Сверстник мой,
далекий друг,
товарищ,
Встань над миром — посмотри:
вдали
Горячо и чадно
от пожарищ...
Задохнулись в небе
журавли —
До родимых мест не долетели,
И до боли жалко
бедных птиц.
Но больнее —
песню не допели
Дети,
опрокинутые ниц!
Но страшнее —
в пропасти пожарищ
Гибнут люди,
жизнь свою кляня!
Сверстник мой,
далекий друг,
товарищ,
Встань до звезд
и выслушай меня...
Верю я:
борьбою осененный
Самый
удивительный
рассвет
Вспыхнет над планетой,
возмущенной
Своенравством
ядерных ракет,
Встанет и согреет все народы
Дружбой,
лаской,
солнечным теплом.
И Тысячелетие Свободы
Пустит все оружие
на слом!
Шелестели заросли
Черемух
И бурлил песчинками
Родник,
Где устроен был
За крайним домом
Наших игр мальчишеских
Тайник.
Трактора окопы завалили, —
Десять лет,
Как кончилась война,
А братва сопливая
дурила,
У отцов воруя
Ордена.
Кто менял,
А кто дарил их скопом,
Кто себе привешивал на грудь, —
Лучшие награды
Всей Европы,
К нам в село
Проделавшие путь.
Колыхались
За окошком травы
И качалась каска
На штыке, —
Сколько ж
Умещалось русской славы
В нашем
Неказистом тайнике?!
Но теперь
Мне часто душу ранит,
Выглаженный ветром
Светлых снов,
Френч отцовский,
Что висел в чулане,
Френч отца,
Лишенный орденов.
Я скоро в деревню приеду,
В родную свою сторону,
Откланяюсь бабке и деду,
Приветствие дому шепну.
Но что-то обдаст, словно стужа.
Кольнет отчужденностью быт,
Как будто я больше не нужен,
Как будто я здесь позабыт.
Разъехались дети и внуки, —
Покинули эти края...
И тянет озябшие руки
В пространство
Деревня моя.
Осточертеет иногда работа.
И торопясь,
Под хлесткою водой,
Отмоюсь я от пыли
И от пота,
И — только ветер
Вслед из проходной.
Я доберусь
До голубой поляны,
Раскинусь, словно в детстве,
На траве,
И пусть язвят,
Мол, он, наверно, пьяный, —
Когда такая
Трезвость в голове!
Когда ударит рядом
Гимн сорочий
Живому
Первозданному всему...
И ничего не надо
Делать срочно,
А по порядку все
И по уму.
Мне и верится и не верится,
вспоминается, как в бреду:
Сорок третий...
Гудит метелица,
над поселком шахтерским стелется,
я в ночную в забой иду.
Зябко...
Мысли сквозят печальные,
черти блазнятся, хоть кричи.
Вдалеке огоньки сигнальные
над копрами горят в ночи.
Нынче кажется удивительным:
как тогда я в тринадцать лет
добегал до огней спасительных?
И сейчас все спешу на свет...
Обезумев от женского ига
и домашних забот и труда,
он дождался счастливого мига
и ушел, сам не зная куда.
Время грубо его целовало,
били ливни его и пурга.
В пятьдесят поглядел с перевала —
нет ни друга нигде, ни врага.
Он зашелся в махорочном дыме
и почувствовал: с донца души
поднималось забытое имя
и манило раздумьем в тиши.
Не поверил он образу яви
и протянутым молниям рук.
И опять забродил по державе,
не заметив, что жизнь — это круг,
что туманны дорожные нити,
и всему есть жестокий предел.
...У истлевшей избы, на граните,
он, вернувшийся, сгорбясь, сидел.
Первый зимний утренник, как праздник.
Вышел: снег лежит
и своей неопытностью дразнит,
как цветок во ржи.
Холодит дыхание немного,
это — хорошо!
Первозданно все вокруг и строго
и в груди — свежо!
Поброжу задумчиво вдоль речки,
посижу в саду,
где стоят березки, словно свечки,
сердцем отойду.
Не стало улицы Горшечной.
Еще лет пять назад была
на этой стороне заречной.
Вся вышла. В прошлое ушла.
Она от церковки брала
разбег, пускаясь в путь недлинный...
Помянут ли ее руины
ее гончарные дела?
Здесь птицы хоров не поют,
не слышно ведер у колонки.
Одни грохочут в перепонки —
стальные каблучки минут.
Да шепчет тополь-инвалид
листком сверкающим, беспечным
о том, как в жилах вновь кипит
весна, бушует соком млечным...
