Неизбежное - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2
2. АМЕРИКА
Мне так и не удалось влюбиться в Америку как в страну. На протяжении всех 20-ти лет, проведённых мной тут, она продолжает оставаться для меня лишь понятием. Время от времени я пытаюсь вырваться из него, как из несчастливого брака, но, как правило, — за неимением у меня иного приюта — это заканчивается тем, что я упражняюсь в самоотречении и всеприятии. Обитатели Америки, её обычаи, ландшафт, запахи — всё ввергает меня в состояние снящегося обморока. При том, что сам этот сон отливается в жанр тихого ужаса.
Всё тут остаётся для меня чуждым. За исключением звуков — английской речи. Поскольку же для меня язык является лишь неадекватным средством для выражения души, он вряд ли способен служить веским основанием для того, чтобы считать Америку домом.
Я никогда не ощущала себя и иммигранткой, по каковой причине мне не знаком комплекс, который подбивает пришельца на славословия в адрес хозяина, предоставившего ему возможность заработать на хлеб насущный. Тем паче, что, как считали некогда в стране, где я родилась, не хлебом единым жив человек. Тот, кто по-прежнему верит в эту ныне неходкую истину, находит, что Америка ей не соответствует. Поэтому, собственно, в 20-м столетии, когда она вырастала в страну, в какую выросла, наиболее просвещённые среди её литераторов из неё попросту бежали. Единственная страна, располагавшая шансом жить не только хлебом единым, Советский Союз, прозевав возможность сохранить человеческий лик, объявил теперь этот принцип горькой иллюзией. Если принцип этот и есть иллюзия, и если иллюзорен он хотя бы потому, что до сих пор его так и не удалось претворить в жизнь, то его антипод, Америка, суть отъявленная ложь.
Писатели, философы, поэты, призывающие к уничтожению этой иллюзии, представляются мне недоумками, предпочитающими одну испостась несправедливости другой в зависимости от того какую легче отстаивать. Неспособные смотреть вверх или вперёд, они упираются взглядом в собственные же трясущиеся ноги, вышагивающие под ритм главенствующего социального марша. Я воспринимаю их отнюдь не как пессимистов — тем более, если последнее слово толковать философски. Нет, они — заурядные пораженцы, которых бросает в пот перед лицом духовного вызова. Для них как раз Америка — истинный дом и образец для подражания.
Я же остаюсь верна прежней иллюзии и верю, что нам дано больше, чем волочиться по проложенным дорогам. Подражать я хочу не Америке, а родившемуся в ней поэту Роберту Фросту — и «take the road not travelled by.» «По непротоптанному прошагать пути». Прекрасно сознавая при этом, что он может привести к разочарованию. Или — хуже — к провалу.
ГОРОД ВАШИНГТОН
(По случаю скандала с президентским советником, доплачивавшем проститутке секретами Белого дома…)
В городе, где за «горячую собаку» дерутся с голубями вОроны,где воробьёв не замечают ни псы, ни голуби и ни ворОны,где монументами вздымаются не фараоны,а их детали, — гениталии: бетонный столб — четыре стОроны…Где есть река, пространство на две сторонЫразбившая, и серая, как сер бетон,которым даже небо выложено тут под тонтомящихся по серому же зданий…Где слёзы, как река, мутны и, как вода, пресны,и где они не льются, — выделяются, не вылившись в рыдание…В престольном городе, — огалстученном, зажилеченном, —где мужики, залапив сиську бляди,ликуют, будто это купол Капитолия… Где радитого, чтоб возбудить её в кровати,а также чтобы сэкономить деньги, кстати,советник проститутке приплатил из «ЗАСЕКРЕЧЕНО» —и сразу возбудил скандал в печати…Вот в этом городе стою и изумляюсь:А как он выстоял?И как — они?