Место происхождения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕМесто происхождения

С испанского[1]*

Гроза

На круп холмалуч, небесный кузнец,ставит печать клейма.С самой высокой точкикатит громполную бочку.Подпоясываетсясемицветным кушакомнебо после дождя.

Деревня

Остов дилижанса утонул в бурьяне.Даже на закате вишня пахнет ранью.Клонит бор сосновый в сон на косогоре.Сладко вязнет слово в чинном разговоре.Кумовья толкуют, сидя на приступке:вспыхивают дружно глиняные трубки.А лощина, словно в золотой затоке,утопает в грусти, в звездах и осоке.Пес лизнул в ладони… Никуда не деться —здесь впадает сердце в забытье и в детство.Ослик колокольцем звякнул, как бывало.На душе светильня мягко замерцала.Словно сын заблудший, я вхожу в деревню,прикасаясь сердцем к шелесту деревьев.Сколько раз под этой позабытой ивойголубое небо я вдыхал, счастливый…Прячут птичий щебет голубые травы,а тревожный запах травяной державыстискивает горло… Шаг — и задохнусь…Детская влюбленность, зори и закаты,ослик с колокольцем и щенок мохнатый,в светлую обитель снова к вам прошусь.

Философия дыма

Под книжной обложкой розарий таится:цветут за высокой оградой страницы,но тронешь калитку — она отворится.А роза над плесом — бокал из рубина,где запах свернулся упругой пружиной,готовый пролиться на след лебединый.Огонь же — душа или самосожженьезвезды, посвященной огнем в голошеньесердец, потерпевших ночное крушенье.Пусть книга крылата, да коротки крылья:закрыли страницу — и книгу забыли,отдав на съедение моли и пыли.Пусть розы бокал разобьется о ветер,но дымное пламя, задутое смертью,уходит на небо, как мертвые дети.Зажжем нашу муку огнем негасимым!Быть может, затем наши дни и даны нам,чтоб в небе растаять задумчивым дымом.

Дверь, распахнутая в деревья

Летний сад разморило. Млеет воздух медовый.Ливень листьев нахлынул на плетень по соседству.И зажившую память оцарапала сноваперепелка, взлетая из-под дерева в детство.Это все уже было. И тропа у ограды,и зыбучая заводь этой зелени мглистой.Кто же шепчет сегодня в чаще старого садаслово, чувственной дрожью охватившее листья?Это все уже было. Дверь открыта в деревья.И твой голос над книгой замирает и льется…И такая разверзлась тишина над деревней,что пронзительно слышен каждый всплеск из колодца.

Подруги прогулки

Хорошие подруги — ивыв часы прогулки одинокой:грустят, трепещут, вспоминают, —так души ждут удара рока.Воды задумчиво касаясь,едва, как тени, зеленеют,и сердце падающей птицейщемит в полете и слабеет.Их шелест — шелест ног и шелка,вода не только сну внимает,их клонит долу тень Биона,[2]и флейту снова вспоминают.Печальный запах ветру дарят,а жизни — привкус буколический;в зеленое молчанье прячутдалекий шум речей лирических.И так нас ивы убеждаютв час одинокого гулянья,что сладко, радостно и больнодать сердце ветру в обладанье.

Ночное пенье

В час, когда запирают все засовы в селеньеи лишь племя кошачье рыщет в клетях по-лисьи,затевается в доме поминальное пенье,и осеннее сердце сыплет мертвые листья.Голосами ушедших тихо шепчутся вещи;под шагами усопших голосят половицы…Бормотание книги, полусонной и вещей,замирающим ливнем заливает ресницы.А свеча все лепечет сокровенное слово,и сверчок, упоенный партитурой плакучей,не затихнет, покуда не протиснется сновасквозь замочную скважину солнечный лучик.

Чудо

Пятидесятница — говорящие страницы,душистый девичий венок,клетка с распахнутой дверцей,откуда выпархивают птицы-слова,корзинка, на дне которойпритаилось яблоком спелое сердце —на десерт чьей-то жизни.Книга, творящая чудо пяти хлебовперед изумленной толпой;книга, способная пройти босикомпо волнующемуся морю;бумажный кораблик,груженный звездами и песней цикад,который причалит к чьему-нибудь сердцу.Книга-ласточка, которая оповестито моей весне книжные полки;гнездо посреди цветущего луга —скоро из него вылетят птенцыи защебечут под куполом полдня;открытое море,по которому трепетный парус душивлечет корабль моего тела.У этой книги мои глаза,мой лоб напоминает очертанья ее морей.Видите, маловеры?Вот вам чудо святого Дионисия:[3]я держу ее в ладонях —мою отрубленную голову.

Письмо Франсису Жамму

Толкуя с журавлихой, щеглихой и голубкой,Франсис,[4] наверно, нынче ты куришь в небе трубку,которую, бывало, любили прятать дети,когда ты отправлялся из дома на рассветеза раками… И держит создатель удивленныйтвое большое сердце, как боровик ядреный,на ласковой ладони… Скажи, ты так же веришь,что жизнь щедра, как в доме распахнутые двери?…Недавно Амарилью я повстречал с кувшином.Был взгляд ее печальным, но все таким же синим.А это, слышишь, флейтой пастух балует ранний,и жизнь — ты прав, дружище, — светлей воды в стакане.А как у вас с дождями? Пожалуй, сам всевышнийследит, чтоб суховеем в раю не выжгло вишни.Но, башмаки надевши, ты усмехнулся что-то…Видать, на небе те же крестьянские заботы.Хоть изредка пиши мне! Я так заждался вести.Вон твой почтовый ящик — та птица в поднебесье.

Стенной шкаф

Как состарился шкаф в отчем доме моем!Покосился косяк. И скрипучие дверидревоточцем просверлены в каждом углу,словно дробью стреляли в упор по фанере.Недовольно ворчит он сквозь старческий сонна детишек, в игре расшалившихся рядом.Он не помнит, как пахнет варенье из груши как сам он по праздникам пах виноградом.Нынче пусто на полках. И только когдаканарейка зайдется лирической трелью,просыпается прошлое в нем, шевелясьи вздыхая во мгле за облупленной дверью.В этот час вспоминает он всем существом —от резного карниза до нижней задвижки, —как вникали за старым сосновым столоммы с сестрой по слогам в содержание книжки.И потом, цепенея под взглядом свечи,он припомнит то утро, когда удивленноулетела душа ее в это окнона звезду, где влюбленную ищет влюбленный.

Плохое настроение

Чистое небо взявши в кавычки,трубы на крышах ведут перекличку.Тянут своими черными горламиарию отчего крова над городом,в сопровожденье ножа и шумовки,пенья сверчка и шипенья духовки,жалобы двери, взвизгнувшей жалко,скрипа протертого кресла-качалки.Черные жерла оцепенели:держат небесную синь на прицеле.Залпы клубятся над черепицей:трубы беззвучно стреляют по птицам.Трубы печные, в тучи взлетите!Что вам земля, человечья обитель!Души поэтов тоже как печи,только поют они по-человечьи.Видите —слово сажей ложитсяна белизну непочатой страницы.

Ветреный ветер

Говорить как листья языком зеленым,подражая птице, а не книжке квелой,обучает ветер, старикан веселый,прозванный в деревне доном Ветрогоном.Он и впрямь, пожалуй, сумасбродит слишком:бродит в мокрых травах на рассвете, словнов луговине ищет колдовское слово,в ельнике бормочет заклинанья шишкам.Он и впрямь, пожалуй, поступает странно:свищет у колодца и гремит по ведрам,а потом читает проповеди ветлам,заставляя листья распевать осанны.Но когда запахнет тучей с небосклона,он тревожной веткой барабанит в крышу,и кричат крестьяне, этот стук заслыша:«Люди! Привечайте дона Ветрогона!»

Ребячий декабрь

Белый передник напялил декабрьи принимается наскоро стряпать.В окнах развел негасимый огонь,сыплет мукойна тягучую слякоть.Щедро кладет ледяной виноградпрямо в стеклянные лужи-подносыи веселящуюся детворупраздником, словно сластями,обносит.Пар изо рта — будто пар над плитой.Иней на камне — как соли щепотка.Жесть водостока под градом шипит,словно на сильном огне сковородка.

Распятие

Вечные птицы вписаны в вечервестью крылатой.Уксусом жжет пересохшие губыгубка заката.Я на кресте тишины ненавистнойвисну, распятый.Дым от костра… И я вижу сквозь пламя:лик материнский заплакан…С памятью в карты режется память,память поставлена на кон.

Женщина летом

Твое тело вылеплено из фруктов,ты персиками пахнешь ночью.Твой поцелуй проходит через губы к сердцу,как струя воды, когда чист источник.Как под дуновеньем ветра клевер на поле,под лаской твоей дрожит моя кожа.Ты вся как фруктовая ваза,она у губ моих с берегом схожа.

Вечерний праздник

Когда бьет шесть часов, даже свет веселеет.Языками огня он приходит в квартиры,возвещает он людям явленье господнев цветении супа и в молчании мира.Закрывают окна, открывают буфеты,опрокидывают на скатерть с хлебом корзинку,и дети, усевшись за стол домашний,видят кресло отца и крылья на спинке.Суповая миска служит паром обедню,ложка будущий сон разливает детям;и как искренне дети сравнивают с луноюте пол-апельсина, что дают им на третье.Когда бьет шесть часов, между рамами в окнахчье-то сердце сияет розовым светом.Бьет крылами молчанье вкруг свечей неподвижных,и вещает господь в глубине буфетов.

Тетушка Исолина

Тетя Исолина, яблочный румянец.Тетя Исолина, стройная, как ель,моет пол на кухне, и сверкает глянец,словно хлынул в окна водолей-апрель.Тетя Исолина, сахарные руки.Тетя Исолина, сладкий говорок.Тетя Исолина вся в муке и луке —значит, нынче будет праздничный пирог.Нету феи лучше тети Исолины.Тетушка с рассвета в кухне ворожит:мастерит компоты или сушит дынии слезой похлебку тайно солонит.Полный таз варенья, молоко в бидоне…Тетя Исолина, фея детворы.Помню, как сегодня: теплые ладони,пахнущие дыней, гладят нам вихры.

Кожаный сундук

В обтянутом кожей сундуке,под стражей нафталина,две распашонки брата.Проеденная крысой древесина.Фамильное зеркало,озирающееся лунатическим взглядом.Мамин бант.Карты, мудрые, как фолиант,лоснящиеся сальным лоском.Рядышком —яблоко, вылепленное из воскаруками полуслепой прабабушки.Затхлым запахом стал сундук,а этот запах — бродячий дух.Под вечер сгорбленные тенивыскальзывают из зеркала,рассыпая по комнате дробный топот.А потомпадают на колени, когда за окномпастушья звезда осеняет тополь.

Книга нежности

На стеклянной странице, в переплете оконном,причастился росою влажный лист краснотала,и причудилась вечность вечереющим копнам,и причудлив кустарник, словно ветка коралла.Загустела округа, как смола на распиле,над колодцем заплакал по-младенчески ворот…Может, за поворотом той тропинки Вергилийповстречался сегодня с улыбкой Тагора.Как обряд очищенья я закат принимаюи щемящую нежность пью из чаши оконной,где на исповедь вышла луговина немаяи задумалась ива над загадкой зеленой.

Время озаренных окон

Звон колокольный льется над полем,плачет вечерня неутешимо.Набожный ужин, млея на блюде,перекрестился струйками дыма.Ангельский голубь тихой округи,крылья сложивши, сел на камине.Красное солнце на горизонте —словно румяный плод на витрине.Красное солнце в перьях закатаплавно меняет цвет оперенья.Чую всей кожей, завороженный,розовых крыльев прикосновенье.Как же случилось, что не согретьсямне у камина милого сердца?В окнах и в поле стынет свеченье.Неутешимо плачет вечерня.

Сигналы

Как дверца узенькая, зеркаловедет в загадочность кристалла:за светом ледяным немеркнущимвнимательные ждут сигнала.Посланье из другой вселеннойв глуби зеркальной открывается,блеснет кометою мгновенной,и глаз, ослепнув, сомневается.Брильянтами сияет черными,купаясь в свете неизвестном,сигнал живущих по ту сторонуот нашей жизни в мире тесном.И ловит неводом лучистымфигуры, символы и линиито зеркало со светом чистым,хранилище предметов синее.Глаз караулит, глаз впивается,за перспективой ждет движения,но в цвет дневной он упираетсялишь — в ироничном отраженье.И слух охотничьею сукойподстерегает дичь украдкою,но ловит только призрак звука,скрепленный, как пером, догадкою.Душа, расстанься с оболочкою,и глубь зеркальную мгновеннопрочертит лопнувшею почкоюпослание другой вселенной.

Часы

Маятник — времени каменотес,даром что маленький.Ночью врубается в черный утеструженик-маятник.Тянет лаванда с комодного днаноту знакомую.Нервно косясь на часы, тишинабродит по комнате.

Лестница

Сном деревянным ступени сморило.Лестнице снятся прямые перила.Перебирает ночь половицы,словно случайной книги страницы.Тихо крадутся поздние гости:краплёные карты, фальшивые кости.Мечутся тени в мертвенном свете.Эти пролеты мечены смертью.Брошены кости. И вороватомасляным взглядом смотрит лампада.Вдруг заскрипела лестница жалкоскрипом полуночного катафалка.Стонут ступени, корчась под игомтьмы, начиненной бранью и криком.

Ровно час ночи

Колокольня во мгле — корабельная мачта.И плывет одинокий удар,как утопленник в черном затоне маяча.Аспид ночи пометив неконченой фразой,утонул одинокий удар…Стекленеют глазами дома-водолазы.Эхо выбросило на скалу колокольнииз воды одинокий удар, —и залаяли псы, будто рядом — покойник.

Пять колониальных полотен

I. Постоялый двор

На том столе, где хлебы и бутылки,есть живописный центр — гора плодов;как две звезды, облили две коптилкижаркое из ягненка светом снов.А в вазе — виноград, видны прожилки,и апельсины — лета дальний зов,и фиги, те же цветом, что бутылки,где пленное вино поет без слов.И четверо мужчин, румяны щеки,жаркое режут, ищут в кубках дно,а мясо красное в крови и соке.И лиловатый отблеск льет винона хлеб, на скатерть, на фарфор высокий,на холст в углу, где все затемнено.

II. Экспедиция в страну Корицы

Тысячерукий лес закрыт для света;людей в своем объятье крепко сжал они вечного не выдает секрета,не уступая шпагам и кинжалам.Здесь орхидея, попугай — приметакакой-то дикой жизни под началомцарицы тропиков и злого лета —змеи, что скипетр заменила жалом.Ужели распростерся здесь ГонсалоПисарро[5] — конь подушкой под плечами,и желтое лицо, как смерть, устало.А лихорадка влажными рукамиуж сто солдат в могилу побросала.Так побеждает лес и сталь и знамя.

III. Вечнозеленый Кито

Идет на пользу свежесть горных кряжейпоющим пленникам-колоколам,индейцам с овощами для продажи,дрова несущим на спине ослам.На лицах кротость, благодушье даже,хотя б спешили люди по делам,и башни светлые стоят на страже:надменность с благородством пополам.Здесь солнце доброе, как хлеб горячий,струится жидким золотом, покане хлынет дождь иль ночь его не спрячет.Под сенью дождевого колпакамечтает Кито, что плывет к удаче,что он — ковчег, а море — облака.

IV. Агава

Высокой сьерры страж вооруженный,посевов покровитель и скота,она еще — кувшин необожженныйс небесным медом в синеве листа.На высоте рукою напряженнойс зеленым ногтем на концах кустане может удержать изнеможеннобродячих туч, где влага так густа.Мечтает чудище с душою нежной,чтоб жизнь его окончилась костроми синий дым стал вечностью безбрежной.На быстром солнце как щиты с гербом,где шпаги — с ржавчиною неизбежной,ограда из агав хранит мой дом.

V. Портрет испанца Сантьяго Карреры

Глаза за нами следуют, блистая,из-под бровей, как хищных два зверька,и в них мерцает нежность золотаяпод отблеском смертельного клинка.Луна и зеркало — броня простая —сраженья отражали, как река;и о любви и храбрости сухаяи длинная нам говорит рука.Друг вице-короля и капитан Кастильи,индейцев защищал он шпагой боевой,но в жизни, прожитой в колониальном стиле,стал эшафот последнею главой,и клетку целый день по площади носилис его отрубленною головой.

Весна и компания

Веселой обновой весенний миндальвстречает причастье. Над крашеной лавкойпищит воробей, рекламируя травкуи синюю даль.Идет распродажа весеннего снега:пушистыми хлопьями сыплется с небаи застит глаза тополиная мгла.А струи дождя — как тростник из стекла…Ковры расстелились от дома до школы,и лужа средь луга — зеркальный осколок,откуда выносит степенную грустьна розовых ластах задумчивый гусь.Пусть ливень по листьям стучит на машинке,итог подводя лепесткам и тычинкам,но ночью на грядках горят светляки:горят подожженные вишни и розы,камней самоцветных летучая россыпь.Деревья — как отблески факельных шествий.И кто бы подумал, что так недалектот месяц, когда опечатают жестьюплоды этих буйств, консервируя впрок,и роща, за яром рыжея по-лисьи,печаль спеленает в паленые листья.

Апрель — водяной хмель

Время, когда сердце хотело б скакать разутым,как у девочки, грудь вырастает у дерева,а нас охватывает страсть писать наши вещиласточкиными перьями.Эти лужи — будто бокалы с чистой водою,ее взмах крыла или травинка морщинит,и как синий прилив этот воздух стеклянный,где лодочка насекомого медленно стынет.Вода с удовольствием сандальями шлепает,москиты просеивают молчанье природы,и воробьи подбирают клювом жемчужинухорошей погоды.

Жизнь кузнечика

На зеленых своих костылях,инвалид с сотворения мира,странствует он в полях.С пяти начиная,Млечный Путь над ним протекаети кувшинчик его наполняет.Труженик, своими антеннамив реках воздуха занят онрыбной ловлею неизменною.Нелюдим, зажигает он ночьюв травяном своем домепенья скромного огонечек.Свернувшись живым листком до зари,он музыку мира хранит,записанную внутри.

Утренние новости

Уснул под утро летний ливень,прибив к земле листки редиса,и разморенная капусталоснится, словно аббатиса.В мое окно впорхнула птахаи мне протенькала про это.И, как всегда, не обмануламеня пернатая газета.

