Любит? не любит? Я руки ломаю - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4
Мир опять цветами оброс1922–1929
Париж
Разговорчики с Эйфелевой башней
Обшаркан мильоном ног.Исшелестен тыщей шин.Я борозжу Париж —до жути одинок,до жути ни лица,до жути ни души.Вокруг меня —авто фантастят танец,вокруг меня —из зверорыбьих морд —еще с Людовиковсвистит вода, фонтанясь.Я выхожуна Place de la Concorde[3].Я жду,пока,подняв резную главку,домовьей слежкою умаяна,ко мне,к большевику,на явкувыходит Эйфелева из тумана.— Т-ш-ш-ш,башня,тише шлепайте! —увидят! —луна — гильотинная жуть.Я вот что скажу(пришипился в шепоте,ейв радиоухошепчу,жужжу):— Я разагитировал вещи и здания.Мы —только согласия вашего ждем.Башня —хотите возглавить восстание?Башня —мывас выбираем вождем!Не вам —образцу машинного гения —здесьтаять от аполлинеровских вирш.Для васне место — место гниения —Париж проституток,поэтов,бирж.Метро согласились,метро со мною —онииз своих облицованных нутрпублику выплюют —кровью смоютсо стенплакаты духов и пудр.Они убедились —не ими литьсявагонам богатых.Они не рабы!Они убедились —имболее к лицамнаши афиши,плакаты борьбы.Башня —улиц не бойтесь!Еслиметро не выпустит уличный грунт —грунтисполосуют рельсы.Я подымаю рельсовый бунт.Боитесь?Трактиры заступятся стаями?Боитесь?На помощь придет Рив-гош[4].Не бойтесь!Я уговорился с мостами.Вплавьрекупереплытьне легко ж!Мосты,распалясь от движения злого,подымутся враз с парижских боков.Мосты забунтуют.По первому зову —прохожих ссыпят на камень быков.Все вещи вздыбятся.Вещам невмоготу.Пройдетпятнадцать летиль двадцать,обдрябнет сталь,и самивещитутпойдутМонмартрами на ночи продаваться.Идемте, башня!К нам!Вы —там,у нас,нужней!Идемте к нам!В блестеньи стали,в дымах —мы встретим вас.Мы встретим вас нежней,чем первые любимые любимых.Идем в Москву!У насв Москвепростор.Вы— каждой! —будете по улице иметь.Мыбудем холить вас:раз стоза деньдо солнц расчистим вашу сталь и медь.Пустьгород ваш,Париж франтих и дур,Париж бульварных ротозеев,кончается один, в сплошной складбищась Лувр,в старье лесов Булонских и музеев.Вперед!Шагни четверкой мощных лап,прибитых чертежами Эйфеля,чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!Решайтесь, башня,—нынче же вставайте все,разворотив Париж с верхушки и до низу!Идемте!К нам!К нам, в СССР!Идемте к нам —явам достану визу!1923
Юбилейное
Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский.Дайте руку! Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон;тревожусь я о нем, в щенка смирённом львенке.Я никогда не знал, что столько тысяч тоннв моей позорно легкомыслой головенке.Я тащу вас. Удивляетесь, конечно?Стиснул? Больно? Извините, дорогой.У меня, да и у вас, в запасе вечность.Что нам потерять часок-другой?!Будто бы вода — давайте мчать болтая,будто бы весна — свободно и раскованно?В небе вон луна такая молодая,что ее без спутников и выпускать рискованно.Я теперь свободен от любви и от плакатов.Шкурой ревности медведь лежит когтист.Можно убедиться, что земля поката,—сядь на собственные ягодицы и катись!Нет, не навяжусь в меланхолишке черной,да и разговаривать не хочется ни с кем.Только жабры рифм топырит учащённоу таких, как мы, на поэтическом песке.Вред — мечта, и бесполезно грезить,надо весть служебную нуду.Но бывает — жизнь встает в другом разрезе,и большое понимаешь через ерунду.Нами лирика в штыки неоднократно атакована,ищем речи точной и нагой.Но поэзия — пресволочнейшая штуковина:существует — и ни в зуб ногой.Например вот это — говорится или блеется?Синемордое, в оранжевых усах,Навуходоносором библейцем —«Коопсах».Дайте нам стаканы! знаю способ старыйв горе дуть винище, но смотрите — извыплывают Red и White Star'ы[5]! с ворохом разнообразных виз.Мне приятно с вами,— рад, что вы у столика.Муза это ловко за язык вас тянет.Как это у вас говаривала Ольга?..Да не Ольга! из письма Онегина к Татьяне.— Дескать, муж у вас дурак и старый мерин,я люблю вас, будьте обязательно моя,я сейчас же утром должен быть уверен,что с вами днем увижусь я.—Было всякое: и под окном стояние,письма, тряски нервное желе.Вот когда и горевать не в состоянии —это, Александр Сергеич, много тяжелей,Айда, Маяковский! Маячь на юг!Сердце рифмами вымучь —вот и любви пришел каюк,дорогой Владим Владимыч.Нет, не старость этому имя!Т`ушу вперед стрем`я,я с удовольствием справлюсь с двоими,а разозлить — и с тремя.Говорят —я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!Entre nous[6]… чтоб цензор не нацикал.Передам вам — говорят — видалидаже двух влюбленных членов ВЦИКа.Вот — пустили сплетню, тешат душу ею.Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их!Может я один действительно жалею,что сегодня нету вас в живых.Мне при жизни с вами сговориться б надо.Скоро вот и я умру и буду нем.После смерти нам стоять почти что рядом:вы на Пе, а я на эМ.Кто меж нами? с кем велите знаться?!Чересчур страна моя поэтами нища.Между нами — вот беда — позатесался Надсон.Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!А Некрасов Коля, сын покойного Алеши,—он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид.Знаете его? вот он — мужик хороший.Этот нам компания — пускай стоит.Что ж о современниках?!Не просчитались бы, за вас полсотни отдав.От зевоты скулы разворачивает аж!Дорогойченко, Герасимов, Кириллов, Родов —какой однаробразный пейзаж!Ну Есенин, мужиковствующих свора.Смех! Коровою в перчатках лаечных.Раз послушаешь… но это ведь из хера!Балалаечник!Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак.Мы крепки, как спирт в полтавском штофе.Ну, а что вот Безыменский?! Так…ничего… морковный кофе.Правда, есть у нас Асеев Колька.Этот может. Хватка у него моя.Но ведь надо заработать сколько!Маленькая, но семья.Были б живы — стали бы по Лефу соредактор.Я бы и агитки вам доверить мог.Раз бы показал: — вот так-то, мол, и так-то…Вы б смогли — у вас хороший слог.Я дал бы вам жиркость и сукна,в рекламу б выдал гумских дам.(Я даже ямбом подсюсюкнул,чтоб только быть приятней вам.)Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый.Нынче наши перья — штык да зубья вил,—битвы революций посерьезнее «Полтавы»,и любовь пограндиознее онегинской любви.Бойтесь пушкинистов. Старомозгий Плюшкин,перышко держа, полезет с перержавленным.— Тоже, мол, у лефов появился Пушкин.Вот арап! а состязается — с Державиным…Я люблю вас, но живого, а не мумию.Навели хрестоматийный глянец.Вы по-моемý при жизни — думаю —тоже бушевали. Африканец!Сукин сын Дантес! Великосветский шкода.Мы б его спросили: — А ваши кто родители?Чем вы занимались до 17-го года? —Только этого Дантеса бы и видели.Впрочем, что ж болтанье! Спиритизма вроде.Так сказать, невольник чести… пулею сражен…Их и по сегодня много ходит —всяческих охотников до наших жен.Хорошо у нас в Стране советов.Можно жить, работать можно дружно.Только вот поэтов, к сожаленью, нету —впрочем, может, это и не нужно.Ну, пора: рассвет лучища выкалил.Как бы милиционер разыскивать не стал.На Тверском бульваре очень к вам привыкли.Ну, давайте, подсажу на пьедестал.Мне бы памятник при жизни полагается по чину.Заложил бы динамиту — ну-ка, дрызнь!Ненавижу всяческую мертвечину!Обожаю всяческую жизнь!1924
Тамара и Демон
От этого Терека в поэтах истерика.Я Терек не видел. Большая потерийка.Из омнибуса вразвалкусошел, поплевывал в Терек с берега,совал ему в пену палку.Чего же хорошего? Полный развал!Шумит, как Есенин в участке.Как будто бы Терек сорганизовал,проездом в Боржом, Луначарский,Хочу отвернуть заносчивый носи чувствую: стыну на грани я,овладевает мною гипноз,воды и пены играние.Вот башня, револьвером небу к виску,разит красотою нетроганой.Поди, подчини ее преду искусств —Петру Семенычу Когану.Стою, и злоба взяла меня,что эту дикость и выступыс такой бездарностью я променялна славу, рецензии, диспуты.Мне место не в «Красных нивах», а здесь,и не построчно, а даромреветь стараться в голос во весь,срывая струны гитарам.Я знаю мой голос: паршивый тон,но страшен силою ярой.Кто видывал, не усомнится, чтоя был бы услышан Тамарой.