В расположении батальона…
Смеркалось. Тени от деревьев становились все длиннее и длиннее, постепенно напоминая лапы и когти диковинных зверей. От усиливавшегося к вечеру мороза сильнее хрустел под ногами снег. Ступишь раз — два, а хруст будет такой, словно взвод солдат промаршировал.
Из землянок, укрытых большими снежными шапками, потянулись бойцы с котелками в руках и ложками за голенищами сапог и валенок. Днем лишний раз с позиции не отлучишься, а сейчас можно. Немец тоже ужинаться собирался, а, значит, затишье продлиться еще немного.
— Это что же такое твориться, братцы? — у кухни, здоровенного столитрового бачка на колесах, уже стоял высокий детина с рыжим чубом, выбивавшимся из под теплой шапки. В руках алюминиевый котелок ходуном ходил, а сам приплясывал от нетерпения. Аромат по поляне такой шел, что и другие едва в пляс не пускались. — Чуете какой запах⁈ Слюна так и течет. Прямо сейчас Богу душу отдам! Гвен, братишка, где же ты раньше-то был⁈ Да с таким поваром мы теперь…
Не договорив, рыжий обернулся. Краем уха услышал, как старшина покряхтывает. Начальство идет, значит.
— Семенов, опять ты балаган развел⁈ Вдобавок, и Бога через слово поминаешь. Что ты за комсомолец такой⁈ По нарядам соскучился? — начал было отчитывать бойца старшина. Чувствовалось, точно Семенову пару нарядов «прилетит». Но не случилось. — Хм… Пахнет-то как. Никак ушицей?
В его голосе слышалось немалое удивление. Сам ведь кухонным делом заведовал и знал, что с продуктами в батальоне совсем негусто. Крупы и тушенки с мерзлой картошкой немного оставалось. Словом, не разгуляться повару. А он, смотри-ка, исхитрился уху приготовить.
— Ну-ка, Гвен Иванович, сказывай, чем сегодня бойцов кормить будешь? — подозрительно прищурившись, старшина посмотрел на нового батальонного повара. Контуженному, судя по всему, парню они уже и отчество дали — Иванович, в честь комбата. Фамилия «Лесной», из леса, значит, вышел. — Ну?
А тот, загадочно улыбаясь, уже доставал из бачка полный черпак с ароматной жижей. Старшина еле-еле успел подставить свой котелок. Чуть промедли, и все варево бы оказалось на снегу.
— Ты, суки…
Раскрыл было старшина рот, чтобы обложить по матери неумеху косорукого, как замер. С наслаждением вдохнул пар от котелка и, потянулся за ложкой, которой тут же зачерпнул похлебки.
— Что же ты, паскудник, делаешь… — просипел он, едва не застонав от наслаждения. Похлебка удалась: густая, пряная. Рыба так уварилась, что разваливалась и таяла во рту. — Прямо, как матушка в детстве делала… Всамделишняя ушица. Где же ты рыбу взял?
Знал, что спрашивать. Еще неделю назад, как последний обоз с припасами разбомбило, старшина с бойцами на речку ходил. Думал, рыбы наловить, чтобы батальон ноги не протянул с голоду. Но ни тут-то было. Ноябрьские морозы оказались такими, что лед топорами рубить пришлось. Вдобавок, немцы никого к речке не подпускали, насквозь ее простреливая.
— Наловил… — развел руками новый повар, показывая, что ничего необычного не делал. Мол, сладил удочку и пошел к речке ночью, чтобы враг не заметил. Прорубил лунку, из которой и натаскал пескарей с ведерко и карпов штук пять — шесть.
А что было Гвену еще ответить? Не рассказывать же, как было на самом деле. Не поверят ведь, что Лесные дети ему помогали: в прорубленную во льду лунку старый знакомец, бобер, нырял, за немцами совы с воронами следили, матерый кабан помогал улов тащить. Всем досталось.
— И перца где-то раздобыл, во рту аж горит. Прямо по мне, — довольно огладил усы старшина, когда опустошил котелок. — Свое что ли положил? У нас-то давно ничего не осталось. Соли только подмоченной пару горстей…
Гвен сделал вид, что не расслышал вопроса. Нагнулся к одному из бойцов, что со своим котелком за добавкой тянулся. Не скупясь, полный половник самой гущи ему зачерпнул.
Нечего все свои секреты раскрывать, уже понял друид. Не понимают здешние люди еще многого. Вроде бы взрослые, сильные, а простое сложным видят. Рассказываешь им про благодать Живого Леса, а они словно ничего не слышат. Не поймут они и про его поварские премудрости: про жучков-короедов, придающих особую пряность пище; про наросты на дубовых корнях, от которых травяной отвар кислить начинает. Словом, лишнее все это. Правильно говорят, от многих знаний многие печали.