Твоя любовь что кожа яблок

Твоя любовь что робкое прикосновеньеребяческой щеки,что кожа яблокили с пасхальными орехами корзинка,что трудные шагив той комнате, где умирала мать,что дом в лесу,верней — что бодрствующий плач в ночи.

Жизненное совершенство

Кролик, мой бедный брат, учитель мой и философ,ты мне жизнью своей преподал урок смиренья:ты в одиночестве ищешь золотую россыпь,что тебе вечное вселенной круговращенье!Мудрости маленький, скромный и тихий искатель,листаешь, как книгу, влажно-сладкую капусту,следишь за маневрами ласточек на параде,как святой Симеон из зеленой кельи, без грусти.Попроси бога дать тебе огород небесный,огород с кристаллической капустой во славе,фонтан сладкой воды для морды твоей прелестной,и пусть над водою голубки полет свой правят.В святости совершенной ты живешь рядом с нами;коснется тебя святого Франциска вервиев день твоей смерти. Длинными твоими ушамидетские души будут в небе играть, поверь мне!

Песня о яблоке

В миниатюре — вечер в небе,зеленый, желтый, темно-красный,и звезды, сахарные будто,и тучки, словно из атласа, —вот яблоко с упругой грудью,со снежным холодком на ощупь,с речною сладостью на вкуси с запахом небесной рощи.Познания глубокий символи вестник с важным сообщеньемо притяжении половиль о законе тяготенья.Воспоминанием о раеу нас в руке оно лежит,и ангел запаха и вкусавкруг неба малого летит.

В горах

Тропы тянутся к звездам. Тянет ветер промозглыйледяную молитву над базальтовой книгой.Млечным паром загона пахнет встречное стадо.По-совиному жутко плачет рог из низины.В погребах и чуланах вязнут в узких кувшинахсливки — белые слитки — словно круглые луны.Скоро выйдет заря, как босая монашка,на тропу каравана. И в гранитные степи,будто спелые зерна, посыплются звезды.Распирает поклажу озорное веселье,и тюки, как мальчишки, прогулявшие школу,восседают беспечно на загривке у мула.Утром мул подкрепится мелкозвездной мукоюи, послушав с вершины деревенскую мессу,снова двинется с богом по отвесному склону,глядя чуть виноватым и слезящимся взглядом.На заброшенной мельнице мечутся тени:может, ведьмы на шабаш сошлись в мукомольне?Мы подходим к забору и отчетливо слышимзаговорщицкий шепот вперемежку со смехом.У костра отдыхает охотничье войско.Кто-то булькает флягой, кто-то чистит двустволку,и при крике далекой и невидимой птицывсе спешат осенить себя крестным знаменьем.Наконец и ночлег. Тишину сеновалапротыкает москита необрывная нота,паутиною сон налипает на лица,и скрипят по ступенькам шаги привидений.Лишь под утро расплавится лунная льдина,и, разбитая вдребезги лаем и ржаньем,упадет под забор полуночная мгла.Но покуда не вышла, как босая монашка,голубая заря на тропу каравана,все читает молитву над ущельями ветер,и молочные луны стынут в узких кувшинах,и сбивается в кучу пугливое стадо,и кричит по-совиному рог пастуха.

Песня о Черном Континенте

Вечер — как яхта с парусом синим.Птица — как якорь, впившийся в крышу.Превозмогая звездную тяжесть,якорь взмывает выше и выше.В море выходит синяя яхта.Сумерки смыли берега очерк.Ветер в матроске весело правитк Африке Ночи.Скоро проступит на горизонтеАфрика эта черною глыбой.Яхта на якорь станет в зените,где серебрится лунная рыба.

Песенка про пугало

Пугало —это, в общем,птицам регулировщик.Пугало не пускаетптах в огородиз рощи.Всем на потехуклоунпляшет в саду, как в цирке.Пляшет, покуда ливеньвдруг на негоне цыкнет.Дразнят паяца птицы,манят егодороги…Только кудауйдет он —нищий и одноногий?

Сезон ласточек

I

На ветру загудели,как зеленое пламя,птичьи крылья и листьявперемежку с лучами.И лазурь солнцепекаопрокинула лаву,затопивши прозрачно —золотую державу.Нивы — как параллелизолоченого хлеба.В голубой позолотевертикальное небо.Голубое мычаньев голубиной отчизне;здесь не уединенье —единение с жизнью.Здесь и птицы и травы,населившие землю,принимают в объятья,поверяя и внемля.Знай же, птица, что, жаждуутоляя лазурью,в голубом окоемея с тобою зорюю.Верь мне, лист тополиный,верьте, листья осоки:бродят в сердце бродяжьемваши буйные соки.Я сегодня впервыеразглядел ваши лица.Значит, только сегоднясуждено мне родиться.

