Окно выходит в белые деревья... - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4
В. Новокшенову
Мы — карликовые березы.Мы крепко сидим, как занозы, у вас под ногтями, морозы.И вечномерзлотное ханствоидет на различные хамства,чтоб нас попригнуть еще ниже.Вам странно, каштаны в Париже?Вам больно, надменные пальмы,как вроде бы низко мы пали?Вам грустно, блюстители моды,какие мы все квазимоды?В тепле вам приятна, однако,гражданская наша отвага,и шлете вы скорбно и важноподдержку моральную вашу.Вы мыслите, наши коллеги,что мы не деревья — калеки,но зелень, пускай некрасива,среди мерзлоты — прогрессивна.Спасибочки. Как-нибудь самимы выстоим под небесами,когда нас корежит по-зверски, —без вашей моральной поддержки.Конечно, вы нас повольнее,зато мы корнями сильнее.Конечно же, мы не в Париже,но в тундре нас ценят повыше.Мы, карликовые березы.Мы хитро придумали позы,но все это только притворство.Прижатость есть вид непокорства.Мы верим, сгибаясь увечно,что вечномерзлотность — не вечна,что эту паскудину стронет,и вырвем мы право на стройность.Но если изменится климат,то вдруг наши ветви не примутиных очертаний — свободных?Ведь мы же привыкли — в уродах.И это нас мучит и мучит,а холод нас крючит и крючит.Но крепко сидим, как занозы,мы — карликовые березыАвгуст 1967Борт «Микешина»Метафорический монолог русской интеллигенции впервые напечатан в 1970 году в иркутской газете «Советская молодежь» под стратегическим названием «В Якутии», затем в 1971-м в иркутской книге «Я сибирской породы». Главный редактор получил выговор от руководства Главлита. Напечатано снова лишь в 1987 году в журнале «Знамя». Посвящено директору сверхсекретного сибирского комплекса В. Новокшенову, прототипу одного из героев романа «Не умирай прежде смерти».
ПОПЫТКА БОГОХУЛЬСТВА
Обращаясь к вечному магнитув час, когда в душе моей ни зги,я всегда шепчу одну молитву:«Господи, прости и помоги!..»И Господь прощает, помогает,разводя руками оттого,что людское племя помыкаетмилостями столькими его.Видно, Бог на нас глядит со страхом.Как бы кто его ни называл —Иеговой, Буддой и Аллахом, —он один и Богом быть устал.Будь он даже некая бестелостьили портативный идолок,как от попрошаек бы хотелосьспрятаться в укромный уголок.Только Ему прятаться негоже,и, согбенный, будто в рабстве негр,хочет Бог поверить в Бога тоже,но для Бога в мире Бога нет.И когда мы с просьбишками липнем,забывая отдавать долги,некому шептать Ему молитву:«Господи, прости и помоги!..»1967МОНОЛОГ ПОЭТА
Роберту Лоуэллу
Уходит любимая, будто бы воздух из легких,навек растворяясь в последних снежинках излетных,в качанье ветвей с почернелою провисью льдышек…Обратно не вдышишь!Напрасно щекою я трусь о шершавый понуренный хоботтрубы водосточной… Напрасно я плачу — уходит.Уходят друзья, кореша, однолетки,как будто с площадки молодняканас кто-то разводит в отдельные клеткиот некогда общего молока.Напрасно скулю по друзьям, как звереныш…Друзей не воротишь!Уходят надежды — такие прекрасные дамы,которых я выбрал в такие напрасные даты.В руках остается лишь край их одежды,но жалкое знамя — клочок от надежды…Уходит уверенность…Помнится — клялся я страшной божбоюо стену башку проломить или стену — башкою.Башка поцарапана, правда, но, в общем, цела,а что со стеной? Ухмыляется, сволочь стена, —лишь дворник на ней равнодушно меняет портреты…Уверенность, где ты?Я словно корабль, на котором все гибелью пахнет,и прыгают крысы осклизлые в панике с палуб.Эй, чайки! Не надо. Не плачьте — жалеть меня бросьте.Меня покидают мои длинноногие гостьи.Садятся они, как положено, первыми в лодки…Прощайте, красотки!Меня покидают мои краснощекие юнги.Им хочется жить. Справедливо. Они еще юны.Прощайте, мальчишки! Гребите вперед. Вы мужчины.А я выключаю бессмысленный рокот машины,и только талант капитаном небритым и пьянымна мостике мрачно стоит. Капитан — капитаном.Но, грязные слезы размазав по грубой обветренной коже,он тоже меня покидает. Он тоже, он тоже…Эй, шлюпки, а ну от греха отойдите в сторонку!Корабль, если тонет, вокруг образует воронку.Остаться совсем одному — это боль ножевая,но втягивать я за собой никого не желаю.Я всех вас прощаю, одетый в предсмертную пену,а вам завещаюпробить ту проклятую стенуи вас призываю торчащей в завертинах белых трубоюк бою…1967До 1988 года стихотворение могло печататься только под заголовком «Монолог американского поэта».
«Проклятье века — это спешка…»
Проклятье века — это спешка,и человек, стирая пот,по жизни мечется, как пешка,попав затравленно в цейтнот.Поспешно пьют, поспешно любят,и опускается душа.Поспешно бьют, поспешно губят,а после каются, спеша.Но ты хотя б однажды в мире,когда он спит или кипит,остановись, как лошадь в мыле,почуяв пропасть у копыт.Остановись на полдороге,доверься небу, как судье,подумай — если не о Боге —хотя бы просто о себе.Под шелест листьев обветшалых,под паровозный хриплый крикпойми: забегавшийся — жалок,остановившийся — велик.Пыль суеты сует сметая,ты вспомни вечность наконец,и нерешительность святаявольется в ноги, как свинец.Есть в нерешительности сила,когда по ложному путивперед на ложные светилаты не решаешься идти.Топча, как листья, чьи-то лица,остановись! Ты слеп, как Вий.И самый шанс остановитьсябезумством спешки не убий.Когда шагаешь к цели бойко,как по ступеням, по телам,остановись, забывший Бога, —ты по себе шагаешь сам!Когда тебя толкает злобак забвенью собственной души,к бесчестью выстрела и слова,не поспеши, не соверши!Остановись, идя вслепую,о население Земли!Замри, летя из кольта, пуля,и, бомба в воздухе, замри!О человек, чье имя свято,подняв глаза с молитвой ввысь,среди распада и развратаостановись, остановись!Июнь 1968ПеределкиноЧЕРНЫЕ БАНДЕРИЛЬИ
По правилам корриды трусливому быку вместо обычных — розовых — в знак презрения всаживают черные бандерильи.
Цвет боевого торо — траур, с рожденья приросший.Путь боевого торо — арена, а после весы.Если ты к смерти от шпаги приговорен природой,помни — быку не по чину хитрая трусость лисы.Выхода нету, дружище. Надо погибнуть прилично.Надо погибнуть отлично на устрашенье врагам.Ведь все равно после боя кто-то поставит привычнократкую надпись мелом: «Столько-то килограмм».Туша идет в килограммах. Меряют в граммах смелость.Туша идет на мясо. Смелость идет на рожон.Глупо быть смелым, если это ума незрелость.Глупо быть трусом, если ты все равно окружен.Что ты юлишь на арене? Ты же большой бычище.Что ты притворно хромаешь? Ноги еще крепки.Эй, симулянт неуклюжий… Были тебя почище —всех в результате вздели в лавке мясной на крюки.Кинься космато навстречу алчущей банде — илискользкие бандерильеро на утешенье толпечерные бандерильи, черные бандерильифакелами позора всадят в загривок тебе.В чем же твой выигрыш, дурень? В жалкой игре с подлецами?!Тот, кто боится боя, тот для корриды негож.Тощие шлюхи-коровы нежными бубенцамисманят тебя с арены, ну а потом — под нож.Раз все равно прикончат, пусть уж прикончат, потея.Пусть попыхтят, потанцуют балеруны мясников.Будь настоящим торо! Не опустись до паденьяэтой толпы, состоящей сплошь из трусливых быков.Много ли граммов отваги миру они подарили?И задевают за стены шторы и косякичерные бандерильи,черные бандерильи,будто в дрожащие шкуры, всаженные в пиджаки.Севилья — Москва6 сентября 1968, Коктебель«Страданье устает страданьем быть…»
Н. Тарасову
Страданье устает страданьем бытьи к радостям относится серьезно,как будто бы в ярме обрыдломбык траву жует почти религиозно.И переходит в облегченье боль,и переходит в утешенье горе,кристаллизуясь медленно, как сольв уже перенасыщенном растворе.И не случайно то, что с давних пордо хрипоты счастливой, до срываньячастушечный разбойный переборнад Волгой называется «страданье».Просты причины радости простой.Солдат продрогший знает всею юшкой,как сладок даже кипяток пустойс пушистым белым облачком над кружкой.Что нестрадавшим роскошь роз в Крыму?Но заключенный ценит подорожена каменном прогулочном кругузадевший за ботинок подорожник.И женщина, поникшая в беде,бросается, забывши о развязке,на мышеловку состраданья,где предательски надет кусочек ласки.Усталость видит счастье и в борще,придя со сплава и с лесоповала…А что такое счастье вообще?Страдание, которое устало.9 октября 1968Переделкино«Скупо сказал, не рыдая…»
Скупо сказал, не рыдая,старый парижский таксист:«Родине передайте —я перед нею чист…»Родина… Чье это имя?Неба? Травы? Креста?Перед детьми своими,Родина, ты чиста?12-13 октября 1968«Не используй свой гений, поэт…»
Не используй свой гений, поэт,ореол, перед коим робеют,и опальный отлив эполетдля добычи любовных трофеев.Одиночества не оглашай,не проси, чтоб тебя пожалели,и трагедией не обольщай,как Грушницкий солдатской шинелью.Ведь у женщин беспомощных тех,для которых ты словно икона,подать нежностью требовать — грех,вымогать доброту — беззаконно.Преступление — с чувством прочестьи за горло строкой заарканить.Для мужчины нешибкая честьпобеждать побежденных заране.Слава — страшный для женщин магнит.Прилипает к ней каждая шпилька.Даже скрепка — и та норовитпозабыть свою ведомость пылко.Но магнит не уйдет от вины,так вцепляясь и в ценность и рухлядь,если вытянет гвоздь из стены,а икона висевшая рухнет.И сумей, если вправду поэт,избегая всех льгот положенья,не унизить себя до побед,а возвыситься до пораженья.1969ПРОЩАНИЕ С СИРАНО
Э. Рязанову
Прощай, Сирано! В павильоне все лампы погашены,и только ботфорты твои, как насмешка, остались в багажнике.Прощай, Сирано, мой далекий двойник, мой собрат.Бургундского нет в магазинах. «Сучка» на прощанье.Тебя мне в кино запретили сыграть,а в жизни меня мне играть запрещают.И лошадь уводят, и шляпа, плюмажем дерзя,как черный цветок, на погибший сценарий возложена,и тысяча маленьких скользких «нельзя»сливаются в «жить невозможно!»Не стоит просить ни о чем кардинальскую ложу.Сдирают мой грим, а хотели, наверно бы, кожу.Товарищ Баскаков с лицом питекантропа,как евнух, глядящий испито и каменно,картину прикрыл, распустил киногруппу.Живейшая бдительность свойственна трупу.И трупы от злобы на креслах подскакивают,и трупы, пыхтя, все живое закапывают.Россия когда-то была под баскаками,теперь — под баскаковыми.Они бы хотели бессильно лютуя,прикрыть не картину, а литературу,но цену бездарностям им не завысить,и главные роли от них не зависят.Смотрите — трагически и озорноиграю я все-таки роль Сирано!Самою природой изобретеня был, как гуляка, поэт и бретер.Меня вам не снять с этой роли.А сердце большое в наш век так смешно,как нос уморительный Сирано,и в роль я вхожу поневоле.Посылка! Рипост не бросает вас в дрожь?Пусть будет вам это уроком.Вам кажется тот, кто на вас непохож, уродом?Посылка! Но шпага увязла опятьв субстанции слишком пахучей.Не слишком приятно всю жизнь фехтоватьс навозною кучей.Сыграть Сирано я мечтал еще в детстве,наивный задрипанный шкет,и вот на меня, как положено в действии,наемные руки наводят мушкет.И только когда я дышать перестануи станет мне все навсегда все равно,Россия поймет,что ее, как Роксану,любил я, непонятый, как Сирано…Август 1969Впервые в полном виде напечатано в 1997 году.
НЕ ВОЗГОРДИСЬ
Ю. Нехорошеву
Смири гордыню — то есть гордым будь.Штандарт — он и в чехле не полиняет.Не плачься, что тебя не понимают —поймет когда-нибудь хоть кто-нибудь.Не самоутверждайся. Пропадет,подточенный тщеславием, твой гений,и жажда мелких самоутвержденийлишь к саморазрушенью приведет.У славы и опалы есть однаопасность — самолюбие щекочут.Ты ордена не восприми, как почесть,не восприми плевки, как ордена.Не ожидай подачек добрых дядьи, вытравляя жадность, как заразу,не рвись урвать. Кто хочет все и сразу,тот беден тем, что не умеет ждать.Пусть даже ни двора и ни кола,не возвышайся тем, что ты унижен.Будь при деньгах свободен, словно нищий,не будь без денег нищим никогда!Завидовать? Что может быть пошлей!Успех другого не сочти обидой.Уму чужому втайне не завидуй,чужую глупость втайне пожалей.Не оскорбляйся мнением любымв застолье, на суде неумолимом.Не добивайся счастья быть любимым, —умей любить, когда ты не любим.Не превращай талант в козырный туз.Не козыри — ни честность, ни отвага.Кто щедростью кичится — скрытый скряга,кто смелостью кичится — скрытый трус.Не возгордись ни тем, что ты борец,ни тем, что ты в борьбе посередине,и даже тем, что ты смирил гордыню,не возгордись — тогда тебе конец.1970КАЗАНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТОТРЫВКИ
ЛОБАЧЕВСКИЙ
Худое поведение студента Николая Лобачевского, мечтательное о себе самомнение, упорство, неповиновение, грубости, нарушения порядка и отчасти возмутительные поступки; оказывая их, в значительной степени явил признаки безбожия.
Рапорт на Н. ЛобачевскогоК холере можно привыкать и в ней обдерживаться.
Из записей Н. ЛобачевскогоКак одно из темных преступлений,для тупиц недоказуем гений.Что за юнец с локтями драными,буян с дырявыми карманами,главарь в студенческой орде,так заговорщицки подмигиваети вдруг с разбега перепрыгиваетпрофессора, как в чехарде?Что за старик над фолиантамии с перстнем царским бриллиантовым,руке мешающим писать?Соизволенья не испрашивая,через эпоху ошарашеннуюон тайно прыгает опять.Да, он таким остался редкостнымполустудентом-полуректором.Адью, мальчишества пушок!Достойней, чем прыжок для зрителей,прыжок невидимый, презрительный —угрюмой зрелости прыжок.Легко в студентах прогрессивничать, свободомыслием красивничать,но глядь-поглядь — утих левак,и пусть еще он ерепенится, —уже висят пеленки первенца,как белый выкинутый флаг.Кто титулярные советники?Раскаявшиеся студентики.Кто повзрослел — тот «поправел».Но зрелость гения не кается,а с юностью пересекается,как с параллелью параллель.«Либо подлость — либо честность.Получестности в мире нет», —аксиома твоя, Лобачевский,не вошедшая, правда, в предмет.Греч на тебя своих борзых науськал.У всех невежд — палаческая спесь,и если декабристы есть в науке,то Муравьевы-вешатели есть.Твой гений осмеяли, оболгали.А между тем, пока под финь-шампаньжрал вальдшнепов с брусничкою Булгарин,ты от холеры защищал Казань.«Окстись, бабуся, — охренела?Куда ты прешься — входу нет!»«Солдатик, боязно — холера…Спастись бы в университет».Не спит уже неделю ректор.Как совести гражданской рекрут,он вдоль костров бредет сквозь дым,вконец бессонницей подкошен,нахохлясь мрачно, словно коршун,под капюшоном дехтяным.И чтобы не сойти с умаи принимать еще решенья,«Холера лучше, чем чума» —единственное утешенье.Пылают трупы в штабелях,и на виду у всей Казанигорят дворянки в соболяхи крепостные бабы в рвани.О, гений, сам себя спроси:«Неужто, право, непреложнолишь при холере на Руситы, демократия, возможна?»Но власть в руках у лицемера,бациллами начинена,как ненасытная холера —гораздо хуже, чем чума.Ты открой глаза — черно в них.Погляди — по всей Россиина чиновнике чиновник,как бацилла на бацилле.Клюкой стучится в окна страх.Ратуйте, люди, крест целуйте!Что плач по мертвым! В штабелях,крича, горят живые люди.В холеру эту и чуму,дыша удушьем, как озоном,уж лучше вспыхнуть самому,чем в общей груде быть сожженным!И ректор видит отблеск тот,когда в отчаявшемся бунтенародоволец подожжетсебя, как факел, в Шлиссельбурге.Как разгорится тот огоньи вспыхнут, стать бессмертны вправе,буддист у входа в Пентагон,студент Ян Палах в пленной Праге.Но все же мало только вспыхнуть.Что после? Пепел и зола.Самосожжение — не выход.Горенью вечному хвала!Кто в мире факел, кто окурок,и скажет синеглазый турок,носить привыкший робу в тюрьмах,а не в гостиных вицмундир:«Ведь если он гореть не будет,ведь если ты гореть не будешь,ведь если я гореть не буду,то кто тогда согреет мир?!»Шаркуны, шишковисты, насильники,вам гасить — не гореть суждено.На светильники и гасильникичеловечество разделено.И светильники не примиряютсяс темнотой в наитемные дни,а гасильники притворяются,что светильники — это они.Но победу, гений, можешь праздновать,даже если ты совсем один,если у тебя, светильник разума,гривенника нет на керосин.Свет — в отставке. Ректорствует темь.Словно некто, вроде постороннего,Лобачевский выброшен из стенуниверситета, им построенного.Лобачевский слепнет. Бродит призраком,кутаясь в засаленный халат.Горек мед быть за границей признанным,ежели на родине хулят.«Варя, свет зажги!.. Дай мне-я сам…»А жена, иссохшая от горя,поднося свечу к его глазам,шепчет:«Ты совсем не видишь, Коля…»«Вижу! — он кричит, но не жене,а слепцам, глумящимся бесстыженадо всеми зрячими в стране. —Вижу — понимаете вы — вижу!»Слепота в России, слепота.Вся — от головы и до хвоста —ты гниешь, империя чиновничья,как слепое, жалкое чудовище.«Умираю… Варя, постели…Мы еще душою крепостные,но потомки наши — пусть не мы! —это демократия России.И Россия путь отыщет свой,полыхая болевым болидомпо не предугаданной Эвклидомпьяной, но направленной кривой»,Еще зеркало не занавесили,но лежит, барельефно суров,тот старик, что мальчишкой на лестницеперепрыгивал профессоров.Есть у всех умирающих прихоти,и он шепчет,попа отстраня:«Перепрыгивайте, перепрыгивайте,перепрыгивайте меня».ТОЛСТОЙ
Я только что прочел новую драму Л. Толстого и не могу прийти в себя от ужаса… Неужели наш народ таков, каким изображает его Л. Толстой?.. Стоит подумать еще и о том, как отзовется такое публичное представление русского сельского быта у иностранцев и за границей, где вся печать, дышащая злобою против России, хватается жадно за всякое у нас явление и раздувает иногда ничтожные или вымышленные факты в целую картину русского безобразия. Вот, скажут, как сами русские изображают быт своего народа!
