Еще более жалко начала блеять про то, что химической зависимости у нее нет, что это ее частное дело, которое никак не влияет на ее работу, что ее взяли на работу, зная об этом… Она не боится ничего, тем более Майки. Но поскольку она приличная женщина, то стесняется того, из-за чего некоторые могут подумать, что она наркоманка. А она не наркоманка, она — ответственная…
— Я отправлю сейчас Майки этот анализ, командир должен быть в курсе ваших дел, — неприятным голосом сказал приятный блондин, — вы не против?
— Не надо! — с треском развалилась вся броня Марципанового Леденца, обнаружив главную уязвимость.
— Вы не боитесь физического воздействия, не боитесь морального давления, вы сейчас полностью лишены гражданских прав, но переживаете, что Майки узнает, что вы употребляете наркотики? — уточнил блондин.
Хотелось сказать, что это не так, ничего она не боится, но это было бы совсем жалко. Раз проиграла, надо признать:
— Малыш Майки очень расстроится. Я ему обещала не употреблять. Вы же знаете, он считает нарушение слова проявлением неуважения… Он может уйти от меня!
— Вы сделали копии с конфиденциальных документов?
— Нет.
И страшно не то, что потеряют работу и хорошую пенсию за должностное нарушение. Страшно, что если она по-другому ответит, придется отвечать где все хранится, все из нее вытрясут.
Это гарантия их старости. Архив. В котором много чего интересного со всех дел, со старой работы, со всех судов, от всех его информаторов… Их архив куда круче и опасней архива итальянской старушки. Марципановый Леденец сама этим занялась, не хочет, чтобы было так страшно, как в прошлый раз, когда все потеряли в один день, — рассчитала все, подготовила… Это их будущее, которое она не сдаст ни за что. Даже, если будущее их будет раздельным…
Марципановый Леденец взяла себя в руки, равнодушно смотрела, как приятный блондин отправляет куда-то результаты анализов. И продолжили все по новой…
— Вы играете в какие-то отдельные игры? — а это еще что?
— С чего вы взяли? — опять эти подозрения в нелояльности!
— Появилось необычное. Раньше Малыш Майки был славен тем, что не оставлял свидетелей в разных щепетильных делах. Теперь оставляет, будто намеренно. Уже не один раз. В происшествии с “феррари” у полиции находятся два выживших свидетеля с другой стороны, они очень точно повторяют ваши показания. Почему Майки оставил их в живых?
— Спросите у него. Люди к старости становятся человечней…
Блондин улыбался, ассистент хихикал. Тут работает особая порода людей, без избытка человечности, часто с полным ее отсутствием.
— Не думаете же вы, что он сговорился с ними? — тоже начала хихикать. Расслабилась. Спокойно, по десятому разу отвечала на вопросы. Ведь самое страшное уже случилось — Пирожочек все узнал…
Приходил психолог, толстый мужчина в очках, изучал их с Майки созависимые отношения, как они влияют на работу. Битый час ему объясняла, что это не созависимость, просто вместе им удобней и спокойней. Что отношения тренера и ученика куда крепче, чем любые другие. А они еще вместе спят…
Возможно, из-за последнего утверждения приходила дамочка-психолог, про их секс расспрашивала, видимо, узкий специалист. Как возможную причину созависимости. Больная, что ли? Он командир. При чем тут секс?…Нет у них никаких особых пристрастий. Ну, вот, честно, нечего даже рассказать… Ничего не скрывает. Секс, как секс, как у всех.
Дамочка не угомонилась, поинтересовалась нету ли у нее фантазий про секс втроем — с Майки и Эльвирой? Ну, вот, что она чувствует, представляя их всех вместе?
Нет, ну где их готовят, а? Такой бред. Но послушно выполнила упражнение — представила Пирожочка и Эльвиру без одежды. И, если каждый из них, представляемый по отдельности, весьма ее возбуждал, то вместе это была просто какая-то совсем несексуальная гадость. Воображаемая голая, толстенькая Эльвира начала драться с воображаемым голым, крепеньким Пирожочком — это было просто омерзительно, они столько гадостей друг другу наговорили. А сама она бросилась, гремя своими костями, их разнимать — ей попало больше всех, как обычно… И тогда они оба начали омывать ее раны и жалеть — они оба так любят омывать ее раны, особенно те, которые сами нанесли… Потом начали спорить, кто любит малышку больше всех и драка началась по новой… Вот такой бы у них был секс втроем!
Чушь какая! Пусть эта женщина-сексолог чем-то продуктивным займется, а не перетряхивает чужую постель. Которая вообще никак не касается дела. Хотела отказаться разговаривать, но боялась очередного “минуса” в досье, чего-то этой озабоченной тетке наплела…
Потом блондин опять с чемоданом своим пристал. Про “Витторио” расспрашивал, не с ним ли они в отдельные игры играют? Перехватила инициативу, сама давай приставать, почему не сказали, кто такой Витторио?
— Мой метод в том, — скромно похвастался приятный блондин, — что управлять людьми легче всего, нажав исходную кнопку. Тогда события развиваются сами собой, не нужно никого заставлять, только слегка вести…
Хвастун! Никакой это не авторский метод. Это наука эльвириной бабки, тысячи лет науке!
— Так кто напал на “феррари”? — снова спросила.
— Идет расследование, — коротко ответил приятный блондин, заметив, что вопросы сейчас тут задает не она.
В конце концов, сказали, что дело не ждет, надо работать, а дело с чемоданом вроде бы ясное. Вышла сухой из воды, в общем.
Отвезли в чистое поле и оставили там, сказали ждать. Никого вокруг, она, со своей слабой ногой, может до населенного пункта и не дойти.
Но приехала машина, вышел Пирожочек. Глаз не могла поднять, не могла обнять, так было совестно. Но Пирожочек не был зол, может блондин не отправил ничего, просто пугал?
— Ну-ну, малышка, — сам ее обнял, — Ну, что ты боишься… Все хорошо, малышка, все закончилось…
…Вечеринка уже достигла той стадии, когда гости плотно поели, достаточно выпили и хотят концерта. Часто гости хотят петь, но тут гости были не особо музыкальные, пели невпопад и черти-что…
Сначала господин Морис вынес свое электронное пианино и играл гостям. Потом ему надоело, видимо этот тщеславный тип не хотел быть просто фоном для трапезы людей. Он начал шептаться с Милли, со стороны Максу даже неприятно было на это смотреть, как будто к чему неприличному ее склоняет.
— Ну, Милли, ну еще один раз… Было же неплохо. Ну, давай, — вот именно так говорят, с таким лицом, когда уговаривают.
— Да вы что… Сырая вещь, вообще не готова. Не могу на людях.
— Ну, Милли… Ну, мне так понравилось! — ныл вообще несолидно для такого серьезного человека, — ну, один раз, завтра уезжаешь…
— Я не могу так. Я только на сцене могу, когда сцена выше. А тут все на меня смотрят… Они меня узнают, я опозорюсь.
— Эти люди не слышали о тебе никогда… И вообще надо расширять целевую аудиторию, чтобы понять чего ты стоишь. Может, Милли Филис — пустой мыльный пузырь, раскрученный современными медиа и больше ничто?
Блин, ну, зачем он с ней так? Так и на девчонок давят, к сексу их склоняя. Макс знает, как это. Нехорошо..
— Нет! — ну, вот, Милли завелась, — Я — профессионал! Я зарабатываю этим деньги с восьми лет!
— Ну, так покажите, мисс Милли, чего умеете… Профессионал может сделать свою работу в любом месте и в любом состоянии, — сэр Артур взял нож, которым резал мясо и эффектно метнул его в дерево. Мужчины, которое рядом с деревом пили пиво, восторженно загоготали, — Возьмите их, Милли! Сколько можно на одних малолетках выезжать!
— Ну, ладно! — вид у Милли был довольно свирепый. В древнем сарафане, который она нашла тут в шкафу, со светлыми косами, уложенными вокруг головы, со своим честным и очень простым лицом, с таким злым и упрямым выражением, она точно была похожа на нацистку… Схожесть стала полной, когда она заорала на Макса сердито:
— Чего ты стал тут, как столб! Где твоя гитара? Шевелись быстрее!
Потом наехала на Гвиневру:
— Где вы дели бубен? Не надо прикрываться своими ограниченными возможностями! Вчера был у вас в руках… Макс, бубен под диван она швырнула, принеси! А вы, господин Морис, где бумажка с текстом, вы же мой бэк-вокал?
Танк “Милли Филис” почувствовал себя в студии, со своей командой, в своей тарелке и разошелся.
— Мисс Милли, — смеялся возбужденный господин Морис, — тут посторонние люди, потише… А текст я знаю наизусть. Вы такой зайчик, мисс Милли, когда командуете.
— Приятно посмотреть на себя со стороны? — с сарказмом спросила Гвиневра.
— Что, вот так я ору на людей? — удивился господин Морис. Типа, он не знал.
