Бразилия была еще португальской колонией, когда в Рио-де-Жанейро, в семье адвоката, потомка марранов, родился Антонио Жозэ да Сильва.
Ему было только семь лет, когда, по обвинению в иудействе, его мать была арестована инквизицией и перевезена в Лиссабон, где ее бросили в один из застенков, известных под звучным именем masmorras.
Чтобы жить поближе к своей жене, Жоан Мендес да Сильва со всеми детьми поселился в Лиссабоне.
Через несколько лет, «примиренная с церковью», мать Антонио была выпущена на свободу.
Но вскоре ее опять арестовали. А вместе с ней и Антонио, которому исполнился уже двадцать один год. Студент канонического права Коимбрского университета, он приехал к родителям в Лиссабон на каникулы. Как и мать, он был обвинен в иудействе и заключен в тюрьму.
На допросах, увещевая и угрожая, инквизиторы требовали, чтобы он выдал своих родных. Как водится, нотариус инквизиции заставил его дать расписку: подсудимый признает, что, если произойдет членовредительство или смерть под пытками, вина будет его, подсудимого, а не инквизиторов и служителей, исполняющих свой долг, ибо он заслужил наказание. Его ждало неизбежное: он был вздернут на дыбу.
Долго после этого он не мог даже подписываться: ему вывихнули руку. Наконец его вывели в аутодафе, и в присутствии короля Жоана V, одетый в сан-бенито, он дал обещание никогда не выдавать тайн священного трибунала, после чего его объявили «примиренным с церковью» и освободили.
Через два года его мать перевели в тайные застенки, подвергли пытке на кобыле, потом объявили покаявшейся и выпустили на свободу.
Антонио Жозэ да Сильва быстро приобрел известность как автор пьес, прозванных публикой «операми еврея». Вернее, это были оперетты: в свои комедии в прозе автор ввел монологи в стихах, шансонетки, любовные сонеты, романсы, серенады, дуэты и речитативы. В этих комедийных сценах шутовские действующие лица говорили на уличном жаргоне, пели и плясали. Едкие диалоги чередовались с музыкальными интермедиями и шутовскими менуэтами. Сильва создал своего рода музыкальное зрелище.
Возможно, что в бразильских песенках (modinhas), которые он слышал в детстве, звучало очарование португальских saudades, песен сожаления, тоски и разлуки, в свое время повлиявших на яванскую музыку (остров Ява принадлежал португальцам).
В некоторых комедиях Сильва дает театральные вариации на темы из греческой мифологии. В область театра он перевел и жизнь Дон-Кихота. В других пьесах он высмеивает врачей, лжеученых, педантов, ломак, снобов. Он выводит на сцену любовные похождения короля Жоана. По догадкам некоторых ученых, кое-где он язвительно намекает на инквизиторов[135]. Как предполагают некоторые исследователи, в переведенном нами речитативе Амфитриона автор вспоминает свое пребывание в тюрьме и негодует против инквизиции. Нам бы хотелось, чтобы это было так, но скептический испанский филолог Менендес-и-Пелайо отвергает подобное предположение.
Публика рукоплескала «операм еврея», слава Антонио возрастала. Женатый на своей кузине Леоноре-Марии Карвальо, когда-то сидевшей в тюрьме вальядолидской инквизиции, он жил благополучно, когда внезапно, вместе с матерью и беременной женой, был опять арестован. По доносу их служанки, все трое были обвинены, конечно, в иудействе. Разлученный с семьей, в своем застенке Антонио ничего не знал о судьбе родных.
Между тем его новая пьеса «Гибель Фаэтона» с успехом шла в театре.
К своей жизни, разделенной между опереттой и тюрьмой, Антонио мог бы применить слова Бальзака[136]: «Левой ногой отбивал я ход музыки, а правой, казалось мне, стоял в гробу».
Вероятней всего, он не больше был привязан к еврейским обрядам, чем к христианским. Был ли он подозрителен инквизиции как сатирический писатель? Считался ли он богатым как адвокат и драматург? Или, как предполагают некоторые исследователи, ему и его жене мстил один португалец, отвергнутый Леонорой-Марией?
Сосед Антонио в тюрьме, мнимый товарищ по несчастью, был сыщиком, тайно служившим при священном трибунале: он неотступно следил за поэтом.
В тюрьме его жена разрешилась от бремени. Нам неизвестна судьба ребенка. Вероятно, отец ни разу не видел его.
В сущности, у инквизиции не было никаких улик против Антонио. Тем не менее после двухлетнего тюремного заключения его объявили еретиком, отступником, отрицающим, упорствующим, отлученным от церкви, а его жену — еретичкой, отступницей, отрицающей, упорствующей, нераскаявшейся и вновь впавшей в ересь.
Приговор держался в тайне в продолжение семи месяцев. Следовало выполнение целого ряда формальностей.
Затем инквизиторы выдали осужденного светской власти, с обычной просьбой поступить с ним милосердно и не подвергать его смертной казни.
Этой развязке Анастазио да Кунья[137], португальский ученый и поэт, посвятил следующие стихи:
Наконец 19 октября 1739 года Антонио вывели на площадь, в аутодафе. Тридцатичетырехлетний драматург, прозванный «португальским Плавтом», был приговорен к смертной казни. Последняя милость: он был сначала удушен, потом сожжен.
В тот же вечер одна из его оперетт весело разыгрывалась в театре Байрро-Альто. Ей рукоплескали те же зрители, которые с неменьшим удовольствием присутствовали при казни автора.
В XIX веке жизнь и смерть Антонио Жозэ да Сильва послужили португальскому писателю Камиллу Кастелло Бранко материалом для двухтомного романа «Еврей», а бразильскому поэту Гонсальво де Магальяншу[138] — для драмы «Поэт и инквизиция», исполнявшейся в Рио-де-Жанейро в 1838 году. Главным действующим лицом является Антонио. Его существование определено следующим стихом Магальянша: «Одной ногою в инквизиции, другою в жизни».
Какова же была судьба матери и жены Антонио?
Инквизиторы не преминули заставить их присутствовать при казни сына и мужа. Обе они были приговорены к «тюремному заключению по усмотрению» (cancere a arbitio), т. е. на неопределенный срок, зависевший от прихоти судей. Мать сошла с ума и умерла через несколько месяцев после казни сына. Жена, по-видимому, тоже погибла в тюрьме.
Комедии Сильвы — «Жизнь великого Дон-Кихота и толстого Санчо Панса»[139], «Критский лабиринт», «Амфитрион», «Войны Розмарина и Майорана», «Гибель Фаэтона» и другие — были собраны и напечатаны под заглавием «Португальский комический театр».
Под угрозой инквизиционной цензуры, они появились анонимно. Имя автора было скрыто в акростихе, обращенном к читателю.
После казни Сильвы один португальский епископ досадовал, что эти произведения не сожжены вместе с их автором.
Свои комедии Антонио Жозэ да Сильва насмешливо посвятил благороднейшей госпоже Серебрине Деньжищевой (Pecunia Argentina), перед которой лебезили благочестивые и правоверные современники «еретического» поэта.
При появлении Сарамаго выходит Меркурий под видом Сарамаго
Меркурий. Это — слуга Амфитриона! Надо помешать ему войти в дом. Эй, кто там?
Сарамаго. Кто? А вам какое дело? Я вхожу в мою дверь.
Меркурий. Дверь эта моя, и в нее никто не может войти, пока не скажет, кто он такой. Итак, либо пусть скажет, кто он такой, либо пусть убирается к черту. А не уберется, выброшу его в помойку.
Сарамаго. Нечего сказать, сеньор, учтивые, по-моему, помои! Спрашивать, чего я хочу в моем собственном доме!
Меркурий. В каком доме?
Сарамаго. Да в этом! Сверху донизу он мой, по милости моего хозяина, сеньора Амфитриона.
Меркурий. Какого Амфитриона? Того самого, который вернулся с войны?
Сарамаго. Да я и не знаю другого на этом свете.
Меркурий. Да разве он твой хозяин?
Сарамаго. Он самый, во плоти.