К. Победоносцев — Александру III 18 февраля 1887 годаЮными надменными глазамиглядя на билет, как на пустой,держит по — истории экзаменграф Лев Николаевич Толстой.Знаменит он — едок и задирист —только тем, что граф и вертопрах,тем, что у него орловский выезд,тем, что у него шинель в бобрах.Граф молчит, угрюмый, диковатый,как волчонок худ, большеголов,ну а перед ним дундуковатыйвраг его — профессор Иванов.Зависть к титулованным запрятав,он от желчи собственной прокис.Мерзок дундукизм аристократов,но страшней плебейский дундукизм.А от графа запахом дворянскимхлещет раздражающе, остро:чуть одеколоном, чуть шампанским,лошадьми, пожалуй, даже «trop»[4].Иванов бы сам хотел так пахнутьи, за это тайно разъярен,«Нуте-с, что же вам подскажет память?»графа сладко спрашивает он.На лице плебействует сиянье —ни полслова граф не произнес.«Изложить великие деяньяНиколая Первого» — вопрос.Скучно повторять за трепачами.Скучно говорить наоборот.Пожимает граф Толстой плечамии другой билет себе берет.Но билеты — словно осмеянье.Как их можно принимать всерьез?«Изложить великие деяньяАнны Иоанновны» — вопрос.Кто вы, составители билетов,если, пряча столькое в тени,о деяньях просите ответов,а о злодеяниях — ни-ни?Припомадят время и припудряти несут велеречивый вздор.Кто сейчас историк — Пимен мудрыйили же придворный куафёр?Как Катюшу Маслову, Россию,разведя красивое вранье,лживые историки растлили —господа Нехлюдовы ее.Но не отвернула лик фортуна, —мы под сенью Пушкина росли.Слава Богу, есть литература —лучшая история Руси.Шмыгает профессор мокроносо.«Нуте-с, не пора ли, граф, начать?»Граф Толстой выходит. На вопросыграф Толстой не хочет отвечать.И профессор нуль ему как выдаст!Долго ждал счастливой той поры:на тебе за твой орловский выезд,на тебе за все твои бобры.Нуль Толстому! Выискался гений!Нуль Толстому! Жирный! Вуаля!Тем, кто выше всяких измерений,нуль поставить — праздник для нуля.А Толстой по улицам гуляет,отпустив орловский выезд свой,а Толстой штиблетами гоняеттополиный пух на мостовой.Будут еще слава и доносы,будут и от церкви отлучать.Но настанет время — на вопросыграф Толстой захочет отвечать!А пьянчужка в драной бабьей кофтевслед ему грозится кулаком:«Мы еще тебя, графьеныш, к ногтю».Эх, дурила, знал бы ты — о ком…Лучшие из русского дворянства —фрак ни на одном не мешковат! —лишь играли в пьянство-дуэлянтство,тонко соблюдая машкерад.Были те повесы и кутилымудрецы в тиши библиотек.Были в двадцать лет не инфантильны —это вам не следующий век!Мужиком никто не притворялся,и, целуя бледный луч клинка,лучшие из русского дворянствашли на эшафот за мужика.До сих пор над русскими полямив заржавелый колокол небесветер бьет нетленными теламидерзостных повешенных повес.Вы не дорожили головою,и за доблесть вечный вам почет.Это вашей кровью голубоюнаша Волга-матушка течет!И за ваше гордое буянство —вам, любившим тройки и цыган,лучшие из русского дворянства, —слава от рабочих и крестьян!ПРОГУЛКА С СЫНОМ
Какой искристый легкий скрипсапожек детских по снежку,какой счастливый детский вскрико том, что белка на суку.Какой пречистый Божий день,когда с тобой ребенок твой,и голубая его теньскользит по снегу за тобой.Ребенок взрослым не чета.Он как упрек природы нам.Жизнь без ребенка — нищета.С ребенком — ты ребенок сам.Глаза ребенка так блестят,как будто в будущем гостят.Слова ребенка так свежи,как будто в мире нету лжи.В ребенке дух бунтовщика.Он словно жизнь — вся, целиком,и дышит детская щекаморозом, солнцем, молоком.Щека ребенка пахнет так,как пахнет стружками верстак,и как черемуховый сад,и как арбуза алый взгляд,и как пастуший козий сыр, —как весь прекрасный вечный мир,где так смешались яд и мед,где тот, кто не ребенок, — мертв.Ноябрь 1971ПРОСТАЯ ПЕСЕНКА БУЛАТА
Простая песенка Булатавсегда со мной.Она ни в чем не виноватаперед страной.Поставлю старенькую записьи ощущук надеждам юношеским зависть,и загрущу.Где в пыльных шлемах комиссары?Нет ничего,и что-то в нас под корень самыйподсечено.Все изменилось: жизнь и люди,любимой взгляд,и лишь оскомина иллюзийво рту, как яд.Нас эта песенка будила,открыв глаза.Она по проволоке ходила,и даже — за.Эпоха петь нас подбивала.Толкает вспять.Не запевалы — подпевалынужны опять.Надежд обманутых обломкивсосала грязь.Пересыхая, рвется пленка,как с прошлым связь.Но ты, мой сын, в пыли архивовиной Русинайди тот голос, чуть охриплый,и воскреси.Он зазвучит из дальней далисквозь все пласты,и ты пойми, как мы страдали,и нас прости.1971Написано сразу после того, как Б. Окуджава был исключен из партии московской писательской организацией и ему грозило отлучение и от Союза писателей. Подробно эта история описана в моей книге «Волчий паспорт», в главе «Заходи, у меня есть джонджоли…» (М., «Вагриус», 1998, с. 497–503).
СВЯТЫЕ ДЖАЗА
Играют святые джаза.Качается в такт седина,и старость, конечно, ужасна,но старость, как юность, одна.Грустна стариковская юркость,но юности старость юней,когда поумневшая юностьударит по клавишам в ней.Похожая на повариху,мулатка наперекосякстучит по рояльчику лихо,и пляшет он, черный толстяк.К зеленым юнцам не ревнуя,чудит на трубе старичок,и падает в кружку пивнуюотстегнутый воротничок.Сосед накренился недужно,но с хитрой шалавинкой глаз —как пышненькую хохотушку,пощипывает контрабас.Ударника руки балетны.Где старость в седом сорванце?Улыбка, как белая леди,танцует на черном лице.Их глотки и мысли осипли,а звуки свежи и юны —то медленны, как Миссисипи,то, как Ниагара, шальны.Ах, сколько наворовалиотсюда джазисты всех стран,но все-таки в Нью-Орлеанене вывелся Нью-Орлеан.Играют святые джаза —великие старики.Наш век-богохульник, ты сжалься,хоть этих святых сбереги!На свете святого не густо,и если хватило на нас,то пусть это будет искусство —хотя бы, по крайности, джаз.Невольничий рынок эстрадыжесток, выжимая рабов,и если рабы староваты,их прячут в рояли гробов.Жизнь катится под гору юзом,но если уж выхода нет,то пусть она катится блюзом,закатно звеня напослед.Закат не конец для поэта,не смерть для тебя, музыкант.Есть вечная сила рассветав тебе, благородный закат.Март 1972Нью-ОрлеанКОГДА МУЖЧИНЕ СОРОК ЛЕТ
М. Рощину
Когда мужчине сорок лет,ему пора держать ответ:душа не одряхлела? —перед своими сорока,и каждой каплей молока,и каждой крошкой хлеба.Когда мужчине сорок лет,то снисхожденья ему нетперед собой и Богом.Все слезы те, что причинил,все сопли лживые чернилему выходят боком.Когда мужчине сорок лет,то наложить пора запретна жажду удовольствий:ведь если плоть не побороть,урчит, облизываясь, плоть —съесть душу удалось ей.И плоти, в общем-то, кранты,когда вконец замуслен ты,как лже-Христос, губами.Один роман, другой роман,а в результате лишь тумани голых баб — как в бане.До сорока яснее цель.До сорока вся жизнь как хмель,а в сорок лет — похмелье.Отяжелела голова.Не сочетаются слова.Как в яме — новоселье.До сорока, до сорокасхватить удачу за рогана ярмарку мы скачем,а в сорок с ярмарки пешкомс пустым мешком бредем тишком.Обворовали — плачем.Когда мужчине сорок лет,он должен дать себе совет:от ярмарок подальше.Там не обманешь — не продашь.Обманешь — сам уже торгаш.Таков закон продажи.Еще противней ржать, дрожаконем в руках у торгаша,сквалыги, живоглота.Два одинаковых стыда:когда торгуешь и когдатобой торгует кто-то.Когда мужчине сорок лет,жизнь его красит в серый цвет,но если не каурым —будь серым в яблоках конеми не продай базарным днемни яблока со шкуры.Когда мужчине сорок лет,то не сошелся клином светна ярмарочном гаме.Все впереди — ты погоди.Ты лишь в комедь не угоди,но не теряйся в драме!Когда мужчине сорок лет,или распад, или расцвет —мужчина сам решает.Себя от смерти не спасти,но, кроме смерти, расцвестиничто не помешает.3-4 июля 1972Я ХОТЕЛ БЫ…
Я хотел бы родиться во всех странах,быть всепаспортным, к панике бедного МИДа,всеми рыбами быть во всех океанахи собаками всеми на улицах мира.Не хочу я склоняться ни перед какими богами,не хочу я играть в православного хиппи,но хотел бы нырнуть глубоко-глубоко на Байкале,ну а вынырнуть, фыркая, на Миссисипи.Я хотел быв моей ненаглядной проклятой вселеннойбыть репейником сирым — не то что холеным левкоем,Божьей тварью любой, хоть последней паршивой гиеной,но тираном — ни в коем и кошкой тирана — ни в коем.И хотел бы я быть человеком в любой ипостаси:хоть под пыткой в тюрьме гватемальской, хоть нищим в трущобах Гонконга,хоть скелетом живым в Бангладеше, хоть нищим юродивым в Лхасе,хоть в Кейптауне негром, но не в ипостаси подонка.Я хотел бы лежать под ножами всех в мире хирургов,быть горбатым, слепым, испытать все болезни, все раны, уродства,быть обрубком войны, подбирателем грязных окурков —лишь бы внутрь не пролез подловатый микроб превосходства.Не в элите хотел бы я быть, но, конечно, не в стаде трусливых,не в овчарках при стаде, не в пастырях, стаду угодных,и хотел бы я счастья, но лишь не за счет несчастливых,и хотел бы свободы, но лишь не за счет несвободных.Я хотел бы любить всех на свете женщин,и хотел бы я женщиной быть — хоть однажды…Мать-природа, мужчина тобой приуменьшен.Почему материнства мужчине не дашь ты?Если б торкнулось в нем там, под сердцем, дитя беспричинно,то, наверно, жесток так бы не был мужчина.Всенасущным хотел бы я быть — ну, хоть чашкою риса в руках у вьетнамки наплаканной,хоть головкою лука в тюремной бурде на Гаити,хоть дешевым вином в траттории рабочей неапольскойи хоть крошечным тюбиком сыра на лунной орбите.Пусть бы съели меня, пусть бы выпили —лишь бы польза была в моей гибели.Я хотел бы всевременным быть, всю историю так огорошив,чтоб она обалдела, как я с ней нахальствую:распилить пугачевскую клетку в Россию проникшим Гаврошем,привезти Нефертити на пущинской тройке в Михайловское.Я хотел бы раз в сто увеличить пространство мгновенья:чтобы в тот же момент я на Лене пил спирт с рыбаками,целовался в Бейруте, плясал под тамтамы в Гвинее,бастовал на «Рено», мяч гонял с пацанами на Копакабане.Всеязыким хотел бы я быть, словно тайные воды под почвой.Всепрофессийным сразу. И я бы добился,чтоб один Евтушенко был просто поэт, а второй (где, пока умолчу я) — подпольщик,третий — в Беркли студент, а четвертый — чеканщик тбилисский.Ну а пятый — учитель среди эскимосских детей на Аляске,а шестой — молодой президент, где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,а седьмой — еще только бы тряс погремушкой в коляске,а десятый… а сотый… а миллионный…Быть собою мне мало — быть всеми мне дайте!Каждой твари и то, как ведется, по паре,а меня, поскупясь на копирку, в неведомом самиздатенапечатали только в одном-одинешеньком экземпляре.Я все карты смешаю! Я всех проведу, всех запутаю!Буду тысячелик до последнего самого дня,чтоб гудела земля от меня, чтоб рехнулись компьютерына всемирной переписи меня.Я хотел бы на всех баррикадах твоих, человечество, драться,к Пиренеям прижаться, Сахарой насквозь пропылиться,и принять в себя веру людского великого братства,а лицом своим сделать — всего человечества лица.Но когда я умру — нашумевшим сибирским Вийоном, —положите меня не в английскую, не в итальянскую землю —в нашу русскую землю, на тихом холме, на зеленом,где впервые себя я почувствовал всеми.Июль 1972Москва«Ничто не сходит с рук…»
Ничто не сходит с рук:ни самый малый крюкс дарованной дороги,ни бремя пустяков,ни дружба тех волков,которые двуноги.Ничто не сходит с рук:ни ложный жест, ни звук —ведь фальшь опасна эхом,ни жадность до деньги,ни хитрые шаги,чреватые успехом.Ничто не сходит с рук:ни позабытый друг,с которым неудобно,ни кроха муравей,подошвою твоейраздавленный беззлобно.Таков проклятый круг:ничто не сходит с рук,а если даже сходит,ничто не задарма,и человек с умасам незаметно сходит…26 июля 1972Переделкино«Травка зеленеет…»
Вл. Соколову
1
Травка зеленеет,солнышко блестит.Боль моя умнеет —громко не грустит.Сосны шелушатся.Время, стало быть.В это не вмешаться,не остановить.Старый мой товарищ,ты со мной давнов споры не встреваешь —просто пьешь вино.Я ценю за этодоброту твою.Никаких советовтоже не даю.Если в жизни туго,поучать грешно.Улучшать друг друга —это же смешно.Что-то не свершилось,нам обоим снясь,и отшелушилосьнезаметно с нас.Что тебя так давит,что невесел, квел?Шелуха спадает —остается ствол.Есть еще опушки,где грибов не счесть.Есть Россия, Пушкин,наши дети есть.Есть на соснах белки,солнышко в окне,что-то на тарелкеи чуть-чуть на дне.2
В мире, нас отуманившемрознью, будто бы одурью,быть со старым товарищем —как вернуться на Родину.Мы друг друга не предали,хоть и жили так розно.Две судьбы — две трагедии.Все трагедии — сестры.Ты сутулый и худенький.Ты, как я, безоружен,и прекрасен на кухонькехолостяцкий наш ужин.Никакая не исповедь,никакая не проповедь.Просто все можно высказать,надо только попробовать.Я гляжу на товарищас чистотой изначальной.Для других — тарабарщина —разговор двупечальный.Дружбу мы не утратили,хоть и было нетрудно.Миллионы приятелейозначают — нет друга.Зрелость зряшно не мечется.Кто созрел, тот не алчетмыслить слишком космически,словно мальчик-глобальчик.Что глобальничать суетно,шумно, вроде Петрушки?Как-то хочется сузитьсядо огромности дружбыне с абстрактною вечностью,не с абстрактным земшаром,не вообще с человечеством,а с товарищем старым.И среди всякой низости,изощренно лукавой,чувство истинной близостинесравнимо со славой.з
В дружбе не надо пешек,в дружбе не надо ферзей,но танцевать, как от печек,надо всегда от друзей.И безо всяких «надо»,просто, без ничего,дружба — не чувство стада, —чувство себя самого.Люди сильны друг другом.Да не обманет ихлезущий вверх по трупамбывших друзей своих.Люди сильны друг другом.Чтобы с друзьями срастись,не обязательно цугом,холкою в холку плестись.Люди сильны друг другом,спаянностью несходств,а не безличным хрюком, —ибо они не скот.Люди сильны друг другом,так, словно Севером — Юг,так, словно пахарь — плугом,так, словно пахарем — плуг.Люди сильны друг другом.Что равнодушья мерзей?Люди сильны испугомвдруг потерять друзей.В битвах и перед казньюили на Млечном Путилюди сильны боязньюв чем-то друзей подвести.В лица друзей каменья —это по морде себе.Люди сильны неуменьемдруга предать в беде.Сколько утрат у России, —водкою их не запить!Люди сильны бессильеммертвых друзей забыть.Август 1972У ТЕЛЕФОНА-АВТОМАТА
Возле гагринского пыльного сквера,возле гипсового старца-пионера,в автомате: «Приезжай, ты слышишь, Вера?»телефон целуя — странная манера! —этот пьяный гражданин кричал, хрипя.Брел я ночью и шептал у поворота,заглядевшись на рубины самолета:«Пусть ко мне приедет вера во что-то,пусть ко мне приедет вера в кого-то,пусть ко мне приедет вера в себя».Октябрь 1972ГаграО, ТОЛЬКО БЫ НЕ ПРИВЫКНУТЬ
О, только бы не привыкнутьк Господнему чуду глази в тысячный раз приникнутьк губам, словно в первый раз!Привычка со скукой на морде,со спичкою в дуплах зубов,как пресное море — не море,привычка — уже не любовь.Пусть лучше не вместе, а порознь,но только не задави,привычки товарный поезд,живого ребенка любви!Октябрь 1972Гагра«Жизнь, ты бьешь меня под вздох…»
Жизнь, ты бьешь меня под вздох,а не уложить.Я до девяноста трехсобираюсь жить.Через сорок три годка —потерпи, казак! —вряд ли станет жизнь сладка,но кисла не так.Будет сорок семь тебе,мой наследник Петр,ну а батька в сединевсе же будет бодр.Будет он врагов бесить,будет пить до днаи на девочек коситьглазом скакуна.Будет много кой-чегочерез столько лет.Результатец — кто кого —будет не секрет.Встретят улицы и рюобщую зарю.Я в Мытищах закурю,в Чили докурю.Телевизор понесутпод колоколана всемирный Страшный судза его дела.Уничтожат люди рак,бомбу, телефон.Правда, выживет дурак,но не так силен.Зажужжат шкивы, ремни.Полный оборот —и машина времениПушкина вернет.1972«Бессердечность к себе — это тоже увечность…»
Бессердечность к себе —это тоже увечность.Не пора ли тебе отдохнуть?Прояви наконец сам к себе человечность —сам с собою побудь.Успокойся. В хорошие книжки заройся.Не стремись никому ничего доказать.А того, что тебя позабудут, не бойся.Все немедля сказать — как себя наказать.Успокойся на том, чтобы мудрая тень Карадага,пережившая столькие времена,твои долгие ночи с тобой короталаи Волошина мягкую тень привела.Если рваться куда-то всю жизнь, можно стать полоумным.Ты позволь тишине провести не спеша по твоим волосам.Пусть предстанут в простом освещении лунномреволюции, войны, искусство, ты сам.И прекрасна усталость, похожая на умиранье, —потому что от подлинной смерти она далека,и прекрасно пустое бумагомаранье —потому что еще не застыла навеки рука.Горе тоже прекрасно, когда не последнее горе,и прекрасно, что ты не для пошлого счастья рожден,и прекрасно какое-то полусоленое море,разбавленное дождем…Есть в желаньях опасность смертельного пережеланья.Хорошо ничего не желать, хоть на время спешить отложив.И тоска хороша — это все-таки переживанье.Одиночество — чудо. Оно означает — ты жив.1972Коктебель«Я не играю в демократа…»
Я не играю в демократа,когда от Родины вдаливсей шкурой чувствую как браталюбого нищего земли.Я не играю в гуманиста,когда у драного плетняпод переборы гармонистакрестьянской песней ранен я.Я не играю в либерала,когда хочу, чтобы сперважизнь у людей не отбиралаих небольшие, но права.Я не играю в патриота,когда под волчье улюлюхриплю в тайге в тисках болота:«Россия, я тебя люблю».Я не играю в гражданиназемного шара, если мнетак жаль тебя, парижский рынок,с Арбатом старым наравне.И ни в кого я не играю,ни у кого не в кабале,или в избе, или в вигваме,на сцене или в кабаке.Ни тем, ни этим не в угодуя каждый день бросаюсь в бойи умираю за свободу —свободу быть самим собой.1972«Непредставима жизнь без Пушкина…»
