Унижает человека
Фраком стянутый дурак.
И надуто, и беспроко,
Точно мыльный пузырек,
Глупо выпуклое око
Покатилось в потолок.
Кончил, - обмороки, крики:
"В наш продажный, подлый век,
"Задопятов, - вы великий,
"Духом крепкий человек."
Кто-то выговорил рядом:
"Это - правда, тут есть толк:
"Дело в том, что крепок задом
"Задопятов" - и умолк.
С Задопятовым Иван Иваныч столкнулся у самой профессорской.
- Здравствуйте - и Задопятов, придав гармонический вид себе, отбородатил приветственно:
- Мое почтение-с! Геморроиды замучили.
В подпотолочные выси подъятое око Ивану Иванычу просто казалося свернутой килькой, положенною на яичный белок:
- А вы слышали?
- Что-с?
- Благолепова назначают.
- И что же-с...
- Посмотрим, что выйдет из этого - око, являющее украшенье Москвы (как царь-пушка, царь-колокол) с подозрительным изумлением покосилось; стоял вислотелый, с невкусной щекою: геморроиды замучили!
Иван Иваныч с руками в откидку пустился доказывать:
- Что же - боднул головой - назначение это открыло возможности...
- Не понимаю вас я...
- Для всех тех, кто работает.
- Только что "Обществу Русской Словесности" в дар Задопятов принес сообщенье на тему: "Средою заедены".
- Это ли не работа?
Иван же Иваныч подумал:
- "Совсем краснокрылый дурак".
И, сконфузившись мысли такой, он подшаркнул:
- А вы бы, Никита Васильевич; - как нибудь: к нам бы...
Никите Васильевичу, в свою очередь, думалось:
- Да у него - э-э-э - размягчение мозга.
И мысль та смягчила его:
- Может быть, как нибудь...
И они разошлись.
Задопятова перехватили студенты; и он гарцевал головой, на которой опухшие пальцы, зажавши пенснэ, рисовали весьма увлекательную параболу в воздухе: и на параболе этой пытался он взвить Ганимеда-студента, как вещий зевесов орел.
А профессорская дымилась: зеленолобый ученый пытался Ивана Иваныча защемить в уголочке; доцентик, геометр, весьма добродетельный, пологрудый, его оторвал, его выслушал, и, задыхаясь словами, предускорял его мнение; рядом издряблая и псоокая разваляшина, прибобылившись, вышипетывала безпрочину благоглавому беловласу. Кончался уже перерыв: слононогие, змеевласые старцы поплыли в аудитории. Спрятав тетрадку с конспектом, профессор Коробкин влетел из профессорской в серые корридоры; какой-то студентик, почтитель, присигивал перебивною походочкой сбоку, толкаемый лохмачами, в расстегнутых, серых тужурках; совсем нахорукий нечеса прихрамывал сзади.
Большая математическая аудитория ожидала его.
15.
Вот она!
Стулья, крытые кучами тел: косовороток, тужурок, рубах; тут обсиживали подоконники, кафедру и стояли у стен и в проходе; вот маленький стол на качающемся деревянном помосте, усиженном кучею тел; вот - доска, вот и мела кусочек; и мокрая тряпка.
Профессор совсем косолапо затискался через тела; сотни глаз его ели; и точно под этими взглядами он приосанился, помолодел, зарумянился; нос поднялся и вздернулись плечи, когда подпирая рукою очки, поворачивал голову, приготовляясь к словам: его лекции были кумирослужением.
Переплеск побежал; он усилился: встретили аплодисментами.
Опершися руками на столик, спиною лопатясь на доску, и лбовою головою свисая над всеми с многовещательною улыбкой побегал - прищуро блеснувшими чуть плутоватыми глазками; и - пред собою их ткнул.
- "Господа" - начал он, припадая к столу - "я покорнейше должен просить не высказывать мне одобрения, или" - повел удивленно глазами он - "неодобрения... Я перед вами профессор, а не... не... взять в корне... артист; здесь - не сцена, а, так сказать, - кафедра; здесь не театр - хра 1000 м науки, где я, в корне взять, перед вами являюсь естественным конденсатором математической мысли."
И ждал, осыпаемый новыми плесками; но уж на них перестал реагировать: ждал, когда кончатся; кончились; тут, посмотрев исподлобья, совсем отвалился, ладони потер, да и выпустил стаечку фраз: