыгает в ладонь, теперь коротко крутануть кистью, чтобы проучить гада. Не насмерть, но навоется как следует.
Уже почти замахиваюсь, но тут Грызи толкает меня в бок, молниеносно выхватывает кнут и захлёстывает Окороку запястья.
Арбалет валится на тропочку, Окорок удивленно моргает.
— П-падла.
Грызи добавляет петлю из кожи скортокса детине на шею — и тот цепенеет. Сползает на тропиночку, глядя вылупленными, налитыми кровью глазами.
— Прошу прощения, — говорит Грызи спокойненько, — но арбалет вы на нас наставили зря. А парализация пройдёт минут через двадцать, не волнуйтесь. Так я не договорила: мы здесь, чтобы разобраться с этими пожарами. И понять, что не так с этим фениксом. Вы, случайно, не знаете, чьим он может быть?
Толку с Окорока — шнырок наплакал. Феникса он раньше не видел ни разу. Мужики говорили про пожары. Ну, он и решил глянуть в эту долину. Говорили, камни эти, с небес летучие, дорого стоят. А тут клятая птица. А мы — падлы. Он на нас пожалуется, он нас убьёт, мы сволочи, падлы, земляное отродье.
Слышала б Шипелка — оскорбилась бы за свой народ.
— Ладно, — говорит Грызи, разматывая петли кнута. — Вы тут… полежите малость, отойдите. Феникс не вернётся, хищников здесь нет… можете считать это небольшим ночным привалом. И, пожалуй, когда вернётесь к себе в деревню, скажите, чтобы никто не совался к этой птичке. А мы сами со всем разберёмся. Договорились?
Окорока провожает нас повторением слова «падла» на разные лады.
Топать назад приходится долго. Через пару миль споласкиваем в ручье лицо и руки, пьём вволю. Грызи вызывает через сквозник Пухлика, который с чего-то ещё не храпит. Пухлик пересказывает — как найти место, которое он отыскал для ночлега.
— Ты спросила у местного, чей это феникс, — говорю, когда мы отмахиваем ещё миль пять.
— Местность, — отвечает Грызи, будто очнувшись. — Причин для воспламенений феникса и даже для безумия может быть много. Но он держится в этой местности. Гнездовий фениксов тут нет, они же любят гнездиться где потеплее. Так что самое простое предположение: что-то случилось с его хозяином. Тем более — ощущение уз… не могу придумать, к чему это было ещё.
Под ногами — чёрно-синяя лента дороги. Пахнет росой и немного — горечью. Похохатывают скрогги.
Грызи рассказывает историю о себе-восемнадцатилетней и об одном из первых заданий: только феникс не вспыхивал, а наоборот, угасал. И она пыталась понять — почему феникс не летает, не пылает, не откликается на зов хозяина. А объяснилось всё просто: хозяин был мразью, измывался над женой.
— Повезло ему, что варгам нельзя убивать, — скрипит зубами Гриз. — В общем, феникс не мог выносить этих мерзостей: связь между фениксом и хозяином…
Такая же, как между фениксом и подругой — врождённая. Не связь даже — предназначение и узы на всю жизнь, и если ты встретишь своего феникса — он будет для тебя самым верным, будет слышать из любых далей, откликнется на любой зов, любые двери для тебя откроет и из любой беды вытащит.
Только вот как найти своего феникса?
— Его отравляло сознание того, что хозяин творит такие вещи — буквально убивало изнутри. Ничего подобного раньше не видела… В общем, с хозяином мы не договорились — я и до сих пор сомневаюсь, что смогу поладить с кем-то, кто жену пытает при помощи Дара Огня. Может, мне не следовало использовать кнут, не знаю. Дальше он позвал своего феникса на помощь. И тот не пришёл.
— Смылся от урода?
— Не смылся. Переродился. Взглянул нас… Жена была обожжена, я её загораживала, хозяин был уже под парализацией, выл в голос… Феникс полыхнул в воздухе, не долетая до нас, потом я подобрала птенца в пепле. Не знаю, наверное, для феникса это было лучшим выходом.
Ну да — новая жизнь, новая память. Новое предназначение. И другой хозяин, который, может, на другом конце Кайетты — не поймешь, пока не встретишь.
— Почему фениксы предназначаются всяким мразям?
Грызи долго молчит.
— Об узах фениксов и людей неизвестно даже варгам. Говорят, они дети Элементалей Огня — драконов. Будто бы те в эпоху Великой Зимы так хотели помочь людям, что переродились в огненных птиц. Одна — для каждого очага, просто люди с течением времени расплодились… Еще есть легенды о том, что Элементали пытались уберечь людей от внутреннего холода. И подарили им частичку живой магии. Огненного, бессмертного духа-хранителя. Будто бы, знаешь… никто из нас больше не один. И где-то непременно есть твой феникс.
Больше не спрашиваю ничего — ни пока доходим до деревни, ни пока нужный дом ищем. Располагаемся на ночлег, когда уже светать начинает.
А я всё вспоминаю птенцов, которые орут-орут и требуют песен и рыбы, и щиплются за пальцы, всех в золотом сиянии, будто в пуху. Искорку, Лучинку, Огонька, других. С рождения к кому-то привязанных узами. К кому-то, кому они могут и не встретить. И не узнать, что эти узы есть.
И не могу отделаться от мысли: как у них там, у фениксов. Потому что если людей греет эта мысль — что где-то есть предназначенный для тебя феникс… знают ли фениксы, что где-то — предназначенный для них человек?
И мне всё кажется, что эта мысль должна их леденить.
* * *
С утра деревня гудит — без Дара слышно. Окорок всем растрепал о нашей встрече. И о фениксе. Понятно, в своем ключе. Так что Грызи приходится успокаивать старосту, а потом делегацию местных бабёнок. А Пухлику — успокаивать старуху, которая пустила нас на постой.
— А коли-ежели мне дом-то за такое спалят? — осведомляется старуха, но Пухлик её всё равно убалтывает. Пока пихаю в себя завтрак, слышу, как он разливается за стенкой: и никто ее не тронет, и мы ее защитим, и вообще, она тут будет общая спасительница, и да — сколько ж она деревенским сможет рассказать! Последнее старуху добивает, так что нас не выкидывают на улицу.
Грызи заявляется мрачнее осеннего неба.
— Плохи дела. Насчёт феникса никто ничего не знает. Зато теперь они считают, что хозяин, кто бы это ни был, натравливает птицу на их поля. Не знаю, как скоро слухи распространятся по окрестным деревням…
— Со скоростью пожара — у каждого старосты есть сквозник… а, да еще ведь существует водная почта.
Пухлик с победным видом уписывает отвоёванный у хозяйки вчерашний пирожок.
— …боюсь, как бы не дошло до погромов или ещё чего-то такого, — завершает Грызи и присаживается на лавку у стола. — Обстановка тревожная.
— Пф. Может, здешние жители и способны на подобное — вот только их нужно как следует к этому подтолкнуть. Круги на полях и птичка в небе — не причина хвататься за вилы. Причиной могут быть трупы, но этого-то опасаться не стоит, фениксы же не убивают людей?
Грызи спадает с лица прямо на глазах. Непонятно, что она там увидела — в пожаре внутри феникса.
— Хозяина нужно найти срочно. Не думаю, что он из деревенских — птицу бы заметили… Значит, ищем среди окрестных помещиков. Кейн, как у тебя сложилось с местными сплетнями?
Пухлик с готовностью подхватывается и начинает вываливать на нас всё, что зачерпнул в кабаках. Послушать — так здешние помещики ему ближе родной мамочки. Разливается про каждого: кто такой, сколько детишек, чем живёт, с кем судится или…
— …говорят, помешался после того, как дочка сбежала с каким-то пиратом. Но я бы поставил на Латурна. Все монеты, какие у меня есть, а до кучи последние штаны. Молодчик живёт вон там, за лесом, имение у него небольшое, мельница пришла в негодность. Отец был оборотистым, а сынок теперь проедает его денежки. Живет уединенно, нет даже слуг, по магии — Травник, но так-то у него слава чудака. Лет пять путешествовал, так что про него даже не сразу вспомнили, но пару месяцев назад вернулся. Отшельник, путешественник, чудак — слегка подозрительно, а?
Грызи кивает и подхватывается на ноги.
— Кейн, хорошая работа. Наведаемся к этому Латурну, проверим — что да как.
