Возгласы, рев из уборной воды;
Тихий, горячий, прощающий шепот
И на подтаявшем насте следы.
Впрочем, соврал я сейчас поневоле.
Помнить откуда мне, слышишь, клянусь,
Шелест иглы на твоей радиоле
И итальянского тенора грусть!
Выдумки все! Нет, я неосторожен!
Воображенье мешает уму,
Стонет, струясь по железному ложу
Всю напролет бедолагу-зиму!
Право, уж лучше сосновые чурки,
Торф или уголь – над вьюшкою дым.
От раскаленной гудящей печурки
Жаром лицо опаляет сухим,
Крепким... И только не стоит с досадой
Вновь вспоминать, что в декабрьской ночи
Выдует дом весь до дрожи – и надо
Шлак и золу выгребать из печи.
Вот и попробуй добейся, чтоб руки
Не огрубели! – ты слышишь, прости,
Муза моя! – но подобной науки,
Видимо, нам не дано превзойти.
Да и далёко рассвет еще!.. Туго
Пламя в печи завивается. Чад.
Сушится плащ. Бурки брошены в угол.
Стол под газетой. И двое сидят.
Но погоди! От сюжета, читатель,
Вновь отступлю я. Куда нам спешить?
Стал я болтлив, как любой обыватель,
Став обывателем в этой глуши.
Право, есть прелесть в неспешной беседе!
Только теперь оценил я вполне
Те разговоры, что к ночи соседи
Долго ведут, примостясь на бревне.
Сколько заботы о ближних и дальних,
Сколько... ну, скажем, внимания! Да,
Это наследье веков пасторальных
Не растеряли доныне года.
Так же, уверен я, в сумерках длинных,
Чтоб побеседовать – после работ
Тяжких дневных – собирался в Афинах,
В Александрии и в Риме народ.
И говорил о соседкином сыне:
«Не разбавляет водою? Да ну?!
Пьет каждый день?! А слыхал об Эсхине?»
«Что?» – «Изнасиловал девку одну!»
«Это пустяк! Вот в Микенах был жуткий
Случай!..» Ах, что там! Я думал не раз: