Мне скучно без Довлатова - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 8

Нас посадили в тот особый ряд, что резервируется для съемочной группы. Шкловский не давал мне смотреть фильм, все время говорил о Достоевском — громко, отчетливо, гладкими фразами. Вдруг я вспомнил, что все это уже слышал, и вспомнил — где. Он цитировал себя, свою книгу о Достоевском «Pro» и «contra».

После фильма я пошел провожать Виктора Борисовича. Стояла теплая зима, но он был в тяжелой шубе, в бобровой шапке боярского типа. Он устал, ему было не по себе. Толпа расхватывала такси у Дома кино. Мы побрели к Белорусскому вокзалу. Там стояли машины, но шоферы ждали «выгодных» клиентов. Ехать к «аэропортовским» домам не хотел никто. Шкловский еле стоял на ногах. Надо было что-то предпринять. Я распахнул дверцу ближайшей машины и плюхнулся на сиденье.

— Гагарина знаешь? — спросил я очень недовольного на вид водителя.

— Гагарина знаю, — ответил тот. — А ты кто, Титов, что ли?

— Видишь этого человека в шапке — вон, на тротуаре стоит?

— Ну и что?

— Это тайный главный конструктор, это он запустил Гагарина и Титова. Старик, шесть раз Герой труда, его надо домой отвезти к метро «Аэропорт». Все будет учтено, ты не беспокойся.

Водитель вышел из машины и пошел за Шкловским. Этого я не учел. Я не успел предупредить Шкловского. Сейчас водитель его о чем-нибудь спросит, я буду разоблачен, и мы никуда не поедем. Но я недооценил Виктора Борисовича. Он уселся на переднее сиденье. Мы поехали.

— Ну, что, — спросил водитель, — как там Юрик и Герман? Полетают еще?

Шкловский в ту же секунду ответил:

— Любое событие есть диалектический прыжок на фоне общей спирали истории.

Водитель был абсолютно удовлетворен. Я через сидение протянул ему сигарету «Уинстон». Он уважительно заметил:

— Понятно, значит, ждать надо на днях.

Тут мы, слава Богу, приехали.

Кстати, меня всегда занимал один анекдот о находчивости и предприимчивости Шкловского, рассказанный мне в Ленинграде еще в пятидесятые годы.

Еще сегодня живет в Бостоне Надежда Филипповна Фридлянд. Ей ныне девяносто шесть лет. С детских лет я дружил с ней и ее дочерью, замечательной писательницей Людмилой Штерн. Надежда Филипповна знала Шкловского с 1916 года. Замечу также, что Надя Фридлянд упоминается в ранней книге Шкловского «Zoo». Она мне рассказала такую историю.

Когда Горький уехал в эмиграцию, то он свою квартиру в Петрограде на Кронверкском оставил Шкловскому. И Надя поселилась со Шкловским в горьковской квартире. Стояла голодная страшная зима времен Гражданской войны. Теплого пальто у Нади не было. Она почти не выходила на улицу. Однажды Шкловский сказал:

— Тут где-то находятся горьковские отрезы.

Через десять минут он нашел в задней комнате сундук, набитый английскими шерстяными тканями. Он выбрал потолще и получше и спросил Надю:

— У тебя есть приличный портной?

— Но это же воровство!

— Ну, тогда мерзни или сиди дома, — холодно сказал Шкловский.

Через неделю пальто было сшито.

Шкловский являлся в те времена членом ЦК партии левых социалистов-революционеров. Однажды глубокой ночью он и Надя возвращались домой. Когда они вышли на Кронверкский проспект, то неожиданно увидели, что окно их кухни светится.

— Засада, — сказал Шкловский. Он подумал минуту и продолжил: — Ты возвращайся домой, тебя не возьмут, а я попробую через наше «окно» в Белоострове уйти в Финляндию.

И он пошел пешком на вокзал к первому поезду. Он перешел границу и вскоре объявился в Берлине. Засады, кстати сказать, не было. Оказалось, что они просто забыли перед уходом выключить на кухне свет. Через год уехала и Надя Фридлянд. Шкловский все еще был в Берлине. Надю он встретил приветливо.

— Хочешь хорошо пообедать? — спросил он ее.

— Кто же не хочет.

— Приглашаю тебя на обед к Горькому сегодня в пять часов.

— Я не могу пойти, — ответила Надя, — на мне ворованное пальто. Он узнает свой отрез.

— Не узнает, — сказал Шкловский, — там было двадцать отрезов, как он мог их запомнить.

— Тогда пойдем, — сказала Надя, — я неделю горячего не ела.

Они пошли. Шкловский представил Надю Алексею Максимовичу. Прямо в прихожей он спросил у Горького:

— Алексей Максимович, обратите внимание на это пальто, оно вам не кажется знакомым? Приглядитесь как следует.

А пальто было из приметной английской ткани в крупную ёлочку. Горький посмотрел внимательно, покачал головой, узнал, сказал:

— Это из того моего отреза, что мне прислали еще до катастрофы из Манчестера.

По словам Надежды Филипповны, у нее подкосились ноги. Она залепетала что-то, хотела поцеловать Горькому руку. Тот руку отдернул.

— А, ну-ка, пройдитесь туда-сюда, — сказал он, — я погляжу.

Надежда Филлиповна, ни жива ни мертва, зашагала по огромной прихожей. Горький внимательно следил. Наконец, сказал:

— Портной приличный, только левый рукав тянет.

Фильм по моему сценарию о Шкловском поставлен не был. Шкловский параллельно вел с телевидением переговоры об экранизации книги своих воспоминаний «Жили-были». Этот фильм был снят.

Я был в ЦДЛ на панихиде по Шкловскому. Людей было немного, человек тридцать. Не помню, кто выступал. Под его голову была положена подушка. Огромный, неестественно обширный, какой-то двояко-выпуклый череп его поднимался высоко над гробом. Он безусловно был гениальным человеком. По крайней мере, частично гениальным. В холле ЦДЛ я отколол от стены траурное объявление о смерти Шкловского. Оно и сейчас у меня.

Кстати, Виктор Борисович дал мне рекомендацию для вступления в Союз кинематографистов, куда я так и не вступил. На приемной комиссии некто заявил, что я аморален, устраиваю пьяные оргии, одна студентка, чтобы не быть изнасилованной, выпрыгнула с балкона и сломала ключицу. А жил я на первом этаже в семье жены, и тесть мой был полковник и Герой Советского Союза. Так рекомендация Виктора Борисовича мне и не пригодилась. И только иногда, перерывая свой архив, я натыкаюсь на этот листок, исписанный крупными, отдельно стоящими буквами.

ВТОРОЕ МАЯ

Памяти Ильи Авербаха

В такой же точно день — второе мая —идти нам было некуда, а надокуда-нибудь пойти.И мы пошли с Литейногочерез мосты и мимомечети, туда, гдев сердцевине Петроградскойжил наш приятель.Он не очень ждал нас…Но ежели пришли — пришли,и были мы приглашены к столу.Бутылку водки принесли с собойи в старое зеленое стекло —осколки от дворянского сервиза —ее разлили.

И. Авербах.

Ты — второе мая,лиловый день, похмелье,что ты значишь?Какие-то языческие игры,остаток пасхи, черно-красный стягБакунина и Маркса, что окрашенв крови и саже у чикагских скотобоен,и просто выходной советский деньс портретами наместников, похожихна иллюстрации к брюзжанью Салтыкова.По косвенным причинам вспоминаю,что это было в шестьдесят восьмом.Мы оба, я и мой приятель,а может быть, наоборот —скорее, все-таки, наоборот,стояли, я сказал бы, на площадкемежду вторым и первым этажомофициально-социальных маршейтой лестницы, что выстроена крутои поднимается к неясному мерцаньюкаких-то позолоченных значков.Быть может, ГТО на той ступени,где не нужны уже ни труд, ни оборона…Приятель наш был человеком дела,талантом, умником и чемпиономсовсем еще недавних институтов.Он на глазах переломил судьбу,стал кинорежиссером, и заправским,и снял свой первый настоящий фильм.(И мы в кино свои рубли сшибалив каких-то хрониках и научпопах),но он-то снял совсем-совсем другое,такое, как Пудовкин и Висконти,такое же, для тех же фестивалей,таких же смокингов и пальмовых ветвей.Ах, пальмовые ветви, нет, не даромвы сразу значитесь по ведомствам обоим —экран и саван, может, вы — родня?И вот сидели мы второго маяи слушали, что кинорежиссеррассказывал о Кафке и буддизме,Марлоне Брандо, Саше Пятигорском,боксере Флойде Патерсоне,об экранизации булгаковских романов,Москве кипящей, сумасбродной Польше,где он уже с картиной побывал.И это было все второго мая…Второго мая я сижу одинв Москве, уже давно перекипевшейи снова закипающей и снова…Что снова? Сам не знаю. Двадцать летна этой кухне выкипели в воздух.Я думаю — и ты сидишь одинв своей двухкомнатной квартирке над Гудзоном,который будто бы на этом местеколи отрезать слева вид и справа,Неву у Смольного напоминает,но это и немало — у менявсе виды одинаковы, все виды —есть вид на жительство и больше ничего.Там, в этом баскетболе небоскребов,играешь ты за первую команду —десяток суперпрофессионалов,которые давно переиграли своих собратийи теперь остались под ослепительнымоскалом всесветского ристалища словес.И где-нибудь на розовом атоллесидит кудрявый быстрый переводчик —не каннибал в четвертом поколенье, —и переводит с рифмой и размеромтебя на узелковое письмо.И это — финишная ленточка, посколькувсе остальное ты уже прошел.Ну, что, дружок, еще случится с нами?Лишь суесловие да предисловья,а вот с хозяином квартиры петроградскойи этого не будет…А он стоял в огромном павильоне,и скрученное кинолентой время,спеша, входило, как статист на съемкустрекочущего многокрыльем фильма,да вдруг оборвалось…Второго маяМы все сидим в удобных одиночкахбез жен, которых мы беспечно растеряли,и без детей, должно быть, затаившихЭдипов комплекс, вялый и нелепый,как все вокруг. И наша жизнь не в том,а в том — за двадцать летмы заслужили такую муку, что ужене можемпойти втроем по Петроградскоймимо Ленфильма и кронверка,и стены апостолов Петра и Павла,мимо мечети Всемогущего и мимобольшого дома «Политкаторжан»,откуда старики «Народной воли»народной волей вволю любовались.Мимо еще чего-то, мимо, мимо, мимо…Вот так проводим мы второе мая.

1986

КАБИНЕТ

А в походной сумке спички и табак,Тихонов, Сельвинский, Пастернак!

Э. Багрицкий

Мой сын, мой сын, будь тверд, душою не дремли,Поэзия есть Бог в святых мечтах земли.