На выходе из селения на нас натыкается Окорок. Надрызгавшийся в хлам.
— Отродье, — и щерится в лицо Гриз, и волна перегара забивает дыхание. — Все вы… твари… со зверьём своим.
— Мел, — окликает Грызи, когда я нацеливаюсь врезать придурку по тем деталям, которые природа дала ему случайно. — Не стоит.
До поместья местного чудака час с лишним ходу. Грызи молчит, высматривая феникса в небесах. Я принюхиваюсь — нет ли гари? Пухлик вовсю показывает своё всезнание на примере Окорока.
— …колоритная фигура, во всех смыслах. Предводитель местных задир, вечный участник драк, Дар Стрелка слабый, зато кулаки пудовые, так что его здесь побаиваются.
Будто этого нельзя понять без опустошения всех пивных бочек в округе. Пухлик вовсю повествует, что мразь Окорок еще и лупит жену. И терпеть не может сына, потому что тот не прошёл Посвящение у Камня с третьего раза.
Не повезло. «Пустым элементом» становится где-то каждый сотый, так что этих бедняг по Кайетте разгуливает предостаточно. На Вольных Пустошах вообще что-то вроде мелкого государства (со звучным названием Гегемония Равных — пустошники не страдают скромностью). Только вот в деревнях Обделённым Даром приходится хуже всех — загнобят, Йоллу вот гнобят постоянно, как только она бежит в лавку за выпивкой для мамаши. Она, конечно, прячет синяки и не говорит, кто. Только я как-нибудь всё равно узнаю.
Последние четверть часа идём по широкой дороге через лес — ели, сосны, неяркое солнце. Грызи роняет тихо:
— Если разговор с Латурном ничего не даст — надо бы покараулить у его поместья, вдруг увидим что интересное.
Караулить не приходится вовсе.
Мы ещё не успеваем подойти к этому самому поместью, как мой Дар доносит звук выбитого стекла.
А потом что-то огненное, будто комета, уносится в небеса.
* * *
Хмырь. Так я решаю звать типа, который распахивает дверь на стук. Длинный и одутловатый, под потерым халатом рисуется брюшко. Мутные глазёнки под нависшими бровями тревожно бегают, небритая челюсть подрагивает. Грызи заряжает ему сходу:
— Господин Латурн, отлично. Мы вечером уже познакомились с вашим фениксом. Просто красавец. Только он у вас нервничает маленько, а?
Хмырь начинает сопеть и кукситься и заводит ржавым голосом:
— Что? Кто вы? Какое имеете право, а? Вы в моих владениях, и я… я занят. И с моим фениксом всё в порядке, с ним всё отлично…
— Ага, ну точно, — фыркаю я, указывая на оплавленную дырку в окне.
— Я не желаю с вами разгова…
— Ну, я же говорил — дохлое дело, — бодро влезает Пухлик. — Говорил же — давайте сразу к уряднику. Обрисуем: так и так, местный помещик натравливает феникса на поля жителей, да пускай в управе сами разбираются!
Хмырь давится фразой и вытаращивает глазёнки. Гриз сходу влезает в игру и отмахивается.
— Погоди, Кейн, что ты сразу — урядник, урядник. Я вот уверена, что господин Латурн и его феникс не имели никаких преступных намерений. И это всё просто недоразумение. Это же недоразумение, господин Латурн?
— Недоразумэ-э-э…
Всё, ступор. Латурн стоит, таращится, моргает. Грызи представляет нас и разливается насчёт нашей миссии. Тон — для работы с пугливо-агрессивно-дебильными животными. На Хмыря действует, вон, даже в дом пригласил пройти.
Дом в хламье и пыли, занавески обгорели. Мебель старая и дорогая, а так — повсюду беднота. Гостиную так назвать язык не повернется. Книги, пылища, карты, ещё книги…
— Знаете, фениксы у меня вроде слабости, — разливается рекой Грызи, мельком глянув на комнату. — Когда ты варг, приходится любить всех животных. Но чистота и верность фениксов — это что-то… неописуемое.
Латурн неловко ухмыляется, бубнит: «Я, собственно, редко принимаю…». Ещё и чай предлагает — тоже мне, олицетворение светскости. На Грызи глядит недоверчиво, но с интересом. И жадно вслушивается в истории о фениксах, которыми Гриз его потчует.