Непредставима жизнь без Пушкина.Она без Пушкина — вдова.Пока душа не обездушенаи Пушкин в ней — душа жива.Что толку просто быть писателем?Он, скипетр перышка держа,был той державы основателем,чье имя — русская душа.Не станьте роботами лживости,чтоб не исчезнули совсемчерты его мятежной живости, —пииты века ЭВМ.Над всеми Павками Корчагинымии космонавтами париттот профиль с чудными курчавинкамии столько сердцу говорит.Когда, устав от пошломордияи опостылевшей брехни,ты мертвый сам и пишешь мертвое,вздохни и Пушкина вдохни.И звуки вновь нахлынут лирные…К тебе, сегодняшний пиит,с живой водою нехлорированной —с кувшином охтенка спешит…Февраль 1973«Бессодержательность — это трусость…»
Бессодержательность — это трусостьспину под грузом эпохи гнуть.Предпочитаю неловкость, грузность,но нагруженность хоть чем-нибудь.Бессодержательность — это сытость.Стыдно подслащивать чью-то боль.Сахар на раны кричащие сыпать,может быть, даже больнее, чем соль.Март 1973СТАРЫЙ ДРУГ
В. Аксенову
Мне снится старый друг, который стал врагом,но снится не врагом, а тем же самым другом.Со мною нет его, но он теперь кругом,и голова идет от сновидений кругом.Мне снится старый друг, крик-исповедь у стенна лестнице такой, где черт сломает ногу,и ненависть его, но не ко мне, а к тем,кто были нам враги и будут, слава Богу.Мне снится старый друг, как первая любовь,которая вовек уже невозвратима.Мы ставили на риск, мы ставили на бой,и мы теперь враги — два бывших побратима.Мне снится старый друг, как снится плеск знаменсолдатам, что войну закончили убого.Я без него — не я, он без меня — не он,и если мы враги, уже не та эпоха.Мне снится старый друг. Он, как и я, дурак.Кто прав, кто виноват, я выяснять не стану.Что новые друзья? Уж лучше новый враг.Враг может новым быть, а друг — он только старый.1973СНЕГ В ТОКИОЯПОНСКАЯ ПОЭМА
Ее муж, казалось,был одним из самых интеллигентных японцев.Это ему не мешало слегка презирать ее,потому что она была все-таки женщина.С утра он садился за книгив толстых кожаных переплетахс полуистершимися золотыми буквамии усиленно старался быть еще интеллигентней.Она приносила ему чай в библиотекуи ставила черный лакированный подносс нарисованными фазанами,на котором лежали кусочки сырого тунца,деревянные палочкии блюдечко соевого соуса.Он полузамечал ее,занятый мыслями о всемирном духе,и она уходила подстригать розытяжелыми серебряными ножницами,доставшимися от дедушки-самурая,который, помимо того что был хорошим садовником,был генералом,покончившим жизнь по методу харакири,после того как его запыленные ботинки солдатаступили на борт американского крейсера «Миссури»,а руки дрожали от тяжести бумажки о капитуляции,шуршавшей в руках непосредственного начальника.Женщина долго не мыла пахнущие садом ладони,а потом принималась готовить обеди во время принятия пищи была одарованамолчанием думавшего о вечности супруга.Потом она споласкивала тарелки,а тоненький розовый лепесток,сидящий, как бабочка, на запястье,вместе с водой сливала в кухонную раковину.Тем временем время раздумий о жизни и смертизаканчивалось по швейцарским часам ее мужа,и мысли его, отключая понятие смерти,уже направлялись единственно в сторону жизни.Муж выскальзывал из рабочего кимоно,надевал похрустывающую сорочкус нагрудным инеем тонких кружев,а жена помогала вдевать в манжеты золотые запонкис изображеньями восходящего солнца.Затем он влезал во французский костюм из тергаля,слегка приталенный, с ненавязчивой искрой,и вместо домашних тэта надевал итальянские мокасиныиз кожи ни в чем не повинного нильского крокодила.Муж не прощался, не предупреждал, когда он вернется.Его «до свидания!» было —намеренно праздничный ревуносящейся в сумрак машины —фургонной «тойоты», но чаще — двухместного «ягуара».А она садилась к старинному зеркалу из Китая,и кончики пальцев пытались разгладить морщинына лбу или около глаз —продолжавших мерцать еще молодо,как влажные темные вишни на белом фарфоре лица.Машина домой возвращалась уже на рассвете,устав, как набегавшаяся собака,и если бы шкура ее не была полированной,на ней бы висели колючки кустарника жизни ночной.Муж требовал чая,потом «алька-зельцер» — таблетку-шипучку,великое изобретение бывших врагов,которые сбросили бомбу на Хиросиму,но все-таки мучились также с похмелья частенько,и это духовно сближало их с пьющими тожедетьми Страны восходящего солнца.Муж прямо в костюме заваливался на одеялои вмиг засыпал,а она с него стаскивала мокасиныс прилипшей к подошве раздавленной сигаретой,заметив на ней от помады кровавенький ободок,а также и то,что к тергалю пристал волосок натурального парикаиз Южной Кореи,а также и то, что на левой манжете нетодного из двух солнц восходящих.Потом и она засыпала:по бабушкиному совету,представив осеннюю рощу, и пруд с изумрудной тиной,и школьную черную доску на мертвой воде.Она рисовала на школьной доске своим взглядом,как мелом,6.30 — час утреннего пробужденья,и взглядом тихонечко доску на дно погружала,но так, чтобы нужная цифра светилась оттудасквозь желтые листья, покачиваемые прудом.Однажды она возвращалась из храма, где Буддамолитву ее терпеливо послушал, но не дал совета.Она повернула внезапнок прохладным колоннам университета Васэда,в котором училась когда-то.Она повернула отчасти из ностальгиипо юности, в мертвой воде утонувшей,как лист обворованной ветром сакуры,чуть-чуть на ветвях пожелтевший, чуть-чуть на лету,но при поцелуе, навязанном тиной,покрывшийся весь, до конца, желтизной.Она повернула отчасти из-за того,что шел сквозь колонны взывающий голос.На лестнице парень стоялв апельсинно-оранжевой каске.Была эта каска в царапинах, шрамах —убор головной демонстрантов-студентов японских,их головы пусть относительно, но охранявшийот полицейских дубинок резиновых,нередко танцующих по головам.Бурлил из-под каски, как маленький водопадик,растрепанный чуб нефтяной,а раскосые детские глазкигорели озлобленностью недетской,обратной по смыслу, но по выраженью похожейна злобу воинственных самураев,махающих саблями на экранах.Сжимая в руке микрофон,словно яблоко с древа познанья,которое стало в политике яблоком новым раздора,он что-то кричал в эпилепсии недовольствана фоне плаката с бакунинской бородойи звал к мировой революции.Был так одинокэтот крохотный, видно, голодный оратор,что ей захотелось его покормить, из сумочки вынувпакет целлофановыйс вяленой, сладенькой каракатицей,но все же она не решилась.А он все кричал, распаляясь от общего равнодушьястудентов, позорно спешащих в буфет или в библиотеку,а двое студентов, наверное, реакционных,ракетками стали играть в бадминтонный воланчикнад каской оратора в шрамах всемирной борьбы.А он все кричал, одинокий оратор, —и правду кричал, и неправду,но все-таки что-то кричал…И она ощутилав тот миг превосходство хотя бы бессильного криканад рабством своей немоты.Поздно вечером, лишь «ягуар»скользнул за ворота,она уложила детей,а было их трое: одиннадцать, девять и семьпрекраснейших лет, когда многого не понимают,но, правда, догадываются смутнооб отношениях взрослых друг к другу,предпочитая не вмешиваться.Итак, она уложила детейи вышла в осеннюю ночь.Это было началом восстанья —восстанья без лозунгов и без танков,без всякой программы, но все же восстаньем,из тех, что вспыхивают незримо,не освещаемые, однако,средствами массовой информации.Она пошла сначала в кафеи стала думать о самоубийстве,может быть, потому, что здеськогда-то сиживал Акутагаваи думал о том же самом, глотаятеплое сакэ из глиняной рюмки.Потом отошло.Она с грустью подумала,что самоубийство — есть вид эгоизма,и будут всю жизнь страдать ее детии мама, которая в Нагасакипоясно кланяется императору,глядящему важно с настенного блюда,чтобы за дочку ее он молился.А кроме того, ей представилось живо,как муж заказал себе траурный смокинг,и, бодро повертываясь перед трюмо,портному цедит: «Подмышками жмет», —и просит расклешить немножечко брюкив пределах, приличных на похоронах.Проклятая жизнь,где и смерть ничему не поможет.Она расплатилась и вышла.И вдругувидела Токио в раннем снегу,неожиданном, словно похмелье,пришедшее не с пробуждением утренним,а до погружения в сон.Словно хлебные белые крошки,безвольно вращающиеся в аквариуме,снежинки кружилисьи делали белыми спины прохожих, машини даже осеннюю грязь под ногами двадцатого века.Она засмеялась, как будто усталая гейша,внезапно себя ощутившая безработной.В свободе гейши — и голод и холод,но счастье восстанья души — приноситькак можно меньше так называемой пользытак называемому обществу.Она ловила легкие белые хлопья свободыи, пока не растаяли, слизывала с ладони.Вдвоем со снегом она бродилацелую ночь по улицам Токио,и снег показывал ей районы,в которых раньше она не бывала.Снег за руку ввел ее в балаган,где женщина в драном трико золотом,сама извиваясь, как будто змея,ела другую змею, погружаясвои кривые редкие зубы,живущие жизнью, независимой один от другого,в змеиное тело с оторванной только что головой,кстати, валявшейся на деревянном помосте,с еще живыми бусинками-глазами,пока змеиное мясо кусками живыми,дрожа, конвульсировало в пищеводеу змееглотательницы несчастной.Проклятая жизнь,где глотаешь несчастья кусками змеи,в то время как жизньи тебя незаметно проглатывает кусками.Женщина выбежала из балагана,уткнулась в мокрую морду снега,и он ее вдаль повел, как собака,виляя грязным белым хвостом.Потом ей стало холодно.Плащ был слишком легоньким.Лаковые туфелькисо срезанными тупыми носкамипопискивали, будто утята,глотая сразу и грязь и снеграскрытыми черными клювами.У мраморного фонтана,продолжавшего выбрасыватьглупую рядом со снегом воду,она присела на мокнущую скамейку,на чьи-то расползшиеся газетыс портретами лидеров правящей партии,а также лидеров оппозициии сразу заснула, а снег неумелоее старался прикрыть от снега,всю с головы до ног окутавто потихоньку пушисто растущим,то снова тающим одеялом.Она проснулась от чьего-то взгляда.Перед ней стоял незнакомый человекв немодной шляпе с жирными пятнамина залоснившейся креповой лентеи с драным зонтиком над головойв руке, заросшей густой сединою.Были на нем не по возрасту джинсы,и всюду на джинсах — вот что было странно! —скакали веселые брызги красок, как будто радуга при снегопаде.«Пойдем со мной…» — сказал человеки взял ее застывшую руку,сразу поверившую невольноего седой надежной руке.Они нырнули в подвал,ступая по крысам, шнырявшим по лестнице,и, зонтиком ткнув куда-то во мглу,сказав: «Этот зонтик — мой ключ», —незнакомецоткрыл или дверь, или то, что считалось им дверью,и они вошли в то, что считалось им домом.Хозяин верхний свет не зажег,а только странный торшерчик,на чьем абажуре цветном при включении в сетьзагадочно начали ползать ожившие краски.Хозяин кофейник поставил на электроплиткуи дал ей горячего кофев стаканчике термосном из пластмассы.Хозяин ее ни о чем не спрашивал.Он вынул из хлама простую пастушью свирель,такую же точно, какую в детствеона увидела на Хоккайдов руках у босого крестьянина пьяного,ведущего к бойне коров, обреченных с рожденья,и скрасить пытавшегося коровампоследние их шаги по траве.Хозяин извлек из свирели дрожащие чистые звукинародной мелодии полузабытойи начал чуть-чуть пританцовывать около гостьи,сидевшейна старом рассохшемся табурете,сняв туфли, а ноги в промокших чулках направляяв блаженную сторону электроплитки.Глаза у хозяина были такие,как будто, не зная о ней ничего,он знал ее в детстве, знал ее в юности,ее детей принимал из нее,и ей помогал мокасины стаскивать с мужа,и где-то рядом сидел в кафе,увидев мысли о самоубийстве,витавшие в легком облачке дыманад чашечкой кофе в ее руках.Но он, играя на этой свирели,не выражал снисходительной жалости,а этим кружением, этой мелодиейи грустными, но улыбающимися глазамигостье своей говорил:«Все пройдет.Конечно, и жизнь пройдет — что поделать! —но если мы живы, зачем умирать прежде смерти?Мы все обреченные, словно коровы с рожденья,но есть еще счастье играть на свирелиили послушать чужую свирель.И в каждом из нас есть, наверное, звуки,которые кажутся неизвлекаемыми,но стоит лишь тихо закрыть глазаи протянуть ожидающе руки ладонями кверху,как вдруг окажется, будто подарок,в них деревянное тело свирели,и стоит лишь прикоснуться губамик дырочкам круглым, просверленным в тайну,вместе с дыханием выйдет из наснаша единственная мелодия,и жизнь тогда никогда не пройдет,а смерть пройдет, заслушавшись жизнью».И гостья, слушая эти слова,произносимые только глазамии пританцовывающей свирелью,стала не то чтобы плакать, — а освобождаться слезами,слезы рожая, как тысячи малых детей,и незаметно сама для себя уснулана алюминиевой раскладушке,укрытая старой солдатской шинелью,пахнущей миром, а не войной.Проснувшись, она увиделапрежде всего картины.Картины висели на стенах, стояли и просто валялись.Они непохожими были на те картины,которые с мужем они выбирали,себе обставляя дом,в галереях Гиндзы.Там были картины, похожие на добавление к мебели.Картины Гиндзы — роскошного рынка уюта —не разговаривали, не кричали,а только слегка массировали настроение,как массажисты с отрезанными языками.А эти кричали, и разговаривали,и пели песенку на свирели,а если молчали, то даже молчаньебыло похожим на крик или шепот.Больше всего на картинах было войны:но не войны генералов, парадно-медальной,а грязной, кровавой, тифозной войны солдат,не притворяющейся великой.Особенно поражала картина,художником названная «Восстанье».Холеные руки кого-то или чего-то невидимогос манжетами, на одной из которых,как это, наверно, привиделось ей,оставалось одно восходящее солнце,а рядом второе, уроненное, валялось в грязи.Холеные руки протягивали солдату медалькуиз атомного грибообразного облака.Страшный опухший солдат,как будто утопленник с мертвым лицом цвета хаки,с глазами, похожими на болота,сделал прикладом с еще не засохшей кровьюв сторону этой, похожей на падшую запонку, бляшкипрезрительно гневный, навек отвергающий жест.Гостья вокруг оглянулась, художника взглядом ища,но он испарился, как будто все эти картинысебя написали сами.Лишь на топчане самодельном,который служил и столом и кроватью хозяину,лежала записка:«Вернусь только к вечеру. Будьте как дома», —а рядом покачивались, как живые,два, словно изваянных из вчерашнего снега, яйца.Она разбила их так осторожно,как будто боялась им сделать больно,яичницу сделала, кофе сварила,потом взяла отдыхавшую кистьи, обмакнув ее в краску, сталаводить по нетронутому холсту,и это было похоже на освобожденье слезами,но только слезами разного цвета.Она рисовала, конечно, в школе,вернее, срисовывала, не рисовала —ну, скажем, яблоко или кувшин.Теперь ей совсем иного хотелось:то срисовать, что внутри ее было,и то, чего не было, срисоватьс воздуха, пахнувшего свирелью.Что-то рождалось сквозь слезы красок:и это было ее лицо,и не ее лицо это было,а то лицо, что внутри:лицо лица.Она покинула этот подвалпрежде, чем появился хозяин,взяла такси и вернулась домойсквозь город, бессмысленно растоптавшийбессмысленно выпавший снег.Муж кинулся к ней озверело.Онав сторону мужа сделала жест:не презрительно-гневный,но властно его отвергающий, как реальность,которая, если подумать,реальна лишь при подчиненье,и муж попятился, чувствуя в страхе,что это — другая, ему незнакомая женщина.Она направилась в детскую, поцеловалатри черных головки, пахнущих мылом и сном,и на вопрос, где она пропадала так долго,ответила:«Слушала в поле свирель».На следующее утроона поехала в магазин на фургонной «тойоте»и выбрала множество красок:кадмий — лиловый, желтый, пурпурный,красный светлый и красный темный;охры — приглушенную и золотистую,коричневый марс и марс оранжевый;белила: свинцовые, цинковые, титановые;зеленые: изумрудно-зеленую,ярко-зеленую «Поль Веронезе»;коричневые: «Ван-Дейк», натуральную умбру,архангельскую коричневую,сизо-коричневую «Капут мортуум»;черные: персиковую черную,жженую кость, слоновую кость,виноградную черную(кстати, действительно сделаннуюиз виноградных косточек);а также ультрамарин,берлинскую лазурь и турецкую синюю;масло: ореховое и льняное;лаки: мастиксовый и фисташковый;кисти: щетинные, беличьи, барсучьи и колонковые;еще мастихины,шпотеки различных размеров и твердости,цветные карандаши, фломастеры,мольберты, этюдники и подрамники,холсты грунтованные и негрунтованные,бумагу в рулонах, ватманские листы,а еще молотки и клеши,и большие и маленькие гвоздидля разных целей — за исключеньем вбиваньяв ладони ближних.Восстание делалось вооруженным.Она спокойно потребовала у мужаосвободить от цветов немедленностеклянную зимнюю оранжерею,на что он слегка покачал головой,но сделал испуганно, как попросилаоб этом рехнувшаяся жена.Это было первое помещение, взятое при восстанье.И стала она рисовать, допускаяв штаб восстания только детей —для начала лишь собственных.И они, пораженные стольким количествомчистой бумаги и карандашей,к восстанию подключились,изображая с веселым ехидством папу,похожего на осьминога,и осьминога, который похож был на папу.