Макс пошел в дом за инструментами, не дослушал, чем там у них кончилось. А когда вернулся, господин Морис представлял своим соседям свою американскую гостью, которая чуточку музицирует и хотела бы развлечь гостей песней собственного сочинительства. Макс отметил, как бы обиделась Милли, если бы понимала, что он говорит — “чуточку музицирует”.
Милли подышала чуть-чуть, потом кивнула пианисту.
— Раз, два, три, четыре…
Ну, конечно, это была не ее аудитория. И Милли была не в лучшей своей форме, да и песня сыровата… Но они так слаженно играли и чувствовали, что играли — Макс со своими тремя аккордами, Гвиневра с сомнительным чувством ритма, господин Морис, срастившийся со своим пианино… А Милли была очень красивая, когда пела про любовь и смотрела на него, Макса… Макс видел, что поэтому и все на него смотрят и смущался. Обычно серенады поют девушкам, а тут наоборот… Блин! Да никогда еще ему девчонка песен не пела, не смотрела вот так.
Закончили наконец. Милли была вся потная от страха, а ее пианист весь красный. Зрители долго хлопали и кричали “браво” — это были добрые люди, которые радовались всему, что им покажут, и поощряли любого исполнителя аплодисментами. Кумушки за спиной Макса шептались, что “девочка, конечно, безголосая, но поет с душой”, другие восхищались, что “господин Морис смог создать прекрасный ансамбль из музыкантов, которые ничего не умеют”. Бывший муж госпожи Мартины заявил, что если б ему пели такие песни, он бы никогда не ушел, а тот, с конца улицы, заметил, что “малютка Миллисент” похожа на кого-то из телевизора, только он не помнит на кого…
Макс хотел обнять Милли, спасибо сказать… Но она же этого не любит всего. Просто рядом сел и в глаза смотрел.
Концерт продолжался. Наклюкавшийся сосед, упал в объятия “дружище Мориса” с просьбой спеть. Господин Морис отнекивался, конечно. Но потом посмотрел на свою Гвиневру в инвалидном кресле и объявил, что, в честь своей американской гостьи, он будет петь их народную песню, но петь будет для своей жены. Что-то там возился с гитарой, ныл, что Макс расстроил ее, брынькая как попало… Раз, два… Раз, два, три четыре!
— …Ты мой солнечный свет, ты делаешь меня счастливым даже в пасмурный день, ты не знаешь, как сильно люблю тебя, но только оставь этот свет со мной…
Английские слова были простые, все подпевали, ритм заводной, все начали приплясывать… Эта песня была публике ближе, чем шедевры постмодерна мировой знаменитости Милли Филис.
— Никто не станет между нами, ты любишь меня больше всех… — распевал господин Морис, отталкивая локтем назойливого соседа, что мешал играть, — даже если случится что, возвращайся — я все прощу, я всегда во всем виноват… Ты мой солнечный свет, ты делаешь меня счастливым… — пару раз он сбился, но публика не заметила, — я всегда буду любить тебя… — публика уже орала хором пьяными голосами, подпевая.
Макс переживал, что Милли будет ревновать к успеху, но она подхватила Макса и стала танцевать с ним кадриль, так, как танцуют у них в глубинке.
— Теперь моя очередь быть в подтанцовке, — сказала Милли, — я профессионал.
После эффектного финала, господин Морис подошел к своей жене и сказал несколько самодовольно:
— Ну, как, малышка? Могу еще впечатлить девушку?
— Ах, Пирожочек… Все время что-то новое, — Гвиневра смотрела влюбленными глазами.
Кто-то сзади сказал бывшему мужу госпожи Мартины, что, если бы он пел госпоже Мартине такие стансы, то у их брака было бы больше шансов…
Макс заметил, что Милли ушла уже. Она и так продержалась очень долго среди толпы незнакомых людей. Макс не знал, что ему делать — он же организатор вечеринки… А Милли там в доме ждет его.
— Идите в дом, к Милли, — мягко сказала Гвиневра, — мы ведь завтра уезжаем.
Робинзон покидал необитаемый остров, но почему-то не был этому рад.
Все, к чему она приближается, превращается в цирк и балаган. Цирк и балаган! В прямом смысле слова. Малыш Майки, чьим главным жизненным принципом было не привлекать внимание, быть незаметным, сам устроил цирк и балаган — с песнями, плясками, метанием ножей и карточными фокусами. Да, он знает много карточных фокусов. А что, думали, он просто так выиграл тогда свою малышку в карты? Сжульничал, конечно, нельзя доверять удаче… Старался, конечно, чтоб не всегда все получалось, натурально выглядело — как у обычного человека, но все равно получалось круто. Нет, ну, он, конечно, знал, что тщеславный болван, но не настолько же… Разве, что стриптиз не показывал и акробатических трюков. Хотя, признается, хотел показать…
— Очень странно, — сказал малышке, — но мне понравилось, как все прошло.