II

Ласточка в небе. Прикосновеньек темени поля крохотной тени.Что она ищет в синем колодце?Выстрелит в небо… Снова вернется.Может, депешу где обронила —ту, что послала озеру нива?Чиркнет по глади черного плесаи пронесется мимо откоса.Кинется в чащу и возвратится,чтобы промчаться над черепицей.Вплоть до крушенья листьев и летадлится круженье ласточки этой.Вот она взмыла, листик летучий,путь перерезав ливневой туче.Реют раскрестьем узкие крылья,ливни, как нечисть, в ночь отступили.В синем просторе, милая, странствуй,преподавая людям пространство.Посередине синего валавычерти счастья инициалы!

III

Селение. Сереющий туманна площади рядится в дождь сутулый.Стекает время в каменный фонтан,которому от скуки сводит скулы.Вот так и льет с рассвета целый день,и ни души среди всеобщей хляби.Вползает лужей в дом сырая лень,как сонный водоем под мелкой рябью.Сбывается знаменье. Черный мулсудьбу копытом в глине отпечатал.И смотрит дождь, печален и сутул:кому же выпал роковой початок?На колокольне онемела медь,но, бедствие пророча, птица стонет.И то ли кобылица, то ли смертьнетерпеливо мечется в загоне.

Петух над часовней

Его заря напрасно дразнит:не может флюгер кукарекатьни в будни, ни в престольный праздник.А солнце золотит угодьяи серебрит ручьи, встречаясвятую Анну Плодородья.Лазурь оконная лучится,блестят алмазные осколкина красных скатах черепицы.И входит девочкой босоюв селение святая Аннас глазами, полными росою.О, если б крылья распростерлаона ему — и чародействомозвучила сухое горло!Но нет такого чародея…И вот на голубом подворьеон замер, клювом пламенея.Ему с поста не отлучиться!В костре звенящей позолотыгорит стоическая птица.Что толку в этом эльдорадо,где вместо сочного маисалишь ледяные зерна града?Святую Анну Огородавстречая, он перемигнетсятайком с лучом громоотвода.«Святая Анна Спелой Нивы, —он скажет взглядом, — уведи жеменя в щемящий запах жнива!И напои росою синей,святая Анна Луговины,зыбучий зной моей пустыни.Тебя, святая, славят в гимне,тебя встречают, как богиню.Святая Анна, помоги мне!Святая Анна, променять бына жухлую твою былинкулазурный рай моей усадьбы».

Тополиная аллея

Вечер в аллее мглится.Неразличимы лицау тополиных листьев.А на границе суши,перекликаясь глуше,дремлет дозор лягушек.В речке вода лучиста,как из монет искристыхснизанное монисто.В самой стремнине ловкопродолговатой лодкойправит луна-молодка.Всхлипнул ребенок? Илиэто в прибрежном илезвезды заголосили?Тени родных и милыхскорбно проходят мимо,тая непоправимо.

Колокольня Мерсед

Между землей и небом —купол, как остров птичий.Сверху — молчанье тучи.Снизу же — смех девичий.Бьется в груди у башнисердце из гулкой меди.Башня горит свечоюв красном закатном свете.Ливень — под стать стекляннымили алмазным крыльям.Грозно венчает куполмолния алым шпилем.Туче ли голубятня,ангелу ли скворешня, —звонница сыплет перья,словно цветы черешня.Солнце обучит куполв небе парить жар-птицей.Ночью подскажет месяц,как маяком светиться.Между землей и небом —кровля, как остров птичий.Сверху — безмолвье тучи,снизу же — смех девичий.Девушки в белых платьяхулицу смехом будят.Белыми голубямипросятся в небо груди.

Дерево какао

Шоколадное дерево,наставник зеленого попугая,учебник тенив разгаре мая.Сгусток звука, эссенция цвета,который согласно древесному штатучитает округе осоловелойлекции по аромату.Сложив ладони, став на коленипод ритуальное пение улья,ты удостоилось обожествленья.Зеленый лозунг,вписанный в ветер,ты словно повесть о Новом Свете.Ты пахнешь детством и той гостиной,где старые ходики капали на пол,как сок из разрезанного апельсина.