Она не пошла по прямому путиатаки на статус-кво,отдав этот путь по-граждански настроенным детям.С уродством боролась она не его прямым обличеньем,а самой красотой смешения красок, —ведь, может быть, главный противник уродствасам дух человеческий в чистом виде,а не бездуховные негодованьяпротив засилья бездуховности.Она писала коров с Хоккайдос забитыми глазами японских женщин.Она писала японских женщинс забитыми глазами коров с Хоккайдо.Муж взял ее в Африку, предполагаяразвеять ее внезапную блажь.Они поехали по классу «люкс»и даже с лицензией на отстрел слона,но ее тянуло совсем не в джунглис построенными вдоль троп туалетами,а в покосившиеся хижиныиз листьев пальм и стволов бамбука,где женщины деревянными пестикамитолкли бататы, их превращая в муку.И она писала африканских женщинс забитыми глазами японских женщин.И она писала японских женщинс забитыми глазами африканских женщин.И однажды пришли Знатоки в стеклянную оранжерею.Это были не те знатоки,которые крутятся на вернисажах,чтобы одной рукой подержать запотевший «дайкири»,а свободной рукой —вернее, кажущейся свободной рукой —поздороваться величавос талантами мира сегои угодливо — с более высшими — сильными мира сего,даже не догадываясь,что совершают ошибку в расчетах,ибо главнейшая сила в мире —это талант, а не сила сама по себе.Два Знатока-японца, пришедшие в оранжерею,были два старика вообще не от мира сего,а послы от великого мира великого Хокусая,Рублева, Босха, Эль Греко,говорящие даже о Пабло Пикассокак о способном, но все-таки шалуне.В этих двух стариках было детское что-то,и, быть может, поэтомунемолодая женщина, но молодая художницаим разрешила войти в мастерскую, кудабыли допущены ранее только дети.Первый старик, несмотря на жару,был в чопорном черном костюме,но сморщенную от смены правительств шеюохватывал пестрый парижский фуляр,в двадцатых подаренный на Монпарнаседевчонкой, которую он отбилу начинающего Элюара.Второй старикс образцами отличной крупповской стали во рту,выпушенной еще до прихода Гитлера,хотя и потом она, к сожалению, не ухудшилась,был в теннисных шортах, с ракеткой «Данлоп»,и все-таки в самых простых деревянных гэта.Художница очень боялась, что Знатокине скажут ей, что она художница,и с чувством провала почти не глядела на них,холсты ворочая, как ломовая лошадь,и спрашивая: «Блестит? Не блестит?»Первый старик спросил: «А давно вы пишете?» —с потусторонним каменным взглядом.Она торопливо сказала: «Давно».Второй старик спросил безучастно:«Вы раньше где-нибудь выставлялись?»Она призналась подавленно: «Нет».«Кто вас учил?» — спросил ее первый.«Один человек». Она вся зажалась.«Ага…» — он снял свой бестактный вопрос.Второй, постучав зачем-то ракеткойо раму рассматриваемой картины,как будто ее проверял на крепость,сказал, неожиданно улыбнувшись:«По-моему, это похоже на что-то…»«На что, на кого?» — она дернулась нервно.«На живопись…» — он улыбнулся чуть-чуть.Первый, слегка недовольный, что не был он первым,добавил: «Мне тоже так показалось,как уважаемому коллеге,но я не советую вам спешить выставляться».Второй, ракетку крутнув на полу,сказал, посмеиваясь лукаво:«А я советую вам спешить.хотя и в том, что сказал мой коллега,рациональное есть зерно.Конечно, кто слишком спешит — проиграет,но тот, кто совсем не спешит, — не выиграет.Искусство, спрятанное от народа,это обкрадывание людей.Но если прячет его не кто-то,а сам художник, то это, простите,не что иное, как эгоизм.И кстати, нет ли у вас рюмашки,чтоб я и коллега выпили с вамиза первую выставку вашу!Ее мы вместе с коллегой беремся устроить…Не так ли, коллега?»«Конечно, конечно… — тот забормотал. —Когда я советовал не спешить,то это советовал я по-отцовски,но есть преимущество мудрости детскойнад мудрой медленностью отцов…»О, как любому художнику нужно,чтобы его назвали художникомне малограмотные невеждыи не восторженные идиотки,писающие кипятком,а старики, что объелись краской, —непробиваемые знатоки.Три рюмки, поставленные на серединузадорно жонглирующей ракетки,как раз на самую середину,чуть побелевшую от ударов,решили все дело, и выставка состоялась.Она — увы! — состоялась на Гиндзе,самой художницей столь нелюбимой,и по законам усмешек судьбыв новом гигантском универмаге,где покупал ее муж подтяжки,запонки, галстуки, прочую мелочь.Кстати, и он посетил вернисажи, несмотря на интеллигентность,втайне испытывал вовсе не гордость,а дикий животный страх:жена окончательно ускользала.Здание универмага сталоуже вторым помещением,взятым во время восстанья,хотя, к сожалению, не целиком.К ней подошел в радужных джинсах старик,но она узнала его не по джинсам,а по крепким седым рукам,в которых незримо плясала свирель.Она сказала ему: «Учитель…»Но сделал он мягкий, слова отвергающий жест:«Учитель? Не знаю, что это такое в искусстве,„Учитель“ — это медалька пустая,пусть даже из самой доброй руки.Что может в искусстве быть неестественней,чем так называемые отношеньямежду так называемыми учителямии так называемыми учениками!Мы оба — художники, значит, друзья и враги,и нежная наша вражда сбережетлюбого из нас, но убьет обоюдное обожанье.Я вас уважаю как сильного, мужественного врага,и если вам будет когда-нибудь плохо,найдите тот самый подвал, —там найдется и чашечка кофе,и я с удовольствием вам поиграю опять на свирели…»На выставке странное было явленье:конечно, мужчины сюда заходили,но женщины перли сюда, как в такой магазин,где им выдают от мужей и от быта свободу.И даже женщины из посольств —белые женщины из Европы,а также из Соединенных Штатов —стояли часами, рассматривая холсты,в глазах японок и африканоки обреченных коров с Хоккайдоугадывая страданья своии видя в буйстве восставших красоксвою затаенную тягу к восстанью.Один предприимчивый фабрикантв секцию разных изделий из кожиэтого самого универмагавыбросил тысячи кожаных сумокс белыми буквами по черной коже:с красноречивым и кратким «Нет».И после выставки этих картин,лишь на этаж опустившись ниже,женщины сумки приобреталис лозунгом нравственного восстаньяпротив мужчин — с презрительным: «Нет».Однажды к художнице подошлаяпонка лет сорока или больше,в бедном нешелковом кимоно,с забитыми глазами коров из Хоккайдо,в которых, однако, мерцали ужекостры начинавшегося восстанья.«Я с фабрики „Сони“, — сказала она, —и, конечно, не так образованна, как вы.Я никогда еще не рисовала,но прошу — научите меня рисовать».Художница стала с ней заниматься,и что-то раскрылось в этой японке,изображавшей на аквареляхдругих японок над сборкой транзисторов —мусорных ящиков лжи и музыки мира.Эти японки были похожина лотосы, снегом тяжелым надломленные,но рисовавшая их японкас каждым рисунком своим выпрямлялась.Потом японка с фабрики «Сони»привела подругу — кассиршу театра «Кабуки»,а та привела подругу —актрису конкурирующего театра,а та привела подругу — жену боксера,который изредка тренировался на лице жены.За короткое время в стеклянной оранжерееобразовалось нечто-вроде подпольной организации,боровшейся если не за сверженье мужчин,то хотя бы за подобие демократии.Некоторые женщины появлялисьлишь на некоторое время,чтобы кокетливо пригрозить мужьям искусством,а потом дезертировать из искусствав сомнительно мирное лоно семьи.Но некоторые оставались надолгои создали нечто вроде Исполнительного комитета.Как и во всяком комитете,появились подсиживанья, интриги,уже ничего общего не имевшиес чистотой первоначальной идеи,и художница иногда тяжело вздыхала,что она ввязалась во все это дело,где искусство неотвратимоначало пахнуть политикой, тем более экстремистской.Освобождение женщин от мужчин?Такая программа была односторонней:ведь мужчины и сами так несвободны,ну хотя бы от начальников на собственной службеи часто — хотя в этом горько признаться —от императорствующих жен.Совместное освобождение мужчин и женщин! —такую программу она принимала,и, думая о благородной конечной цели,быть может, вовеки недостижимойи потому еще более благородной,она не решаласьзакрыть перед новыми легионами женщинхрупкие двери революционного штаба,то есть все той же оранжереи.Оранжерея была раздираема противоречиями,ибо отстаиванье кем-нибудь собственного стиляего противницы выдавали за изменуреволюционной идеологии.Здесь былиреалисточки, сюрреалисточки, абстракционисточки,попартовки, опартовки,и каждое направление требовало,чтобы только оно считалось ведущим.Художница их, как могла, примиряла,используя политику кнута и пряника,но они все равно расковыривали мастихиномкартины друг друга,а скипидаром, который был предназначендля окончательной отделки шедевров,непримиримо плескали друг другу в лицо.К тому же, несмотря на декларируемуюненависть к мужскому полу,когда в оранжерее появлялся один из мужчин,они прихорашивались незаметно,друг другу готовые горло перекусить.Но, однако, при всех перечисленных недостаткахэто было восстание,а какое восстаниеобходилось когда-нибудь без жертв и других издержек?И художница, высохшая в борьбе,продолжала не только писать картину,но и стоять во главе восстанья,которое было теперь невозможно покинуть,ибо без мудрого руководстваоно могло превратиться в восстание против друг друга.И художница мужественно возглавляла восстаньев осознании собственных многих ошибок,но все-таки собственной правотыи правоты восстания, как такового,потому что жизнь — восстание против смерти,а искусство — восстание против жизни,если жизнь становится слишком похожей на смерть.…Но иногда, если снег за окном появлялся,художнице снова хотелось к снегуот всех собраний и голосований,и она вспоминала, вздохнув с облегченьем,что где-то есть грязный подвал,а в подвале художник,и в крепких седых руках исцеляющая свирель.1974Токио — МоскваПЛАЧ ПО БРАТУ
В. Щукину
С кровью из клюва, тепел и липок,шеей мотая по краю ведра,в лодке качается гусь, будто слитокчуть черноватого серебра.Двое летели они вдоль Вилюя.Первый уложен был влет, а другой,низко летя, головою рискуя,кружит над лодкой,кричит над тайгой:«Сизый мои брат, появились мы в мире,громко свою скорлупу проломя,но по утрам тебя первым кормилимать и отец, а могли бы — меня.Сизый мой брат, ты был чуточку синий,небо похожестью дерзкой дразня.Я был темней, и любили гусынибольше — тебя, а могли бы — меня.Сизый мой брат, возвращаться не труся,мы улетали с тобой за моря,но обступали заморские гусипервым — тебя, а могли бы — меня.Сизый мой брат, мы и биты и гнуты,вместе нас ливни хлестали хлестьмя,только сходила вода почему-толегче с тебя, а могла бы — с меня.Сизый мой брат, истрепали мы перья.Порознь съедят нас двоих у огняне потому ль, что стремленье быть первымело тебя, пожирало меня?Сизый мои брат, мы клевались полжизни,братства, и крыльев, и душ не ценя.Разве нельзя было нам положиться:мне — на тебя, а тебе — на меня?Сизый мой брат, я прошу хоть дробины,зависть мою запоздало кляня,но в наказанье мне люди убилипервым — тебя, а могли бы — меня…»3-4 июня 1974КоктебельПосле этого случая я перестал охотиться. Главный редактор журнала Октябрь А. Ананьев снял это стихотворение из номера, заподозрив, что оно посвящено Александру Исаевичу Солженицыну.
«Вы полюбите меня. Но не сразу…»
Вы полюбите меня. Но не сразу.Вы полюбите меня скрытноглазо.Вы полюбите меня вздрогом тела,будто птица к вам в окно залетела.Вы полюбите меня — чистым, грязным.Вы полюбите меня — хоть заразным.Вы полюбите меня знаменитым.Вы полюбите меня в кровь избитым.Вы полюбите меня старым, стертым,вы полюбите меня — даже мертвым.Вы полюбите меня. Руки стиснем.Невозможно на земле разойтись нам.Вы полюбите меня?! Где ваш разум?Вы разлюбите меня. Но не сразу.10 июня 1974КоктебельМЕТАМОРФОЗЫ
Детство — это село Краснощеково,Несмышленово, Всеизлазово,Скок-Поскоково, чуть Жестоково,но Беззлобнино, но Чистоглазово.Юность — это село Надеждино,Нараспашкино, Обольщаньино,ну а если немножко Невеждино, —все равно оно Обещаньино.Зрелость — это село Разделово:либо Схваткино, либо Пряткино,либо Трусово, либо Смелово,либо Кривдино, либо Правдино.Старость — это село Усталово,Понимаево, Неупреково,Забывалово, Зарасталовои — не дай нам Бог — Одиноково.30 июня 1974КоктебельВОЗРОЖДЕНИЕ
Есть русскость выше, чем по крови,как перед нравственным судом,родившись русским, при погромесебя почувствовать жидом.Но на Руси ища Вандею,в иконы пулями плюясь,пошли в чекисты иудеи,как черносотенная мразь.Всех заодно одемократив,потом, как шлак, в один баракшвыряли вас, как равных братьев,Иван-дурак, Исак-дурак.Народов братство было люто.Шли по велению вождято русский, то грузин в Малюты,грузин, как русских, не щадя.Власть соловецкая давиланарод с помещичьим смешком,как лапотком лжерусофила,кавказско-римским сапожком.И прежде выбитый, внедрялся,как шагистический недуг,дух офицерства, генеральства,не русский дух, а прусский дух.Куда, пути не различая,ты понеслась по крови луж,Русь — птица-тройка «чрезвычайки»,кренясь от груза мертвых душ?И несмотря на лавры в битвах,в своей стране ведя разбой,собою были мы разбиты,как Рим разгромлен был собой.И даже у ракет российскихбыл в судных всполохах зарницзвук угрожающий раздрызгапоследних римских колесниц.Неужто русские, обрюзгнув,свое падение проспят,и в новом Риме — русско-прусскомпроизойдет сплошной распад?Но есть еще в Россию вера,пока умеют русакиглазами чеха или венгравзглянуть на русские штыки.России внутренняя ценностьне в реставрации церквей,а чтобы в нравственность, как в церковь,водили мы своих детей.Безнравственность — уже не русскость,но если нравственность жива,Россия выстоит, не рухнет,отринет римский путь Москва.А новый Рим — невозвратимопускай развалится в грязи…Где на Руси паденье Рима,там — возрождение Руси.18-24 июля 1974Это стихотворение о неминуемом развале имперских структур было напечатано лишь через 17 лет…
ТАЙНА ТРУБАДУРА
Помимо той прекрасной дамы,играющей надменно гаммына клавесинах во дворце,есть у любого трубадураот всех скрываемая дура,но с обожаньем на лице.Стыдится он ее немножко,но у нее такая ножка,что заменяет знатность, ум.Порою дура некрасива,но трогательно неспесива,когда приходишь наобум.Она юбчоночку снимает.Боль трубадура понимает,ему восторженно внимает,все делает, что он велит,порою чуточку краснея…И трубадур утешен. С неюон — просто он, и тем велик.29 июля 1974Больница МПСОЛЬХОВАЯ СЕРЕЖКА
Д. Батлер
Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую,начнет ли кукушка сквозь крик поездов куковать,задумаюсь вновь, и, как нанятый, жизнь истолковываю,и вновь прихожу к невозможности истолковать.Себя низвести до пылиночки в звездной туманности,конечно, старо, но поддельных величий умней,и нет униженья в осознанной собственной малости —величие жизни печально осознано в ней.Сережка ольховая, легкая, будто пуховая,но сдунешь ее — все окажется в мире не так,и, видимо, жизнь не такая уж вещь пустяковая,когда в ней ничто не похоже на просто пустяк.Сережка ольховая выше любого пророчества.Тот стане другим кто тихонько ее разломил.Пусть нам не дано изменить все немедля, как хочется, —когда изменяемся мы, изменяется мир.И мы переходим в какое-то новое качество,как вдаль отплываем к неведомой новой земле,и не замечаем, что начали странно покачиватьсяна новой воде и совсем на другом корабле.Когда возникает беззвездное чувство отчаленностиот тех берегов, где рассветы с надеждой встречал,мой милый товарищ, ей-Богу, не надо отчаиваться —поверь в неизвестный, пугающе черный причал.Не страшно вблизи то, что часто пугает нас издали.Там тоже глаза, голоса, огоньки сигарет.Немножко обвыкнешь, и скрип этой призрачной пристанирасскажет тебе, что единственной пристани нет.Яснеет душа, переменами неозлобимая.Друзей, не понявших и даже предавших — прости.Прости и пойми, если даже разлюбит любимая,сережкой ольховой с ладони ее отпусти.И пристани новой не верь, если станет прилипчивой.Призванье твое — беспричальная дальняя даль.С шурупов сорвись, если станешь привычно привинченный,и снова отчаль и плыви по другую печаль.Пускай говорят: «Ну когда он и впрямь образумится!»А ты не волнуйся — всех сразу нельзя ублажить.Презренный резон: «Все уляжется, все образуется…»Когда образуется все — то и незачем жить.И необъяснимое — это совсем не бессмыслица.Все переоценки нимало смущать не должны, —ведь жизни цена не понизится и не повысится —цена неизменна тому, чему нету цены……С чего это я? Да с того, что одна бестолковаякукушка-болтушка мне долгую жизнь ворожит.С чего это я? Да с того, что сережка ольховаялежит на ладони и, словно живая, дрожит…Апрель 1975«Достойно, главное, достойно…»
Достойно, главное, достойнолюбые встретить времена,когда эпоха то застойна,то взбаламучена до дна.Достойно, главное, достойно,чтоб раздаватели щедротне довели тебя до стойлаи не заткнули сеном рот.Страх перед временем — паденье,на трусость душу не потрать,но приготовь себя к потеревсего, что страшно потерять.И если все переломалось,как невозможно предрешить,скажи себе такую малость:«И это надо пережить…»10 февраля 1976ЕВДОКИЯ ЛОПУХИНА
Ты ли против царя заговорщица,Евдокия Лопухина?Ты хотела себя завороженнопротянуть ему в лапушках: «На!»Ты хотела бы в дождик реденькийс государем ходить по грибыи не Питером — просто Петенькойназывать, дозволяя грехи.Ты дрожала, как будто на мостике,над пучиною срамоты.Больше, чем к распроклятой Монсихе,ревновала к империи ты.Эту ревность быстрехонько вынюхали,зубы желтенькие востря,словно черные крысы, инокини,прогрызая ботфорты царя.Сказки ревности бабьей не сказываются,а вынашиваются, как месть.Если бабы в политику ввязываются,значит, бабья обиженность есть.Ох как ты подзапуталась, Дунечка,в заточенье оставшись ни с чем.В политесе была ты дурочка,а в политике — и совсем.Ты свой крик затыкала подушкою,билась об стену головой.Разве заговор — бабья падучая?Разве заговор — бабий вой?Ты до скрежета до зубовногодоходила во вдовьем аду:«Даже Монсиха полюбовниказавела — ну и я заведу».Без смущения благолепного,от отчаянья став чумной,ты шептала майору Глебовуво грехе: «Государь ты мой…»Ну какая же ты заговорщица,так ища императорских уст,распустешная, в горе корчащаясяи бессмысленно верная Русь?10 февраля 1976ИВАНОВСКИЕ СИТЦЫПОЭМА
1
С колыбели голубели у Ивана-дуракапод бровями два хитрючих, два живучих василька.Во веснушечной пшенице эти цветики рослина лице, как на землице одураченной Руси.Эти цветики шатали взглядом — каждый барский дом.Эти цветики шептали: «Будут ягодки потом…»Наливались, баловались у Ивана-дуракадва, хотя и подневольных, колокольных кулака.Их на гульбища и драки зазывали кабаки,чтоб, зверея, как собаки, там сцеплялись кулаки,но и даже водка-ведьма наливала их самадодемидовской медалью матеревшего ума.Были ушки на макушке у Ивана-дурака.А когда во рту, как тряпка, лишь культяпка языка,а язык воздела пика над качаньем бердышей,то лишить возможно крика, но не разума ушей.Можно в рот залезть, калеча, — в уши хлопотней залезть.Если нет свободы речи, то свобода слуха есть.А хребтина-сиротина у Ивана-дуракахоть синела, да умнела от мешка да батожка.Можно выбить ум с мозгами из любой башки дурной,но не выбьешь батогами мозг, когда он мозг спинной.Ум рождается народный не под чубом, не во лбу,а в хребтине изнуренной, во исхлестанном горбу…Подползал во сне к Ивану семиглавый нежный змей,и шептал он, окаянный: «Слишком умным быть не смей!Всем царям и всем боярам ум — опаснее крамол.В башнях пыточных недаром ум пускают на размол.Целовальнику и свахе ум спихни, да задарма.Столько рощ пошло на плахи для казнения ума!Ум в петле и с шеей набок выручать я не берусь.На Руси ума не надо. Хитрость — вот что ценит Русь.Пусть раздето, пусть разуто — проживи молчком, бочком.Проживи, Иван, разумно: с дураками — дурачком…»А Иван с усмешкой — змею: «Не ответствуй, змей, за Русь.Дураком быть не сумею. Дураком я притворюсь.Ум не просится в огласку. Чтоб не влипнуть мне впросакя создам такую сказку, где герой — Иван-дурак.Но придурку с бубном, с пляской ты меня не уподобь.Эта сказка будет вязкой, как сусанинская топь.И о сказку русской голи про Ивана-дуракаобломают поневоле столько умников — рога!Тайный ум всегда умнее, чем умишко напоказ,как порой вина хмельнее в ноздри бьющий, злющий квас.Мне мой ум, как не чужому, говорит: „Поберегимысли к праздничку большому, как с ножами пироги“.Я не стану торопиться. Ум припрятанный остер,как замотанный в тряпицу, но отточенный топор.Пусть, как я, в одежке драной полежит он до поры,до поры, когда Иваны — в топоры…Я Кощея потощее. я беднее, чем Кощей,но бессмертнее Кощея, может быть, от кислых щей.Я от хворостей не слягу — я крестьянского ребра.Я еще сварю на славу бунт, как щи из топора.Прыгну в бунт со всеми вшами, но и выйду из котлаведь и собственными щами не сожжешь меня дотла.Это тяжко — притворяться мужичком да простачкоми опасно придуряться: вдруг да станешь дурачком,но зато потом заставишь горько каяться в векахвсех, кого ты сам обставишь и оставишь в дураках…»2
Государь Иван Васильевич Грозныймало хаживал по травушке росной,а все больше по коврам, да по трупам,да по мрамору — с кровавым прихлюпом.Государь Иван Васильевич Грозныйредко слушал соловьев ночью звездной.Чьи-то крики — или в башнях, или в яме — были царскими ночными соловьями.Но однажды государь был разбуженне похмельным животом, вконец разбухшимот медов да пирогов с вязигой, —а подметной соловьиной музыкой.Тонок был тот одинокий голос,но живой, как будто дышащий волосна щербатом топоре после казни,и царю он пел из мглы: «Кайся, кайся!..»И покинул государь опочивальню.В сад прокрался он, босой, в рубахе длинной,принимая в страхе это бичеваньеуцелевшей чудом песни соловьиной.Думал царь, обрывая повилику:«Да, у них — у соловьев — другие страсти.Соловьиным обделен я, поеликунаделен от Бога бармами власти.Ну а если эта власть не от Бога,а от дьявола?» Он вздрогнул: «Ересь, ересь…Ты отступник, соловей. Ты лжешь убого.Власть божественна. Я в ней не разуверюсь!»Государь в саду запутался, как в чаще,и, певца ища когтями по-зверьи,прохрипел он соловью: «Я несчастен,потому что никому не верю…»И, столкнувшись на тропинке узковатойс государем, думный дьяк Висковатыйпритворился, что не слышал ни словечка.(Правда, это не спасло его навечно.)И сивухой опричники дышали,тужась, яблони трясли и березы,лишь впустую сбивая бердышамиаксамитово-жемчужные росы.Висковатый сделал хитрую попыткупрекратить соловьиную пытку.Можно, гнев царя учуяв песьим носом,заглушить и соловья доносом.«Государь…— промолвил дьяк Висковатыйс вороватой повадкой, тороватой. —Есть сумленье у меня в печатном деле:как бы мы проруху в нем не проглядели».Государь Иван Васильевич Грозныйвсе же был Ивана Федорова крестный.Самолично клал под пресс бумагу дерптскуюи разглядывал, тая улыбку детскую,и показывал гостям заморским званым:«Вот какие наши русские Иваны…»Царь насупился: «Какая тут проруха?»«А проруха от печатного духа.Ежли будет книг во множестве великом,то холопы уподобятся владыкам.Ну, а вдруг в башку втемяшится Ивашкеотпечатывать подметные бумажки?Рукописное — и то опасно словушко,а печатное — слышнее, чем соловушка.Почивать оно тогда не даст и вовсе…»Царь задумался: «Ты, дьяк, не суесловься.Есть ли письма те подметные аль нету?»«Могут быть… Закрой ты, царь, печатню эту».«А Ивашка? Длань моя карать устала».«Намекнем. Дадим в дорогу сала».Государь Иван Васильевич Грозныйбыл умен, хоть и не был умным прозван.Пил и пил он в эту ночь, лицом хмурея,но его не утешала романея.Темным людом править — станешь сам тупица.Править грамотными? Лучше утопиться.Вишни-яблони срубить под самый корень,чтобы слуха соловей не беспокоил?Срубишь — будет петь на иве, на раките.Царь был добр к Ивашке. Молвил: «Намекните».И намекнули. Федоров Иванпрощался с государевой печатней,и литеры, спеша, в мешок совал —их пощадили редкостной пощадой.Лист подобрал. Расправил уголок.На нем поставил жирно и гвоздастоопричника подкованный сапог печатьблагодаренья государства.Подметных писем в штанбе[5] не нашли,но ведь в глазах опричнины подметналюбая буква, в коей соль земли,а не лукавство льстительного меда.До глубины жестоко уязвлен,Иван собрал подводу — и с подворья.И — может быть, впервые в жизни — онсвободу мыслям тайным дал от горя:«Как я верой в государство себя тешил,свою голову почтительно склоня.Государства не расстреливал, не вешал,а оно немножко вешало меня.Перед светлыми очами государстваговорю, не ждущий правого суда:недостоин я подобного коварства,ибо не был сам коварным никогда.Государство, я тебя любить старался,я хотел тебе полезным быть всерьез,но я чувствовал, что начисто стирался,если слушался тебя, как палки пес.Государство, ты всегда холопство, барство,царство лести, доносительство, вражда.Чувство родины и чувство государствав человеке не сольются никогда».Ты понял бы, великий Гутенберг,всю прелесть жизни русского коллеги,когда он изгнан из Москвы, поверхгруженной только буквами телеги?Ты понял бы, прихлебывая кирш,как взвыл Иван в рукав, никем не слышим,когда ему, как будто шавке: «Кыш!» —да хорошо, что обошелся «кышем».Куда теперь тащить свои шрифты,бездомные печатальные доски?И корчился Иван от немоты,как столькие неведомые тезки.Кто примет на чужбине, кто поймет,что русские — не просто гужееды?Князь Курбский? — Это царь наоборот.А шведы — это все же только шведы.Грязь, всюду грязь, как землю ни меси.Свобода подозрительно острожна.Жить невозможно русским на Руси,а без Руси и вовсе невозможно.Как гусляры, блукали облака.Дорога, сыро пахнущая глиной,как сказка про Ивана-дурака,была такой извилистой и длинной.И вдруг над рощей раскатился свист,и, на дорогу выскочив наметом,перед Иваном всадники взвились,но у седла — ни песьих морд, ни метел.Один — он, видно, был у них старшой,дыша ноздрями рваными хрипато,ожогами покрытый, как паршой,«Чего везешь?» — спросил. «Все мое злато».Продрав рогожу саблей сгоряча,старшой узрел свинец: «Что в клади?» «Буквы».«Для ча?» «Для книг». «А книги-то для ча?»«Да для тебя, дурак…» — печатник буркнул.«Ах, для меня! — старшой загоготал. —Да я бы позапутался кромешно,когда бы я моей рваниной сталсмысл букв твоих вынюхивать прилежно.А вот свинец действительно хорош —нам подойдет под пули для пищалей…»«Не дам!» «Тогда убью тебя». «Убьешь —не станешь вольным от своих печалей».«Кто вольный? Воли нет и у ворья,и даже у расстриг — спроси расстригу.Так через что же вольным стану я?»«Как через что? А через букву, книгу…»Старшой смекнул: нет, это не купец.Такое злато отбирать постыдно.Ведь под ногтями не земля — свинец,но тот свинец —его земля, как видно.«Живи… — сказал старшой, прямясь в седле. —Пускай стреляют эти — как их? — буквыи без пищалей — сами по себе,но чтобы после — кровь, да не из клюквы…»«Все кровью в мире этом не решишь…» —вздохнул печатник. «Я не травоядный, —осклабился старшой. — Я — Ванька Шиш».«И я — Иван». «Иван — и царь треклятый.Дошла до нас, людей гулящих, весть,что присланная из-за окияновИвангелье — такая книга есть.Там про царя или про всех Иванов?»«Е-вангелье…» «Так, значит, что ж — обман?Видать, для книг мы недостойны слишком?Но ты печатай книги нам, Иван,а мы, авось, подучимся буквишкам…»И ускакали, по бокам огревконей плетьми, и это означало,что и в своей неграмотности гнев —уже народной грамоты начало.«Ивангелью еще придет черед… —Иван подумал. — Еще будут бунты…»А за плечьми на сотни лет впередв его телеге грохотали буквы…3
«Russischer Иванgrossischer болван…» —ворчал у петровских ботфортзабрызганный грязью Лефорт..А царь на него покосился, да так,что взглядом сломал, как в ладони пятак,ведя и фортеций и девок осмотр:«Я тоже Иван, хотя я и Петр».Душа у Лефорта была чуть жива,и страх на манжетах затряс кружева.Такого царя и словечком не тронь:казнит — не получишь и гроб с него!Ивана особого тень за Петром —Грозного.И даже в Меншикове Алексашкеивано-грозненские замашки.Того и гляди — сотрет в порошок,хотя и хапают не по ранжируладони с таким неотмытым жиром,что хочется свистнуть: «И мне пирожок!»Лефорт раздавленно плюхнулся в розвальни,и дергался судорожно кадык,как будто посох Ивана Грозногоему острием воткнулся под дых…И не спалось Лефорту ночьюв санях, влачившихся трусцой.На дыбе страха позвоночникхрустел знакомою хрустцой.Снег пополам с прокисшей грязьюлежал трясиной на Руси.И так Лефорт подумал: «РазвеРоссию вырвать из грязи?Все эти потные попыткитолкать Россию, навалясь,возможны только через пытки,а пытки — это снова грязь.Где я? В страшнейшей из кунсткамер,где слизь кровавая оков,где плоть кричащими кускамисвисает скорченно с крюков.Не терпит царь самосожженцевне меньше подлого ворья,но Анна чувствует по-женскисамосожженчество царя.Он в казнях выявил ученость,но и в самом его лицевдруг проступает обреченность,как в недорубленном стрельце…»Лефорт вздохнул: «Конечно, Питерталан, а все-таки тиран.Европой царь недовоспитани, как признался сам, — Иван».Лефорт прикрыл медвежьей полстьюутрехтский бархат панталон,но и под полстью страх расползся,как холод тот, что потаен.Припомнил вновь Лефорт, отпрянувот роковых видений плах,некоронованных Иванов,в него вселявших тоже страх.Себя во дни Петра месила,уже мерцая в мятежах,холопья зреющая силана императорских дрожжах.Все землекопы, рудознатцы,сменив мотыги на кирки,порой глядели грозновато —не как иваны-дураки.Почти не люди — лишь подобья,но если все-таки холоптак мрачно смотрит исподлобья —поди узнай, что прячет лоб.Лефорта мысль ожгла на яме,одной из русских вечных ям:«Киркой, дарованной царями,могилу выроют царям!»И с мыслью мертвенно-морозной,не умещавшейся в рапорт:«Любой Иван в России — грозный…» — не мог уснуть всю ночь Лефорт.4
Иваны грозные, что голодны и рваны,вы были подлинно — великие Иваны.Дороже посоха с железным наконечникомдля вас был стебель полевой с живым кузнечиком.Народ неграмотный, ты жил необнародованно,но ты родил под треск лучин Ивана Федорова.Первопечатник, шрифт в раздумье гладя ветошью,он был Иваном грозным, сам того не ведавшим.Ведь слово русское, особенно печатное,способно громом прогреметь, сам Кремль пошатывая.Но, может быть, еще при складываньи нацииписал народ берестяные прокламации…Когда народ восстал, империя низложена.Сменить народ — нельзя, правительство — возможно.Иваны русские сильны, когда не розные,когда поймут, что в самом деле грозные.5
Иваново-Иваново,слезы разливаново,такое гореваново,такое тоскованово.Иваново-рваново,Иваново-пьяново,сплошное надуваново,сплошное убиваново…Была такая присказка,а может, не была,но, как на ситце искорка,пожар собой звала.Не гудок-горланвзвыл, буянствуя, —взвыл в Иванове Иванво всю ивановскую!У царевого орладве башки отдельные.У Ивана лишь одна,да и та — похмельная.Но угрожаетвновь голытьбаи бунт рожаетв канавах лба.Крепостной — рабочий тот,в ком нутро звериное,у кого на лбу растетслепота куриная.Тот, кто понял, поднатужась,и башкою, и спинойто, что жизнь такая — ужас, —тот уже не крепостной.Что такое русский ситец?Он — грустебушка-любовьпо утрате красных, синих,бело-розовых лугов.Дым — природе по лицу.Фабрики подсунули,но цветочную пыльцус дымных дум не сдунули.Все, что хитрыми станкамиотнято у мужика,распускается на тканивлажным лепетом цветка.Ах, ивановские ситцы,вы, краями шевеля,колосисты, голосисты,словно русские поля.Ситец — поля подаянье,весь обрызганный росой.Ситец — это покаяньеперед преданной красой.И ходили, строя глазки,во ивановском ситцу —он и к Пасхе, он и к пляске,он и к ласке, и к венцу.Ах, ивановские ситцы,вы — из радуг, вы — из роз.Никогда вам не сноситься,а рабочих — на износ.Снуют утки.Гни над ними спину!Тки, тки, тки, ткисебе паутину!Как в империи во ситцевойхорошо ль тебе висится,самоубийца, на суку, —ситцу предпочел пеньку?Оскользнулся старый ткачна каком-то камешке.Аль виною спотыкач,что ты спотыкаешься?Ткач лежит,не ждет врача,кровь губами выпихнул.Спотыкач — вся жизнь ткача,а не просто выпивка.Сколотили гроб ткачу,сани взяли в складчину.Счастлив мертвый: «Хоть на кладбищегосподином я качу».Летом выбились, шепча,над могилойтравы,а и на мертвого ткачаначисляют штрафы.Грех не думать, а подуматьстрашно, Бог не приведи.Речка Уводь, речка Уводь,от печалей уведи!Ревут гудки,что-то, видно, зная.Тки, тки, тки, ткисам себе знамя!«Как у мово миленочкане с кралей городской —свидание с маевочкойнад Талкою-рекой.Рабочий праздник празднуя,миленка провожу.Сниму косынку красную,к березе привяжу.Пока сыночек-сыночкана свет не урожден,побольше ты, косыночка,нам нарожай знамен!»Хочу я на маевку, маевку, маевку,за пазуху листовку запрятать, как птенца,завидевши винтовку, сдуть божию коровкус ладони заскорузлой — подальше от свинца.Хочу на речку Талку, на Талку, на Талку,пускай потом придется — зажатому вражьем,попасть в такую свалку, где смерть ведет считалкуто пулей, то нагайкой, то шкворнем, то ножом.Я так хочу на стачку, на стачку, на стачку,в могучую раскачку рабочих плеч и спин,и там начать подначку: «Доносчика на тачку!» —пущай из ситца жвачку жует он, сукин сын.Митинг, митинг,неси меня, неси!Насквозь продинамитенрабочий на Руси.Но когда взорветсяэтот динамит?Как он отзовется?Кого он разгромит?До которой датывидишь ты вперед,девятьсот пятый,распятый год?Федор Афанасьев,по кличке «Отец»,шапку бросил наземь,будто не жилец:«Я родился во селепо прозванью Язвищи.Набродился по земле.Видел язвы, грязь еще.Лишь тому сейчас неясно,у кого бельмастый глаз,где заглавнейшая язва,от которой — столько язв.Я умру, и ты умрешь.Будет в поле та же рожь,а у власти, что же,те же будут рожи?»Встал Андрюша Бубновдевятнадцати годков.Голос его будтосоткан из гудков:«Есть на Руси сластены,но есть еще властеныи любят — просто страсть! —сласть хитрозадых — власть».И может, Паша Постышеввпервые крикнул это,сам вздрогнувший, но поздно уж:«Вся власть Советам!»А Сарментова Матренатак и врезала ядрено,аж летели с блузки пуговки,аж в распыл — вороны-пуганки:«Ты ручищей не карябаймои ткацкие мослы.Обзывают меня бабой,а я женщина, козлы!Рукосуи водку дуют,продают народ спьяна.Словно бабу, Русь мордуют,а ведь женщина она!»Авенир Ноздрин был гравер,а еще стихи творил.Он листок в руке расправил,и листок заговорил.Стих, дышавший так неровно,в рифмы не был приодет,но «свобода» и «народа» —лучше рифмы в мире нет!«В председатели Советакого выберем, народ?А давайте-ка поэта —он, хотя и пьет, не врет».Так народ, ладонью стукнув,порешил с далеких лет:«На Руси поэт — заступник.Не заступник — не поэт».Жаль, что не был сразу сослан ты,пролетарский наш пиит —ведь тебя твоя же собственнаявласть советская сгноит.Слава, что такое слава?Это горький, тяжкий мед.Славен тот, кто бросил словов обессловленный народ!Ситец, ситец — в цветочках такая невинность!Ситец дышит, как будто поют соловьи.А на чем этот ситец с цветочками вырос?На рабочей крови, на рабочей крови…Ситец, ситец, ты чудо — а может быть, ужас?Старый ткач не поднимется из-под травы,но империи падают, поскользнувшисьна рабочей крови, на рабочей крови…6
