Сантьяго, 19 ноября 1947г.
Перевод Э.Брагинской
Памяти Айседоры Дункан
"Айседора погибла в тот момент, когда ее искусство стало терять свою живительную силу, оно уже было не в состоянии вызывать те ответные волны страсти, к которым она привыкла", -- отмечала французская пресса, демонстрируя равнодушное спокойствие перед лицом ее смерти.
Действительно, Айседора ушла из жизни вовремя [...].
Она и появилась вовремя -- из огромного зала, где танцуют чарльстон -- в то время весь мир уподобился огромному чарльстон-холлу -- появилась с непередаваемым изяществом благовоспитанного гостя, который незаметно уходит, увидев, что хозяева устали [...].
Айседора оставила нам целую вселенную линий, запечатленных ее движениями, жестами, и сейчас, когда она уже Там, мы вспоминаем о ней, и ее образ подобен застывшему абрису белого миндального дерева. Застывший абрис летящей, изменчивой, вечно ускользающей Айседоры!
Представим же ее теперь навсегда неподвижной, она теперь там, наверху, где-то в неизменном Сириусе, сохраним в памяти ее жесты, ее полет... Они продолжают существовать для нас в пространстве, подобно ритмическим строкам великих поэтов; там, вдали, они образуют хоровод изменчивых линий, посылая нам, жителям этого столетия, божественные импульсы.
И если попытаться представить стройную, пленительную Айседору в этой бескрайней, чистой вселенной, она, наверное, явится в образе сеятеля движений и ритмов на этой земле; линии, порожденные ею, теперь везде -- они окружают землю легким поясом. Движением руки она рассыпает маргаритки невиданных форм, с огромной шапкой цветка, упругие и сильные.
Наверное, именно застывший образ ушедшей Айседоры помогает понять смысл конечной инерции, предпочтения спокойным формам.
Да, возможно, необычная смерть, уготованная ей судьбой, и оказалась жестокой, но ведь иная смерть, процесс умирания, постепенного исчезновения тела -- будто погружение водяной лилии в глубину пруда, медленный переход гордой вертикальной линии в горизонтальную, -- такая кончина для подвижной, быстрой Айседоры была просто немыслима, и она ускользнула от нее, словно познавшая мудрость змея.
Перевод Т.Балашовой
Слово о Пабло Неруде
Пабло Неруда, которого мы в чилийском консульском штатном расписании именуем Рикардо Рейес, родился на земле Парраля, в центре Продольной Долины, в 1904 году, и этот год всегда будет для нас неким годом Рождества. Город Темуко присваивает Неруду себе, претендуя на то, что дал ему детство, которое вылепило характер поэтичного мальчика. Он изучал литературу в нашем Педагогическом институте в Сантьяго, но не утвердился на преподавательском поприще, столь обычном у чилийцев. Один из министров, вряд ли сознавая, какое творит благо, направил его в двадцать три года консулом на Восток, уповая на отвагу молодости. Там, между Голландской Индией и Цейлоном и в зоне Индийского океана, весьма специфической зоне тропиков, провел он пять лет своей молодости, и эти пять лет были для его восприимчивого таланта, как двадцать. Возможно, самое большое влияние на его творческий темперамент оказали эти океанические знойные края и английская литература, которую он знает и мастерски переводит.
Прежде чем он покинул Чили, его поэтический сборник "Собранье закатов" сделал его вождем своего поколения. Прибыв в столицу, Неруда встретился с группой молодых поэтов, жаждущих нового, стремящихся к освобождению стиха от рутинной патины, принявших столь дерзкую поэтическую реформу Висенте Уидобро, создателя "креасьонизма".
Произведения Неруды последующих лет недавно собраны с трогательной любовью и тщанием испанским издательством "Крус и Райя" в двух представительных томах под названием "Местожительство - Земля". Эта книга признанного лидера молодых уже с обложки говорит о незаурядном таланте в остроумно найденном названии.
"Местожительство -- Земля", бесспорно, доставит огромное удовольствие исследователям: здесь они найдут богатейший материал, по которому смогут, -звено за звеном, -- проследить развитие большого поэта. С величайшей честностью перед самим собой и с полным доверием к людям он, в тщательно продуманном порядке, предлагает читателям свои стихи, от ранних, еще аморфных, до вызревшей плоти любимых тем: "Древесина", "Вино" и "Сельдерей". Неспешно, от вехи к вехе, мы приходим к этим трем основополагающим стихотворениям. И награда велика: эти стихи можно считать не просто самобытным творением, они достойны представлять всю поэзию молодой нации.
Дух ярчайшей оригинальности прокладывает себе путь в поисках того, что мы называем "выразительностью", к обретению собственного поэтического языка. Неруда отвергает привычные, замшелые средства: стихи этой книги не связаны с традицией чилийской лирики. Он также отвергает и все чужестранное -- некоторые точки соприкосновения с Блейком, Уитменом, Чеславом Милошем обусловлены скорее просто близостью их поэтических темпераментов.
