Мне скучно без Довлатова - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 15
Н.
Я двадцать лет с ним прожил через стенкув одной квартире около Фонтанки,за Чернышевым башенным мостом.Он умер утром, первого числа…Еще гремели трубы новогодья,последнее шампанское сливалосьс ликерами в захватанных стаканах,кто полупил, кто полуспал, кто тяжкотащился по истоптанному снегу…А я был дома, чай на кухне пили крик услышал, и вбежал к соседу.Вдова кричала… Мой сосед лежална вычурной продавленной кровати,в изношенной хорьковой телогрейкеи, мертвый, от меня не отводилзапавшие и ясные глаза…Он звался Александр Кузьмич Григорьев.Он прожил ровно девяносто два.А накануне я с ним говорил,на столике стоял граненый штофчики паюсной икры ломоть на блюдце,и рыночный соленый огурец.Но ни к чему сосед не прикоснулся:«Глядеть приятно, кушать — не хочу, —сказал он мне. Я, Женя, умираю,но эту ночь еще переживу». —«Да что вы, что вы! — закричал я пошло. —Еще вам жить и жить, никто не знает…» —«Да тут секрета нет, в мои года», —ответил он, ко мне придвинув рюмку…Я двадцать лет с ним прожил через стенку,и были мы не меньше, чем родня.Он жил в огромной полутемной зале,заваленной, заставленной, нечистой,где тысячи вещей изображалиту Атлантиду, что ушла на дно.Часы каретные, настольные, стенные,ампирные литые самовары,кустарные шкатулки, сувенирыиз Порт-Артура, Лондона, Варшавыи прочее. К чему перечислять?Но это составляло маскировку,а главное лежало где-то рядом,запрятанное в барахло и тряпкина дне скалоподобных сундуков.Григорьев был брильянтщиком —я знал давно все это. Впрочем,сам Григорьев и не скрывался —в этом вся загадка…Он тридцать лет оценщиком служилв ломбарде, а когда-то дажедля Фаберже оценивал он камни.Он говорил, что было их четырена всю Россию: двое в Петербурге,один в Москве, еще один в Одессе…Учился он брильянтовому делукогда-то в Лондоне, еще мальчишкой,потом шесть лет в Москве у Костюкова,потом в придворном ведомстве служил —способности и рвенье проявил,когда короновали Николая(какие-то особенные брошизаказывал для царского семейства),был награжден он скромным орденком…В столицу перевелся, там остался…Когда ж его империя на дно переместилась,пошел в ломбард и службы не менял.Но я его застал уже без дела,вернее, без казенных обстоятельств,поскольку дело было у него.Но что за дело? Мудрено понять.Он редко выходил из помещенья,зато к нему все время приходили,бывало, что и ночью, и под утро,и был звонок условный (я заметил):один короткий и четыре длинных.Случалось, двери открывал и я,но гости проходили как-то бокомпо голому кривому коридору,и хрена ли поймешь, кто это был:то оборванец в ватнике пятнистом,то господин в калошах и пальтодоисторическом с воротником бобровым,то дамочка в каракулях, то чудныйгрузинский денди… Был еще один.Пожалуй, чаще прочих он являлся.Лет сорока пяти, толстяк, заплывшийветчинным нежным жиром, в мягкой шляпе,в реглане, с тростью. Веяло за нимнеслыханным чужим одеколоном,некуреным приятным табаком.Его встречал Григорьев на порогеи величал учтиво: «Соломон Абрамович…»И гость по-петербургски раскланивалсяи ругал погоду… Бывал еще один:в плаще китайском, в начищенных ботинках,черной кепке, в зубах зажат окурок «Беломора»,щербатое лицо, одеколон «Гвардейский».Григорьев скромно помогал ему раздеться,заваривал особо крепкий чай…Был случай лет за пять до этой ночи:жену его отправили в больницу,вдвоем остались мы. Он попросилкупить ему еды и так сказал:«Зайдешь сначала, Женя, к Соловьеву[10],потом на угол в рыбный, а потомв подвал на Колокольной. Скажешь так:„Поклон от Кузьмича“. Ты не забудешь?» —«Нет не забуду». Был я поражен.Везде я был таким желанным гостем,мне выдали икру и лососину,«салями» и охотничьи сосиски,телятину парную, сыр «рокфор»,мне выдали кагор «Александрит»,который я потом нигде не видел,и низкую квадратную бутылку«Рябины с коньяком» и чай китайский…Все это так приветливо, так быстро,и приговаривали: «Вот уж повезло,жить с Кузьмичем… Поймите, что такое,старик великий, да, старик достойный…Вы похлопочете — за ним не заржавеет…»О чем они? Не очень я понимал…Он сам собрал на стол на нашей кухне,поставил он поповские тарелки,приборы Хлебникова серебра…(Он кое-что мне объяснил, и я немногоразбирался, что почем тут.)Мы выпили по рюмочке кагора,потом «рябиновки» и закусили,я закурил, он все меня корил за сигареты:«Вот табак не нужен,уж лучше выпивайте, дорогой».Был летний лиловатый нежный вечер,на кухне нашей стало темновато,но свет мы почему-то не включали…«Вы знаете ли (он всегда сбивался,то „ты“, то „вы“, но в этот фаз на „вы“)……Вы знаете ли, долго я живу,я помню Александра в кирасирскомполковничьем мундире, помню Витте —оценивал он камни у меня.Я был на коронации в Москве.Я был в Мукдене по делам особым,и в Порт-Артуре, и в Китае жил…Девятое я помню января,я был знаком с Гапоном, так, немного…Мой брат погиб на крейсере „Русалка“.Он плавал корабельным инженером,мой младший брат, гимназию он кончил,а я вот нет — не мог отец осилить,чтоб двое мы учились. А когда-тоВикторию я видел, королеву,тогда мне было девятнадцать лет.В тот год, вот благородное вам слово,я сам держал в руках „Эксцельсиор“[11]…Так я о чем? В двадцать шестом годуя был богат, имел свой магазинчикна Каменноостровском, там теперь химчистка,и даже стойка та же сохранилась —из дерева мореного я заказал ее,и сносу ей вовек не будет.В тридцать втором я в Смольном побывал.Сергей Мироныч вызывал меня,хотел он сделать женщине подарок…Вникал я в государственное дело.Куда все делось? Был налажен мир,он был устроен до чего толково,держался на серьезных людях он,и не было халтуры этой… Впрочем,я понимаю, всем не угодишь,на всех все не разделишь,а брильянтов — хороших, чистых —их не так уж много.А есть такие люди — им стекляшкакуда сподручней… Я не обижаюсь,я был всегда при деле. Я служил.В блокаду даже. Знаете ль, в блокадуценились лишь брильянты да еда.Тогда открылись многие караты…В сорок втором я видел эти броши,которые мы делали в десятомк романовскому юбилею. Так-с!Хотите ли, дружок, прекраснейшиезапонки, работы французской,лет, наверно, сто им…Я мог бы вам их подарить, конечно,но есть один закон — дарить нельзя.Вы заплатите сорок пять рублей.Помяните потом-то старика…»Я двадцать лет с ним прожил через стенку,стена, нас разделявшая, как разбыла не слишком в общем капитальной,я слышал иногда обрывки фраз…Однажды осенью, глухой и дикой,какой бывает осень в Ленинграде,явился за полночь тот самый, с тростью,ну, Соломон Абрамыч, и Григорьевего немедленно увел к себе.И вдруг я понял, что у нас в квартирееще один таится человек.Он прячется, наверное, в чулане,который был во время оно ванной,но в годы пятилеток и сраженийзаглох и совершенно пустовал.Мне стало жутко, вышел я на кухнюи тут на подоконнике увиделизношенную кепку из букле.Тогда я догадался и вернулся,и вдруг услышал, как кричит Григорьев,за двадцать лет впервые он кричал:«Где эти камни? Мы вам поручали…»И дальше все заглохло, и немедлязагрохотал под окнами мотор.Вдруг появилась женщина без шубы,та самая, что в шубке приходила,она вбежала в комнату соседа,и что-то там немедля повалилось,и кто-то коридором пробежал,подковками царапая паркет,и быстро все они прошли обратно.Я поглядел в окно, там у подъездакачался стосвечовый огонекдворовой лампочки. Я видел,как отъехал полузаметный мокренький«москвич», куда толстяк вползалпо сантиметру. Вы думаете, он пропал?Нисколько. Он снова появился через год……И вот в Преображенском отпеванье.