И что хотя бы в эти днидаёт им силу пересилить собственную душу,когда она — наперекор расписанному графику —выбрасывает их нечаянной волной на сушу,открытую Колумбом детства,где жирафики,гоняют «рафики», не создавая трафикии объезжая завялявшуюся грушу;на сушу, где сказка не считается ни чушью,ни даже проявленьем простодушья, —она является воспоминаньем; где удушьяне существует; где понятье «ожирение»не может ни глаголом быть, ни существительным:оно — не представимое явление,ни в точности, ни приблизительно…Как содержание сказуемого «ждать»и подлежащих «полу-человек» и «полу-блядь».Чему, кому приcтало приписатьнеотвратимость трезвости и бдения;открытие материка, а в нём гостиничного номерас советником, кому теперь уж по мирупойти осталось, материться в адрес проститутки,продавшей «ЗАСЕКРЕЧЕНО» охотникам за «уткой»;кому теперь уже висеть в петлепристало больше, чем носиться на метлес продажной ведьмой. Хоть она и продалавсего лишь «утку», — не его: ему далапо чести. Как условились. Пыхтела —и, допыхтев, уставшей уткой улетела…Чему, кому обязан этот городархи-имперскою архитектурой,своей незрячей правосудья архи-дурой,своей совой, не зрячей ночью,но очи пялящей многозначительно, и прочейсвоею фауной и флорой, всею совокупностью,горизонтально-вертикальной вседоступностью,своей от всякой грусти отчуждённостью,и… вашею со всем совокуплённостью?Совсем уродливая шлюха, привыкшая к простою,благодарит вас за прокат не позою простою,а тем, что напролёт всю ночь, —осиновым листом (точь-в-точь)дрожит под вами, и не прочь —вплоть до того, чтоб — растолочьвам предоставить плоть… Помочьсама вам хочет: вам невмочь.И, растолчённый, вы бежите прочь…Отсюда — прочь и далеко и быстроубежать и мневдоль по течению реки отчаянья —туда, вовне…И забетоненные эти ненавидеть небеса…Мне не под ними закрывать в конце пути мои глаза…Не в этом городе, в котором даже кирпичимолят прохожего: «Толчи, толчи меня, толчи!»Отсюда прочь! Отсюда вон! От этих кирпичей, бетона,облизанных как лижут зад, как люлизали фараона!Из этой душной и бездушнойсамодовольно вольной зоны,«империи не-зла…», не помнящей цепного звона,и «…не-насилья» — если нет в насилии… резона.Туда, где — лев крылатый, боги, головы драконаи — всё, чего не видит глаз, пристало к каменным фронтонам…Или туда, где видеть нечего; где степи,не оскорблённые концом, бетоном, звоном цепи,где — ничего;а значит, нет ни рубежа и ни мишени,где с каждым шагом в дальтвоё приходит уменьшенье,а с каждым взглядом в широту —его бескрайнее суженье.И где в конце концоввзметаешь к облакамглаза из завистибездумным воробьям.(Пер. Н. Джин)
CКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ БУРЖУАЗИИ
Ах, с умиротворённою душойпотягивать, потягиваясь, жидкийчай, ублажая нёбо, умывать —руками дня захватанные — рукиушедшим на покой Пилатом, в кресле,завещанном распропропрекрасной пра —родительницей,с Прустом на коленях —том в твёрдом переплёте — томный взглядпереводить за переплёт окна,где полдень стольмедлителен, сколь мысльоб избавленье,где снег в своём паденье несвободен,как фразы на страницах, шелестящихв такт чьим-то наверху шагам,в опочивальне, — ни смиренья нет, нирешительности в них,ни от тебяони не поспешают, ни к тебе, ине выдают ни страсти, ни презренья.Так и сидеть в ловушке тишиныискусственной, — и всё,и думать, разве,о том зерО, чем оказалась жизнь,удавшаяся, впрочем,все уловкиума пустить на то, чтоб заглушитьраскаянье и боль, воображая,что ты спасён.(Пер. Вл. Гандельсман)
AMERIKA
Алексею СоболевуМы жили в доме —угол Wи Белмонт;тарабанил день —трень-брень —свой марш,покуда весь не вышел,и если оставалась теньещё в дому,то потому,что дажеона не стоила и мимоходной кражи…Или она хотела одногопоэта удивить,и если взгляд еговлажнел, и еслислеза выкатывалась из-под век,он бормотал: «дерьмо…»,сей человек.Был справа паркс дежурными своими голубямии изваяньем Данте.Скульпторисхаркался там кровью днями.Ежедневный харк…Но что ни ночь —он становился жертвойразличных воплощений Алигьери.Пока, пока —при вспышках трубок с крэком, —гробовых —у изголовья мёртвого — вигилий, —не приезжала скорая;Вергилийего сопровождал в девятый круг.Хозяин бормотал: всё хорошо,что хорошо кончается,каюк.(Пер. Вл. Гандельсман)