Непривычная лексика Неруды, его приверженность к слову грубому, резкому, соответствует, во-первых, натуре богатой, а потому неистощимо изобильной и открытой, и, во-вторых, его глубокому неприятию словесного изыска. Неруда часто говорит, что его поколение в Чили освободилось благодаря ему от модного тогда неогонгоризма. Не знаю, благом или злом была
эта воинствующая позиция, во всяком случае мы ее приветствуем, так как она сберегла для нас поэтическую мощь Неруды во всем ее великолепии. Легко представить себе, как должен возмущать поэтический язык Неруды тех, кто сочиняет стихи или критические статьи в духе "парикмахерской галантерейности".
Непричесанная, напористая экспрессивность Неруды -- черта исконного чилийского мировосприятия. Наш народ далек от своего великого поэта, однако и ему присуще такое же неприятие языка бесцветного, прилизанного. Тут нелишне вспомнить набивший оскомину набор: "соловьи", "опахала", "розы", которыми нас закормил модернизм, -- тогда мы поймем тот просоленный морской шквал, которым Пабло Неруда очищает атмосферу вблизи себя и хотел бы очистить ее везде.
Другая грань самобытности Неруды -- выбор тем. Он отбросил прочь надоевшие всем поэтические антуражи: сумерки, идиллии на балконах или в саду и т.п. Они также были препятствием, укоренившейся привычкой, то есть инерцией, и его натура творца сжигает на своем пути всю старую рухлядь, весь этот хлам. Его сюжеты наверняка покажутся малоприятными любителям проторенных дорожек: это современные города, с уродливыми гримасами, это повседневная жизнь в ее гротескном или жалком или трогательном облике чего-то застывшего и обыденного; это элегии, в которых смерть так необычна, словно мы ее никогда не видели; это старые сюжеты, которые трактуются совершенно по-новому и дают поразительные эффекты, -- и это кончина, распад всего одушевленного и неодушевленного. Смерть -- постоянный, почти навязчивый мотив творчества Неруды, и он открывает нам и изображает самые неожиданные формы распада, агонии, гниения.
В поэзии Неруды найдется не много испанских отзвуков, однако в ней есть сугубо кастильская болезненная одержимость смертью. Поверхностный читатель, пожалуй, назовет Неруду испанским антимистиком. Но будем осторожны со словом "мистика" -- слишком много мы его треплем, и оно нередко приводит к поверхностным суждениям. Неруду можно было бы определить как мистика материи. Хотя речь идет о самом телесном поэте, какой только возможен (не зря он чилиец), когда следишь за ним, шаг за шагом, то открываешь для себя то новое, чему мог бы возрадоваться Святой Иоанн от Креста: материя, в которую он добровольно погружается, быстро становится ему отвратительна, и отвращение это доходит до тошноты. Неруда вовсг не угодничает перед материей, хотя так много в ней копается; внезапно он наносит ей удар ножом и вскрывает ее как тушу, чтобы еще пуще ее возненавидеть... И тут обнаруживаются зерна кастильской мистики.
То, что поэт творит, -- подлинное чудо. Индийский монах, равно как Бергсон, утверждает, что, если хочешь познать объект, надо поместить себя внутрь него. Неруда, мастер немыслимых поэтических приемов, сумел в "Оде Древесине" достигнуть удивительного проникновения в скрытую от человека сущность материи.
Атмосферу, в которой поэт живет со своими фантазиями, можно бы назвать туманной и лихорадочной. Поэт, этот извечно низвергнутый ангел, жаждет волнений, чтобы окунуться в свою исконную стихию. Наверно, там существуют и духи-ангелы глубин, ангелы пещер или морских пучин, потому что поэтические пространства Неруды -- скорее подземные, а не воздушные, -- несмотря на неизбывную тягу поэта к океану.
Но пусть себе пребывает, где хочет, и шлет нам свое поэтическое послание, как хочет, -- главное, что следует видеть и ценить в Пабло Неруде, -- это его самого, как личность. Неруда воплощает нового человека Америки, он являет нам особый строй чувств, с помощью которого открывает новую, американскую, главу человеческих эмоций. Высокий уровень его мастерства порожден решительным отталкиванием от общепринятого.
Много различных образов вызывает у меня поэзия Неруды. Когда я прекращаю чтение, чтобы она улеглась во мне, я вижу, как она, покоясь, существует как нечто почти органическое. Вот один из таких образов: дерево, покрытое морщинами и мхами, неподвижное и в то же время вибрирующее жизненной силой внутри оболочки из облепивших его многих жизней. Некоторые стихи вызывают во мне клокотание чувств и блаженство нирваны, странным образом поддерживающее это кипение.