Мы с Пухликом не отсвечиваем. Я принюхиваюсь-всматриваюсь. Далли уставился на книжки, на роже так и написано «Нанесло же нас на такого фениксожахнутого!» Точно, на корешках сплошь про одно: «Фениксы: мифы и легенды», «Птицы из огня», «Как обрести своего феникса», «Уход и кормление», «Что нужно знать о фениксах»… от дешевых брошюрок и глупых книжек с желтыми страничками до солидных, дорогих томов… а вон на карте гнездовья по Кайетте обозначены.
— А вы, вроде как… тоже фениксами увлекаетесь? — под нос себе спрашивает Пухлик.
Хмырь смущённо крючится в пыльном кресле цвета помёта шнырка.
— Ну… собственно, можно так сказать. В конце концов, каждый имеет право на свое увлечение… да. А фениксы… они правда чудесны. Вы вот говорили… чистота и верность… да. Они неописуемы. Знаете, я вот ещё в детстве… когда читал сказки… всегда мечтал встретить феникса. Своего феникса. И я был уверен, просто уверен, что он где-то есть, что он ждет меня, нужно только его найти…
Грызи внимает из кресла. Доброжелательно и пристально. Хмырь от этого оживляется и начинает душеизлияние с размахиваниями руками. Его повестью жизни можно усыпить тридцать бешеных керберов. Особенно там, где про сурового отца, который не разделял мечты сынка. Латурн изрыгает из себя — как там его папаша истязал учебой. И как попирал в нем высокое. А он, образованный такой, стремился к чистой мечте. То есть к фениксу.
— Потому что я знал, понимаете? Я знал, что он где-то там. Ждет меня. И я планировал… конечно, мне приходилось всё это делать втайне, понимаете… А они не понимали, никто. Отец негодовал из-за того, что я избегаю компаний молодежи… ха, этих тупых скотов, которые считают себя элитой. Да разве они способны были понять… Нет, я стал свободен только после того, как вступил в наследство. Я сразу же… знаете, фениксы ежегодно совершают облет Кайетты в надежде почувствовать своего человека и в надежде отыскать пару, да… Но совпадений бывает слишком мало. Я, знаете, нанес несколько визитов… разным хозяевам фениксов. И понял, что нельзя надеяться на случайность. Я решил действовать…
Глазенки у Хмыря маниакально сияют. Пока он мечется по гостиной, тыкает пальцами в карты и рассказывает, как он поехал в Союзный Ирмелей, искал гнездовья там, в Дамате чуть не погиб, а в Ракканте ему пришлось сделать большое храмовое пожертвование… но совсем трудно было в Велейсе, его там три раза ограбили, необразованные дикари.
Тупой. При этом маньяк. Впереться в пиратское государство! Вообще не уверена, что феникс его. Не может же та прекрасная, огнекрылая птица предназначаться такому…
— …пять лет, страшно вспомнить. Семнадцать гнездовий… я изучал маршруты их полетов, миграций, я знал — он где-то там, он ждет, и я… я оказался прав, понимаете? Это было в землях Эрдея — ох, эти бесконечные фанатики, косные твари, они пытались меня отговорить… Я помню это как сейчас — крупное гнездовье, и вот, я шёл среди фениксов, в который уже раз… и пытался услышать…
Голос у него углубляется. Становится тише.
А я закрываю глаза. Вижу.
Скалы и сосны, горная долина. Десятки птиц в воздухе, и издалека кажется — орлы… но то одна птица, то другая тихо расцветает в небе пламенем. Обожжённые гнёзда — высокие, человеку до пояса. Груды глины и золы — постели фениксов.
Музыкальная, будоражащая кровь перекличка в небесах.
И одна птица, замершая в небе — будто услышала что-то, что только для неё. Взмахнувшая крыльями. Ушедшая вниз.
Вся объятая неярким золотым огнём, как счастьем.
— Это было так… так прекрасно!
Хмырь тычет в грудь, а может, в живот. Показывает — насколько ему хорошо сделалось, когда он нашел своего феникса.