Но не всесилен дней поток:
вдруг за полынью, как мосток,
поманит вкось тоской дощечной
завалинки приют извечный.
Душа закусит удила.
Взовьется вихрь грозы, сминая
людские судьбы и дела.
Распорют темень факела,
и рыкнет гром, зевак пугая:
— Вот эта ссадина земная,
я помню, улицей была...
Сверкает и плавится лето,
жужжащие множа миры.
О пиршество ветра и света!
Томленье реки разогретой
и звон благодатной жары!
Высокое солнце. Отвага
ныряльщиков. Радуг разлет.
Шагни — и за пропастью шага
начнется твой первый полет...
С того улетевшего лета,
меня настигая везде,
не гаснет улыбка привета —
не тают круги на воде.
Никогда здесь не станут мертвыми
Ни леса, ни туман в логу.
Молодицы, качая ведрами,
Вскинут брови на берегу.
В дремной сини года заплещутся
И всколышут память мою.
Незабвенная, свет мой, женщина,
До сих пор я тебя люблю.
Ты к резному крыльцу не выйдешь,
Ковш узорчатый не подашь.
Ты забыла меня, не видишь,
Светень милый, где берег наш?
Там на зореньке волны плещутся
В лодку утлую у косы.
Там весна твоя не расплещется,
Не забудет былой красы.
И, наверно, закаты узкие
Просочатся в твое окно.
Стянет радуга тучи тусклые.
Как все было давным-давно...
Унесло ветром
Брошенные зерна,
Оттого и не было всходов.
Унесло ветром
Нежное слово,
А в душе остались побеги.
Унесло ветром
Честное слово...
Больше ничего не народится.
Все случилось помимо меня,
Одиночеством данная сила
Вознесла на чужого коня
И чужой высотой подкосила.
Эта радость на птичьих правах,
Эти крылья с веселым размахом
Уносили тревогу и страх,
А точнее, парили над страхом.
Эта радость была не игрой,
Глубиной твоих глаз голубиных,
Хоть и шли мы дорогой одной —
Я по краю —
А ты серединой...
Дарить любовь нужней, чем брать,
На воле сердце стосковалось.
Я не из твоего ребра —
С тобою рядом оказалась.
Я не из твоего гнезда,
И стаи разные несхожи,
Но нас отметила звезда
И одарила светом божьим.
На том и держимся с тобой,
Что тянет в разные стихии,
Не нужен мне никто другой,
И не нужны тебе другие.
Зуб мудрости еще растет,
А мудрость уж лукавит с нами...
Кто бросил нас в один костер
И кто поддерживает пламя?
А если поглядеть пошире,
И сам я верю в те года,
Когда уже не будет в мире
Вовеки черного труда.
Не всякий труд назвать любимым
Душа позволит — что грешить!
Но все ж трудом с огнем
И дымом,
Я знаю, можно дорожить.
И сам бывал я прокопченным.
И опален был у огня.
И, может, труд вот этот черный
И сделал что-то из меня.
Нет, не мякина,
Не полова,
Коль по уму словечко взято.
Да что!
Наверняка и слово
Неисчерпаемо,
Как атом...
То поле ветер не измерит
И снег его не заметет.
На нем не рожь,
А дума зреет,
Печаль, а не полынь растет.
Оно со мною, где б я ни был,
Не оторвать, как говорят,
Над ним,
Как звезды в темном небе,
Вопросы вечные горят.
Мне стыдно за свои седины,
За то,
Что много лет в пути...
О, хоть бы на вопрос единый,
Земля моя, ответ найти.
Все же это, наверное, роскошь:
После длительной суеты
На скрипучую снежную россыпь,
Словно штемпели, ставить следы.
Обжигающий воздух глотая,
Слушать веток игольчатый звон,
Ощущать, как в тебя проникает
Отсвет белых берез
С двух сторон.
Встаешь ты снова на моем пути.
Ты ищешь наших рук прикосновенье.
Не смея отвернуться и уйти,
глаза я поднимаю на мгновенье.
В них ожиданье счастья, но оно, —
прости меня, не связано с тобою.
Любви мольбой добиться не дано,
любовь, как крепость, не берется с бою.
Так не гляди ж с тоской в мои глаза,
и не следи за мной с немым упреком.
Прошу, уйди, чтоб жалости слеза
тебя не оскорбила ненароком.
Перевела с татарского А. Турусова
Закрою дверь,
Задерну шторы
И занавески на окне,
Но долго будет этот
Город
Хрипеть
И мучиться во мне.
За то,
Что близко мы знакомы,
За то,
Что я любил его,
Он подступает
К горлу комом
По праву друга моего.