Меркурий. Э, да ты, кажется, бредишь!
Сарамаго. Верно, я всегда брежу, исполняя волю моего хозяина, сеньора Амфитриона.
Меркурий. Болван! Знаешь ли ты, что говоришь? Разве ты не видишь, что этот Амфитрион мой хозяин, мой?
Сарамаго. Сейчас я слуга вашей милости. Но как же Амфитрион может быть вашим хозяином, если у него только один слуга, я? Но лучше скажите мне: как вас зовут?
Меркурий. Меня зовут Сарамаго.
Сарамаго. Сарамаго? Еще лучше! А я-то после этого, я-то кто?
Меркурий. Все, что ты хочешь.
Сарамаго. Да я хочу быть Сарамаго, если бы вы этого и не хотели.
Меркурий. Так вот же тебе, плут, вот тебе две оплеухи за то, что ты так нагло украл мое имя.
Сарамаго. Придержите руки, сеньор, рассудите сами: do das[144]не дается в именительных падежах.
Меркурий. Так скажи мне правду, кто ты такой, а не то отвешу тебе еще оплеуху.
Сарамаго. Что вы хотите, чтобы я вам сказал? Скажу, что я Сарамаго, вы скажете, что это враки, скажу, что я не Сарамаго, будет то же самое. Итак, я не хочу, чтобы мне сказали: Inter ambobus errasti.
Меркурий. Значит, ты считаешь, что ты — Сарамаго?
Сарамаго. Если бы я и не хотел им быть, то только чтобы доставить вам удовольствие.
Меркурий. Так скажи, не бойся!
Сарамаго. Я скажу, если вы установите перемирие в войне оплеух.
Меркурий. Хорошо! Обещаю. Скажи! Кто ты?
Сарамаго. Вы знаете Амфитриона?
Меркурий. Как же не знать мне моего хозяина?
Сарамаго. Знаете ли вы в доме Амфитриона его слугу, жулика, худого, как вошь? Тело у него — винт, а ляжки — плети бичующихся монахов, одна нога — здесь, другая — там. Знаете?
Меркурий. Что-то не помню.
Сарамаго. Этого слугу, прескверного слугу, зовут Сарамаго.
Меркурий. Ах ты, наглец, негодяй, называть меня такими словами!
Сарамаго. Да нет, сеньор, ведь это — я.
Меркурий. Здесь нет другого меня, кроме меня. Теперь я понял, кто ты такой. Эй, держите этого вора! Он хотел ограбить дом Амфитриона!
Сарамаго. Не кричите! Подумают, что это — правда. Вор — вы сами: вы украли мое имя.
Меркурий. Как? Ты еще возражаешь? Получишь в морду.
Сарамаго. Теперь, сеньор, я понял, что я — ничто в этой жизни.
Меркурий. А мне-то что!
Сарамаго. Итак, сеньор, раз недостаточно быть Сарамаго, родившимся от хрена, чтобы позволить отнять свое имя, прошу вас, по крайней мере, позволить мне быть вашей тенью. Я и этим удовольствуюсь.
Меркурий. Не хочу: мне не надо оттеняться.
Сарамаго. Неужели, сеньор, моя рожа так мало ценится и так мало тениста, что я не заслуживаю быть даже вашей тенью[145].
Меркурий. Кто так вороват, что крадет мое имя, украдет и мою тень!
Сарамаго. Ну, это хорошо для черта Саламанкской пещеры.
Меркурий. Без зубоскальства! Что нам остается сделать?
Сарамаго. Что нам остается? Я остаюсь с моими оплеухами, а вы с моим именем.
Меркурий. Ну, убирайся, пока я не пролил на тебя дождь ударов!
Сарамаго. Значит, прощайте, сеньор Сарамаго!
Меркурий. Прощайте, сеньор Ничто!
Удушение гароттой женщины, уличенной в колдовстве.
Тарамелла. Что же будет с вами, тетушка?
Сангишуга. Что же будет с тобой, племянница?
Обе. Что будет с нами?