Царица крепится, взвинчена хоть,величественно делает пальчиком.Но я ей сразу: — А мне начхать,царица вы или прачка!Тем более с песен — какой гонорар?!А стирка — в семью копейка.А даром немного дарит гора:лишь воду — поди, попей-ка! —Взъярилась царица, к кинжалу рука.Козой, из берданки ударенной.Но я ей по-своему, вы ж знаете как —под ручку… любезно… — Сударыня!Чего кипятитесь, как паровоз?Мы общей лирики лента.Я знаю давно вас, мне много про васговаривал некий Лермонтов.Он клялся, что страстью и равных нет…Таким мне мерещился образ твой.Любви я заждался, мне 30 лет.Полюбим друг друга. Попросту.Да так, чтоб скала распостелилась в пух.От черта скраду и от бога я!Ну что тебе Демон? Фантазия! Дух!К тому ж староват — мифология.Не кинь меня в пропасть, будь добра.От этой ли струшу боли я?Мне даже пиджак не жаль ободрать,а грудь и бока — тем более.Отсюда дашь хороший удар —и в Терек замертво треснется.В Москве больнее спускают… куда!ступеньки считаешь — лестница.Я кончил, и дело мое сторона.И пусть, озверев от помарок,про это пишет себе Пастернак,А мы… соглашайся, Тамара!История дальше уже не для книг.Я скромный, и я бастую.Сам Демон слетел, подслушал, и сник,и скрылся, смердя впустую.К нам Лермонтов сходит, презрев временаСияет — «Счастливая парочка!»Люблю я гостей. Бутылку вина!Налей гусару, Тамарочка!1924
Еду
Билет — щелк. Щека — чмок.Свисток — и рванулись туда мыкуда, как сельди, в сети чулокплывут кругосветные дамы.Сегодня приедет — уродом-урод,а завтра — узнать посмейте-ка:в одно разубран и город и рот —помады, огней косметика.Веселых тянет в эту вот даль.В Париже грустить? Едва ли!В Париже площадь и та Этуаль,а звезды — так сплошь этуали.Засвистывай, трись, врезайся и режьсквозь Льежи и об Брюссели.Но нож и Париж, и Брюссель, и Льеж —тому, кто, как я, обрусели.Сейчас бы в сани с ногами —в снегу, как в газетном листе б…Свисти, заноси снегамименя, прихерсонская степь…Вечер, поле, огоньки,дальняя дорога,—сердце рвется от тоски,а в груди — тревога.Эх, раз, еще раз,стих — в пляс.Эх, раз, еще раз,рифм хряск.Эх, раз, еще раз,еще много, много раз…Люди разных стран и рас,копая порядков грядки,увидев, как я себя протряс,скажут: в лихорадке.1925
Прощание
Кафе
Обыкновенно мы говорим:все дороги приводят в Рим.Не так у монпарнасца.Готов поклясться.И Рем и Ромул, и Ремул и Ромв «Ротонду» придут или в «Дом»[7],В кафе идут по сотням дорог,плывут по бульварной реке.Вплываю и я: «Garcon, un grogamericain!»[8]Сначала слова и губы и скулыкафейный гомон сливал.Но вот пошли вылупляться из гулаи лепятся фразой слова.«Тут проходил Маяковский давеча,хромой — не видали рази?» —«А с кем он шел?» — «С Николай Николаичем»,—«С каким?» — «Да с великим князем!»«С великим князем? Будет врать!Он кругл и лыс, как ладонь.Чекист он, послан сюда взорвать…» —«Кого?» — «Буа-дю-Булонь[9].Езжай, мол, Мишка…» Другой поправил:«Вы врете, противно слушать!Совсем и не Мишка он, а Павел.Бывало сядем — Павлуша! —a тут же его, супруга, княжна,брюнетка, лет под тридцать…» —«Чья? Маяковского? Он не женат».—«Женат — и на императрице».—«На ком? Ее же расстреляли…» — «И онповерил… Сделайте милость!Ее ж Маяковский спас за трильон!Она же ж омолодилась!»Благоразумный голос: «Да нет,вы врете — Маяковский — поэт».—«Ну да,— вмешалось двое саврасов,—в конце семнадцатого годав Москве чекой конфискован Некрасови весь Маяковскому отдан.Вы думаете — сам он? Сбондил до иот —весь стих, с запятыми, скраден.Достанет Некрасова и продает —червонцев по десять на день».Где вы, свахи? Подымись, Агафья!Предлагается жених невиданный.Видано ль, чтоб человек с такою биографиейбыл бы холост и старел невыданный?!Париж, тебе ль, столице столетий,к лицу эмигрантская нудь?Смахни за ушми эмигрантские сплетни.Провинция! — не продохнуть. —Я вышел в раздумье — черт его знает!Отплюнулся — тьфу напасть!Дыра в ушах не у всех сквозная —другому может запасть!Слушайте, читатели, когда прочтете,что с Черчиллем Маяковский дружбу вертитили что женился я на кулиджевской тете,то, покорнейше прошу,— не верьте.1925