Противоречивые способности и контрастные стремления у американского ребенка всегда объясняют скрещением рас; в данном случае, как обычно, встает вопрос крови. Неруда считает себя чистокровным белым, подобно любому метису, который, усвоив европейскую культуру, удивительным образом забывает о своем двойном происхождении. Испанские друзья Неруды ласково улыбаются в ответ на его наивную убежденность. Хотя в его внешнем облике смешение рас проступает не слишком явно -- в глазах и во взгляде, в замедленности жестов и, особенно, речи, - его поэзия, полная восточных отзвуков, обнажает противостояние, на сей раз благотворное, разных кровей. Ибо смешение рас, имеющее разные трагические аспекты, возможно, лишь в искусстве дает преимущество и бесспорное обогащение. Это богатство, создающее эмоциональное и лингвистическое половодье Неруды, сочетание грубоватого сарказма с почти религиозной серьезностью и еще многое другое, мы рассматриваем как очевидное следствие смешения в нем испанской и индейской крови. На любого поэта Восток наложил бы свой отпечаток, однако западному человеку Восток полезен лишь наполовину и больше дезориентирует его, чем укрепляет. Зато индейская глина Неруды закипела при первом же контакте с Азией. "Местожительство -- Земля" скрыто повествует об этой глубоко волнующей встрече. И также выдает секрет, что, когда метис открывает свои шлюзы, на волю бурным потоком вырывается вся суть его своеобразия. Наше подражание американскому выглядит жалко, наше возвращение к самим себе -всегда удача.
И теперь произнесем хорошее слово "американизм". Неруда постоянно напоминает Уитмена -- не столько строем своего стиха с титаническими позвонками, сколько долгим дыханием и непринужденностью американца, не ведающего пут и преград. Американизм в этом поэтическом сборнике выражается в вольной силе, в счастливой отваге, в неуемной плодовитости.
Новейшая поэзия Америки (ее уже не назовешь ни модернистской, ни ультраистской) многим обязана Неруде, который выступил в защиту ее дерзких вылазок. Вслед за этим первым накатом поэтических волн Неруда приходит как могучий прилив, выносящий на берег все, что таит в себе море, все его дары, которые прежними волнами выбрасывались лишь по горстке, скудными порциями.
Моя страна должна осыпать его благодарностями. Чили всегда была страной бурлящей и сильной. Однако наша литература, где многие годы правил некий ленивый сенат - классический при Бельо и ложноклассический в последующие времена, - лишь изредка, в том или ином тексте, позволяла прорваться огненному нутру расы, из-за чего чилийский дух предстает в антологиях сухим, неповоротливым, скучным. Неруда в "Местожительстве" дал возможность чилийским дрожжам вырваться на волю, и они обеспечили нам славное и плодоносное поэтическое будущее.
Перевод Е.Лысенко
Слово о Максиме Горьком
Имя "Горький" означает для людей нашего поколения всю нашу молодость и, пожалуй, самой достойное, что было в наших юных сердцах. Мы вправе называть его одним из созидателей наших душ, так как он отдал лучшее, что было в нем, чтобы питать лучшее, что было в нас.
Он передал нам из рук в руки выжженную солнцем, терзаемую морозом степь; он нам открыл головокружительную бездну русской души, расширив наши горизонты познания потрясающим "Фомой Гордеевым"; он рассказал нам легенду о "Хане и его сыне", которая еще не выветрилась из нашей памяти; он показал нам огромность русской революции в одном образе матери, женщины из народа, столь похожей на креольскую мать; он обнажил для нас невзгоды мира, чтобы мы всю жизнь их ненавидели. Он рассказал нам о детях из народа, вспоминая самого себя, чтобы нас до мозга костей проняла огненная струя, чтобы она жгла и терзала нас, заставляя выполнить наш долг по отношению к ним. В каждом из своих проникнутых лиризмом рассказов он питал нас поэзией земли, океана и воздуха. Никогда не слышанная речь, неискушенная рука, сумевшая столько поведать и столько предвидеть и столько доброго пыла вселить в сердца, когда наставало время накормить и напоить тех, у кого стол был пуст.
Потому-то его смерть потрясла нас, как смерть истинно родного человека, и его монгольское лицо на обложках иллюстрированных журналов привлекло наше внимание в киосках на португальской улице так же, как привлекла бы гравюра с портретом кубинца Марти или аргентинца Сармьенто.
15 ноября 1936 г.
Перевод Е.Лысенко
Десять заповедей учительницы
1. Люби. Если не умеешь любить всем сердцем, не учи детей.
2. Упрощай. Знать -- это упрощать, не растеряв сути.
3. Упорствуй. Повторяй, как природа повторяет сотворенное, пока не достигнет совершенства.
4. Учи, помня о красоте, ибо красота -- мать всему.
5. Учитель, будь ревностным. Чтобы зажечь светильники, ты должен носить огонь в сердце.
6. Оживляй урок. В каждом занятии должна быть жизнь, как в живом существе.
7. Заботься о духовном развитии. Чтобы давать, надо много иметь.
8. Помни, твоя профессия -- не ремесло, а служение Богу.
9. Прежде чем начать ежедневный урок, загляни в свое сердце и проверь, чисто ли оно.
10. Думай о том, что это Бог поставил тебя созидать завтрашний день.