Летят года,
Огнями тают!
Но вот ведь штука,
Вот беда:
Измен, как прежде,
Не прощают
Ни женщины,
Ни города...
Я по щеке слезу
Размажу,
И что забыл его —
Солгу.
И, может быть, забуду даже.
А вот проститься
Не смогу.
По вензелям заветной
Стежки
Задумчивый
Один иду.
Вновь осень.
И звенят сережки
На тонких веточках
Во льду,
Но далеки еще метели...
И повисает надо мной
Паук в прозрачной
Колыбели
На тонкой нити ледяной.
Мне хорошо.
И я не слышу,
Как над застывшею водой,
Со стаей уходя все выше,
Кричит последний
Козодой.
Едва ли сознавая
Конъюнктуру,
Без всякого влияния извне,
Послереволюционную фактуру
Безгрешно малевали
По стене.
Лихой рысак
И командир в кубанке
И, как непостижимое уму:
В кудряшках,
Словно стружках
От рубанка, —
Красавица,
Спешащая к нему...
Усердствуя с завидным
Неуменьем,
Эстетов не пытались
Ублажить.
И это было
Высшим откровеньем
Народа, начинающего жить.
Утро. Редкая тишина.
На столе блестит апельсин.
Поливает цветы жена,
Сладко спят еще дочь и сын.
Смотрю на холсты и краски,
На бумагу, на свет в окне.
Пытаюсь припомнить сказки,
Что вчера сочинял в полусне.
Но едва ли, пожалуй, вспомню,
Просто некогда вспоминать.
Так когда-то и мне с любовью
По ночам тихо пела мать.
Много пела, да позабыла.
Только я забыть не могу,
Что луна сквозь туман светилась,
Как большой апельсин на снегу.
На дьявольской скорости мчался состав.
Был шум его тела подобием стона.
Отчаянно руки свои распластав,
Лежал я на крыше стального вагона.
Почти забывая мелькавшие дни,
Прижавшись к летящему в бурю железу,
Шептал в никуда: догони, догони,
Сорви с моих глаз дымовую завесу!
И мчался состав, и по ветру слова
Летели в гудящем подобии стона.
А тонкие руки держались едва,
Боясь оторваться от плоти вагона.
Мигает в электричке желтый свет.
За окнами — махровые туманы.
И машинисты, словно капитаны,
Но кроме этой им дороги нет.
Сидит глазастый мальчик у окна
И робко в золотую даль вагона
Шлет пылкий взгляд. Безмолвна, как икона,
В платке пуховом там сидит Она...
Интеллигентный гражданин в очках
Серьезно книгу толстую читает.
Наверное, он тоже понимает,
Что мы плывем в особых облаках
И ничего не будет на пути
Проникновенней этого тумана.
В блестящий мир большого океана
С железных рельс не всем дано сойти.
А большеглазый мальчик у окна
Все так же робко в золото вагона
Шлет пылкий взгляд. Безмолвна, как икона,
В платке пуховом там сидит Она...
Стряхнув снежинки
И раскрыв глаза,
Подснежник белый
Смотрит в небеса.
Ознобно тянет холодом
Из тучи,
А он ничем не защищен
На круче!
И, словно всю опасность
Сознавая,
Трепещет на ветру
Душа живая.
Он с силой камень бросил в море
И ждал, под выкрики толпы,
Когда на всем его просторе
Взовьются волны на дыбы.
Не вздулось море, не взбурлило,
Не хлынуло из берегов, —
Оно спокойствие хранило
И свет глубинных жемчугов.
Ты, море старое, подолгу
Лелеешь жемчуг в скорлупе.
Каков твой возраст, море?
Сколько
Лет исполняется тебе?
И море молвило спокойно:
«Ты сам узнаешь, сколько мне,
Когда мои сочтешь все волны
И все жемчужины на дне».
Перевел с башкирского Атилла Садыков
Чиновник, тусклый индивид,
Лицо подняв от протокола,
Демократично молвил: «Коля,
Смотри какой в окошке вид!
Абсурдно даль не замечать
И хвойный мир за этой далью...»
И неврученною медалью
Блеснула в ящике печать.
И я махнул на Крым рукой,
Подался в сторону Запсиба,
Сказав чиновнику спасибо
За то, что мудрый он такой.
Карьер похож на сад камней,
Настроенный на созерцанье.
Мы, скучась под ковшом тесней,
Хрустим активно огурцами.
Звенит отзывчивый металл
И жжет, как будто только с пылу.
Покапал дождь и перестал,
Еще сильней запахло пылью.