В. А. Жуковский

Я видел сотни этих фотографийв альбомах частных или в госархивах,для кинофильмов их перебирая.Там были и шикарные — от Буллы,от Оцупа, от москвича Паоло,а были жалкие любительские фото,на лейках, кодаках и фотокорахкогда-то где-то снятые. Я свойнесвежий хлеб имел в киноискусственаучно-популярном, для чегоэкранизировал литературу.Я сочинил сценарии такие:Куприн, Чуковский, Лермонтов,Чадаев, Валерий Брюсов, Пушкинкак создатель «Онегина», конечно,Маяковский, «Поэты на войне»,«Поэзия в двадцатые», — и воттеперь писал сценарий «Клим Поленов».Всегда работа начиналась с фото,фотографироваться все тогда любили,но русские писатели особо(читай у Бунина об этом),А поэты особо средь писателей.О, Боже, что только видел я:Блок на балконе, темный, загорелый,с открытым воротом и Люба рядом,Есенин и Дункан на пляже в Биаррице,в руках бокалы, пестрые пижамы,плетеная кабинка, словом — «люкс»,вот Маяковский с Лилей в зоопаркеберлинском, Пастернак окучиваетгрядки с огурцами, Ахматована неизвестном камне гимнастикупроделывает,поэт Бальмонт у Эйфелевой башни.А вот они — советские поэты:Багрицкий смотрит в микроскоп,Сельвинский у нарт натягиваетпостромки (челюскинский поход),вот на диване в Чистополе трое —Асеев, Пастернак, Сельвинский в портупее, —когда б на фото появлялись духи, ядумаю, Цветаевой пятно осталось бына этом негативе. Вернемсявсе-таки туда к своим двадцатым,к своим тридцатым. Боже, Боже мой —какие плечи, лацканы, улыбки!В Париже группа — шестеро поэтов,и рядом два посла. А вот онив кавалерийских галифе и крагах, вотв гимнастерках, в пряжках и ремнях,и на них висят кобуры, а такжехолодное оружие. Они в песках Туркмении,на пляжах Черноморья, на пленумах,на съездах, на банкетах — все, все останетсявекам и даже фотография с билета сезонногопоэта Мандельштама на электричку,год тридцать шестой…Поленов мой был рекордсмен по фото.Работа шла успешно. Кое-чтоя присмотрел и в собственном архиве.Я вырастал в забавнейшее время —умер Сталин! Дверь приоткрылась,мы вошли — пустыня! Вернее —русская затоптанная пустошьлежала перед нами. Вот обрубок,обломок, щепка, ржавое болотоприпахивало трупами, поди-каразберись. И что же, пришлось намразобраться. Все одним, почтибез консультантов. Какие консультанты?Глушь, туман. Кое-что, конечно, попадалось.Кое-как во тьме энциклопедий, примечанийк другим энциклопедиям, куски в журналах,строчки из статей погромных (это, впрочем,один из самых верных нитей). Наконец,пошли и сами книги! Помню, помню,как я обшаривал шкапы и сундуки,поездки к барахолке на Обводный,забытые библиотеки (ибо библиотекивысшего калибра очистили от книжекпрежде нас в масштабе государственном).Я до сих пор немею, принимая в рукилегчайшие бумажные изделья, первоизданиядесятых и двадцатых. Боже мой,не будь я идиотом, что за суммынажить я мог на этих книгах,в одном укромном месте я нашелПоленова штук восемь первых книжек.Поленов был поэтом талантливым,случалось — гениальным(коль гениальность бычий есть напор),везде на форзацах, на титулах, обложкахкрасуется его чеканный профилькак некий знак масонский.Поленов был неслыханно красив.Актер в каком-нибудь забытом фильмеХанжонкова, а может, Фрица Ланга,когда б задумали они поставить «Илиаду»иль что-то римское, — так вот актер,игравший Ахиллеса, а может, Ромула,а может, Сципиона. Таким вот поразительнымлицом отмечен был Поленов. Лоб и носодною Апеллесовой чертой, а профильимператорской монетой. Держалось этодо военных лет. Через двадцатыепрошел Поленов в первых, в тридцатыхпросто первым стал, поскольку в это времяиные перешли на перековку, а кой-кого

Е. Винокуров

закрыли на учет. А он писал, писал,писал, писал. О Средней Азии,о черноморских бурях,о Лондоне, Берлине и Париже,куда он ездил словно бы на дачу, —взял чемоданчик, чистая пижамада смены две сорочек, и махнул!Московский фраер, бабник, алкоголик,он издавал двухтомники, он книгисвои прекрасными гравюрами украсил.Их и сейчас приятно в руки взять!И все-таки он был большим поэтом,я знаю двадцать пять стихотворений,которые он сможет принести на Страшный Судлитературы и, может статься, — все ему простят!Бег времени, о, марафонец наш!Уже другие годы, я оброс товарищами,и теперь картина прояснилась в известнойстепени. Однажды, возвращаясь из Карпатчерез Москву, я с Голышевым Митей,набрав в горсправке кучу адресов,отправился узреть своих кумиров.И оказались живы все почти. Живут в Москве,в Репейном переулке, что на Таганке,многие на дачах в поселке Перепелкино,и все доступны и гостеприимны.Нам Луговской показывал знамена,мы пили чай Сельвинского, читалина кухне у Кирсанова стихи,нам Тихонов рассказывал про Будду,Христа и Зороастра, Пастернаксвоей рукой яичницу готовилиз десяти яиц (мой аппетит,куда ты удалился?),Олеша занял три рубля до завтра(но это область прозы — замолкаю!),Асеев пошутил примерно так:«Коль не имеешь осязанья, братец —ни слова о Сезанне!» Дело в том,что за статью о выставке Сезаннаменя из института исключили,Поленов месяцами жил в отелев поселке Перепелкино, и мы егозастали за бутылкой водки.Расплылся, размягчился наш кумир,обмяк, оброс махрой домашней пряжи,свисали брови, алые прожилкинабухли и пульсировали. Онбыл явно добрым и широким человеком.— А ну, ребята, выпьем, а потомпрочтем друг другу лучшие сонеты.

В. Катаев и Б. Полевой. Журнал «Юность».

Июньский вечер, запахи, природа,поет соловушка, и нам Поленовчитает книгу двадцати поэм.Там есть необычайные места,исполненные ярости и силы,есть пластика Рембрандтовой замашки,есть многое — но все это провал.Нельзя всю жизнь прожить, как жил Поленов,и «Фауста» под занавес создать!Потом читаем мы. Он шутит, хвалит,еще бутылка водки. Мы в угаре —такое счастье, сам Поленов наси выслушал и, выслушав, одобрил.На электричке мы спешим в Москву,и грузный наш Поленов, на свежуюдубину опираясь, до полдороги провожает нас.И снова — годы, годы, годы!На дне рождения известного повесывсе в том же Перепелкино менясажают рядом со вдовой ПоленоваЕе зовут Августа (по поводу ли Байрона,а может, иному поводу — не знаю,но забавно — по паспорту она Полина Львовна).Она мне нравится, в ней что-то есть такое…что я, и в гроб сходя, скажу: в Августетакое есть, что нынче уж нигде, ни за какиеденьги не укупишь. И снова год, а может,полтора…И я пишу сценарий «Клим Поленов»!Я прихожу к Августе. Вот квартирав домишке, что в Репейном переулкевознесся на двенадцать этажейнад домиками в полтора аршина.Она ведет меня по кабинету Поленова —какая красота! Коллекция оружия —клинки дамасские, гурда и золинген, божкии будды, идолы Востока и негрская скульптура,даже маски каких-то эротических мистерий,но главное — шкапов пятнадцать книг,гравюры в палисандре и ампире,коллекция старинных орденов, подсвечниковсемнадцатого века, петровское стеклои книги, книги — чудовищное что-то —эльзевиры. И стол огромный, мощный у окна.А у стены диван. Мне объясняет Августа:он, диван, набит особым волосом туркменскогосайгака, и потому на свете нет предмета,где было бы удобнее лежать.Ночую у Августы на диване,набитом волосом туркменского сайгака,и, верно, этот молодец — сайгак.И вот, дабы пресечь теченье мыслей,я достаю из глубины журнал,какой-то там журнал годов двадцатых:нормальная белиберда — Иван Катаев,вот Эренбург, дискуссия Полонскогои Фриче с Иудой Гроссман-Рощиным,статейка о враждебном Заболоцком,и вдруг я замираю — что такое?Статья какого-то Авдеева

Редакция журнала «Юность». 1963.

«Тогда в Тобольске и Екатеринбурге» —да это о расстреле Николая и всей семьи,и это написал тот человек,что нажимал курок.Я выписал лишь несколько абзацев:

«…Когда мы предложили предъявить для осмотра ручные вещи, Александра Федоровна начала протестовать на ломаном русском языке — оказывается, бывшая русская царица и говорить-то по-русски не умела. И доктор Боткин объяснил нам ее протест. Она кричала „истефательство“, „хосподин Херенский“ и еще что-то. По объяснениям Боткина это значило, что она указывала на Керенского как на образец вежливости, а наш осмотр считала издевательством. Николай Романов молчал… Бывший царь сам приходил в комендантскую и торговался насчет увеличения штата по каждой единице мирным путем… Первые две-три недели были еще затруднения с арестованными в смысле стирки белья. Привыкли они белье менять ежедневно, и надо было эту массу белья тщательно просмотреть, прежде чем сдать его прачкам, при возвращении — та же история. Согласовали мы этот вопрос с тов. Белобородовым и предложили заняться стиркой белья самим дочерям царя совместно с Фрейлиной Демидовой, да и на кухне было удобно отгородить помещение для прачечной. А делать-то им было нечего, не мешало немножко поучиться работе, хотя бы на себя. И действительно, после оборудования прачечной тов. Андреев, бывший матрос-балтиец, оказался хорошим учителем, и дело со стиркой наладилось, с тем только лишь, что менять белье они стали гораздо реже… Однажды Алексей услыхал, как красногвардейцы поют „Вы жертвою пали в борьбе роковой“. Алексей спросил меня, знаю ли я эту песню, и, получив утвердительный ответ, попросил списать слова, так как ему очень понравился мотив… Оставалось одно — бывшего царя Николая Романова, его семью и приближенных расстрелять. В ночь с 16 на 17 июня это и было приведено в исполнение…»

В Катаев.

Не просто объяснить, причем здесь это:Поленов, фильм о нем и Николай с Алисойи детьми (уж вы поверьте, я — кто угодно,но не монархист и если надо, сампроголосуюв конвенте или трибунале). Но все-такиистория и честь ста поколений униженызаметно униженьем всего одной семьи.Здесь не о казни речь, она иное дело,убили всех, убили миллионов двузначное числово всех концах планеты, но триста летРомановыхсемья была гербом и именем России.Вот это ужас, ужас. Кто не чтит своих гробов,тот падаль, тля и падаль. Так Пушкин думал,и, конечно, прав. И тут я вспомнил,что Поленов сам был выходцем профессорскоймосковской (едва ль не богословия) семьи.Он кончил поливановский лицей,романской филологии начала постиг,

Е. Рейн в библиотеке К. Чуковского

посередине курса он ушел в чрезвычайныекурсанты, поскольку восемнадцатый был год.Не воевал он, так в Москве голоднойкурсировал по темным переулкам,ночной патруль, — какие пустякисравнительно с Деникиным и Фрунзе,и Колчаком и штурмом Перекопа,кронштадтским мятежом, провалом польским, —и все это Поленов описал,особенно события в Сибири.Как это там:«Снега тайги молчат, разбит Колчак,И адмиральский повариз парабеллума палит по снегирям»,и что-то в этом роде дальше.О, Поленов,я не хочу столь позднего суда, нелепого,твой сын родной и пылкий, я все, что мог,приял из рук твоих,но именно сыновнее зазнайствомне говорит: «Поленов, ты не прав!„Поэзия есть Бог в святых мечтах земли“».И правВасиль Андреевич Жуковский,который это написал в поэме «Камоэнс», —не ты, Поленов.Сегодня днем закончу я сценарий,потом уеду в Вильнюс, в глухомань, в Одессу,в Ленинград, в Смоленщину, на нянину могилу.Вагонов полных хочется, вокзалов,случайной водки, девок, городов,еще мне неизвестных, но набитыхмоим добром… и здесь, и здесь я сынПоленова, и мне не отпереться.Покойся с миром, добрый Клим Поленов,ты сделал все, что смог, — ты проиграл.

1975

«РУССКИЕ ИДУТ!»

Киносценарист В. обладал замечательной головой в смысле выдумывания сюжетов или анекдотов, как их называли в кино. И некоторые из них были для него совершенно излишни, ибо никак не могли быть реализованы в условиях советской действительности.

А история эта произошла давно, во время московского международного кинофестиваля. Я уже как-то упоминал, что в те времена по ночам работал пресс-бар для гостей и участников этого великолепного события. И вот как-то В. пришел в пресс-бар задолго до его открытия и застал там только одного человека. И, судя по всему, это был вполне важный иностранец. Действительно, им оказался известный американский кинопродюсер, а В. неплохо говорил по-английски. И он сообщил американцу, что у него есть интересный сюжет. На лице продюсера тотчас появилась скучающая мина, но, как вежливый человек, он выслушал В.

— Представьте себе, что советская атомная лодка, наш «Поларис», так сказать, которая месяцами дежурит на дне океана, по каким-то причинам должна всплыть. И она случайно всплывает у побережья маленького американского островка. Население этого острова занимается рыболовством, все мужчины ушли на промысел в море, на острове остались женщины, дети и старики. Советские матросы высаживаются на этот остров, поют песни, танцуют — это мюзикл, разумеется.

И вдруг В. заметил, что лицо продюсера преобразилось. Он больше не скучал, он пытался не показать свою заинтересованность.