Бродвей
Асфальт — стекло. Иду и звеню.Леса и травинки — сбриты.На север с юга идут авеню,на запад с востока — стриты.А между — (куда их строитель завез!) —дома невозможной длины.Одни дома длиною до звезд,другие — длиной до луны.Янки подошвами шлепать ленив:простой и курьерский лифт.В 7 часов человечий прилив,в 17 часов — отлив.Скрежещет механика, звон и гам,а люди немые в звоне.И лишь замедляют жевать чуингам,чтоб бросить: «Мек моней?»Мамаша грудь ребенку дала.Ребенок, с каплями из носу,сосет как будто не грудь, а доллар —занят серьезным бизнесом.Работа окончена. Тело обвейв сплошной электрический ветер.Хочешь под землю — бери собвей,на небо — бери элевейтер.Вагоны едут и дымам под рост,и в пятках домовьих трутся,и вынесут хвост на Бруклинский мост,и спрячут в норы под Гудзон.Тебя ослепило, ты осовел.Но, как барабанная дробь,из тьмы по темени: «Кофе Максвелгуд ту ди ласт дроп».А лампы как станут ночь копать,ну, я доложу вам — пламечко!Налево посмотришь — мамочка мать!Направо — мать моя мамочка!Есть что поглядеть московской братве.И за день в конец не дойдут.Это Нью-Йорк. Это Бродвей.Гау ду ю ду!Я в восторге от Нью-Йорка города.Но кепчонку не сдерну с виска.У советских собственная гордость:на буржуев смотрим свысока.1925
Барышня и Вульворт
Бродвей сдурел. Бегня и гулево.Дома с небес обрываются и висят.Но даже меж ними заметишь Вульворт.Корсетная коробка этажей под шестьдесят.Сверху разведывают звезд взводы,в средних тайпистки[10] стрекочут бешено.А в самом нижнем — «Дрогс сода,грет энд феймус компани-нейшенал».А в окошке мисс семнадцати летсидит для рекламы и точит ножи.Ржавые лезвия фирмы «Жиллет»кладет в патентованный железный зажими гладит и водит кожей ремня.Хотя усов и не полагается ей,но водит по губке, усы возомня,—дескать — готово, наточил и брей.Наточит один до сияния лучикаи новый ржавый берет для возни.Наточит, вынет и сделает ручкой.Дескать — зайди, купи, возьми.Буржуем не сделаешься с бритвенной точки.Бегут без бород и без выражений на лице.Богатств буржуйских особые источники:работай на доллар, а выдадут цент.У меня ни усов, ни долларов, ни шевелюр,—и в горле застревают английского огрызки.Но я подхожу и губми шевелю —как будто через стекло разговариваю по-английски.«Сидишь, глазами буржуев охлопана.Чем обнадежена? Дура из дур».А девушке слышится: «Опен,опен ди дор[11]».«Что тебе заботиться о чужих усах?Вот… посадили… как дуру еловую».А у девушки фантазия раздувает паруса,и слышится девушке:«Ай лов ю»[12].Я злею: «Выйдь, окно разломай,—а бритвы раздай для жирных горл».Девушке мнится: «Май,май горл[13]».Выходит фантазия из рамок и мерок —и я кажусь красивый и толстый.И чудится девушке — влюбленный клеркна ней жениться приходит с Волстрит.И верит мисс, от счастья дрожа,что я — долларовый воротила,что ей уже в других этажахготовы бесплатно и стол и квартира.Как врезать ей в голову мысли-ножи,что русским известно другое средство,как влезть рабочим во все этажибез грез, без свадеб, без жданий наследства.1925
Строго воспрещается
Погода такая, что маю впору.Май — ерунда. Настоящее лето.Радуешься всему: носильщику, контролерубилетов.Руку само подымает перо,и сердце вскипает песенным даром.В рай готов расписать перронКраснодара.Тут бы запеть соловью-трелёру.Настроение — китайская чайница!И вдруг на стене: — Задавать вопросы контролерустрого воспрещается! —И сразу сердце за удила.Соловьев камнями с ветки.А хочется спросить: — Ну, как дела?Как здоровьице? Как детки? —Прошел я, глаза к земле низя,только подхихикнул, ища покровительства.И хочется задать вопрос, а нельзя —еще обидятся: правительство!1926
Сергею Есенину