— После мы с Фиантом путешествовали — о, вы представить себе не можете. Это были дни абсолютного счастья. Мы были неразлучны, едины! Он… он танцевал для меня в небесах. Вы видели когда-нибудь танец феникса?! И он освещал мне дорогу, и указывал путь. Согревал меня, помогал разжигать костры. Это… мой феникс, понимаете? Мой феникс, и нас с ним никто не может разлучить.
Подбирает восторженные сопли. Теперь крутит головой и косится из-под нависших бровей с подозрением.
— А зачем здесь вы? Что вы там говорили про какие-то поля? Это всё чушь, да. Местные — сплошь вымогатели и мошенники. Завистники. Я буду на них жаловаться…
— Господин Латурн, — это уже Грызи. — Мы видели вашего феникса. Я смотрела в его разум…
— Да как вы посмели! Это — мой…
— …и знаю, что он нездоров.
— Ложь! Наглая ло…
— Более того — он на грани безумия. На такой тонкой грани, что, если мы не выясним — что случилось с вашим фениксом, боюсь, он может стать причиной чьей-нибудь смерти.
Голос Грызи начинает звенеть, волнами расходится по комнате. Хмырь гаснет там, в пыльном кресле. Бормочет насчет «чушь, Фиант неспособен» — но тише и тише. Слабее.
— Господин Латурн. Расскажите нам, что не так с вашим фениксом? С Фиантом? Мы не сделаем ему вреда, поймите — мы хотим уберечь вас обоих. Местные жители уже знают о том, что причина пожаров — феникс. Отследить птицу до вашего поместья — дело уже не дней, а часов. Если мы сейчас что-нибудь не предпримем…
— Вы… вы можете им сказать, — шепчет Хмырь и облизывается, — этим… гнусным клеветникам. Что Фиант не способен, но… если они думают, даже думают, что он… скажите, что он… под надежным наблюдением. Что это мой феникс, и он не будет их беспокоить. Я… я контролирую его целиком и полностью, поверьте.
Фыркаю — оно и видно.
Хмырь подрывается из кресла на ноги — весь в облаке пыли, нелепый и скрюченный. Мутные глазки на миг вспыхивают.
— И еще знайте, что я смогу его защитить. Я не дам к нему приблизиться ни им, ни вам, понятно?! Не знаю, чего вы хотите на самом деле, но я сумею его оградить…
— Оградить? — тихо, почти нежно спрашивает Гриз. — А как?
А я понимаю — как.
Отпихиваю с дороги верещащего Хмыря и выхожу из комнаты. Дар ведет по кривым, затхлым коридорам — на запах огня и металла.
В ту комнату, откуда только что вылетел феникс.
В комнате дымятся остатки стекла. По стенам погуляло быстро прогорающее пламя.
А на полу, прямо посреди комнаты — то, что я и думала найти.
Клетка.
Шесть футов на шесть. Для феникса. Всё равно что яприля поселить в моём флигеле.
Посреди клетки, прямо между мощных прутьев — оплавленная дыра.
Мальчик не смог дышать в душной темнице. Мальчика позвало небо.
Фениксы же не терпят неволи, не переносят её совсем…
Сзади — короткий, хлесткий звук. Это Грызи втянула воздух сквозь стиснутые зубы.
— Давно вы его начали запирать?
— Запирать? Да как вы смеете… Просто необходимые предосторожности — здесь неспокойные места, а фениксы такие ценные…
Хмырь теперь пятится, глядя на лицо Грызи. Зрелище, наверное, страшноватое.
— Я спросила — как давно и какими средствами вы его запираете?!
— Что вы себе позволяете?! В моём доме… произвол…
Ну, всё. Сейчас я с этим любителем фениксов сама побеседую. Делаю шаг вперед — и ловлю взгляд Грызи. Подруга качает головой и кивает в небо — мол, не лезь, фениксы должны защищать хозяина, не хватало нам тут сейчас Фианта в таком состоянии…
— Что-то я не понял, как его вообще можно куда-то запереть, — Пухлик осматривает клетку. Трогает пальцем оплавленные прутья. — Во вдарил! Фениксы же плавят любые преграды, им и магические не помеха. В смысле, в чём тогда проблема? Он запер, феникс освободился…
В предательстве, Далли, тупая твоя башка. В предательстве хозяина, который вбил себе в пустую черепушку, что это — его феникс, будто феникс — это какая-то фамильная цацка. И лишил птицу свободы, так что пришлось освобождаться.