Тарамелла. Хуже всего то, что господин Тезей убежит с Ариадной и женится на ней. Ах, жестокий Тезей! Обманул меня и бросил!
Сангишуга. Боюсь, что он женится на Федре: однажды она поручила мне передать ему шарф.
Тарамелла. Женится ли он на той или на другой, мне остается только сосать палец.
Сангишуга. А я, за мои грехи, осталась без посланника.
Тарамелла. Как! Не жениться на мне да еще похитить у меня драгоценность, которую дал мне Лидор! В ней ведь было все мое приданое.
Сангишуга. Как! Похитить у меня драгоценность, которую дал мне Фебандр!
Тарамелла. О, Принц Внезапной Страсти, черт бы тебя побрал!
Сангишуга. О, Принц Фиги, разрази тебя гром!
Тарамелла. Вот я и без Ариадны и без драгоценности.
Сангишуга. Вот я и без драгоценности и без Федры.
Обе. Что со мной будет?
Сангишуга уходит. Появляется Эсфузиоте крылатый и начинает летать.
Эсфузиоте. Ни один сутенер не достигал еще подобных высот. Честное слово! Захочу — смогу мочиться отсюда на весь мир!
Тарамелла. Как подумаю об этом наглеце, удивляюсь, что я еще не лопнула от ярости.
Эсфузиоте. Ну-с! Спустимся немного! Как велик мир! Э, да это Тарамелла, она стала светской женщиной. Сейчас поболтаю с ней. Гоп!
Он немного спускается.
Тарамелла. Что это за змей? Я слышу, он где-то летает.
Эсфузиоте. Трр! Трр!
Тарамелла. Прочь, проклятый змей!
Эсфузиоте. Прощай, Тарамелла! Трр!
Тарамелла. Да кто это говорит со мной? Ведь здесь никого нет...
Заметьте, сеньор Абдолоним, что наши театры освобождены от десятин и от десятистиший, но, раз вы так шикарны, я тоже хочу уплатить свой налог и облегчить совесть:
...кое-где он язвительно намекает на инквизиторов. — В одной из комедий он замечает: «Так вы судья моего брюха?» По-видимому, это намек на то, что инквизиция контролировала, едят ли марраны свинину.
Оноре де Бальзак (1799—1850). Приведенная здесь цитата — из повести «Сарразина».
Анастазио да Кунья подвергся преследованиям инквизиции, вероятно, как «свободный мыслитель».
Гонсалъво де Магальянш (1811—1882) — автор книги стихов «Вздохи и сожаления» (Париж 1835); известен также своим эпосом «Объединение томайев» из истории борьбы вольных индейских племен против португальцев; был бразильским посланником в Вене и Вашингтоне.
«Жизнь великого Дон Кихота...» — Эта комедия переведена на французский язык Фердинандом Дени (Denis) в одном из томов его «Chefs d’oeuvre du Théâtre Etranger» (Paris 1823).
«Живой мертвец». — Этот трагический сонет поется Эсфузиоте, слугой-шутом, как признание в любви Тарамелле, болтливой служанке, в комедии Антонио Жозэ да Сильва «Критский лабиринт». Имя Эсфузиоте означает по-португальски: нагоняй, тренога, вспышка; а звукоподражательное имя Тарамелла — тараторка. Возможно, что автор хотел пародировать манерных поэтов, намеренно создав однообразие в чередовании слов — живой и мертвец, мертвец и живой, сталкивающихся в одном стихе и попеременно заканчивающих то четный, то нечетный стих. Они повторяются двадцать один раз, не считая слов жизнь и смерть, на протяжении четырнадцати строк сонета, который целиком построен на этих повторениях и чередованиях. Сильве приписывается подобное же намерение пародировать гонгористов в комедии «Войны Розмарина и Майорана». Но если даже сонет «Живой мертвец» является пародией, в наше время он звучит неожиданно. Намеренное однообразие не лишено прелести и силы. К тому же в симметрии повторений и чередований одних и тех же слов этот сонет представляется нам чрезвычайно выпуклым и скульптурным. Я еще увеличил количество слов живой и мертвец, назвав это стихотворение «Живой мертвец». Прекрасная монотонность этих стихов соответствует меланхолии музыки американских танцев «blues» в исполнении джаза. Эта серенада шута доходит до нас в протяжном возгласе и вздохе саксофона. Трагический тон «Живого мертвеца» соответствует судьбе казненного автора.