— Да, ты был очень милым, Пирожочек.
— Вот именно! Я был милым, а не притворялся им, как обычно. Оно само — как обычно у тебя получается… А теперь я этого боюсь.
— Чего боишься?
— Я становлюсь профнепригодным. А кто же будет делать мою работу, которую я умею делать лучше всех… лучше многих? — пусть не говорят, что он хвастун. Признает, есть ребята лучше него, раньше вообще были корифеи, которых не переплюнуть и не догнать… Но он хорош.
— У тебя целый блокнот учеников — некоторые очень приличные. Научишь новых, — мир в надежных руках… Кроме того, я, вот, непригодная с самого начала и справляюсь.
— Я воспользовался служебным положением в личных целях, чтобы моя подружка стала моим дружком. Нельзя было тебя брать, не годишься…
— А блондин меня хвалит за результативность…
Промолчал, не стал в который раз озвучивать цену результативности, засовывал посуду в посудомойку.
— Ты как? — кресло отдали хозяевам, Розочка на полу в гостиной лежала. Не стали детей с большой кровати гнать, ровный пол сейчас ей куда удобней, чем старый матрас… Улегся рядом на лежбище из покрывал и подушек.
— После таблетки могла бы и поплясать. Отлично.
— Минимум неделя постельного режима. Отвезем завтра ребят и в кровать…
— Пирожочек! Ты так пел душевно.
— Там каждое слово правда, это не просто песня, — не смотрел на нее, — про солнечный свет и все прочее…
— А ты говорил, что я “свет, ведущий между скал”, я думала это маяк.
— Это ночью маяк, а днем направление пути определяют по солнцу… Что ты там такое делаешь, тебе же нужно поменьше шевелиться?
— А я и не буду шевелиться. Я буду лежать не шевелясь… Шевелись ты. А я командовать буду.
— Расскажешь потом сексологу, придумай пикантные враки. Они толпой будут изучать твои врунские откровения.
— А ты проверь, чтобы записали, не считали скучной и неинтересной..
Уезжали ранним утром, но незаметно не удалось. Назойливый сосед оказался ранней пташкой.
— Дружище Морис! Как так? — сосед очень огорчен был отъездом.
— Работа, дела… Рад был повидаться, — изображал печаль и озабоченность.
Сосед не отпускал, клялся в любви и вечной верности. Отдал ему ключи, пусть следит за домом, если хочет. Посчитает, сколько нужно на ремонт, Морис пришлет денег… Да приедет. Может и скоро…
Вышла мама соседа, тоже обнимала всех, особенно “малютку Миллисент — такую скромную девочку”. Милли держалась очень мужественно, позволяла себя обнимать какой-то неизвестной старухе.
— Оказывается, в Америке тоже есть приличные девочки, — сказала с умилением мама соседа, ущипнув малютку Миллисент за круглую щеку. Милли была в том старом сарафане, который нашла в шкафу. Попросила разрешения забрать хлам, который называла “винтажными нарядами”, сказала, что будет запускать свою линию одежды, нужны образцы для идей… Ну, и перспективная малютка Миллисент, хорошо, что вовремя ею занялись.
Посмотрел на дом, улицу. Он знал каждый камешек на этой улице, за двадцать лет тут ничего не изменилось. Вспомнил, как каждый день ходил по улице — дальше ему не разрешали отходить — туда-сюда, чтобы разрабатывать ноги, с вот этой самой тростью, которая сейчас у малышки. Как ему было плохо, как ему было больно… Двенадцать тысяч шагов. Он считал каждый день. Это сейчас у розочки такие часы, что считают, а он сам считал вслух. Не мог думать, не мог чувствовать, даже говорить толком, только считал…
Когда выезжали из города, проехали мимо мастерской того обувщика, что навязался на вечеринку и раскрутил его на заказ ботинок. Обувщик стоял на улице и помахал ему рукой.
Сидели с Милли на заднем сиденье молча. В глаза друг другу не смотрели, но за руки держались. Все было понятно без слов, все было правильно. Но как-то невесело было совсем.
И эти двое спереди тоже молчали. Конечно, Гвиневра что-то там болтала сначала, но ее никто не слушал, она и заткнулась, смотрела себе в окно, изредка бросая на них с Милли жалостливые взгляды, отчего Максу было очень себя жаль.