Обещание реки Гуайяс

Ты нескончаема, река Гуайяс,[6]ты к морю с грузом горизонтов дальнихидешь, и корабли, не напрягаясь,неспешно сходят с гор твоих хрустальных.Ты растворяешь даже побратима:с тобой уходит время по теченью,и день тропический необратимыйв твоем теченье катится к забвенью.За годом год, столетья ряд за рядом,эпохи, поколенья, цвет и тленьеты провожаешь безразличным взглядом,о, пастырь берегов и поселений!Корабль торговли или голой силы,открытий или авантюры шалойты столько раз на землю выносила,иль в свой плавучий склеп ты помещала.Смущает твой покой лишь крик испуга,тобой рожденный, или сновиденья:растенье под водой иль рыбы-другаи легкое и тяжкое движенье.Свое имущество перечисляя,ты смотришь на волов, именья, гроты;по одиночествам своим гуляя,ты в камыши уходишь, как в ворота.Ты — земледелец, собираешь грязь ты,чтоб сделать плодородным побережье,и, на ходули встав, тебя не застятдома, и сквозь деревья свет твой брезжит.Свое биенье, сердце с кровью жидкой,передаешь холмам, полям, и чащам,и сахарным стеблям, и пережиткудругой эпохи — ящерице спящей.Свой след на иле ночью оставляеткорсара тень, зарезанного бандой;протокой лодка синяя ныряет,вылавливая звезды контрабандой.Сквозь память одиноко пробегая,скрываешься, но неизменно длишься;одна и та же и всегда другая,сама себя преследуя, ты мчишься.Псам пены и воды твоей швыряюсвою одежду лживую, чужую,и в верности тебя я заверяю,и слову свежести твоей служу я.О, старшина всех рек! Поток бессменный,свободный, непрерывный твой походитна кровь мою, — в ней корабли мгновенноприходят, и проходят, и уходят.

Погода

Зима. Пророчат все прогнозыосадки в виде перьев, иболиняют ангелы в морозы.Весна-певунья. Торжествуя,она на листьях, как на счетах,считает птичьи поцелуи.А летом алый плащ закатавзлетит, скрестив над полем крылья,в которое июль-тореровонзит колосья-бандерильи.Октябрь. Обобрана до нитки,скорбит и нищенствует нива,и христарадничает пашняс поводырем — плакучей ивой.

Гидрографическая поэма

Реки друг друга ищут по свету,тянутся к морю шеей жирафьей.Реки на карте — синие струны,карта — собранье их биографий.Гидрографический калейдоскоппроиллюстрирован сменой деревьев.Радугой перьев по берегамснится экватор зарослям древним.Комель корявый, словно в лиане,в кольцах змеиных с черным отливом.Пальмы кокосовой смуглое тело.Пальмы банановой пышная грива.В чаще, ломящейся от попугаев,бродит индеец длинноволосый,бродит босой укротитель москитови пожиратель млечных кокосов.Горные реки в пене погони.Струи острее шпоры колючей.В жгучем потоке дыбятся кони.Мост закорюкой никнет к стремнине.Здесь индианка каждое утроводу проносит в узком кувшине.Перепелиный берег излуки.Взгляд черепахи каменноглазой.Мокнет колода золотомойни,корчится в иле корень чумазый.Ствол каучука среди поляны(лестница ловкого аборигена)прячет под сердцем рваную рану.Встречная лодка. Паруса шелест.Груз: семена и груда винтовок.Правит рулем белокурый пришелец.Лемех взрезает берег отлогий,входит железо в землю упруго.Радуга в небе звонкой подковойгнется над пашней, чесанной плугом.Горные реки — каменотесы.Реки низины — глянец дороги.Реки в чащобе — миллионеры.Спустим же на воду наши пироги!

Воскресенье

Фруктовая церковьв придорожной пыли жизни.Стеклянные апельсины окон.Органные трубы сахарного тростника.Ангелочки: цыплятадевы Марии.Голубоглазые колокольчикибосиком выбегаютв поле.Солнечные часы.Ветер — рубаха-парень,принесший воскресные вестис холма.Корзина с овощамина голове у индианки.Когда босые колокольчикивыбегают из древесной церкви,небо закатывает глаза.

Горное селение

Подвешены к балке под самой крышейпочатки, сложившие желтые крылья.В кустахот солнца стараясь скрыться,морская свинка свистит, как птица.На солнцепеке вершины выжженнойветер без стука врывается в хижины.На медных спицах лучей текучихзонтом над холмамираскрылась туча.ПромокнутФрансиско, Мартин и Санчодо нитки нынче на дальнем ранчо.Крылом стеклянным прижавшись к ниве,щебечет в поле пернатый ливень.

Индейцы

Заморосилпредрассветный дождь.Унял светляк голубую дрожь.Несут индейцы,покинув кров,зарю на зубьях своих серпов.А пончо самикрасней зари.Жнецы шагают и косари.Навстречу жирнойземле сноповвстает под ливнем заря серпов.А ветер в мокрыхвозах везетколосья песен на обмолот.Колонна в поле вбивает шаг.Заря на древках лопат — как флаг.

Улитка

Улитка — лакомый студень,умытый апрельским ливнемна лепестковом блюде.Облита росою алой,она сервирует полев дороге и в час привала.В погожий день и в ненастьесосет ее вся деревня,причмокивая от счастья.Глотает ее, смакуя,индеец, сложивши губы,как будто для поцелуя.И тает во рту улитка,и чудится небу привкуси звон ледяного слитка.Улитка, сестра роднаяглотка маисовой водкии мягкого каравая.Сестра карамели липкой,хрустит на зубах, как сахар,раскушенная улитка.

Земля и лес

Крестьяне с непокрытыми головамисмотрели, как догорает их лес.Заламывали руки девушки-акации.Горели в кострах дубы-апостолы.Матиас сказал: «У нас отнимают землю.Слышите, плотники-птицы, скоро сюда прилетятпо проводам телеграммы, совьют себе гнезда из букв.А в поле встанут столбы-жандармы,и не будет у нас ни сестры-акации, ни брата-тополя».Хромоногий Томас опустил на землю лукошкос лунной ягодой и погрозилкулаком закату.И побрели крестьяне в деревню,молотя цепами по крыльям кровавого неба.Жены ждали их у порога,повязав шеи черными платками.А лес — что же, лес рухнулсо стоном, как падает под ножом теленок.Даже спустя много днейкрасные глаза пожаразаглядывали в окна деревни,и крестьянам казалось, что хлеб пахнет кровью.

Уборка ячменя

Ячменное поле поспело в срок.Пропел над полем крестьянский рог.И семь семейво семи домахразлили по кружкамсолнечный сок.Где в клетчатом пончо к реке приросячменного поля рябой откос,врубился в охру зеленый цвет,пролился с неба слепящий свет.Луща осколки,лучей снопысо звоном падали под серпы.Хуана взвесила цвет небесна смуглых весах маисовых рук.А руки ей не спеша слепилячменного поля гончарный круг.Мужчины и женщины — семь семей, —не чуя под вечер ни рук, ни ног,уселись в круг и, не торопясь,из кружек пили солнечный сок.

Бунт

I

Впереди шагали наши отцы.Их ноги, отягченные памятью,на ощупь искали брод в стремнине ночи.Восемьсот жизней. Воля восьмисот человек.Земля гудела барабаномпод нашими башмаками.Земля, разбитая на квадраты,по углам которых сутулится стража.Земля, разграниченная патрулямидо самой границы горизонта.Сердца наши бились пульсом теплых зерен,и наша кровь бродила, как соки в стеблях,а лоскутья наших проклятий рделина древке вольного ветра.Солдаты, хлюпая кровью,разбудили зеленый сон поля.Они надвигались, по горло в темноте,и зубы их лязгали, вгрызаясьпесней в надраенные пряжки.Испуганно смотрела пшеницана их черные руки,сжимавшие сучья ружей.А мы, под эскортом спелых колосьев,кутая плечи в пончо рассвета,шли им навстречу с мандатом земли.

II

Повсюду солдаты…Учения в поле?— Пли по крамоле!Дым заклубился на горизонте.Эй, подождите! Слышите? Поздно.Нас убивают заблаговременно.Выстрелы — словно дальние звезды.Мертвыми взглядами целятся ружья,нашу толпу охватив полукружьем.Горло от страха вмиг пересохло.Лица товарищей страх исковеркал.Надо бы преодолеть пространстводо смертоносного фейерверка…Нас, включая жен и детей,восемьсот человек в то утро было.Мы шли говорить о своей земле,которая стала нашей могилой.В нас бился пульс набухавших зерен,мы пели песни своей долины,когда на излуке синего ветрапо песне ударили влет карабины.Раскинув руки, у кромки небалежали мы, тоже убитые влет.И сладкий космос из ран сочился,и серебрился на лицах пот.

* Хорхе Каррера Андраде — Место происхождения (Стихи. Перевод с испанского О. Савича, С. Гончаренко) // Каррера Андраде Х. Инвентарь мира (М.: Художественная литература, 1977), 11–92.
Бион Смирнский — греческий буколический поэт (II в. до н. э.).
Святой Дионисий — христианский великомученик (I в. н. э.). Согласно преданию, будучи обезглавлен, шествовал, держа в руках отрубленную голову.
Франсис Жамм (1868–1938) — французский поэт, воспевавший жизнь в единстве с природой. В середине 20-х годов латиноамериканские газеты опубликовали ложное сообщение о его смерти, и Каррера Андраде предпослал своему сборнику «Гирлянда молчания» (1926) стихи, посвященные памяти Жамма. «Спустя десять лет, — вспоминает он, — я познакомился с Жаммом в Париже и рассказал ему историю о его мнимой кончине…»
Гонсало Писарро (1502–1548) — испанский конкистадор, брат завоевателя Перу Франсиско Писарро, после смерти которого он стал полновластным правителем этой страны.
Гуайяс — река в Эквадоре, протекающая через город Гуайякиль и впадающая в Тихий океан.