Концлагерь
Осмотрев рану последнего, Гвен со вздохом опустился на своею шконку. Устал за последние дни, как собака. Еды в обрез, целый день камни ворочаешь с места на место, а вечером или даже ночью ещё нужно лечить. Но это все не страшно, улыбнулся он. Ведь, тот, кто снискал благодать духов Великого Леса, не страшится трудностей жизни. Все, что встает на его пути, ему по плечу.
— Все по плечу…
Со шконки он опустился на земляной пол, едва прикрытый соломой. Пришло время вознести хвалу Великому Лесу, поблагодарить за все его милости. Как Барак затих, а, значит, никто не будет мешать.
— Великий Лес, ты есть начало и конец всего сущего, ты свет и тьма, — зашептал друид один из приветственных гимнов, восхваляющих могущество своего Божества.
Вскоре наступило привычное спокойствие. Тело стало наполнятся лёгкостью, свежестью, быстро уходила усталось и грусть.
— Ты даешь и отнимаешь жизнь, ты задаешь вопросы и получаешь ответы, — речь превращалась в речитатив, убаюкивая и усыпляя. Избавляя от всего тревожащего.
Но в какой-то момент он замолчал. Что-то странное привлекло его внимание. Органы чувств уловили то ли непонятный шорох, то ли какое-то движение, то ли ещё что-то неосознаваемое.
— Хм…
Замолчав, Гвен открыл глаза. Несколько раз моргнул, привыкая к темноте. Вроде бы ничего странного не заметил, хотя…
— Земляк, — одновременно с хриплым голосом из темноты барака вышел сгорбленный старик с грязными седыми патлами на голове. — Мы тут с просьбой к тебе.
Парень дёрнул головой в сторону и удивленно хмыкнул. Слева и справа от старика появлялись все новые и новые зеки. Высокие и низкие, в дырявых щинелях и грязных ватниках с перевязанными шеями и руками, они почти окружили его.
— Расскажи нам о своём Боге… — старик вытянул вперёд руку и из костлявого кулака выпал потертый медный крест. Урал и тут же был в давление в землю подошвой ветхого ботинка. — Я ведь думал, что Бог здесь умер… Кхе… Кхе… А ты вона как… С ним гутаришь…
Гвен с трудом сглотнул вставший в горле ком. Такого с ним еще не было. И честно говоря, он и не знал как поступить. Ведь, друиды не проповедуют, не рассказывают о Великом Лесе на площадях. Это всегда было тайным священным знанием, которое передавалось от учителя к ученику, и никак иначе.
— Но…
Гвен никак не мог выдавить из себя что-то связное. Что ему делать? Неужели он должен молчать? Гляди в глаза этих бедолаг, сидеть и молчать?
Скрипнув зубами, парень мотнул головой. Нет, не мог так сделать. Не мог и не должен отнимать у этих людей надежду. Если они обрели хотя бы самую призрачную надежду на спасение, разве можно было все это порушить⁈ Нет, тысячу раз нет. Он все им расскажет.
И, глубоко набрав воздуха в грудь, друид начал свою проповедь:
— Начну со слов, которые мне впервые сказал мой учитель. Все, что вы слышали о Боге до этого, ложь и обман. Сказки о добром седобородом старые с молниями или трезубцем в руках придумали обычные слабые люди, страшившиеся жизни и окружающих нас опасностей. Такого Бога нет и никогда не было. Бог другой: он везде и нигде, он близкий и далёкий…
Улыбнувшись, Гвен показал пальцем в угол. Присмотревшись, там в соломе можно было увидеть копошившуюся мышь. Серая мордочка с глазами-бусинками то и дело появлялась из соломы и тут же пряталась.
— И в ней Бог. В каждой живой твари живёт его искра и благодать. Нужно лишь увидеть, почувствовать её. Поверить, в конце концов…
На глазах у остальных он поманил к себе мышь. Причем сделал это совершенно естественным жестом, словно самого обычного человека подзывал.
— Бог в каждом живом существе…
Серая мордочка тут же беспокойно дернулась, начала усиленно к чему-то принюхиваться. Затем бочком стала подбираться в сторону Гвена. Делал шажок за шажком, шажок за шажком, пока, наконец, не оказалась возле его ладони. Еще мгновение, и мышь уже благополучно уселась в руку, обхватив лапками большой палец парня.
— Народ, товарищи! — вдруг в напряженной тиши раздался громкий окрик. Расталкивая людей, вперед вышел носатый крепыш и тут же обвиняющестал зыркать по сторонам. Мол, какого черта здесь происходит. — Вы совсем ополоумели? С голода крыша поехала? Это же шарлатан! Все же в цирке были и видели, что тамциркачи творят. Он же нам голову дурит, разве не понятно!
Зек вглядывался в глаза стоявших перед ним и не находил никакого понимания.
— Федор! — он схватил за грудки рядом стоявшего лысого мужика, кутавшегося в серое пальто. — Ты же коммунист, командир. Что ты молчишь?
На него кто-то шикнул, но он и не думал останавливаться.
— Это же все суеверия и обман, товарищи! Вы что? — распался он, наседая на Гвена. — Он мошенник!
Но друид и не думал оправдываться. Даже в лице не изменился. Просто опустил мышонка на землю и снова взмахнул рукой. Легонько, едва заметно.
— Что ты… — крикун вновь презрительно скривил рот, готовясь выдать ещё одну порцию ругательств. Но вдруг замер с открытым ртом, так и не произнеся ни слова.
Со всех сторон барака внезапно начал нарастать странный шум. Он то накатывал, то стихал, напоминая морской прибой. Зеки стали испуганно оглядываться по сторонам, прижимаясь друг к другу. Никто ничего не понимал.
Лишь Гвен стоял без тени волнения на лице. Спокоен, как слон. Кажется, даже чуть улыбался.
— Братья, нужно лишь верить. Только верить и ничего больше… — парень кивнул вниз. Мол, смотрите.
А прямо под их ногами шевелилась солома, лежавшая ковром по земле. В темноте, едва разгоняемой светом от железной печурки, пол казался живой: он двигался, поднимался и опускался. Жуткое зрелище.
— И в этом тоже Бог.
Друид взмахнул руками в сторону ближайших двухэтажных нар, показывая, что и там происходит тоже самое. Грубосколоченные нары плыли перед глазами, напоминая тающий на огне воск. Деревянные столбы и перекладины были густо облеплены… сотнями и сотнями серых тушек.
— Мать твою… — недавний крикун был белый, как мел. В губах ни кровинки. — Это же мыши. Черт…
Он еще что-то хотел сказать, но лишь сдавленно охнул. Кто-то его локтем приложил, заставляя согнуться. Вперед выступил старик с растрепанными глазами и всклоченной бородой:
— Дальше рассказывай,… — старый чуть помедлил, но сразу же продолжил. — Учитель. А на этого дурака не обижайся. Мы его сделаем внушение, чтобы не мешал. Говори, что нам делать дальше. Все сделаем. Так ведь, народ?
И окружавшие его люди негромко прогудели, выражая свое полное одобрение его словам. Истощенные, больные, измученные непосильным трудом, они впервые за много — много дней страданий увидели «свет в конце туннеля». И это было совершенно осязаемая надежда, а не какие-то умозрительные мысли ил обещания. Каждый из них на своей собственной шкуре ощутил невиданную силу этого человека, который говорил от имени своего Бога. Как можно было устоять? Никак!
— Готовьтесь, братья, — Гвен развернулся к ним. — Скоро все закончиться. Вы вернетесь домой…Все, никто не останется.
Со вздохом удивления толпа пришла в движение. Каждый из стоявших пытался подойти ближе и дотронуться до друида. Какое-то стадное чувство, сродни помешательству, напало на зеков, заставляя идти к нему. Те, кто успевал дотронуться, тут же успокаивались и спокойно шли к своим шконкам.
Ближе к рассвету, когда зеки досыпали последние минуты перед побудкой, Гвен осторожно растолкал своего товарища. Нужно было, пока их не выгнали на работу, поменять тому повязки на ранах.
— Яков, повернись на бок. Вот, так лучше. Сейчас на раны посмотрим… Очень неплохо.
Тот, морщась от боли, кряхтел. Стало получше, но все еще каждое движение отдавалось стреляющей болью.
—… Знаешь, Гвен, — прошептал он, глядя на друида, «колдовавшего» над его раной. — Давным давно, когда я еще под стол пешком ходил, мне батя рассказал кое-что. Одна старая грузинская легенда, которую он слышал еще от своей бабушки.
Его кривящееся от боли лицо вдруг расплылось в улыбке. Видно, детские воспоминания были добрыми, хорошими, заставлявшими хоть на мгновение забыть о происходящем сейчас.
— Рассказывал, что Бог не на небе, не в земле и не под землей. Он ходит по земле, неузнанный никем, как самый обычный человек. Проходит по долгими дорогами, козьими тропами, мостами и площадями. Бывает в каменных домах богачей и соломенных хижинах бедняков.
Друид заинтересовался историей. Довольно необычно. Не слышал еще такого, чтобы Бог бродил по земле, как самый обычный человек.
— Я помню, как всякий раз задавался вопросом: а почему? Мне было до ужаса любопытно, почему так происходило. И однажды батя ответил.
Чуть замолчал, давая себе передышку и набирая воздуха в грудь.
— Он сказал, что Бог искал праведников… Гвен? — тут Яков приподнялся и пристально посмотрел на парня. Причем было в его взгляде какое-то детское предчувствие чего-то необыкновенного, сказочного. — Это ведь ты, да?
Друид, честно сказать, не сразу и понял, что Яков хотел сказать. Недоуменно пожал плечами.
— Знаешь, ты словно с Библии вышел. Тебя слушают животные и птицы, ты исцеляешь людей… А теперь у тебя и свои апостолы есть. Кстати, тоже двенадцать, как Библии. И Иуда тоже был… Ты ведь Христос, брат? Ответь! Только не ври. Скажи, ты это он⁈
Яков уже не шептал, говорил громче. Еще немного и начнет кричать. Похоже, его лихорадило, оттого и возбуждение становилось все сильнее и сильнее. Лицо раскраснелось, в глазах возник болезненный блеск.
— Ты чего? Какой еще Христос? Кто это, вообще? — отмахнулся парень, не понимая, о чем ему говорит товарищ.
— Врешь! Это ты! Все сходится! Я все помню, как в Библии написано. Я в детстве каждый вечер читал, от бати прятал… Ты он! Признай это…
В рукав Гвена с такой силой вцепились, что руку повело. Якову явно становилось хуже.
— Яша, не кричи. Успокойся! Дыши глубже! — парень прижал товарища к шконке, чтобы тот не вскочил с места и не всполошил весь барак. — Слышишь? Успокойся…
Но тот продолжал рваться, смотря при с такой дикой надеждой в глазах, что жутко становилось.
— Ладно, черт с тобой, — Гвен махнул рукой. Чтобы угомонить товарища, придется сказать то, что он хочет услышать. Все равно завтра, когда проспится и ему полегчает, ничего толком не вспомнит. — Ты прав, братишка. Ты во всем прав. Я тот, о ком ты говоришь.
У Якова тут же округлились глаза. Хватка ослабла и руки бессильно упали вниз.
— Я знал… Господи, знал… Ты Христос…
Стецко сегодня встал засветло, как и всегда поступал. Перед побудкой нужно было успеть привести в порядок недавно выданную форму хиви[1], которой он особенно гордился. Честно говоря, в мечтах уже видел и немецкий орден на груди за особые заслуги перед Рейхом, и особую поездку в Берлин, и даже похвалу от самого, страшно было подумать, генерального комиссара Вильгельма Кубе.
—… Еще бы землицы немного выдали для житья, — бормотал он, мечтательно улыбаясь и не переставая гладить тяжеленным утюгом галифе. — Мне много-то и не нужно. Хоть бы деревеньку, да чтобы с добрым лугом и леском была. И речка обязательно…
Тщательно выглаженные галифе и китель сели на него, как родные. В вонявших ваксой сапогах, форме и пилотке, в зеркале Стецко выглядел весьма внушительно. Даже грозно, можно было сказать. Чтобы еще больше усилить впечатление, он пристукнул каблуками о деревянной пол своей комнатке и гаркнул:
— Герр комендант, старший помощник Стецко прибыл по вашему приказанию.
Выкрикнул это и застыл, искренне наслаждаясь увиденным в отражении зеркала.
— И машину тоже надо, чтобы все в деревне видели, что хозяин едет…
Очень живо представил, как на большом автомобиле ехал по селу. Личный водитель оглашал окрестности громкими сигналами клаксона, а он в этот момент презрительно поглядывал на кланяющихся сельчан. От такой картины аж внутри все запело. Хорошо стало, что и описать невозможно.
— А тех сук, что кланяться не будут, плеточкой охаживать. Чтобы кожа со спины лоскутами слезала… Только клеточку в солёном растворе вымочить нужно… И первым делом к учительской дочку в дом приеду. Сразу на рушнике хлеб да соль вытащит, а после, как миленькая, ножки раздвинет. Если же артачится станет, то в холодную всех…
Сладко было это все представлять. Особенно учительскую дочку всветлом сарафане, белых носочках и туфельках, с улыбкой тянущейся к нему губами.Сразу же почувствовал будоражащий аромат чистой женской кожи, волос, от которого начала кружиться голова, пересохло во рту.
Но тут раздался стук, тут же вырвавший его из несбыточных грез. Стецковздрогнул всем телом и испуганно втянул голову, словно его застали за чем-то поганым и постыдным. Неужели кто-то из офицеров в его каморку пришел? Хотя зачем им тогда стучаться?
Стук раздался вновь.
— Уф, чуть не обделался, — с облегчение выдохнул надзиратель, вытирая рукавом внезапно выступивший на лбу пот. — Это же птаха.
И в самом деле за небольшим окошком прыгал воробушек, время от времени принимавшийся стучать по стеклу клювом. Причем делал это так бодро, что казалось в дверь стучат.
— Вот же поганая птица… Не от тебя ни пользы ни барыша, — бормоча про себя, пригрозил воробью кулаком. — В своей деревеньке прикажу всех вас сетями ловить и в реке топить. Чтобы вашего племени и духу не осталось.
Почти успокоившись, он вновь повернулся к зеркалу. Больно уж понравилось ему глядеть в зеркало и представлять, что вскорости будет. Еще хотелось.
Только снова раздался стук по стеклу. За окном на подоконнике уже трое птиц сидели и деловито чистили перышки. А через мгновение их пятеро, потом уже десяток. Считай, все окно заняли, окаянные.
— Чертовы твари, совсем заболтался, — Стецко отвернулся от окна и поглядел на часы, когда-то снятые с руки убитого им командира. Время уже к шести утра подходило, а значит вот-вот должна была зазвучать сирена. — Сейчас побудка начнется. Выходить пора, а то господин комендант опять орать будет.
Надзиратель окинул себя критическим взглядом. Вроде бы все было в порядке. Не к чему было придраться.
Вновь глянул на часы. Уже две минуты седьмого стукнуло. Почему же не слышно сирены? Мысль о том, что часовой, отвечавший за включение ревуна, проспал даже в голову ему не приходила. Это же знаменитый немецкий орднунг!
— Хм, что же такое?
Решил хоть одним глазком глянуть. Тем более вышка с сигнальным ревуном у его комнатки стояла. Практически рукой подать.
Стецко прикрыл за собой дверь и прошмыгнул по коридору в сторону лестницы. Как раз отсюда можно и можно было попасть на нужную сторожевую вышку.
— Эй, камрад⁈ Это я, хиви Стецко! — несколько раз крикнул он наверх, туда, куда вела лестницы. — Не стрельни там, смотри. Нихт шиссен, говорю. Чего там случилось?
Но оттуда ни звука не раздавалось, что было совсем уж странно.