А Милли смотрела вперед, с равнодушным и ничего не выражающим лицом, как и седой водитель. Она же танк, эта Милли Филис. Сколько сантиметров броня танка? Уже и позабыл, а ведь учили…
Часа через три обедали в кафе на заправке. Сэр Артур повел свою хромую Гвиневру в туалет, Макс с Милли кофе пили под навесом.
— Ты как? — спросила Милли. По ее странному лицу не понять, что она чувствует, но равнодушным теперь оно точно не было.
— Нормально. Так лучше всего, Милли, для нас обоих, понимаю.
…конечно, он мог бы навязаться Милли. И она бы его не прогнала — стал бы настоящим “везучим сантехником”, ездил бы с ней дальше и у нее дома, и по всем гастролям… Был бы персональным красавчиком для Милли Филис, единственным, кто может к ней прикасаться и ей не противно… И что бы это было? Совсем не то, что было в этом домике. Он ведь профессиональный “персональный красавчик” и понимает разницу…
— Я буду тебе звонить, — сказала Милли.
— Конечно. И я тоже, — уверенно ответил Макс, понимая, что никто никому звонить не будет. Так только хуже. Нужно взять то, что у них было, законсервировать в банке и запрятать в укромное место. … Не спрашивая, поцеловал Милли в щеку. И она его обняла.
Увидел, как довольно далеко, позади Милли, стоят сэр Артур с Гвиневрой. Гвиневра держала сэра Артура, показывая на них, и не давая пройти. А он нетерпеливо показывал ей на часы…
Макс сам позвал их.
— Поехали! — ну, сколько можно тянуть! Отрубить уже и с концами.
Приехали на место — стоянка возле большого торгового центра.
— Нас уже ждут, — объявил сэр Артур, достав бинокль и оглядев местность, — Посмотрите, возле цветочного магазина.
— Папа и мама! — радостно сказала Милли. Очень по детски сказала. Она хоть и танк, но совсем маленький, — А кто там с ними? Что за люди? — спросила опасливо, — Вон те дядьки в костюмах?
— Вон тот, высокий дядька в очках — заместитель атташе по культуре, вон те покрепче… эээ… сотрудники службы безопасности, еще одного я не знаю, но уверен, что он не страшный. Не бойтесь, мисс Милли, они все свои… Вы идете сами, я в бинокль посмотрю, как дойдете.
— А вы почему не с нами не идете?
— Не задавай глупых вопросов, Милли, — сказал Макс, — Пошли уже.
— Не подведите меня, Милли, — очень ласково сказала Гвиневра — для меня честь познакомиться с вами, всего вам самого доброго!…Пусть лучше я, чем кто-нибудь другой, — сказала Гвиневра странную фразу.
— Спасибо, Миллисент Пират Филис, за радость творческого экстаза, — вдруг сказал сэр Артур пафосную фразу, — надеюсь, вашей публике тоже понравится песня. Рад, что был полезен. И в музыке и во всем остальном. Берегите себя!
И почему-то почесал ее голову. А она почему-то голову подставила, как бычок. На языке этого странного человека, видимо такого же, как эта Милли, это означало объятия.
— Присмотрите за Максом, — сказала Милли. Это несолидно так было, будто он младенец, хотя почти на десять лет ее старше. Но приятно, что Милли не все равно.
— Конечно, — сказала Гвиневра, — До свидания, Макс. Приятно было познакомиться.
— Я думал вы меня вспомните, — все-таки Макс скажет ей. обидно, что “номер два его забыла” — я же Максик, вы вели меня долго у Эльвиры в агентстве, были моим куратором. Вы же “номер два”!
Гвиневра многозначительно посмотрела на сэра Артура, он протянул ей пятерку. Спорили на то, узнает ли Максик “номер два”?
— Конечно, я вас помню, но некогда было обсудить. Рада, что у вас все хорошо…
— Макс не пропадет, он взрослый человек — уверенно сказал сэр Артур, — Не беспокойтесь, мисс Милли.
Ну, хоть кто-нибудь не считает его идиотом! Даже настолько, чтобы пятерку поставить.
— Идите, вас ждут!
Вышли из машины, направились к цветочному. Их увидели. Мама Милли хотела вперед побежать, но один в костюме остановил ее…
— Спасибо, Макс, — Папа Милли руку ему пожал и обнял, чуваки в костюмах кивнули, приветствуя. Сели в большую машину.
Робинзонов вернули на большую землю.