ОДИНОЧЕСТВО НА БРАЙТОНЕ
В Новом Свете привычки старыесторожат они. Элементарные.Но даже привычка к чёрной рясеограждает монаха от граждан. От массы.Цена изоляции — видимость, броскость.Неуменье вписаться в пространство, в плоскостьразглаженных форм, удлиняет минутуза счёт одиночества.Но с ним — как с хомутом.Под ним тяжело. Под всяким прессомпрезираешь предмет, обладающий весом.В руках старика из Старого Света,музыканта в костюме серого цвета,как складки прибоя, аккордеонзевает на пристани —и складкам его в унисонразгладились волны внизу,как разгаданный сон.Но сам он, пришелец из старого мира, не музыкой упоён.Хмельными глазами он ищет черту,за которой водаразглажена в небе, которое тут,как везде и всегда,похоже — с каким бы пространством ни спарить его —на себя самого.Его неуменье менятьсяввергает в печаль.У того,кто с этой печалью знаком, не просохнет слеза,пока не забудут привычку слезиться глаза…А в небе, разглаженном тоже, парит одинокая птица —чёрточкой чёрной на чистом холсте —для глаз, не способных слезиться;для глаз же, готовых не только ко зренью, —черта,за которою боль переходит в паренье —и не важно уже ни черта.Не вaжно, что некому высказать боль:так приходит пора для пера.Ненaсытный в надеждах уходит Иов.И приходят дзен-мастера.По привычке на пристани бруклинской каждые суткистарик напевает простую мелодию о проститутке,мечтающей, будто ей дарят цветы-незабудки.Но голос его, застревая в зубах, не поспевает за музыкой.Ахают аборигены: «Ах! Тот же старик: по-русски!Опять про печаль, про войну, про лагерь! —и удаляются к пляжу. —Видно, тяжко жилось бедолагев привычном ему антураже!»И ровно, как кардиограмма у трупа, глаза излучают тепло:«Мечтать о том что печально — глупо! Надо о том — чтоб везло!»А старик всё хмелеет от собственных чувств.Темнеет. Уходит день.Прибой переходит разглаженно в грусть.Как мысль переходит в дзен.(Пер. Н. Джин)
ЗАМЕТКИ ПРИШЕЛЬЦА
Суетой и тревогой они что ни лето влекомы, —что ни лето —от избытка ли времени, света —точно гномы,гомонят на своих площадяхи смакуют детали,вне себяот венозной вуалилистьев, от виноградинок града и — ах! —анатомии грусти-печали.Всё становится зримым, а значит несносным для ихтуповатых, но хрупких мозгов.Вечерами на гриле пузырится кровь —мясо под разговорыо каком-нибудь (лучше общественном) деле,их супруги своё отвращение еле —еле прячут, усердно-невинные взорыадресуя прохожим. — Поводят плечоми вздыхают.Ты спрашиваешь: «О чём?»Но такие вопросы здесь не в ходу,в их краяхлучше вовсе не спрашивать, страходиночества, болиими правит.Не брезгуй, хлебни их неволи,бормоча вслед за ними пустые мольбы…Пред тобою — рабывожделенья. В интимномощущении святости склонные к гимнам,сочинённым во славу их пяди,их земли, — государства, где самые мудрые — бляди.Легче, легче. И помни: работа души им смешна,они сыты баландойлжи и зависти, так что своё проноси контрабандой.Легче, легче. Однако, взорвавшись в итоге. —Им руины любезны и родственны. Так как убоги.Для зевоты и шутки циничной они разевают рты.Чистый голос им чужд, но истерия ордыумиляет до слёз.Сантимент и жестокость. Словесный поноспри отсутствии дела.Их поэзия осоловела,точно взгляд наркомана…Улыбайся. И как бы ужимки их странноне смотрелись — пребудь равнодушным, валяйдурака, что угодно, но хвостиком не виляй.Ты найдёшь это место печальным, оно — на Земле,где на том и стоят, что сидят на игле.Незавидная участь. Чтоб как-нибудь время убить,раз в году им на несколько дней удается убыть. —Экономя копейку, они, как умеют, тоскузаглушают в своём, извини, отпуску.А пресытясь, воротят оглобли…Ты хочешь совета?Не мозоль им глаза, находясь среди них, и не засти им света.Если ж ты на пути в их края, то не следует, мойдорогой, подаваться к ним летом. Подайся зимой.(Пер. Вл. Гандельсман)