Будет он здесь кухарскую службу нести, да за Зоей приглядывать. В медсанбат ее определили…
Чуть позже, когда поляна опустела и бойцы разбрелись по землянками и постам, у потушенного кострища остались двое. Луна уже скрылась за облаками, оттого лиц совсем не было видно. Угадывались лишь их плотные фигуры: одна в потрепанной фуфайке, другая в командирском полушубке.
— Ты что мне тут мнешься, Сидорчук, как девка на сеновале? У нас с тобой был уговор. Ты мне обо всех разговорах в роте докладываешь, а я забываю про твое кулацкое происхождение, — с угрозой говорил один, сидевший на поваленном дереве. Второй, напряженный, сгорбленный, рядом стоял. — Я, как видишь, свое слово держу. Никому про твоих родителей не рассказывал, в полк не докладывал. А должен был сообщить, что взводный второй роты скрыл сведения о родителях-кулаках. И что, думаешь, тогда случилось бы?
Молчавший боец горбился еще сильнее. Казалось, еще немного, и вообще, в снег свалится.
— Я тебе задание давал за новеньким в твоем взводе следить. Сделал? — в голосе говорившего уже слышались нотки раздражения. Похоже, терпение терял. — Ну? Что он за птица, чем дышит? Все выкладывай, пока я ход бумаге не дал.
Второй не долго молчал. Прежде пару раз кашлянул, словно горло прочищал. А после начал говорить.
— Помню я все, товарищ политрук, — голос звучал глухо, простужено. Казалось, раздавался откуда-то из глубины земли, а не из человеческого горла. — Приглядывал я за этим человечком, как вы и сказали. Поселил к своим парням в землянку, чтобы и ночью пригляд был.
Первая фигура кивнула на это. Мол, правильно сделал.
— Скажу, странный это человек, товарищ политрук. Вроде бы, обычный — две руки, две ноги, голова с ушами и глазами. А присмотришься внимательнее, чужой совсем. В простых вещах теряется, как в трех соснах, — голос на ненадолго прерывался, но почти сразу же начинал звучать снова. — Я ведь его про пионерию и революцию спрашивал. А тот в ответ только глазами хлопает, как будто и не слышал вовсе такое.
Говорил с искреннем удивлением. Чувствовалось, что поверить не мог, что кто-то сейчас ничего не знал про советскую пионерскую организацию и Великую Октябрьскую революцию. Ведь, даже буржуи за морем слышали.
— А когда я его про товарища Сталина спросил… — казалось, говоривший задохнулся. Голос упал до шепота, стал едва слышен. — То он засмеялся. И сам спросил, а не мой ли это родственник.
Второй человек, что сидел на бревне до этого, вдруг вскочил и начал топтаться рядом. Пару шагов в одну сторону сделает, потом развернется и назад пойдет.
— Контра, — сдавленно прошипел он, а затем громко спросил. — Еще что, Сидорчук? Неужели, больше ничего не заметил? Это же настоящий враг! Пришел с той стороны, ничего толком не знает, пытается к нам втереться в доверие. Вспоминай, вспоминай! Сейчас любая мелочь может быть важна.
— Есть вроде бы кое-что, товарищ политрук, — вдруг оживился второй, хлопнув себя по шапке. — Рядом с ним все время какой-то зверек крутится. Черный такой. Я поначалу думал, что он мерещится мне.
Выходила, и правда, самая настоящая чертовщина. За новым бойцом, словно привязанный, ходил старый бобер. Объяснение здесь могло быть лишь одно — зверька приручили.
— Точно диверсант, — веско сказал, словно отрезал, политрук. — Такого, наверное, специально для нашей местности готовили. Ты, Сидорчук, погляди, как ведь складно выходит. Морозов он не боится. В лесу ходит так, что ни какому следопыту за ним не угнаться. Еду себе даже в голом поле найдет. Такой в самый наш тыл пройдет, ни один часовой не заме…
А Сидорчук вдруг дергается. Еще что-то очень важное вспомнил, не иначе.
— Забыл, товарищ политрук. Вот же я, дурья башка! Про такое забыл! — опять стукнул себя по многострадальному лбу. Причем от души ударил, ни чуть себя не жалея. — Я же до ужина слышал, что комбат его в разведгруппу включил. От наших-то лейтенант с сержантом остались, остальные сгинули все. Вот его и предложили. Мол, проводником пойдет, через лес и болото группу поведет.
— Твою-то мать! — с чувством выдал политрук, тут же срываясь с места.
Ломанулся прямо по сугробам в сторону штабной землянке. По тропинке, что вилась между деревьями, с километр идти, а так — метров триста, от силы.
Не хуже сохатого ломился по заснеженному лесу. Только снег в стороны летел, и тяжелое дыхание с хрипами слышались. Казалось, не один человек бежит, а целый десяток.
— Стой, кто идет⁈ Стой, говорю! — у самой землянки комбата политрука чуть часовой не пристрели. Несколько раз крикнул, и уже пальнуть готовился. — Я тебя…
Обошлось, к счастью. В самый последний момент, когда уже палец часового коснулся спускового курка пистолета-пулемета, он узнал политрука. Повезло, выходит.
— Товарищ комбат! Товарищ комбат! — заорал Синицын, чуть ли не кубарем слетая вниз. — Иваныч! Где разведка? Ушла уже?
Сдернул полог землянки и оказался внутри. Тут же наткнулся на сидевшего на скамье комбата в одном исподнем, держащего в руках нитки и брюки. Прореху, значит, чинил, пока затишье установилось.
Посмотрел он на взмыленного политрука. Качнул головой, показывая на соседнюю лавку. А сам отложил в сторону нитки с галифе. Понимал, что только неотложное дело могло довести всегда невозмутимого политрука до такого состояния. Неужели плохие вести с тыла, кольнуло у него сердце от нехорошего предчувствия.
— Ты чего наделал? Это же замаскированный враг! Наверняка опытный диверсант! — прямо «с места в карьер взял» политрук, наседая на комбата. У того аж челюсть от удивления отвисла. — Это же настоящий подарок для него! На первой же ночевке скрутит наших бойцов сонными и немцам сдаст. Его нужно было здесь, на виду у всех держать, а лучше под замком…
Комбат только сейчас начинал понимать, о чем, вообще, шла речь. Неужели, весь этот сыр-бор произошел из-за его решения включить в группу разведчиков нового бойца?
— Ты чего разорался, Гена? Опять вон кровь носом пошла. На, утрись, — подал платок политруку, который недоуменно смотрел на красные пятна на полушубке. — Что ты там себе напридумывал? Какой к черту еще диверсант? Говорил я с ним, долго и обстоятельно. Обычный мальчишка с какого-то лесного хутора. У нас таких в Белоруссии, знаешь, сколько? Сотни. А если хутор на кордоне, то, вообще, пиши пропало. Там кругом одно зверье непуганое. Бывает по полгода живого человека не видишь.
Бледный Синицын медленно вытирал с лица кровь, продолжая буравить взглядом комбата. Видно, было, что никак не успокоится.
— Гена, что толку с твоих подозрений⁈ — махнул на него рукой командир. Мол, чего тебе объяснять. Все равно бесполезно. — Нам все равно больше некого послать. Почти весь разведвзвод в лесу остался. А этот Гвен по лесу ходит так, словно родился там. Пройдет рядом, не заметишь.
Политрук все равно молчал, лишь изредка недовольно шмыгая носом.
— Знаешь, же, что нам до зарезу нужна информация. Ни хрена не ясно, что позади и впереди нас. Поэтому, — голос у комбата окаменел. Стало ясно, что спорить больше он был не намерен. — Я сформировал две группы усеченного состава. Первая пойдет в наш тыл в сторону штаба полка, чтобы восстановить связь с командованием. Вторая группа, куда и вошел этот твой боец, должна походить вдоль немецкой линии обороны. Если получится, то проникнет в их ближний тыл и возьмет языка… Чует мое сердце, не к добру все это затишье. Третий день, как канонада утихла, спать не могу. Веришь, как орудия долбили спал, словно младенец. А сейчас не могу.
Предчувствия комбата не обманывали. Оставшийся в окружении батальон оказывался на острие атаки немецкой военной машины, которая, собравшись с силами, готовилась рвануть вперед с еще большей силой и мощью…
Установившееся затишье было частью недельной передышки, во время которой части и соединения группы армий «Центр» после ожесточенных боев совершали перегруппировку. Войска приводили в порядок материальную часть, изрядно потрепанную в осенней наступательной компании. Поступали новые танки, бронетранспортеры, орудия, ремонтировались поврежденные. Выбитые почти на половину части пополнялись личным составом.
Для возобновления наступления вермахт развернул пятьдесят одну дивизию, в том числе тринадцать танковых и семь моторизованных. В небе наступающие войска прикрывал восьмой авиакорпус генерала авиации фон Рихтгофена, насчитывавший более шести сотен самолетов разных модификаций.
Установившиеся на московском направлении морозы сковали грязь и слякоть, открывая для механизированных немецких соединений широкое поле для маневра. Планировалось, двумя мощными танковыми кулаками наступать на флангах, чтобы отрезать Москву от северо-западных и южных районов страны.
Противопоставить ударным соединениям врага советское командование могло лишь сильно потрепанные пехотные части, концентрировавшиеся на направлениях основных ударов. Здесь же тянулись незаконченные фортификационные сооружения — противотанковые рвы, доты, дзоты и минные поля. Новейшие танки — Т-34 и КВ — поступали единицами, отчего их берегли, как зеницу ока.