Вы ушли, как говорится, в мир иной.Пустота… Летите, в звезды врезываясь.Ни тебе аванса, ни пивной.Трезвость.Нет, Есенин, это не насмешка.В горле горе комом — не смешок.Вижу — взрезанной рукой помешкав,собственных костей качаете мешок.— Прекратите! Бросьте! Вы в своем уме ли?Дать, чтоб щеки заливал смертельный мел?!Вы ж такое загибать умели,что другой на свете не умел.Почему? Зачем? Недоуменье смяло.Критики бормочут: — Этому винато… да сё… а главное, что смычки мало,в результате много пива и вина.—Дескать, заменить бы вам богему классом,класс влиял на вас, и было б не до драк.Ну, а класс-то жажду заливает квасом?Класс — он тоже выпить не дурак.Дескать, к вам приставить бы кого из напостов —стали б содержанием премного одарённей.Вы бы в день писали строк по сто,утомительно и длинно, как Доронин.А по-моему, осуществись такая бредь,на себя бы раньше наложили руки.Лучше уж от водки умереть,чем от скуки!Не откроют нам причин потерини петля, ни ножик перочинный.Может, окажись чернила в «Англетере»,вены резать не было б причины.Подражатели обрадовались: бис!Над собою чуть не взвод расправу учинил.Почему же увеличивать число самоубийств?Лучше увеличь изготовление чернил!Навсегда теперь язык в зубах затворится.Тяжело и неуместно разводить мистерии.У народа, у языкотворца,умер звонкий забулдыга подмастерье.И несут стихов заупокойный лом,с прошлых с похорон не переделавши почтиВ холм тупые рифмы загонять колом —разве так поэта надо бы почтить?Вам и памятник еще не слит,—где он, бронзы звон или гранита грань? —а к решеткам памяти уже понанеслипосвящений и воспоминаний дрянь.Ваше имя в платочки рассоплено,ваше слово слюнявит Собинови выводит под березкой дохлой —«Ни слова, о дру-уг мой, ни вздо-о-о-о-ха».Эх, поговорить бы иначес этим самым с Леонидом Лоэнгринычем!Встать бы здесь гремящим скандалистом:— Не позволю мямлить стих и мять! —Оглушить бы их трехпалым свистомв бабушку и в бога душу мать!Чтобы разнеслась бездарнейшая погань,раздувая темь пиджачных парусов,Чтобы врассыпную разбежался Коган,встреченных увеча пиками усов.Дрянь пока что мало поредела.Дела много — только поспевать.Надо жизнь сначала переделать,переделав — можно воспевать.Это время — трудновато для пера,но скажите вы, калеки и калекши,где, когда, какой великий выбиралпуть, чтобы протоптанней и легше?Слово — полководец человечьей силы.Марш! Чтоб время сзади ядрами рвалось.К старым дням чтоб ветром относилотолько путаницу волос.Для веселия планета наша мало оборудована.Надо вырвать радость у грядущих дней.В этой жизни помереть не трудно.Сделать жизнь значительно трудней.1926
Любовь
Мир опять цветами оброс,у мира весенний вид.И вновь встает нерешенный вопрос —о женщинах и о любви.Мы любим парад, нарядную песню.Говорим красиво, выходя на митинг.Но часто под этим, покрытый плесенью,старенький-старенький бытик.Поет на собранье: «Вперед, товарищи…»А дома, забыв об арии сольной,орет на жену, что щи не в навареи что огурцы плоховато просолены.Живет с другой — киоск в ширину,бельем — шантанная дива.Но тонким чулком попрекает жену:— Компрометируешь пред коллективом.—То лезут к любой, была бы с ногами.Пять баб переменит в течение суток.У нас, мол, свобода, а не моногамия.Долой мещанство и предрассудок!С цветка на цветок молодым стрекозломпорхает, летает и мечется.Одно ему в мире кажется злом —это алиментщица.Он рад умереть,экономя треть,три года судиться рад:и я, мол, не я,и она не моя,и я вообще кастрат.А любят, так будь монашенкой верной —тиранит ревностью всякий пустяки мерит любовь на калибр револьверный,неверной в затылок пулю пустя.Четвертый — герой десятка сражений,а так, что любо-дорого,бежит в перепуге от туфли жениной,простой туфли Мосторга.А другой стрелу любви иначе метит,путает — ребенок этакий —уловленье любимой в романические сетис повышеньем подчиненной по тарифной сетке…По женской линиитоже вам не райские скинии.Простенького паренькаподцепила барынька.Он работать, а ее не удержать никак —бегает за клёшем каждого бульварника.Что ж, сиди и в плаче Нилом нилься.Ишь! — Жених!— Для кого ж я, милые, женился?Для себя — или для них? —У родителей и дети этакого сорта:— Что родители? И мы не хуже, мол! —Занимаются любовью в виде спорта,не успев вписаться в комсомол.И дальше, к деревне, быт без движеньица —живут, как и раньше, из года в год.Вот так же замуж выходят и женятся,как покупают рабочий скот.Если будет длиться так за годом годик,то, скажу вам прямо,не сумеет разобрать и брачный кодекс,где отец и дочь, который сын и мама.Я не за семью. В огне и в дыме синемвыгори и этого старья кусок,где шипели матери-гусынии детей стерег отец-гусак!Нет. Но мы живем коммуной плотно,в общежитиях грязнеет кожа тел.Надо голос подымать за чистоплотностьотношений наших и любовных дел.Не отвиливай — мол, я не венчан.Нас не поп скрепляет тарабарящий.Надо обвязать и жизнь мужчин и женщинсловом, нас объединяющим: «Товарищи».1926