Вертя головой по сторонам, надзиратель осторожно начал взбираться по ступенькам. Оказавшись у двери, ведущей на открытый балкон, остановился. Дверь почему-то оказалась не заперта и хлопала о косяк из-за ветра.
— Камрад? Гельмут, это ты?
Толкнул дверь и чуть не заорал от неожиданности. Прямо на полу, раскинув ноги в стороны, сидел часовой. Голова наклонилась вперед, подбородком коснувшись на грудь. Похоже, спал или пьян в стельку.
— Пьяный что ли? Нет, вроде, — Стецко даже принюхался на всякий случай. Уж он-то обязательно учуял бы запах самогона или шнапса. — Гельмут?
Опустился рядом, дрожащими руками повернул голову солдата и тут же отпрянул.
— А-а-а-а-а, — сам не ожидая от себя издавал тонкий, едва слышный, женский крик. Больше даже на писк похожий. — Свят, свят, свят… Батюшки, что это такое?
Тело солдата вдруг накренилось и рухнуло на бок. Лицо с зияющими вместо глаз кровавыми ранами уставилось в небо.
— Кар! Кар! — и тут прямо под ухом раздалось пронзительное карканье. Кар! Кар!
На перила уселся здоровенный черный ворон и стал нагло каркать. С клюва при этом на деревянный пол капал кровь. И чья-то она гадать не приходилось.
— Свят! Свят! — вновь забубнил Стецко, внезапно вспомнив о Боге. Даже вытащил наружу крестик, показывая его птице. — Господи, господи…
Спиной снес дверь и понесся что есть силы по лестнице вниз, перепрыгивая через три — четыре ступеньки разом.
Словно пуля, выпущенная из ружья, вылетел на улицу и приготовился заорать, чтобы поднять всех на ноги. Уже набрал в грудь воздуха, как поперхнулся.
— Я… Я… Господи… Что это такое? Господи… — залепетал мужичок, сорвав с шеи крестик и выставив его вперед перед собой. — Прочь, твари! Прочь! Господь мне защита!
Прямо над ним кружились сотни птиц — больших, малых и совсем птенцов, белых, серых и черных, галдящих на разные голоса. Сотни и сотни ворон, воробьев, голубей, филинов сливались в огромное черное покрывало, накрывшее лагерь. Они же плотным слоем покрывали крыши бараков, хозяйственных построек, казармы и дома коменданта. Облепили броневик так, что грозная машина казалась обряженной в пернатую шубу.
— Прочь! Прочь! — Стецко до чертиков испугался Заметался по плацу, не зная куда податься и где спрятаться. А птицы, словно специально, с точностью повторяли все его перемещения: он вправо и они туда же, он влево и они за ним. — Нет… Нет… Не трогайте меня… Меня нельзя трогать…
И в это момент все началось.
Раздалось протяжное гортанное карканье, тут же отозвавшееся птичьими криками остальных. С неба, с крыш и земли стали стремительно срываться черные тени, атакую все то, что более или менее напоминало человека.
Никто в лагере даже опомнится не успел. Только что удивленно таращившие глаза на этих птиц солдаты уже корчились на земле. Как сумасшедшие размахивали руками и ногами, пытаясь отбиться. Кто-то успевал выстрелить, выхватить штык ножи. На северной сторожевой вышке даже застрекотал пулемет, но быстро заткнувшийся. Все это было бесполезно. На месте каждого сбитой птички тут же появлялся десяток других, так же, если не сильнее, жаждущих человеческой плоти.
Больше всего повезло тем, кто успел укрыться в броневике. Они вовремя закрыли люк, оказавшись взаперти, но зато в безопасности. И им еще долго пришлось слушать истошные крики своих товарищей, которых заживо раздирали птичьи клювы. В какой-то момент у них не выдержали нервы и броневик рванул с места. Снес ворота и умчался по дороге.
[1] Хиви — добровольные помощники вермахта, набиравшиеся из местного населения на оккупированных территориях СССР и советских военнопленных. Первоначально они служили во вспомогательных частях и подразделениях механиками, кучерами, грузчиками, сапёрами, санитарами, в похоронных и спасательных командах, доставляли на передовую боеприпасы