Когда, придя в солдатский лазарет,императрица корпию щипаласредь белокрылых русских лизавет, —ее слеза на гной бинтов упала,а Николай Второй вздохнул в ответи понял, что империя пропала.«Георгия» зажал в ладони оннад койкою в следах кровавой рвоты,где белой куклой в доме ледяномеще дышало и стонало что-то.Чернели сквозь бинты провалы глаз.Был рот подернут судорожной пеной.«Скажи, ты, братец, ранен в первый раз?»«Нет, во второй…» «А где же, братец, в первый?»Солдат, наверно, не узнал царяи вовсе без насмешливости горькой,«Девятого… — отхаркнул, — января…»—и вздрогнул царь и выронил «Георгий».В народе был Кровавым прозван царь,но в нем была какая-то бескровность.Казалось, хоть в лицо его ударь —под безразличьем чувствованья скроет.Он безразлично обожал жену,ее к святому старцу не ревнуя.Он безразлично проиграл войнуи в полусне проигрывал вторую.И по сравненью с ним пойти на рискготов был даже при нуле талантовжелто-седой поджарый Фредерикс,роняя в кофий перхоть с аксельбантов.Старался царь, не будучи жесток,в кровопусканьях соблюдать приличья,но царского падения исток —палаческая сущность безразличья.Неужто надо целых триста лет,чтоб сила власти сделалась бессильем,чтобы, прогнивший строй сводя на нет,гудками забастовки забасили?Власть одряхлела. Шел такой разброд,что дрябнущему телу государстване помогали, впихнутые в рот,Бадмаева тибетские лекарства.Все выродилось, все сплошной бардак,все разложилось, все проворовалось.Арестовать Россию всю? Но как?В полицию и то проникла вялость.Империи тогда конец, когдасложились все ходынки и цусимыв такую концентрацию стыда,что этот стыд сносить невыносимо.И между Малой Вишерой и Дном,встречая только дерзость, а не почесть,как пес ослепший, ищущий свой дом,метался одинокий царский поезд.Царь слышал мат и выстрелы в дыму,рукой вцепившись в желтый шелк салонный,и песню, незнакомую ему:«Вставай, проклятьем заклейменный…»Ему шептали на ухо совет —не попросить ли Англию о займе,а где-то кисти репинской портретштыки сшибали в белом думском зале.Припомнилось Мещерскому письмо,где царь, упавший с гондолы под башней,Венецию сравнил весьма умнодля отрочества — с женщиною падшей.«Россия тоже пала», — в полуснецарь прошептал, как при смерти зевая.Все те, кто упадет в любой стране,страну за это падшей называют.Царь был каким-то мертвым, жестяным.В отсутствующем взгляде — ни живинки,когда, как дар, Гучкову с Шульгинымон вынес отреченье на машинке.Бесчувствием царя был оскорблендух монархистов, неутешно мрачных:«Россию сдал он, словно эскадронбезвольный офицерик-неудачник».Мела метель уральская, взревя, —в ней были и безжалостность, и жалость.К развязке шла трагедия царя.Трагедия России продолжалась.И царь в предчувствьи стискивал виски,когда среди чужих кожанок черныхтак хрупко, будто яблонь лепестки,порхали платья дочек обреченных.Царь неохотно выходил во двор,лишь только если вытянет наследник.Шептал сквозь щели, вскрикивал забор:«Глядите, царь! Царь Николай Последний!»Впервые царь почувствовал остро,что весь уклад придворный был обманчив,когда на сказках братьев Гримм, Перровоспитан гувернантками был мальчик.Теперь без иностранных языковкораблики, взывающие SOSом,наделав из газет большевиков,играл наследник с дядькою-матросом.Он просьбами умучил старика.«Ну, дядька, сказку!» «Сказку? Ты сурьезно?А хочешь про Ивана-дурака?»«Хочу».Но это было слишком поздно.7
Когда Великий Петр был хворуже предсмертной страшной хворью, —ища в бреду рукой топор,он, как рабочий, харкал кровью.Лед был на лбу его палящ.Царь, перед смертью беззащитный,искал топор не как палач —а словно плотник ненасытный.Он бормотал в бреду сквозь боль,ручищей пустоту корежа:«А не достроено-то сколь!А не дострижено-то, — Боже!»Еще в пиры от пустотыбросался царь и в смехе трясся,заталкивая в чьи-то ртыкошачье, лисье, волчье мясо.Но окончательно он слег,как будто волком подавился,когда ему российский Богв оковах каторжных явился.Ниспрашивая благодать,царь подписал, смиренен, кроток,указ последний: волю датьвсем тем, кто в каторжных работах.Бог взял указ, но головойон покачал, царям не веря,и смерть с усмешкою кривойцарю дала еще мгновенье.И в завещанье потомудва слова — только —и попало:«Отдайте все…» — а вот кому,царь не успел: перо упало.Что он бы дальше начертал?«Народу?..»В тайну нету входа.Но где, отлитое в металл,определение народа?Народ не вбить в декрет, указ.Он выше неба, ниже лужи.Он с пьяных или трезвых глаз,то лучше сам себя, то хуже.Мы сотрясли земную ось,но разделили нас по-зонно.Нам на авось не удалось,и мы не удались позорно.Скорей нам отдадут луну —пустую лунную породу.Стране не отдадут страну,народ не отдадут народу.8
Иваново-Иваново,ты было Танцеваново,ты было Целовановогде поцелуи жгут,а стало биржей девичьей,где не Иван-царевичей —а клиентуру ждут.Клиенты азиатские,кавказские, арабскиена «мерсах», «БМВ»приехав за «невестами»,заходят в бары местные —ткачихи там прелестные,но безработные.В поисках свеженького господин Кавказспрашивает вежливенько: «Девочки, как вас?»«А зачем все сразу наши имена?»«Выбираю только Зазу — в честь моя жена».И заходит господин Дынестан,выбирает, пообхватистей стан,чтобы дыни, как твердыни, на груди,а не пели, чуть сожмешь: «Уйди-уйди».Господин Новоарбатов —он владелец депутатов,ресторанов, казино,ювелирных магазинов,и газет, и лимузинов,и конюшен в Косино,он в Иваново давно —не в какое-то Авруццозаезжает «оттянуться».Он, любитель бедных Лиз,любит в сексе вокализ:«Мне — блондинку покрасивей,да с косой не приплетной,чтобы новый гимн Россииона пела подо мной,чтобы я, как патриот, знал —Россия мне дает».Иваново, Иваново,доставит боль и вам оно.Была ярмарка невест,но на ней сегодня крест.Знать, нечистый завертелярмарку голодных тел.Хорошо клиенты платят,но прощаются, спешат,и не свадебные платья —только доллары шуршат.Скажи, Ваше величество,рабочий класс,почем девичествононеча у нас?Олечки да Верочки,революционерочки,для чего был ваш террор?Чтоб сейчас такой позор?!Кто наши гегемоныи генералы свадебные?Те, у кого мильоныкраденые.Но лучше зашить разговорчивый рот.Язык до киллера доведет.И все-таки сказ про Ивана-дуракаеще продолжается наверняка…9
Мы рванымиИванамиросли, полынный хлеб грызя,и выросли,и вынесливсе то, что вынести нельзя.Иван-дуракумен, да так,что не купить его враньем.Безвременьебеременноначалом будущих времен.Сеченые,моченыев соленой собственной крови,мы высилисьу виселиц,шепча: «Россия, ты живи».И выжила,и выживет,как правде руки ни вяжи,и чище нет,и выше нет,чем правда, выжившая в лжи.Вся царщина,вся барщинапрошли, тебя не раскроша,безбрежная,мятежная,России нежная душа.Да славитсякрасавицаземля,где правда не умрет.Да здравствует,да властвуетвеликий государь-народ!1976–2001МОЙ ВАРИАНТ ОКУДЖАВЫ
Так повторяю Богу,строчку чуть-чуть изменя:«Дай же Ты всем понемногуи позабудь про меня».Февраль 1977-1998«Однажды мы спали валетом…»
Б. Слуцкому
Однажды мы спали валетомс одним настоящим поэтом.Он был непечатным и рыжим.Не ездил и я по Парижам.В груди его что-то теснилось —война ему, видимо, снилась,и взрывы вторгались в потемкиснимаемой им комнатенки.Он был, как в поэзии, слева,храпя без гражданского гнева,а справа, казалось, ключицейменя задевает Кульчицкий.И спали вповалку у оконживые Майоров и Коган,как будто в полете уснулиих всех не убившие пули.С тех пор меня мыслью задело:в поэзии ссоры — не дело.Есть в легких моих непродажныйпоэзии воздух блиндажный.В поэзии, словно в землянке,немыслимы ссоры за ранги.В поэзии, словно в траншее,без локтя впритирку — страшнее.С тех пор мне навеки известно:поэтам не может быть тесно.Март 1977«Зашумит ли клеверное поле…»
Е.А.
Зашумит ли клеверное поле,заскрипят ли сосны на ветру,я замру, прислушаюсь и вспомню,что и я когда-нибудь умру.Но на крыше возле водостокавстанет мальчик с голубем тугим,и пойму, что умереть — жестокои к себе, и, главное, к другим.Чувства жизни нет без чувства смерти.Мы уйдем не как в песок вода,но живые, те, что мертвых сменят,не заменят мертвых никогда.Кое-что я в жизни этой понял —значит, я недаром битым был.Я забыл, казалось, все, что помнил,но запомнил все, что я забыл.Понял я, что в детстве снег пушистей,зеленее в юности холмы,понял я, что в жизни столько жизней,сколько раз любили в жизни мы.Понял я, что тайно был причастенк стольким людям сразу всех времен.Понял я, что человек несчастен,потому что счастья ищет он.В счастье есть порой такая тупость.Счастье смотрит пусто и легко.Горе смотрит, горестно потупясь,потому и видит глубоко.Счастье — словно взгляд из самолета.Горе видит землю без прикрас.В счастье есть предательское что-то —горе человека не предаст.Счастлив был и я неосторожно,слава Богу — счастье не сбылось.Я хотел того, что невозможно,хорошо, что мне не удалось.Я люблю вас, люди-человеки,и стремленье к счастью вам прощу.Я теперь счастливым стал навеки,потому что счастья не ищу.Мне бы — только клевера сладинкуна губах застывших уберечь.Мне бы — только малую слабинку —все-таки совсем не умереть.29 марта 1977НЕ ИСЧЕЗАЙ
Не исчезай… Исчезнув из меня,развоплотясь, ты из себя исчезнешь,не мне — себе навеки изменя,и это будет низшая нечестность.Не исчезай… Исчезнуть — так легко.Воскреснуть друг для друга невозможно.Смерть втягивает слишком глубоко.Стать мертвым хоть на миг — неосторожно.Не исчезай — забудь про третью тень.В любви есть только двое. Третьих нету.Чисты мы будем оба в Судный день,когда нас трубы призовут к ответу.Не исчезай… Мы искупили грех.Мы оба неподсудны, невозбранны.Достойны мы с тобой прощенья тех,кому невольно причинили раны.Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,но как нам после встретиться в столетьях?Возможен ли на свете твой двойники мой двойник? Лишь только в наших детях.Не исчезай. Дай мне свою ладонь.На ней моя судьба — я в это верю.Тем и страшна последняя любовь,что это не любовь, а страх потери.15 июля 1977Самолет Москва-МагаданГОЛУБЬ В САНТЬЯГОПОЭМА
Могу я спросить мою книгу: я ли ее написал?
Пабло Неруда1
Усталость самого измученного телалегка в сравнении с усталостью души,но если две усталости сольютсяв одну, — то и заплакать нету сил,а плакать хочется особенно — когдаустал настолько, что не можешь плакать.Так я устал однажды… От чего?От жизни? Жизнь превыше обвинений.Устал я от всего того, что в нейскорей на смерть, а не на жизнь похоже.Не сразу умирает человек,а по частичкам — от чужих болезней,таких, как равнодушие, жестокость,тихонько убивающих его.Но горе человеку, если онболезнями такими заразится, —тогда не только мертвым стал он сам,но, пребывая мертвым, умерщвляет.Есть в жизни много маленьких смертей,скрывающихся в трубке телефонной,когда так унизительно звонить,а никуда не денешься — придется.В моей проклятой книжке записнойесть много номеров таких особых,что пальцу мерзко всовываться в диск,как будто набираешь номер смерти,как будто сейф тяжелый открываешьи знаешь наперед — в нем пустотаи только чьи-то черепа и кости.В тот день я сделал несколько звонков,заранее бессмысленных, но нужных.Есть в слове «нужно» запах нужника,куда войдешь и в что-нибудь да влипнешь,так, что подошв потом не отскребешь.И я звонил, влипая в голоса,то в приторно-садистские, как мед,где столькие звонки, как будто мухи,попавшись, кверху лапками торчат, —то в булькающие скороговоркой,как тесто, сковородки опасаясь,трусливые пускает пузыри.О, подлое изящное искусствоизбегновенья что-либо решать,которое судьбу людей решаетлишь тем, что не решает ничего.И каждый раз я опускал ни с чемгантель бессильных — трубку телефона.Я должен сделать был еще звонок,но телефон, как жаба из пластмассы,такое отвращенье вызывал,что я не смог… Доплелся до тахты,упал пластом, не в силах снять ботинки,заставил руку взять со стула книгу,раскрыл ее, но буквы расплывались.А это был не кто-нибудь, а Пушкин.Неужто и бессмертные бессильныв защите смертных? Кто же защитит?Неужто голос в телефонной трубкесильней Гомера, Данте, и Шекспира,и Пушкина? О, если даже Пушкинне помогает, — это страшный знак!И о самоубийстве мысль вползлав меня из дырок телефонной трубки,как та змея из черепа коня,в своих зубах скрывая смерть Олега.Я ненавижу эту мысль в себе.Она являлась в юности кокеткой,приятно ублажая самолюбье:«Самоубийство не убьет — прославит.Заставь себя признать самоубийством, —тогда тебя оценят все они».(Они, они… Спасительное словодля тех, кто слаб душой, а, между прочим,сам для кого-то входит в часть понятьяпод кодом утешительным — «они».)Теперь кокетка-мысль старухой стала,ко мне порой являясь, будто призракс прокуренными желтыми зубами,скрывающими тайный яд змеиный,с издевкой усмехаясь надо мной:«Не рыпайся, голубчик, не уйдешь…»Я даже свыкся с этою старухойи побеждал ее своим презреньем,а может быть, своей привычкой к ней.На свете нет, пожалуй, человека,не думавшего о самоубийстве.Мне, правда, был знаком писатель песен,набитый, как соломой, жизнелюбьем,который как-то раз расхохоталсяпо поводу трагедии одной,закончившейся пулею банкротства:«Вот идиот!.. Мне в голову ни разуне приходила вовсе эта мысль».К нему вообще не приходили мысли.Я среди бела дня, как в темноте,лежал, не видя букв, с раскрытой книгой,но чувствовал любой морщинкой лбахолодный взгляд бесцветных липких глазбезмолвно выжидающей старухи.И вдруг на лбу я ощутил тепло,как будто зайчик солнечный незримыйот озорного зеркальца мальчишки.Исчезла темнота, а с ней старуха.Кто совершил такое превращенье?Была пуста квартира. Только голубь,как сгусток неба, — чуть темней, чем небо,мое окно поскребывая клювом,с почти что человечьими глазами,на внешнем подоконнике сидел,ни перышком нисколько не похожийна жирных попрошаек площадных,как маленький взъерошенный товарищ,меня спасти от смерти прилетевший.А может быть, он прилетел из Чили?2
При слове «Чили» возникает боль.Проклятье — чем прекраснее страна,тем за нее становится больней,когда враги прекрасного — у власти.Прекрасное рождает зависть, злостьв неизлечимых нравственных уродахи грязное желанье обладатьхотя бы только телом красоты —насильникам душа неинтересна.Вернемся в Чили, в семьдесят второй.Я жил тогда в гостинице «Каррера»,напротив президентского дворца.Как противоположные слова,Альенде и дворец не совпадали.Со многим президент не совпадали, что всего, наверное, опасней, —с засевшим в обывательских умахпонятьем, что такое президенты,и был убит несовпаденьем этим.Альенде был прекрасный человек.Быть может, был прекрасный даже слишком.Такого «слишком» не прощают люди,которым все прекрасное — опасно.Боятся, если кто-то слишком умный,прощают, если кто-то слишком туп.Альенде был умней своих убийц,но он умен был не умом тирана,который не побрезгует ничем,Альенде погубила чистоплотность,но только чистоплотные бессмертны,и, мертвый, он сильнее, чем живой.Когда к нему явились «леваки»и положили список — десять тысячтех, кто расходу сразу подлежит(и, кстати, среди них был Пиночет), —сказал Альенде: «Расстрелять легко.Но если хоть один, а невиновен?Мне кажется — еще ни я, ни выне обладаем даром воскрешенья.Нельзя с чужою жизнью ошибаться,когда, ошибшись, воскресить нельзя».«Самоубийство! — закричал „левак“,пропахший табаком и динамитом. —Не будем убивать — убьют всех нас!Один процент ошибок допустим.Не делают в перчатках революций».«Как видите, на мне перчаток нет,но в чистоте я соблюдаю руки.Самоубийство — в легкости убийств.Самоубийцы — все тираны мира.Таким самоубийством я не кончу.Сомнительны и девяносто девятьпроцентов справедливости, когдаодин процент преступного в них вкрался.На правильной дороге кровь невинныхменяет направление дороги,и правильной она не сможет быть», —спокойно отвечал ему на этов своей дешевой клетчатой рубашке,с лицом провинциала-фармацевта,уверенного в собственных лекарствах,товарищ президент, так непохожийна свой портрет в парадном фраке с лентой,с действительно правдивой только лентой,с тяжелой алой президентской лентой,с той честной лентой, где ни капли крови,в которой его можно упрекнуть.Но «леваки» не слушали Альенде,романа «Бесы» тоже не читали.Левацкий доморощенный террорлицом социализма стал казаться,пугавшим обывателей лицом.Раскалывалось все. В кинотеатрывходили люди вежливо, едино,но стоило Альенде появитьсяв документальных кадрах на экране,как половина зала в полутьмесвистела, выла, топала, визжала,а половина хлопала так сильно,что я бессилья признак ощутил.Включался свет, и сразу выключаласьборьба, что разгорелась в полутьме.Все неясней при полном освещенье.Все в жизни там ясней, где все темней.Я видел митинг около дворца,где света было тоже многоватодля выясненья точного — кто с кем.Свет создан был во мгле прожекторамии факелами, взмывшими в руках,но даже руки площади огромной —не руки всех. Есть руки про запас,готовые к предательствам, убийствам.Такие руки, если час не пробил,и кошек могут гладить, и детей,и даже аплодируют вовсюсвоим грядущим жертвам простодушным,как будто выражают благодарностьза то, что те дадут себя убить.Альенде был оратором неважным,лишенным артистичности обмана,в который так влюбляется толпа,когда она обманутой быть хочет.Обманывать Альенде не хотелни площадь, ни страну: себя — пытался,когда он слишком часто говорилв той речи, неминуемо предсмертной,о верности чилийских генералов,стараясь эту верность им внушить.Они стояли за его спинойс мохнатыми руками — наготовеи для аплодисментов, и предательств.А площадь к небу факелы вздымала,их из газет сегодняшних скрутив;и вдруг увидел я в одной руке,подъятой ввысь во славу президента,его тихонько тлеющее фотос каемкой пепла черно-золотой,как в траурной сжимающейся рамке.Вот рамка сжалась, и лицо исчезло.Я вздрогнул — стало мне не по себе,хотя живой Альенде на трибунееще стоял, но с отблеском тревожнымтех факелов, качавшихся в очках…А после площадь сразу опустела,лишь в полутьме, сколоченная наспех,поскрипывала мертвая трибуна,лишь городские голуби блуждалипо пеплу бывших факелов толпы,в него с опаской клювы опуская,как будто что-то в нем найти могли.Один из этих голубей, быть может,ко мне на помощь прилетел в Москву?Внутри большой истории Землиесть малые истории земные.Их столько, что историков не хватит.А жаль. Самоубийственно все знать,но и незнанье как самоубийство,лишь худшее — трусливое оно.Жизнь без познанья — мертвая трибуна.Большая жизнь из жизней состоит.История есть связь историй жизней.3