ПОРТРЕТ ПОЭТА В СТАРЧЕСКОМ ВОЗРАСТЕ(Американское стихотворение)
Энтони Хехту
Cеми десятков с половиной лет поэт, с промокшими глазамиангло-саксонского отсутствия какого-либо вкуса к жизни,с глазами, что её скорей не отражают, — промокают, — говорит:«А знаете ли вы, что я однажды располагал одною…Я в виду имею жизнь…»Глаза его — скользя по твёрдым корешкам изданийопрятненько расставленных по полкам мастеров —на собственной фамилии (но ненадолго) задержались.Он мямлит нечто нудное про то, что составляет славу —и влага каплет у него с ресниц. Но не слеза.«Любимая, — он обращается потом к супруге, —нам с гостьей, видимо, ещё (но ненадолго)в гостиной этой следует пребыть».И, обозначенная в качестве любимой,онa из комнаты гостиной удалиласьс неявно выраженным упоеньем на лице, —что суждено ей стать вдовой поэта.Отсутствующе он следит потомза тем как хлопья снежные кружатся за окном —и полу-улыбается какой-то скрытой мысли.Не позволяя ей открытой стать, он предложил:«Хотите джин? Тем паче, он с фамильей вашею рифмуется…А что — недурно, правда ведь?Как видите, я — старый рифмоплёт.»И капля зелья терпкого осела на его сухих губах,которые — из воздержания от всякой посторонней плоти —уже забыли как это случается,что впитыванье влаги получается.«Я вам — про жизнь… — и голос у него взолнован. —Не надо, право, полагать, что этим вот я обладал всегда…»И сущее в гостиной он руками ослабевшими означил.«Фактически, теперь я — много лет — лечусь от жизникак лечился бы в постели.Когда я был практически живой, я, знаете ли, еле-елепорядок выносил вещей. Я ощущал себя как ощущает мерин,страдающий хроническою жаждой ласки,но вот, взамен, довольствуюсь я тряской задницей богачки,которая ни разу не преминула взмахнуть хлыстом,когда при скачкеречь заходила о препятствии крутом.И соответственно в психушку я потомпопал, в Палату Номер Шесть…Где избавление игла сулила каждый день принесть.Тогда, воочию увидев что проделывает с нами бытиё,я и решил порвать с ним связь, уйти в леченье от него.Тогда и там я и решил, что буду притворяться мертвецом.И с той поры почти что каждое моё словцов восторг читателя ввергает. К этой роли я пристал.Ад — это жить без страсти, это — ежели ты сталустройством этаким, способным только к описанию.Ад — это отступить, смолчать, покуда сила грубая,тебе не любая и гадкая, но хваткая,пытается тебе подсунуть взятку.И — отступать покамест не сгниешь украдкойв сети замысловатой паутины из своих же слов,которые, бездушные, напоминают племена,лишённые иного дела, кроме как война,но вдруг лишившиеся слуха и на этот зов…И — превращаешься в зануду… Вызываешь зёв…»«Итак, — продолжил он, — вот в этом светевы и должны воспринимать мои ответы,хотя они покажутся банальными.Я равнодушен ко всему батальному.Вы даже вправе уподобить меня стекла осколку,без толка всякого плывущему в протокезахламленном, лишённому желанья представатьпред публикой. Прошёл угар блистать…Ничто во мне вам, кстати, не напомнит вашего писателя,который, старцем став, молчать не стал, — продолжил ратовать.Слова, исполненные смысла, для меня исполнены насилия…Теперь мне кажется, — живи он по другую сторону двора,я никакого не предпринял бы усилияпространство это пересечь. Какая б ни была пора…»Семи десятков с половиной лет поэтещё одну берёт и — отправляет в рот…И с рюмкой этой глубже удаляется в ничто, —во всё, что не присутствует, чего в природе нет.В отсутствие — такое через-мерное, которое есть извращение.В Нарцисса юного. И — в вывернутом воплощении.(Пер. Н. Джин)
Я В ДВУХ ИМПЕРИЯХ ЖИЛА
Я в двух империях жила.То — два лица, одна монета.Не золотой монета та была.И не серебряной.Приметане в лицах двух,а в двух руках,не знающих объятий.В отличие от рук у Шивы,Богобляди.(Пер. Н. Джин)