Вместо оды
Мне б хотелось вас воспеть во вдохновенной оде,только ода что-то не выходит.Скольким идеаламсмерть на кухне и под одеялом!Моя знакомая — женщина как женщина,оглохшая от примусов пыхтения и ухания,баба советская, в загсе венчанная,самая передовая на общей кухне.Хранит она в складах лучших датзамужество с парнем среднего ростца;еще не партиец, но уже кандидат,самый красивый из местных письмоносцев.Баба сердитая, видно сразу,потому что сожитель ейныйогромный синяк в дополнение к глазуприставил, придя из питейной.И шипит она, выгнав мужа вон:— Я ему покажу советский закон!Вымою только последнюю из посуд —и прямо в милицию, прямо в суд…—Домыла. Перед взятием последнего рубежазвонок по кухне рассыпался, дребезжа.Открыла. Расцвели миллионы почек,высохла по-весеннему слезная лужа…— Его почерк!письмо от мужа.—Письмо раскаленное — не пишет, а пышет.«Вы моя душка, и ангел вы.Простите великодушно! Я буду тишеводы и ниже травы».Рассиялся глаз, оплывший набок.Слово ласковое — мастер дивных див.И опять за примусами баба,все поняв и все простив.А уже циркуля письмоносцаза новой юбкой по улицам носятся;раскручивая язык витиеватой лентой,шепчет какой-то охаживаемой Вере:— Я за положительность и против инцидентов,которые вредят служебной карьере.—Неделя покоя, но больше никакне прожить без мата и синяка.Неделя — и снова счастья нету,задрались, едва в пивнушке побыли…Вот оно — семейное «перпетууммобиле».И вновь разговоры, и суд, и «треть»на много часов и недель,и нет решимости пересмотретьсемейственную канитель.Я напыщенным словам всегдашний враг,и, не растекаясь одами к восьмому марта,я хочу, чтоб кончилась такая помесь драк,пьянства, лжи, романтики и мата.1927
Весна
В газетах пишут какие-то дяди,что начал любовно постукивать дятел.Скоро вид Москвы скопируют с Ниццы,цветы создадут по весенним велениям.Пишут, что уже синицыоглядывают гнезда с любовным вожделением.Газеты пишут: дни горячей,налетели отряды передовых грачей.И замечает естествоиспытательское око,что в березах какая-то циркуляция соков.А по-моему — дело мрачное:начинается горячка дачная.Плюнь, если рассказывает какой-нибудь шут,как дачные вечера милы, тихи.Опишухотя б, как на даче выделываю стихи.Не растрачивая энергию средь ерундовых трат,решаю твердо писать с утра.Но две девицы, и тощи и ряб`ы,заставили идти искать грибы.Хожу в лесу-с,на каждой колючке распинаюсь, как Иисус.Устав до того, что не ступишь на ноги,принес сыроежку и две поганки.Принесши трофей,еле отделываюсь от упомянутых фей.С бумажкой лежу на траве я,и строфы спускаются, рифмами вея.Только над рифмами стал сопеть, и —меня переезжает кто-то на велосипеде.С балкона, куда уселся, мыча,сбежал во внутрь от футбольного мяча.Полторы строки намарал —и пошел ловить комара.Опрокинув чернильницу, задув свечу,подымаюсь, прыгаю, чуть не лечу.Поймал, и при свете мерцающих планетрассматриваю — хвост малярийный или нет?Уселся, но слово замерло в горле.На кухне крик: — Самовар сперли! —Адамом, во всей первородной красе,бегу за жуликами по василькам и росе,Отступаю от пары бродячих дворняжек,заинтересованных видом юных ляжек.Сел в меланхолии.В голову ни строчки не лезет более.Два. Ложусь в идиллии.К трем часам — уснул едва,а четверть четвертого уже разбудили.На луже, зажатой берегам в бока,орет целуемая лодочникова дочка…«Славное море — священный Байкал,Славный корабль — омулевая бочка».1927
Даешь тухлые яйца!
Рецензия № 1
Проходная комната. Театр б. Корш
Комната проходнаяво театре Корша (бе).Ух ты мать… моя родная!Пьеска — ничего себе…Сюжетец — нету крепче:в роли отца —мышиный жеребчикс видом спеца.У папы много тягот:его женасобой мордягаи плохо сложена.(Очевидно, автор влипв положительный тип.)Целый день семенитна доклад с доклада.Как змее не изменить?!Так ей и надо.На таких в особенностискушно жениться.И папа, в меру средств и способностей,в служебное время лезет на жилицу.Тут где ж невинность вынести?И сын, в семейке оной,страдая от невинности,ходит возбужденный.Ему от страсти жарко,он скоро в сажень вытянется…А тут уже — кухарка,народа представительница.Но жить долгонельзя без идеолога.Комсомолец в этой ролиагитнуть ужасно рад:что любой из граждан воленжить с гражданками подряд.Сердце не камень:кухарка в ту же ночкуобеими ногамилезет на сыночка.Но только лишь мальчишеских усткоснулись кухаркины уста —в комнату входит один хлюств сопровождении другого хлюста.Такому надо много ли:монокль в морщине,и дылда в моноклелезет к мужчине.Целует у мальчикадесять пальчиков.Пока и днем и ночьювот это длится,не отстают и прочиедействующие лица.Я сбежал от сих насилий,но вполне уверен в этом,что в дальнейшем кот Василийбудет жить с велосипедом.Под потолком притаилась галерка,места у нее высоки… Я обернулся, впиваясь зорко:— Товарищи, где свистки?!Пускай партер рукоплещет —«Браво!» —но мы,— где пошлость, везде,—должны, а не только имеем правонегодовать и свистеть.1928
Кино и вино
Сказал философ из Совкино:«Родные сестры — кино и вино.Хотя иным приятней вино,но в случае в том и в ином —я должен иметь доход от киноне меньше торговца вином».Не знаю, кто и что виной(история эта — длинна),но фильмы уже догоняют винои даже вреднее вина.И скоро будет всякогоот них тошнить одинаково.1928
Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви
Простите меня, товарищ Костров,с присущей душевной ширью,что часть на Париж отпущенных строфна лирику я растранжирю.Представьте: входит красавица в зал,в меха и бусы оправленная.Я эту красавицу взял и сказал:— правильно сказал или неправильно? —Я, товарищ,— из России,знаменит в своей стране я,я видал девиц красивей,я видал девиц стройнее.Девушкам поэты любы,Я ж умен и голосист,заговариваю зубы —только слушать согласись.Не поймать меня на дряни,на прохожей паре чувств.Я ж навек любовью ранен —еле-еле волочусь.Мне любовь не свадьбой мерить:разлюбила — уплыла.Мне, товарищ, в высшей меренаплевать на купола.Что ж в подробности вдаваться,шутки бросьте-ка,мне ж, красавица, не двадцать,—тридцать… с хвостиком.Любовь не в том, чтоб кипеть крутей.не в том, что жгут угольями,а в том, что встает за горами грудейнад волосами-джунглями.Любить — это значит: в глубь дворавбежать и до ночи грачьей,блестя топором, рубить дрова,силой своей играючи.Любить — это с простынь,бессонницей рваных,срываться, ревнуя к Копернику,его, а не мужа Марьи Иванны,считая своим соперником.Нам любовь не рай да кущи,нам любовь гудит про то,что опять в работу пущенсердца выстывший мотор.Вы к Москве порвали нить.Годы — расстояние.Как бы вам бы объяснитьэто состояние?На земле огней — до неба…В синем небе звезд — до черта.Если б я поэтом не был,я бы стал бы звездочетом.Подымает площадь шум,экипажи движутся,я хожу, стишки пишув записную книжицу.Мчат авто по улице,а не свалят наземь.Понимают умницы:человек — в экстазе.Сонм видений и идейполон до крышки.Тут бы и у медведейвыросли бы крылышки.И вот с какой-то грошовой столовой,когда докипело это,из зева до звезд взвивается словозолоторожденной кометой.Распластан хвост небесам на треть,блестит и горит оперенье его,чтоб двум влюбленным на звезды смотретьиз ихней беседки сиреневой.Чтоб подымать, и вести, и влечь,которые глазом ослабли.Чтоб вражьи головы спиливать с плечхвостатой сияющей саблей.Себя до последнего стука в груди,как на свиданьи, простаивая,прислушиваюсь: любовь загудит —человеческая, простая.Ураган, огонь, водаподступают в ропоте.Кто сумеет совладать?Можете? Попробуйте…1928
