Батарея зимой горяча.
Рябовато-голубое притяженье.
Справа по флангу идет Гарринча.
Наши микрофоны установлены.
Маракана, где ты, в Рио?
Спит отец в ковер лицом, и волны
времени его несут незримо.
Мяч выбрасывают из-за боковой.
Корнер. Почему ты корнер?
Бисер лиц трибуною-подковой
нависает. Шорох смерти сер.
Стадион-гнездо какое свили,
ухо шума! Вот они, стихи,
где на теплом счастьеце нас провели,
сладком звуке: метревели-месхи!
Но за это протяжение ни шагу.
Только здесь твой лексикон.
Так прислушивайся к шарку,
пробивай свободный, будь изыскан.
Кто по коридору ходит, щелком
зажигает электричество и вещи.
Весь живешь, не станешь целиком
тоже, и тогда слова ищи-свищи.
На одном финте, но от опеки
отрывается Гарринча к лицевой,
и подача на штрафную, мяч навеки
зависает - спит и видит - над травой.
27 сентября 2001
Гольдберг. Вариации
(Отпуск)
2.
Лимана срезанный лимон.
Зеленоватый блеск.
На грязях.
Евпаторийское (евреи, парит, сонно).
Всем животом налег на берег, вес к
песку и с легкою ленцой во фразах.
(А Фрида, Гольдберг,
Фрида в тех тенях,
за ставнями твоя сестра с кухаркой.
Час, каплющий с часов настенных,
как масло, медленный и жаркий.
Чад, шкварки).
Вдруг запоет из Кальмана - платочек
в четыре узелка на голове
"частица черта в нас",
примет проточных
мир, ящерица - чуть левей
фотомгновения - зажглась.