Небось, еще и не один раз.
— Не один раз, — шепчет Грызи. — Мел. Нужно выяснить, сколько.
Взываю к Дару. Выхожу в коридор, внюхиваюсь снова. Ищу всё то же — следы пламени, душок металла. Хмырь не держит слуг — видно по тому, какой бардак у него даже в коридорах. Значит, вряд ли он сразу избавлялся от того, чем пытался удержать феникса.
Разбирал, небось, по кускам или так куда-то складывал.
Дар ведет. Приходится выйти во внутренний двор — мерзкий и загаженный. Иду впереди, за мной Грызи. Пухлик и Хмырь галдят и мешают.
— Уходите немедленно, я сказал! Вы нагло вторгаетесь…
— Вы что, правда хотите, чтобы мы пошли прямо к уряднику?!
— Вы не смеете! Не смеете! Это мой феникс!
Дохожу до бывшей конюшни. Замираю.
Их так много там. Клеток. Разборных и склепанных намертво. От некоторых остались только куски. От других — следы сетки или металла. Выжженные круги. Кандалы. А вон магические сферы — в такие закрывают психованных магов, чтобы не буянили. Артефакты истощили магию — раскатились по полу, среди искореженных остатков клеток. И цепей.
Открываю рот, чтобы можно было дышать. Говорю Дару — всё, стой, стой, не хочу больше кислого запаха металла пополам с гарью. Не хочу запаха боли и клетки.
Но Дар не торопится униматься. Расползается, лезет во все щели. Клетки сперва плывут перед глазами, потом резко приближаются — могу рассмотреть каждый прут, каждое оплавленное звено цепи.
Кожей чувствую небо и феникса, которому сделали так невозможно больно.
— Понятно, — тихо говорит Грызи. — Началось, конечно, чуть раньше, чем крестьяне начали замечать круги на полях. Думаю, месяц с лишним.
— Ну, вы упорный, — присвистывает Далли. — Но у вас же там чертова туча книг про фениксов. Неужели ни в какой не сказано насчет того, что им ни стены, ни преграды нипочем?
Латурн ковыряет землю ногой в домашней туфле.
— Я… разумеется, я всё знал. Но я каждый раз полагал, что он… привыкнет. И… и останется. Или что он не сможет преодолеть…
— Что?
— Приказ, — Грызи подходит к бывшей конюшне, протягивает руку, но цепей, которые лежат прямо под ногами, не касается. — Вы же не клеткой пытались его запереть. Вы каждый раз приказывали ему в ней остаться. Так?
Воздух перестаёт идти даже в рот. А Грызи продолжает, теперь уже повернувшись к Хмырю.
— Вернее, сначала вы просили, а потом начали приказывать. Так или нет? Для феникса не выполнить просьбу или приказ хозяина — невероятная боль, они же так боятся нас разочаровать… огорчить. Но феникс не может оставаться в клетке. Это для них мучение. И раз за разом… он не мог это переносить, нарушал приказ и вырывался наружу. И каждый раз мучился из-за того, что вырвался на свободу, а потом возвращался к вам — он же не мог не вернуться, верно? Зная, чем кончится. И вы опять отдавали ему тот же приказ… Неудивительно, что он почти безумен.
Безумен от боли и чувства вины. От ощущения предательства. Потому что узы доверия между фениксом и хозяином — это всё, для феникса его человек — это сердце… а это паскудное сердчишко взяло и вытворило такое… такое…
— Скотина.
Разворачиваюсь к Хмырю рывком. Грызи делает предостерегающий жест, только вот она меня не успеет остановить.
Не в этот раз.
Пухлик, когда я шагаю к подонку-Латурну, вскидывает брови. Небось, не ожидал увидеть на мне такое выражение лица.
Хмырь и вовсе понимает, чем кончится, потому что нелепо шагает назад и грохается на задницу с воплем: «Помогите!!»
Потом мой Дар взрывается безмолвным, опустошающим воплем. Внутри меня. Нестерпимый жар льётся с неба, и оглушительный шелест крыльев, и высокий клёкот…
Успеваю ещё услышать отчаянный крик Грызи: «Вместе!!»
Потом — ослепительная вспышка.
А потом совсем ничего.