Комедия «Критский лабиринт» является вариацией на тему из греческой мифологии. По преданию, на острове Крит жестокий царь Минос велел архитектору Дедалу построить лабиринт и поместил в нем минотавра (чудовищного получеловека-полубыка). Афинский царь Эгей должен был ежегодно, в виде дани, отправлять Ми-носу отборных юношей и девушек, которых пожирал минотавр. Однажды среди этих жертв отправился царский сын Тезей. На Крите его полюбила дочь Миноса, Ариадна,и вручила ему путеводную нить, благодаря которой он не заблудился в лабиринте. Он убил минотавра и освободил Афины от тяжелой дани. Сильва усложняет этот миф. В то же время он не пользуется обычной развязкой истории любви Тезея и Ариадны: по мифу, Тезей покидает на берегу спящую Ариадну. Переведенный нами сонет «Лабиринт любви» поется Лидором, безнадежно влюбленным в Ариадну (см. прим. на стр. 218). Эти коридоры, колонны и статуи вызывают в нашем воображении развалины, манекены и окаменелые существа в живописи нашего современника художника Кирико.
Бык — минотавр.
«Амфитрион, или Юпитер и Алкмена». — От Плавта до Жироду драматурги пользовались историей военачальника Амфитриона, обманутого Юпитером, соблазнившим Алкмену, его добродетельную жену: бог принимает облик смертного, своего соперника, и Алкмена изменяет с ним мужу, будучи при этом уверена, что отдается Амфитриону. Хитрый Меркурий, посланник богов и покровитель торговли, играет важную роль в этом трагикомическом предприятии. Плавт в акте 1, сцене 1-й своего «Амфитриона» и Мольер, в акте 1, сцене 2-й своей пьесы того же названия, представляют Меркурия как двойника Двойника (Sosie), слуги Юпитерова соперника. Антонио Жозэ да Сильва, в акте I, сцене 3-й своей комедии, показывает Меркурия переодетым в Сарамаго, имя которого означает по-португальски «хрен». В этом шутовском диалоге Меркурий и Сарамаго перекидываются острыми словечками, неустанно играя ими. Некоторыми чертами этасцена напоминает нам «Замечательную историю человека, потерявшего свою тень», произведение немецкого романтика Шамиссо, появившееся после смерти Сильвы. Я назвал эту сцену: «Ни человек, ни тень».
...do, das (лат.) — даю, даешь.
оттеняться... ценится... тениста... тенью... — в подлиннике игра слов.
«Критский лабиринт» (см. прим. на стр. 216). — Хитрый Эсфузиоте, шут-лакей Гезея, выдает себя за своего господина и обещает Гарамелле ( Тараторке), служанке Ариадны и Федры, жениться на ней. В то же время он сулит Сангишуге (Пиявке), тетке Тарамеллы, брак с афинским послом Ликасом. Между тем Ариадна и Федра — обе влюблены в настоящего Тезея. Лидор влюблен в Ариадну, Фебандр — в Федру. Первый посылает Тарамеллу с поручением к Ариадне, второй посылает Сангишугу с поручением к Федре. Целый клубок интриг раскручивается в «Критском лабиринте». Некоторое время Эсфузиоте обладает ключом от всех тайн. Этот мнимый князь вершит судьбы всех действующих лиц. Обманутые Тарамелла и Сангишуга проклинают Эсфузиоте. Но ему и горя мало. Все устраивается к лучшему. Если в приводимой нами сцене Эсфузиоте, во плоти или в изображении, не был подвешен в воздухе над действующими лицами, а действительно летал, как это практиковалось в итальянских и французских балетах XVI и XVII веков, эта комедия была интересна и в смысле театральной постановки.
Глоткой вниз — намек на пытку дыбой. Пытаемых подвешивали и бросали головой вниз.