И я в морозный лоб его целуюна Сестрорецком кладбище. Поминки.Пришлося побывать мне на поминках,но эти не забуду никогда.Здесь было не по-русски тихо,по-лютерански трезво и толково,хотя в достатке крепкие напиткисобрались на столе среди закусок…Лежал лиловый плюшевый альбом —любил покойник, видимо, сниматься.На твердых паспарту мерцали снимки,картинки Петербурга и Варшавы,квадратики советских документов…Здесь был Григорьев в бальной фрачной паре,здесь был Григорьев в полевой шинели,здесь был Григорьев в кимоно с павлином,здесь был Григорьев в цирковом трико…Вот понемногу стали расходиться,и я один, должно быть, захмелел,поцеловал вдове тогда я руку,ушел к себе и попросил женупокрепче приготовить мне чайку.Я вспомнил вдруг, что накануне этихсобытий забежал ко мне приятель,принес журнал с сенсацией московской.Я в кресло сел и отхлебнул заварки,и развернул ту дьявольскую книгу,и напролет всю ночь ее читал…Жена спала, и я завесил лампу,жена во сне тревожно бормоталакакие-то обрывки и обмолвки,и что-то по-английски, ведь онаязык учила где-то под гипнозом…И вот под утро он вошел ко мнепокойный Александр Кузьмич Григорьев,но выглядел иначе, чем всегда.На нем был бальный фрак,цветок в петлице,скрипел он лаковыми башмаками,несло каким-то соусом загробными острыми бордельными духами.И он спросил: «Ты понял?»Повторил: «Теперь ты понял?» —«Да, теперь конечно,теперь уж было бы, наверно, глуповас не понять.Но что же будет дальше?И вы не знаете?» — «Конечно, знаю,подумаешь, бином Ньютона тоже!» —«Так подскажите малость, что-нибудь!» —«Нельзя подарков делать, понимаешь?Подарки — этикетки от нарзана.Ты сам подумай, только не страшись».Жена проснулась и заснула снова,а на карнизе сел дворовый кот,прикармливаемый мной немного.Он лапой постучал в стекло,но так и не дождался подаянья,и умный зверь немедленно ушел.Тогда я понял: все произошло,все было, и уже сварилась каша,осталось расхлебать все, что я сунулв измятый кособокий котелок.В январский этот час я знал уже,что делал мой сосед и кто такиеоплывший Соломон в мягчайшей шляпе,кто женщина в каракулевой шубеи человек в начищенных ботинках,зачем так сладко спит моя жена,куда ушел мой кот по черным крышам,что делал в Порт-Артуре, в Смольном,на Каменноостровском мой брильянтщик,зачем короновали Николая,кто потопил «Русалку», что задумалв пустынном бесконечном коридореотчисленный из партии товарищ,хранящий браунинг в чужом портфеле…И я услышал, как закрылась дверь.«Григорьев! — закричал я. —Как мне быть?» — «Никак, все так же,все уже случилось. Расхлебывай!»И первый луч рассветазажегся над загаженной Фонтанкой.«Чего ж ты хочешь, отвечай, Григорьев?» —«Хочу добра! — вдруг прокричал Григорьев. —Но не того, что вы вообразили,совсем иного. Это наше дело.Мы сами все придумали когда-тои мы караем тех, кто нам мешает.По-нашему все будет все равно!» —«Так ты оттуда? Из такой дали?» —«Да. Я оттуда, но и отовсюду…»И снова постучал в окошко кот,я форточку открыл, котлету бросил…И потому как рассвело совсем,мне надо было скоро собиратьсяв один визит, к одной такой особе.Напялил я крахмальную рубашку,в манжеты вдел я запонки,что продал мне Григорьев,и галстук затянул двойным узлом…Когда я вышел, было очень пусто,все разошлись с попоек новогоднихи спали пьяным сном в своих постелях,в чужих постелях, на вагонных полках,в подъездах и отелях, и тогдаГригорьева я вспомнил поговорку.Сто лет назад услышал он ее,когда у Оппенгеймера в контореучился он брильянтовому делу.О, эта поговорка ювелиров,брильянтщиков, предателей,убийц из-за угла и шлюх шикарных:«Нет ничего на черном белом свете.Алмазы есть. Алмазы навсегда».1985ОБМЕН
Год назад скончался мой старинный приятель Леонид Ш.