И в момент кульминации битвы за столицу никому не было никакого дела до оставшегося в окружении пехотного батальона. Ведь, на карту было поставлено столько, что жизни нескольких сотен израненных бойцов уже ничего не стоили.
В это же самое время к западу от расположения батальона
Честно говоря, Гвен не сразу согласился вести воинов. Переживал за Зою. Вдруг, в его отсутствие с ней что-нибудь плохое случиться. Разве ее кто-то сможет защитить? Вряд ли.
Именно так он и сказал воеводе, ожидая после этого всевозможные кары на свою голову. Но тот, кого все называли товарищ комбат, объяснил, что именно от него и тех воинов сейчас зависит и жизнь Зои, и жизнь всего их воинства. Только они смогут выяснить, что собирается сделать враг, а, значит, и дать им возможность подготовиться.
Поэтому сейчас друид и вел троих воинов вдоль реки, ища место для переправы. Будь Гвен один, то давно бы уже оказался на той стороне. Ни одна ветка бы не шелохнулась, ни один камешек не качнулся. С теми же, кто шел следом за ним, все было наоборот.
-… Тише я сказал, — шипел парень на незадачливого разведчика, совсем «зеленого» парня, задевшего ветку ели и этим вспугнувшего ворона. Птица тут же разразилась хриплыми криками и, взлетев, начала кружить над ними. — И это лучшие следопыты? Да, нас за десяток с лишним верст слышно… А теперь, скидывайте… э-э-э свои лыжи.
Парень показал на длинные плоские доски на ногах воинов. В его мире их называли снелли, что означало «скользящие». Хорошая приспособа для охотника в зимнем лесу или поле, но сейчас им нужно было нечто другое.
— Сейчас через болото пойдем. Небольшой кружок сделаем, и в нужное место выйдем. А тут снегоступы нужны, а то все потопнем.
Гвен вытащил нож и нарезал с ближайшей ивы десятка три подходящих веток. Из них и предстояло сплести снегоступы. Нехитрое дело, если руки привычны, а не из одного места растут.
— Ничего мудреного здесь нет. Сначала толстый куст сгибаешь под каркас, который после оплетаешь длинными ветками, — воины с завистью смотрели, как быстро мелькали в его руках ветки. Одна шла туда, другая сюда, третья в сторону. В итоге, на снег лег первый снегоступ, который так и просился на ногу. — Как дети малые, в самом деле…
Пришлось, и им помогать, иначе так и остались бы здесь стоять.
— Как по болоту пойдем, глазами не хлопать, — наставлял он их. — Наступать только на кочки с травой. Про лед даже не думайте, вмиг ко дну пойдете. На хорошем болоте лет некрепок.
Сделав пару десятков шагов по болоту, всем стало ясно, что без Гвена они здесь так и остались бы. Больно уж коварным это место оказалось, полным ловушек, словно специально ждавших добычу.
-… Всегда на звериные следы смотрите, — Гвен показал на неровную цепочку следов, которые тянулись чуть в стороне от них. — Они все вам о дороге расскажут. Знающему человеку и верную дорогу в чаще покажут, и про опасности предупредят, и на съедобные припасы укажут.
Через несколько шагов парень уже на другие следы показывал.
— Беличьи… Значит, где-то поблизости ее кладовая, — быстро осмотревшись, Гвен приметил небольшое дупло. К удивлению остальных оттуда удалось вытащить почти три горсти орехов. — Угощайтесь. С орехами никакой мороз не страшен… А остальное оставим. Нельзя все забирать, а то зверек зиму не переживет.
К вечеру, когда они все-таки вышли из болота и оказались на той стороне, все четверо уже были сыты. Орехи, сушеные грибы и даже яблоки оказались очень даже кстати. После них есть совсем не хотелось.
— Темнеет уже, привал пора готовить, — лейтенант кивнул, уже давно признав в Гвене более опытного человека. — Тогда елового лапника несите для постели. Только берите нижние ветки, что у самой земли растут. От них дереву только тяжесть, а нам они в самый раз будут…
Вскоре между двумя дубами, где они решили заночевать, уже лежала целая охапка душистого лапника. В разные стороны торчали ветки с иголками, норовя уколоть неумеху.
— Сейчас такую постель соорудим, что вы ни разу и не видели. На такой перине в самый трескучий мороз спать можно, — улыбнулся он, глядя на удивленные лица бойцов. — Сейчас сами все увидите.
Устроившись посреди пышных еловых ветвей и прикрывшись от ветра стволами дубов, они скоро пригрелись.
— И правда, тепло, — удивился лейтенант, зарывшись в еловую кучу с головой. — Не Крым, конечно, но тоже хорошо… Объявляю тебе, товарищ боец, благодарность.
Гвен в ответ кивнул. Мол, принимает благодарность.