Прожескнул гла 1000 зами и вновь отвернулся; в окошке же - барышня в кофточке меха куницы.
Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.
- Вот бы... ежели... я...: это - дело другое.
Мандро повернулся:
- Что?
- Ежели... Так уж и быть.
- Говорите раздельнее.
- Ежели б он переехал ко мне, - говорю: человечек-то ваш.
- Это - можно?
- Я думаю - можно: он, ваш человечек, - без носа: больной; и притом говорит - иностранец - не нашинский; ну, одному-то - куды ему; все же - уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же извольте: пускай переедет... Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.
И глазик свой спрятал.
13.
У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения - в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками - висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют - ведь вот выражение - "Гиппократовой маской".
Лизаша досадовала:
- Полчаса мы сидим, а - ни с места.
- Не выскажешь - знаете.
- Все же, - попробуйте.
- Ну, - я попробую; только, Лизаша, - уж вы не пеняйте.
Во рту что-то - щелкало, чмокало, чавкало; и - подступало под горло: хотелося плакать.
- Вы знаете: дома - семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец добрый, вы знаете; только людей он не видит; живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он - не слушает; просто какой-то - вы знаете - он формалист.
- Ну, а мама?
- А мама - все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и - с начала; ей - дела нет; мама - чужая.
Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.
- Для них вы чужой?
- Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то - все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.
- Бедный, - так-то: обманщиком ходите.
Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распушенной юбочкой ножки сложила калачиком.
- Так и приходится.
Митя дерябил диван заусенцами пальцев:
- Отец-то - вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, проверяет, - как, что: "Тебя спрашивали?" Или - "что получил?"... Человеческого не услышишь словечка, - вы знаете.
- Вы же?
И сыпала в ткани ониксы.
- А говорю - получаю пятки... Я...
- Вы, стало быть, врете и тут, - перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.
- А как же: попробуй сказать ему правду, - поднимутся крики; и, знаете, бог знает что.
- Не завидую вам.
- А то как же: товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот - Чернышевского... Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную...
- Бедный мой!
Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.
- Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского - знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.
Митя пристальным глазом вперился в коленку: она - беспокоила.
- Что же, Митюшенька, - вы без вины виноватый.
Оправила юбочку.
- Ибсена драму прочел, - ту, которую вы говорили.
- "Строителя Сольнеса"?
- Да.
- Ах, вы, милый уродчик, - звучал ее гусельчатый голосочек, - запущенный; у, посмотрите: вся курточка - в перьях.
Лизаша нагнулась: и - слышал дыхание.
- Дайте-ка, - я вас оправлю: вот - так.