Леонид долго работал в кино, но не в этом была его сила. Сила была в его коллекции живописи. Сорок лет Леонид собирал картины, главным образом русский двадцатый век, и не знал себе равных в этом деле.
Коллекция, как известно, сама себя кормит: что-то продается, что-то покупается. И это — постоянный кругооборот.
Много лет назад я был ленинградцем, но работал в Москве и снимал квартиру. В этой квартире и остановился однажды Леонид, который приехал в Москву по делам коллекции. Привез он несколько картин на продажу — Фалька, Гончарову, эскиз Сомова и нечто безымянное. Через неделю все было продано, кроме безымянного холста. А между тем это был кубистический портрет неизвестного лица. Вообще-то при первом взгляде Лица на портрете вообще не было. Но если долго и очень внимательно смотреть на холст, то из треугольников, квадратиков и линий некое лицо как будто бы проступало, но не надолго. Стоило только отвести взгляд в сторону, как лицо рассыпалось на квадратики и треугольники. Вот эту удивительную картину никто и не покупал.
— Ее могут и совсем не купить, — как-то сказал Леонид. — Покупатель любит знать, кого он приобретет — и в смысле художника и в смысле модели.
— Так давай придумаем, — легкомысленно заявил я и в который раз пристально вгляделся в портрет.
И тот момент, когда лицо на портрете стало мне отчетливо видно, мне вдруг показалось, что оно напоминает знаменитого поэта В.
— Ты знаешь, а ведь твой портрет похож на В., — сказал я Леониду, — нос, подбородок, скулы, — если, конечно, их составить, как полагается из этих треугольников и квадратиков.
— А ты прав, — согласился Леонид, — но теперь надо идти до конца и придумать, кто бы мог написать его портрет.
Леонид задымил сигареткой и через минуту сказал:
— Есть. То есть был. Был такой художник-кубист Иван Чегин. Он как раз дружил с В. и вполне мог написать этот портрет.
— А ведь жива еще вдова В., — пришло мне в голову, — и, кажется, она не бедная дама. Может быть, она заинтересуется портретом своего великого мужа в молодости.
Через пять минут справочная выдала нам телефон вдовы. Через десять минут мы с ней говорили. А еще через полтора часа к моему дому подкатила светлая «Волга», из которой вышла вдова поэта со своим спутником.
Вдову я видел впервые, и она мне очень понравилась. Несмотря на немалые годы, она была элегантна, подтянута, выпрямлена, держалась достойно и свободно.
— Ну, где тут?.. — и она назвала великого поэта уменьшительным именем.
Леонид повернул холст, стоявший до того лицом к стене. Вдова надела очки и подошла к нему почти вплотную. Видимо, поэт В. появился перед ней гораздо скорее, чем перед прочими зрителями. И тогда старая дама радостно, даже восторженно, воскликнула:
— Да, это он, несомненно, это он!
— Подписи нет, — сказал Леонид, — но, судя по всему, это работа Чегина.
Вдова согласилась и с этим, сняла очки и спросила:
— Сколько это стоит?
Леонид назвал цену, мне показалось, что скромную.
— Я покупаю! — с какой-то веселостью почти крикнула вдова.
— Только, вот что, денег у меня с собой нет. За деньгами надо заехать в сберкассу. Но это все по пути, потому что я приглашаю вас к себе на обед.
Мы взяли картину и покатили на «Волге» к площади Маяковского, где и жила вдова. Квартира вдовы поразила не только меня, но, кажется, и Леонида. Многокомнатная, светлая, она была украшена картинами знаменитых художников и не только русских. Тут Леонид был в своей стихии. Он уверенно называл имена мастеров и ни разу не ошибся.
Тем временем вдова провела нас в уютный кабинет. И Леонид, оглядев стены, тотчас воскликнул:
— Пиросманишвили!
И действительно, над письменным столом висела картина гениального грузина-самоучки.
Это был маленький, как и полагается, темный холст, и изображен был на нем ягненок, склонившийся к ручейку.
Чем больше глядел Леонид на этого ягненка, тем удивительнее изменялось его лицо. Оно становилось лицом коллекционера — решительным, жестким, предприимчивым. Он глядел, не мигая, на Пиросмани, не делал ни одного шага в сторону.
Из столовой послышался звон посуды, там накрывали стол. Леонид постоял еще минуту перед холстом Пиросмани и повернулся к вдове:
— Вы знаете, простите великодушно, но я уже не продаю Чегина, я готов обменять его на этого Пиросмани.
Сказать, что я был потрясен, значит, ничего не сказать. Я был раздавлен. Как обменять? Ведь сделка уже состоялась! Спутник вдовы ушел в сберкассу, но даже не в этом дело. Предложить обменять всемирно знаменитого Пиросмани на какого-то Чегина — это просто непостижимо. В эту минуту я даже забыл, что это вовсе и не Чегин. Я ждал немедленной вспышки гнева со стороны вдовы. «Сейчас она нас выгонит! — подумал я.
— Назовет проходимцами, жульем…» Но ничего этого не случилось. Вдова только нервно сняла и снова надела очки.
— Ах, вот как, — только и сказала она. — Мне надо посоветоваться с Сережей, — так звали ее спутника, — а вот и он.
И мы услышали, как хлопнула входная дверь.
— Я оставлю вас ненадолго, — и мы остались вдвоем.
— Ты обезумел, — набросился я на Леонида, — надо знать меру, ты зарвался — требовать Пиросмани за неизвестно что, за тобой же придуманного Чегина. Ведь они понимают в живописи, знают, что почем.
— Но, может быть, ей хочется иметь портрет В., — вяло возразил Леонид, — впрочем, сейчас все решится.
И тут в комнату вошла вдова вместе со своим спутником. Они почти хором сказали:
— Хорошо, мы согласны, — и, не теряя времени, Сережа вскарабкался на письменный стол и снял драгоценного ягненка со стены.
Леонид вернулся в переднюю, распаковал наш портрет и вручил его вдове. Так обмен совершился окончательно.
— А теперь прошу к столу, — приветливо сказала вдова.
Я уже сделал было шаг в сторону столовой, но вдруг услышал, как Леонид отказывается от обеда.
— Ради Бога, простите, ради Бога, неотложные дела, нам надо спешить, неизвестно, удастся ли еще сразу поймать такси.
— Жаль, очень жаль, — светским тоном заговорил спутник вдовы, — обед очень недурен, но не смеем задерживать.
На лестнице я набросился на Леонида.
— Зачем ты наврал? Нам некуда спешить, замечательный дом, приятные люди, почему ты не остался? К тому же я просто хочу есть.
Леонид посмотрел на меня своим немигающим взглядом коллекционера.
— В нашем деле нельзя допускать ни одного процента риска, они могли передумать, аннулировать обмен. А как только Пиросмани оказался за порогом их квартиры, он стал окончательно моим. Что касается обеда, то сейчас завезем картину домой и на этом же такси махнем в «Арагви», а там уже действительно пообедаем.