Поиски носков
В сердце будто заноза ввинчена.Я разомлел, обдряб и раскис…Выражаясь прозаично —у меня продрались все носки.Кому хороший носок не лаком?Нога в хорошем красива и броска.И я иду по коммуновым лавкамв поисках потребного носка.Одни носки ядовиты и злы,стрелки посажены косо,и в ногу сучки, задоринки и узлывпиваются из фильдекоса.Вторые — для таксы. Фасон не хитрый:растопыренные и коротенькие.У носка у этого цвет панихидыпо горячо любимой тетеньке.Третьи соперничают с Волгой-рекой —глубже волжской воды.По горло влезешьв носки-трико —подвязывай их под кадык.Четвертый носок ценой раззори так расчерчен квадратно,что, раз взглянув на этот узор,лошадь потупит испуганный взор,заржет и попятится обратно.Ладно, вот этот носок что надо.Носок на ногу напяливается,и сразу из носка вылазит анфиладасредних, больших и маленьких пальцев.Бросают девушки думать об нас:нужны им такие очень!Они оборачивают пудреный носна тех, кто лучше обносочен.Найти растет стараниемужей поиностраннее.И если морщинитлба лоно меланхолическая нудь,это не значит, что я влюбленный,что я мечтаю. Отнюдь!..Из сердца лирический сор гони…Иные причины моей тоски:я страдаю… Даешь, госорганы,прочные, впору, красивые носки!1928
Заграничная штучка
Париж, как сковородку желток,заливал электрический ток.Хоть в гости, хоть на дом —женщины тучею.Время — что надо —распроститучье.Но с этих ли утехфранцузу распалиться?Прожили, мол, всех,кроме полиции.Парижанин глух.Но все мусьиподмигивают на углубульвар де Капюсин.Себя стеляидущим дорогою,на двух костыляхстоит одноногая.Что была за будущность?Ну — были ноги.Была одной из будочницжелезной дороги.Жила, в лохмотьях кроясь,жуя понемногу.И вдруг на счастье поездей срезал ногу.Пролечена выплата.Поправлена еле,работница выплюнутабольницей в панели.Что толку в ногатых?Зеваешь, блуждая.Пресыщенность богатыхбезножье возбуждает.Доказательство — налицо.Налицо — факт.Дрянцо с пыльцой,а девушка нарасхват.Платье зеленоевыпушено мехом,девушка определеннопользуется успехом.Стихом беспардоннымпою, забывши меру —как просто за кордономсделать карьеру.1929
Парижанка
Вы себе представляете парижских женщинс шеей разжемчуженной, разбриллиантенной рукой…Бросьте представлять себе! Жизнь — жестче —у моей парижанки вид другой.Не знаю, право, молода или стара она,до желтизны отшлифованная в лощеном хамье.Служит она в уборной ресторана —маленького ресторана — Гранд-Шомьер.Выпившим бургундского может захотетьсядля облегчения пойти пройтись.Дело мадмуазель подавать полотенце,она в этом деле просто артист.Пока у трюмо разглядываешь прыщик,она, разулыбив облупленный рот,пудрой подпудрит, духами попрыщет,подаст пипифакс и лужу подотрет.Раба чревоугодий торчит без солнца,в клозетной шахте по суткам клопея,за пятьдесят сантимов! (по курсу червонцас мужчины около четырех копеек).Под умывальником ладони омывая,дыша диковиной парфюмерных зелий,над мадмуазелью недоумевая,хочу сказать мадмуазели:— Мадмуазель, ваш вид, извините, жалок.На уборную молодость губить не жалко вам?Или мне наврали про парижанок,или вы, мадмуазель, не парижанка.Выглядите вы туберкулезно и вяло.Чулки шерстяные… Почему не шелка?Почему не шлют вам пармских фиалокблагородные мусью от полного кошелька? —Мадмуазель молчала, грохот наваливална трактир, на потолок, на нас.Это, кружа веселье карнавалово,весь в парижанках гудел Монпарнас.Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенныйи за описанные вонючие лужи,но очень трудно в Париже женщине,если женщина не продается, а служит.1929
Площадь Согласия (фр.).
Левый берег (фр.).
Красные и белые звезды (англ.).
Между нами (фр.).
Кафе на Монпарнасе.
Официант, грог по-американски! (фр.)
Bois de Boulogne — Булонский лес (фр.).
Тайпистки — машинистки.
Open, open the door. — Откройте, откройте дверь (англ.).
I love you. — Я люблю Вас (англ.).
My girl. — Моя девочка (англ.).