Наутро, после митинга, в мой номермне снизу позвонили. Женский голосс испанским «ч» подчеркнутым спросилтоварища сеньора Евтученко:«Простите, я звоню не слишком рано?Я не могла бы к вам сейчас подняться?Я рукопись хотела показать».Я с ужасом подумал: поэтесса.Я их боюсь — и русских, и чилийских.Я никогда не знаю, что сказатьсозданию совсем другого пола,слагающему в столбики слова,где жестяные, словно бигуди,неловконько накрученные рифмы.Поэтов-женщин единицы в мире,но прорва этих самых поэтесс.Какой аналитический разбор!Он подменен во мне животным страхом,когда я жду включения в моментих слезооросительной системы!Но женщина, которая вошла,была на поэтессу не похожа.Я сразу понял — вроде пронесло,но снова испугался — неужелимне подвернулся случай пострашней:передо мною — женщина-прозаик?Вошедшая, заметив мой испуги разгадав его, сказала сразу:«Я не пишу сама… Я принеславам прочитать дневник — все, что осталосьот моего единственного сына,покончившего жизнь самоубийством,а было ему только двадцать лет».Ей было, может, сорок с небольшим.Она еще была почти красивакреольской смугловатой красотой,в мантилье черной, в строгом черном платье,и крестик католический мерцална шее без предательских морщинок,и в черных волосах седая прядьсветилась, будто локон водопада.Вошедшая приблизилась, вздохнув,и протянула осторожно мне рукойв прозрачной траурной перчаткев обложке, тоже траурной, тетрадь,как будто ее выпустить боялась.«Оставьте… Я прочту…» — я ей сказал.Вошедшая была тверда: «Прочтитепри мне. Я не спешу. Я подожду.Мой мальчик вас любил. Он слушал вас,когда стихи читали вы с Нерудой.Открыв дневник, вы все поймете самии, может быть, напишете поэму,так всем необходимую, — о том,какой самообман — самоубийство».И я открыл дневник и стал читатьчужой души мучительную повесть,но разве в мире есть чужие души,когда вокруг так часто — ни души?..И мне душа чистейшая раскрылась.Погибший был, как говорят, без кожи,а если кожа все-таки была,то так тонка, прозрачна, беззащитна,что сквозь нее я видел в дневникебиение любой малейшей жилкии вздрагиванье каждого комочка,как голубя, рожденного для неба,но спрятанного в тесной клетке ребер,и чувствовал я кончиками пальцев,касавшихся не строк, а рваных нервов,как под рукой пульсировали буквы.4
Энрике было восемь лет всего,когда его отец — лингвист и бабник(что по-испански мягче — «мухерьего»,поскольку нет в испанском слова «баба»,а только слово «женщина» — «мухер») —расстался с его матерью, женилсяна женщине, чей муж был не лингвист,а дипломат, но тоже «мухерьего»,и за торговца мебелью старинной,как ни фатально, «мухерьего» тоже,с отчаянья поспешно вышла мать.Отец сначала вроде счастлив был,но постепенно новая жена,как новая игрушка, надоела,когда ее, как прежнюю игрушку,с жестоким любопытством разломав,увидел в ней нехитрый механизм,а в нем пружинки глупости, жеманства,которые так розово скрывалхоленой кожи гладкий целлулоид.Тогда-то он затосковал о сыне.Мать поняла, что новый вариантв лице торговца мебелью был старым,ухудшенным к тому же тем, что онбыл бабником и вместе с тем ревнивцем.Но больше, чем ко всем, он ревновалжену к ее единственному сыну.Мать, сына взяв, садилась в свой «фольксваген»и уезжала в гости к океанус изменчивым лицом, но неизменным,как будто бы лицо стихов Неруды,которые читала сыну мать.Тяжелые зеленые валык босым ногам, ступавшим по песку,вышвыривали водорослей космы,сквозные парашютики медуз,бутылочные темные осколки,так нежно закругленные водой,что можно с изумрудами их спутать,и камешки, чья драгоценность скрытабыла в узорах, а не в именах.Мать собирала камешки сначалалишь для того, чтоб опустить их в блюдцес преображавшей камешки водой,создав немножко моря в своем доме.Потом она у мастера-пьянчужкиуроки шлифованья стала брать,и камни с нею так заговорили,как из людей не говорил никто.Энрике больше камешков любилсам океан, не ставший морем в блюдце,могучий тем, что никогда не знает,как вздумает он сам себя вести.Скучища — хорошо вести себя.Тоска — вести себя нарочно плохо.Не знать, как ты ведешь себя, — вот счастье.Все просто: надо жить как океан.Энрике с детства начал рисовать,и нравилось ему, что кисть егосама не знала, как себя вела,как поведет себя, не знала тоже.Но вмешиваться первой стала мать,сказав про акварельный свой портрет:«Я не такая все-таки старуха…Не знала я, что ты такой жестокий.Искусство жизнь должно красивей делать,а ты… а ты…» — и, плача, убежалак спасительному мастеру-пьянчужкес ним камешки морские шлифовать.А отчим, полный мебельных идей,в себя включавших многие кроватис разнообразным теплым содержимым,сказал угрюмо пасынку: «Мазня!..Ты рисовал бы лучше деньги, парень».Искусство страшно тем, что каждый смертныйсебя считает знатоком искусства.Не лезут ведь ни в химию невежды,ни в микробиологию, ни в кварки.Мать космонавта, сдерживая слезы,ну максимум, что может подсказать:«Будь осторожней в космосе, сыночек».Но в живописи и в литературеспециалисты все, кому не лень,все знают, как не надо, что не надо,хотя нельзя понять, что надо им.И, как ни странно, первый человек,который оценил «мазню» Энрике,был тот, кто рану первую нанесего еще младенческому сердцу, —его отец. Когда он бросил сына,тогда он только сына полюбил.Он постарел. Замкнулся он в санскрите.Развелся с целлулоидной женойи потихоньку стал терять любовниц,то замечавших лысину его,то рыхлое растущее брюшко,то общую его бесперспективность.И в сына он вцепился, как в надеждулюбить кого-то и любимым быть,но кто привык в любви быть эгоистом,тот и в любви отцовской эгоист.Он, лет на десять позабывший сына,о нем припоминавший лишь карманом,увидел как-то юношу-студентас миндальными фамильными глазами,который без него стал человеком,немного запоздало возжелалвложить в него все то, что в нем, в отце,исплесневело, выцвело, истлело,но было, было — правда, так давно,что мало кто уже об этом помнил.Так вот — напомнить сыном он хотело том, как сам когда-то был талантлив,чтобы других и сына убедитьв том, что талантлив сын благодаряотцовским генам, а не материнским.Мать, не совсем несправедливо, впрочем,была разъярена подобной вспышкойотцовских чувств, назвав их лицемерьем,что было справедливо не совсем.Она имела крупный разговорс оставшимся без женщин «мухерьего»и запретила ему сына видеть,а он сказал, что сын уйдет к нему,поскольку после отчима идутпо уровню развитья — табуретки.Когда, забыв о третьем, двое взрослыхребенком бьют по голове друг друга,то разбивают голову ребенку.Мать испугалась. Заключен был мирс условием, что каждую субботупредмет их спора будет у отца,а остальные дни недели — дома.Энрике знал, что брошен был отцом,но, понимая брошенность отца,любил отца отцовскою любовью,и каждый раз отец собачьим взглядомглядел, когда он уходил домой,и оставался иногда Энрикена воскресенье, убивая мать,и уходил под утро в понедельник,и убивал отца своим уходом,убийцей против воли становясь.5
Энрике было восемнадцать лет,когда подруга матери — актриса,которой было возле сорока,вдруг на него особенно взглянула,как будто бы увидела впервые,сказав ему: «А ты совсем большой!..»Она умела прятать увяданьесвоей, уже усталой, красотына сцене и в гостях, но понимала,что невозможно спрятать будет завтрато, что сегодня спрятать удалось.В салоне красоты на жесткой койкеона лежала с маской земляничной,и были у мулатки-массажисткирешительные мускулы боксера,когда два черных скользких кулакаобрушивались дробью барабаннойна белую беспомощную спину:«Спокойнее, сеньора, это дождик».Потом вонзались пальцы в ямки шеи,ища жестоко нервные узлы:«Терпите, это молния, сеньора!» —но оказался молнией внезапновзгляд юноши с неловкими глазами,впервые в своей жизни не по-детскиподнявшего на женщину глаза.Когда мы неминуемо стареем,то обожанье тех, кто нас моложе,для наших самолюбий как массаж,как будто бы приятный легкий дождик,но тело расслабляется, поддавшись,и молния вонзается в него.Страх постареть сам ищет этих молний,сам ими ослепляется, сам хочетстать хоть на время, но совсем слепым,чтобы не видеть ужас постаренья.За это ждет расплата — нас разлюбят,когда не в силах будем разлюбить.Она сама однажды позвонила,сказав Энрике, что больна, лежит,и попросила принести ей книгуи, если можно, что-нибудь из русскихроманов девятнадцатого века.Он «Братьев Карамазовых» ей нессквозь выкрики: «Альенде — в президенты!»Он позвонил. Раздался низкий голос:«Дверь не закрыта». Он вошел, смутясь,перед собой держа двумя рукамивнезапно ставший тяжестью роман,но всю его действительную тяжесть,конечно, не почувствовав еще.Она лежала на тахте под тонкой,очерчивавшей тело простыней,и мокрым полотенцем головаобмотана была. Глаза блестеликаким-то странным блеском неживым,и руки лихорадочно крутиликрай простыни под самым подбородком.«Садись!..» — глазами показала стул,из пальцев простыни не выпуская.«Ах, вот какую книгу ты принес!А ты ее читал?» «Я только начал».«Ты только-только в жизни начал все…Счастливый, потому что можешь тыпрочесть еще впервые эту книгу.Ты знаешь, у меня глаза болят.Ты почитай мне что-нибудь оттудас любой страницы, там, где про Алешу».«Я не умею с выраженьем». Смехответом был, смех макбетовской ведьмы,под простыней запрятавшей лицо, —ничто, как смех, не выдает морщины.«Да кто тебя такому научил?Что значит — с выраженьем? Выраженьев самих словах, когда в словах есть смысл.Вот до чего вас в школе вашей жалкойучительницы-дуры довелии слезовыжиматели-актеры.Как можно гениальное улучшитькаким-то выраженьем, черт возьми!Достаточно лишь не испортить смысла».Энрике растерялся, но онаего к себе пересадила ближеи начала сама ему читать,как будто книги не было в рукахи это в первый раз произносилось.Он захотел поцеловать не губы —он захотел поцеловать словаи так неловко ткнулся к ней в лицо,что ей попал куда-то в подбородок,и сразу же отдернулся с испугом.Но, книгу молча выронив из рук,она взяла его лицо руками,приблизила тихонько к своему,к глазам, что оказались так огромны,губами его губы отворила,и очутилось юноши дыханьевнутри дыханья влажного ее,и несколько часов сидел он рядом,ее безостановочно целуя,от властного тяжелого желаньябеспомощно сгорая со стыда.«Приляг со мной», — она ему сказала.Он с ужасом подумал, как он будетразвязывать шнурки своих ботиноки молнию расстегивать на брюках,как это будет выглядеть смешно.Поняв инстинктом, что в нем происходит,она полузаметно помогла,и оказался он, стуча зубами,растерянный своею наготою,перед загадкой женской наготыи, содрогаясь от любви и страха,вдруг ощутил, что ничего не может.Пережелал. Бессильным сделал страх.Прибитый отвращением к себе,он зарыдал, уткнувшись головойв ее пустые маленькие груди,и если бы она хотя бы словомего смогла жестоко уязвить,возможно, стал бы он совсем другими навсегда возненавидел женщин.Но в женщине, которая полюбит,всегда есть материнское к мужчине.«Ну, что ты плачешь, милый! Все пройдет.Все будет хорошо. Ты не волнуйся», —она шептала и спасала этим еговозможность полюбить других,ему еще не встретившихся женщин,в которых он ее опять полюбит,когда ее разлюбит насовсем.Без разбитной назойливости телаона к нему так ласково прижалась,что эта ласка стала его силой,и с ним впервые состоялось чудо,когда мужчина с женщиной — одно.Есть в нашей первой женщине урок —он поважнее, чем урок для тела, —ведь тело в нем душе преподает.Когда я вижу циника глазас пластмассовым, отвратным холодочком,то иногда подозреваю я,что был такой цинизм ему преподанкогда-то первой женщиной его,но женщину-то кто циничной сделал, —не первый ли ее мужчина-циник?Есть, слава Богу, не один цинизм…Вся доброта, вся чистота мужчин —от наших матерей, от первых женщин,в которых что-то есть от матерей.Энрике первой женщине своейбыл благодарен. Благодарность этаее пугала, и пугался онтого, что был ей только благодарен.Для женщины последняя любовь —надеждой притворившееся горе,и ничего нет в мире безнадежней,когда надеждой горе хочет стать.Она его любила обреченнои обреченность эту понимала,себе внушить стараясь: «Будь что будет.Еще лет пять. А там… а там… а там…»Но есть законы времени во всем,которые предвидений сильнее.Альенде в президенты избран был.У монумента Че Гевары пелс горящими глазами Виктор Хара.Не знал Альенде, что его убьют.Не знал бессмертью смертный монумент,что будет он разрушен, переплавлен.Не знали руки на гитарных струнахо том, что их отрубят, и Энрикене знал, что будет с ним. Но кто-то знал,скрывая взгляд, от пониманья тяжкий,в нависших над толпою облаках,и этот взгляд почувствовавший голубь,на бронзовом плече героя сидя,вдруг вздрогнул — и за всех, и за себя.6
Когда мы юны, тянет к тем, кто старше.Когда стареем, тянет к тем, кто юн,и все-таки, чтобы понять себя,ровесника, ровесницу нам надо.Мы все сначала — дети превосходствавластительного опыта чужого,а после опыт наш — отец невольныйнеопытности, им усыновленной.Но вместе две неопытности — опыт,прекрасный тем, что нет в нем превосходствани над одной душой, ни над второй.Энрике шел по городскому садуоднажды утром, собирая листьяс прожилками, которые, казалось,вибрируют, живут в его руках,и вдруг увидел: по аллее рыжей,по листьям, по обрывкам прокламаций,по кружевным теням и по окуркамс лицом серьезным девушка бежит,могучая, во взмокшей белой майке,где надпись: «Universidad de Chile»,в лохматых шортах джинсовых и кедах,невидимое что-то от себяотталкивая сильными локтями,а лбами исцарапанных коленокневидимое что-то ударяя,дыша сосредоточенно, спортивно,как будто от спортивных результатовзависит вся история страны.И девушка подпрыгнула с разбегаи сорвала дубовый лист осенний.Взяла его за веточку зубами,вмиг раскрутив, как золотой пропеллер,и продолжала свой серьезный бег.Надежная, скуластая, большая,она была чуть-чуть великовата,но даже этим тоже хороша.Не знал Энрике, что с ним приключилось,но повернулся, побежал за ней,сначала видя только ее спину,где сквозь прозрачность белоснежной майкиволнисто проступали позвонки.Роняя гребни, волосы летеливдогонку за просторным крепким телом,как будто за лошадкой патагонскойнесется ее черный жесткий хвост.Старался перепрыгивать Энрикес каким-то непонятным суеверьемее следы на утренней аллее,где оставался от подошв рифленыхузорно отформованный песок.Казалось, был внутри следа любогопесчаный хрупкий город расположен,который было страшно разрушать.Потом Энрике поравнялся с ней,с ее крутым плечом, почти борцовским,с тугой щекой, где родинка прилипла,как будто бы кофейное зерно,с горбинкой независимого носа,с обветренными крупными губами,внутри которых каждый зуб сверкал,как белый свежевымытый младенец.Хотел Энрике ей взглянуть в глаза,но не сумел он заглянуть за профильи только правый глаз ее увидел,на родинку ее точь-в-точь похожий,но с выраженьем легкого презренья,что родинкам, по счастью, не дано.«Не тяжело в костюме и ботинках?» —она спросила, не замедлив бега.«Немножко тяжело», — ей, задыхаясь,распаренный Энрике отвечал.«Еще осталось десять километров», —она его, смеясь, предупредила.«Я добегу, — ответил ей Энрике. —А что в конце пути?» «Конец пути», —в ответ была беззлобная усмешка.Энрике снял пиджак, его набросилна мраморные треснувшие крыльяскучающего ангела-бедняги,в траве оставил снятые ботинкис носками, быстро сунутыми в них,и продолжал бежать босой, как в детстве,когда бежал по пене в час отливаза морем, уходящим от него.«Не украдут?» — она его спросила,когда ее догнал он, запыхавшись.«А я на честность ангелов надеюсь.Мы все же в католической стране».«Ты веришь в Бога?» — Сразу оба глазапод сросшимися властными бровяминасмешливо взглянули на него.«Во что-то». — «Ну, а что такое — „что-то“?» «Не знаю точно. Нечто выше нас».«Ты мистик, что ли?» — «Просто я художник».«Что значит — просто?» — «Просто так, и все».«Ах, ты из тех, кто с кисточкой и краской.Оружие — достойней для мужчин».«Но лишь искусство — чистое оружье».Работая, как поршнями, локтями,она спросила жестко: «Разве чистойвинтовка Че Гевары не была?Ты в партии какой?» — «Эль Греко, Босха».«Не знаю… Что за партия такая?»«Хорошая, но маленькая очень.А ты в какой?» — «Пока что ни в какой.Но я стою за действия». — «Я тоже.Но разве так бездейственно искусство?»«Смотря какое». — «А смотрела ты?»«Немного… Не люблю музеев с детства.Ну, скажем, вот хваленый ваш Пикассо —он говорит, что коммунист, а самсвои картины продает буржуям».«Пикассо половину этих денегподпольщикам испанским отдает».«Ну а другую половину — Чили?Как бы не так! Его борьба — игра.Как можно верить, что миллионеровразоблачит другой миллионер?Мне Буревестник Горького дороже,Чем голубь мира неизвестно с кем».«Мир неизвестно с кем и мне противен.Уверен я — Пикассо так не думал».Энрике еле поспевал за ней,ступни босые обжигая щебнемна каменистой, за город ведущей,из парка убегающей тропе,и девушка была неутомима,вся резкая, как взмахи ее рук.«Я на врача учусь, — она сказала. —Не на зубного, не на педиатра.Хирурги революции нужней».«А наши зубы, что, второстепенныи делу революции не служат?Но если они выпадут, как скучнозашамкают ораторы с трибун».«Ну, за себя ты можешь не бояться.Твои еще молочные, мучачо», —и вскрикнула, внезапно оступившись,и захромала, за ногу держась.Потом остановилась и присела.«Здесь — мое место слабое». —Она на щиколотку, морщась, показала.«Вот как! А я не мог себе представить,что у тебя есть слабые места».«Что за места интересуют вас,мужчин так называемых, мне ясно.Запомни, что касается меня, —там крепко все. Но, но — подальше руки.Я и хромой ногой могу поддать».«Не бойся, я твоей ноги не съем.Любой художник — чуточку анатом,А кто анатом, тот и костоправ.Давай-ка ногу. Тише, не брыкайся.Не очень-то нога миниатюрна.Не для нее — хрустальный башмачок».«Я и сама, не думай, не хрустальна».«Я вижу… Номер твой не сорок пять?» —И дернул он двумя руками ногу,и раздалось ему в ответ сквозь слезы:«Ты что — с ума сошел? Сороковой!»Он разорвал платок и туго-тугоей щиколотку вмиг забинтовал:«Какая редкость — бинтовать хирурга».«Забинтовал бы лучше свой язык».Она зашнуровала еле-елена целый номер выросшую ногуи попыталась дальше побежать,но все-таки нога остановила,жестоко унижая самолюбье.«Ты, кажется, совсем устал, мучачо?Ну, так и быть. Давай передохнем».Он сел. Она в траву упала, прыснув:«Мучачо, ты на куче муравьиной!»И он вскочил, увидев под собоюпримятый им, набитый жизнью конус,где были чьи-то труд, любовь, борьба.А девушка смеяться продолжала:«Все завершилось муравьиной кучей.Теперь ты понял, что в конце пути?»Смущенье пряча, огрызнулся он,стремительно отряхивая брюки:«Мы для кого-то тоже муравьи,когда на нашу жизнь садятся задом».«Не надо позволять! — Свой строгий палецона над головою подняла. —Не надо в жизни быть ни муравьями,ни тем, кто задом давит муравьев!»«Ну наконец-то я с тобой согласен».Энрике тоже лег в траву спинойи видел сквозь траву, как в двух шагахкоричневая бабочка несмелоприсела на один из двух пригорков,приподнимавших круто ее майку,уже зазелененную чуть-чуть.Энрике раза три перевернулсяи подкатился кубарем, спугнуврастерянную бабочку с груди,вбирая в губы вместе с муравьямисначала майку, после, с майкой — кожу,вжимая пальцы — в пальцы, ребра в ребра,руками ее руки побеждая,глаза — глазами, и губами — губы,и молодостью — молодость ее.Из рук его два раза вырвав руки,она его два раза оттолкнула,но в третий раз их вырвав — не смоглаи обняла. Кричать ей расхотелось.Ей сразу он понравился тогда,когда на крылья ангела он сбросилпиджак, ему мешавший с ней бежать.Возненавидев исповеди в церкви,когда однажды старичок-священниктрясущейся рукой сквозь занавескустал щупать лихорадочно ей груди,а было ей всего тринадцать лет,она возненавидела желанья,которые уже в ней просыпались,а вместе с ними и свою невинность,и всех мужчин, хотевших так трусливолишить ее невинности тайком.Невинности законная продажа,чтобы назваться чьей-нибудь «супругой»,ей тоже отвратительна была.Но тело любопытствовало подло,изжаждалось оно, истосковалосьи до того порою доводило,что хоть намажься, словно проститутка,и — с первым, кто навстречу попадется,чтобы узнать, как это происходит,а после — в море или в монастырь.От всех желаний недостойных тела,достойно осуждаемых умом,она пыталась вылечить себяучебой, революцией и бегом, —и вдруг все это сорвалось.Она хотела.Только не вообще,а именно вот этого, смешногокидателя ботинок, пиджаков,который так, возможно, поступал,чтоб ангелы обулись и оделись.Она хотела. Не потом. Сейчас.Трава сквозь спину ей передавала,что в этом ничего плохого нет.Она уже любила? Может быть.Все в ней внезапно стало слабым местом.Мелькнуло, растворясь: «Уж если падать,то сразу и с хорошего коня».И небо навалилось на травинки,однако их ничуть не пригибая,и двое стали сдвоенной природой,и миллионы зрителей гляделис немого муравейника на них.7
А вы любили в девятнадцать летту девушку, которой девятнадцать?Две юности прижавшиеся — зрелость,но эта зрелость — молодость вдвойне.Помножено все в мире стало на два:глаза и руки, волосы и губы,дыханье, возмущение, надежды,вкус ветра, море, звуки, запах, цвет.Друг к другу так природа их швырнула,что различить им стало невозможно,где он, а где она и где природа,как будто продолжался, как вначале,бег сумасшедший без конца пути.Их бег вдвоем был бегом от чего-то,что надоело до смерти, обрыдло.Их бег вдвоем был бегом через ямык тому, чего и не было и нет,но все же быть должно когда-нибудь,хотя, наверно, никогда не будет.Их бег вдвоем был сквозь эпоху спешки,где все бегут, но только по делами с подозреньем искоса глядятна молодых, бегущих не по делу,их осуждая за неделовитость,как будто в мире есть дела важнее,чем стать собой, отделавшись от дел.Есть красота в безадресности бега,и для двоих бегущих было главнымне то, куда бегут, а то, что — сквозь.Сквозь все подсказки, как бежать им надо,за кем бежать и где остановиться.Сквозь толщу толп. Сквозь выстрелы и взрывы.Сквозь правых, левых. Сквозь подножки ближних.Сквозь страхи, и чужие и свои.Сквозь шепотки, что лучше неподвижность.Сквозь все предупреждения, что скоростьопасна переломами костей.Сквозь хищные хватающие рукисо всех сторон: «Сюда! Сюда! Сюда!»Но что есть выше праздника двоих,когда им — никуда, когда им — всюду!Они бежали, падая вдвоемна что-нибудь — на что, совсем не важно:на первую позвавшую траву,на водоросли, пахнущие йодом,на сгнившее сиденье «мерседеса»,почившего на кладбище машин,и на кровать в сомнительном отеле,где с продранных обоев надвигалисьпрозрачные от голода клопы.Энрике первой женщине своейни слова не сказал. Он побоялся,и малодушно скрыл он от любимойсуществованье женщины другой.Он виделся теперь и с той, и с этой.Он раздирался надвое, метался,и создалась мучительная ложь,когда он лгал одной, что будет занят,а после лгал другой. Все время лгал.Быть с женщиной правдивым невозможно,но обмануть ее ни в чем нельзя.У женщин есть звериный нюх на женщин.Когда у женщин вздрагивают ноздри,не отдерет с нас никакая пемзаавральный запах женщины чужой.Две женщины — постарше и помладше,хотя они не знали друг о друге,инстинктом друг о друге догадались.Однажды, проезжая мимо моря,та, что постарше, из окна машиныувидела Энрике с той, что младше,лежавшего с ней рядом на песке.Бутылкой ледяного лимонадаона Энрике гладила с улыбкойпо лбу, щекам, груди и животу.В глазах у первой женщины Энрике,все заслоняя, сразу встали слезы,не те, что льются, — те, что остаются,предательски закатываясь внутрь,и, еле-еле доведя машину,она взяла две пачки намбуталаи, торопливо разорвав обертку,шепча: «Ты дура. Так тебе и надо!..» —швырнула сразу все таблетки в рот.Ее спасли. Энрике был в больнице.Искромсанный, разрушенный, разбитый,себя опять почувствовав убийцей,и, плача в ее руку восковую,ей что-то обещал и снова лгал.Ложь во спасенье — истина трусливых.Жестокой правды страх — он сам жесток.8
А между тем в художественной школе,где он учился, в нем происходилаподобная раздвоенность души.Его маэстро первый был старикс богемным обаяньем забулдыги,который на занятья приходилвсегда вдвоем с коньячной плоской флягой.Преподавал маэстро классицизмсвоих суровых взглядов на искусство,таких же неизменных, словно маркаторчащего в кармане коньяка.Старик был тощ немыслимо, посколькус презреньем относился он к закуске,и так шутил: «У всех телосложенье,и теловычитанье — у меня».Прожженный сразу в нескольких местах,его пиджак был в пепле, как Помпея,а воротник был перхотью обсыпан,но в живописи все-таки маэстроневероятный был аккуратист.Малейшая попытка взрыва формыв нем вызывала едкую усмешку.Искусство для него кончалось где-то,где начинался наш двадцатый век.Он восклицал: «Вам хочется прогресса?Тогда займитесь техникой, наукой,политикой, но только не искусством.В искусстве нет прогресса и не будет.Вы говорите, что прогресс — Пикассо,ну а Эль Греко — это что, регресс?!»Сгонял он со студентов семь потови заставлял срисовывать часамито помидор, в кармане принесенный,со вмятинами — видимо, от фляги,и с крошками табачными на нем,то зябнущих, зевающих натурщиц,кокетливо просящих разрешеньяна пять минут для скромного «пи-пи».Любил Энрике первого маэстроза справедливость жесткой дисциплины.Но у Энрике был маэстро тайный,таких же лет, но с разницею той,что был в одежде он аккуратистом,и сам не пил, и презирал всех пьяниц —а в живописи был подрывником.В его мансарде огненные взрывыкорежили холсты, а между нимиво вкрадчиво ступавших мокасинах,в белейшей накрахмаленной рубашке,при галстуке в спокойненький горошек,в единственном, но чопорном костюме,где ни намека на двойную складкуна безупречно выглаженных брюках,ходил с изящной ниточкой проборастарик мятежный кукольного роста,непризнанный великий подрывательвсех признанных классических основ.Он говорил так бархатно, так нежнотакие поджигательские речи,что ниточка пробора вся искрилась,воспламенившись, как бикфордов шнур:«Срисовывать натуру — это мьерда!»(Заметьте, как нежнее по-испанскиявление, которое по-русскизовется просто-напросто «дерьмо».)Он, поднимая детские ручонки,сжимая в них незримые гранаты,взывал к Энрике: «Вас бездарно учат!Срисовывая овощи и фрукты,художник совершает преступленье:их надо не срисовывать, а есть.Срисовыванье женщин тоже глупость.Природа их уже нарисовалане для рисунков — чтобы с ними спать!Под кожей у любого человекав комочке, называющемся сердце,есть целый мир, единственно достойныйтого, чтоб тратить краски на него.Туда фотограф никакой не влезет.Запечатлеть невидимое надо.Художник не подсматриватель жизни,а сам ее творенье и творец.Художник — это тот, кто строит взрывом».Но, уважая двух своих маэстро,Энрике слушал первого, второго,а сам чего-то третьего хотел.Он думал — умер старый реализм,ценою смерти обретя бессмертье,и абстракционизм самоубийствомпокончил, прирученным взрывом став.Энрике целый год писал картинутри на три. Он назвал ее «Арбуз».Там с хищными огромными ножами,всей своей сталью жаждущими кровипока еще арбуза, а не жертвы,тринадцать морд конвейерных, безликихсо щелками свиными вместо глаз,как мафия, позируя, застылинад первой алой раной, из которойрастерянные семечки взвились.Маэстро первый, открывая флягу,сказал: «Ты предал все мои уроки,ты предал все законы красоты.С предательства ты начал путь в искусстве.Что говорить — опасное начало.Я знаю: у тебя другой учитель —гигантоман в обличье лилипута.Придется выбирать: я или он».Второй маэстро, бархатисто-гневный,сказал: «Ты не возвысился до взрыва.Остался ты рабом правдоподобьяФигуратив… Опять фигуратив…Не думал я, что ты такой трусишка…Я знаю — у тебя другой учитель.Он коньяком еще не захлебнулся?Придется выбирать — он или я».Всегда подозревают что-то третье.Мир так на подозрениях помешан,что можно, никого не предавая,казаться всем предателем двойным.9
Два друга у Энрике были с детства:один — из многодетнейшей семьирабочего консервного завода.Второй — был сын единственный владельцакакой-то странной фабрики зеркал,где также выпускались и подтяжки.Троих детей объединил футбол,когда они, как равные почти,потрепанный футбольный мяч гоняли,небрежное подобие воротсоздав на пустыре из школьных ранцев,демократично брошенных на щебень.Но ранцы были разными: однииз дерматина, рвавшегося быстро,вторые — из свиной шершавой кожи,и третьи — из шевровой, мягкой-мягкой,а ранец сына крупного банкираиз кожи крокодиловой был дажеи, говорят, с замочком золотым.Футбол смягчает классовые чувства,но он, однако, их не отменяет,и выражалось иногда в подножкахпрезренье крокодилового ранцак облупленности гордой дерматина,и не скрывал, различием терзаясь,кожзаменитель ненависть свою.Свиная кожа колебалась между.Шевровая, с презрением к свиной,к надменной крокодиловой тянулась,от зависти скрываемой скрипя.Но все-таки и поле было общим,и общая игра, и общий мяч.У взрослых нету общего мяча —они его на части раздирают,и поле общим быть перестает —его своим желает сделать каждый,и общая игра у них сложитьсяне может, ибо общих правил нет —рехнуться можно из-за разных правили безнадежно крикнуть: «Где судья?»Все сразу — нарушители и судьи.Три друга постепенно разошлись,но все-таки старались быть друзьями.Они ходили вместе на футбол,и он все больше становился темединственным, что их соединяло.Один из них, став, как его отец,жестянщиком консервного завода,был, видимо, и будущий жестянщик.Второй, не видя смысла никакогони в зеркалах отцовских, ни в подтяжках,был будущий священник, а Энрикебыл, как он думал, будущий художник.Откупорив «Жервезу» на скамьеи вынув из пакета бутерброды,они сначала обсуждали матч,переходя к политике текущей.Футбол еще в нас детство сохраняет,а наши политические спорыостатки детства убивают в нас.Жестянщик говорил: «Альенде медлит…Как это можно — медленно бороться?»Священник: «Медлит? Хорошо бы, если…Пугает многих то, что он спешит».Жестянщик: «Напугать монополистовне грех… Я опасаюсь — как бы толькоиспугом не отделались они».Священник: «А испуг домохозяек?Они монополистки лишь на кухне,а ведь боятся завтрашнего дня.Хватают враз по двадцать пачек мыла».Жестянщик: «Все равно им не отмытьсяот мелких буржуазных предрассудков».Священник: «Ну так что ж — не мыться вовсе?Когда в глазах домохозяек властьтак ненадежна — дело безнадежно».Жестянщик: «Безнадежно ваше дело».Священник: «Что такое — наше, ваше?Понятие единое — народ».Жестянщик: «Мне противно быть единымс чиновничьими рылами тупыми,с лакейской рожей, с полицейской харей,с мурлом поповским, с генеральской рожейи с мордочкою лисьей торгаша».Священник: «Мучас грасиас, амиго,что не забыл поповское мурло».Жестянщик: «Ешь, амиго, — напросился.Народ, народ… Затрепанное слово,которым очень любят спекульнутьсидящие на шее у народа,привыкшие болтать с трибун о том,как нежно они любят эту шею.Единого народа в мире нет.Всегда в любом народе — два народа:те, кто сидит на шее у других,и те, кто эту шею подставляет.А надо разучиться подставлять.Маркс нам оставил неплохой учебник:он ясно говорит — как разучиться».Священник: «Бытие определяетсознание… Как это одномерно!Сознание ведь тоже бытие.Христос хотел объединить людей,а Маркс привел сегодня мир к расколу».Жестянщик: «Был расколот мир всегда,а кстати, торгашей из храма ктогнал плеткой? Маркс? Он в личной жизнибыл интеллигентней, вежливей Исуса».Так спорили и спорили они,и молодые кулаки стучалипо выцветшей скамье у стадиона,не знавшего, что очень скоро станеттюрьмой для них двоих и для других.(Жестянщика священник дома спрятали брошен был за проволоку с ним,а после навсегда исчезли оба,и вместе с ними споры их исчезли…)Жестянщик был в тюрьме и при Альенде.Он в группу ультралевую попал,изготовляя бомбы-самоделки,чтоб навести на всех монополистовуже совсем нешуточный испуг,не понимая, что такие взрывылишь на руку тем генеральским рожам,кто под предлогом красного террораустроит свой коричневый террор.И в это время кто-то распустилслух подлый, что не кто-нибудь — священник«по дружбе» на жестянщика донес.Рос шепоток заспинный, нехороший —приятно в нехорошее поверить:ведь сразу возвышаешься ты сам.Отнюдь не ультралевые студентысвященнику руки не подавали,брезгливо морща уголочки губ.Достойным завершением всегоявилось то, когда отец — владелецкакой-то странной фабрики зеркал,где также выпускались и подтяжки,всем заявлявший, что в такое времявсего умней повеситься немедля,из собственных подтяжек сделав петлю,у собственного зеркала притом,сказал однажды сыну с одобреньем:«Ты посадил жестянщика, я слышал?И правильно. Я думал, что ты рохля.А ты мужчина. Всех бы их — в тюрьму!Всех красных во главе с их президентом!»Тогда священник и пришел к Энрике.Священник был издерган и затравлен.Стараясь не глядеть в глаза, шатаясь,измученно он выдавил: «Ты друг?»«Конечно, друг. Ты ни при чем — я знаю».«А кто же слухи эти распустил?Кто слушал наши споры на скамейке,а сам трусливо в споры не встревал?»«Молчал я не из трусости, а простоиз-за того, что иногда жестянщик казалсясправедливым, иногда казался ты,а иногда вы оба, а иногда ни ты, ни он». — «А кто же?»«Никто, — сказал Энрике. — Что-то третье».Священник, наступая на него,тряс бледным потным лбом, как в лихорадке:«Нет, эти слухи ты распространил!Ты хочешь быть всех выше, всех умнее,и для тебя унизить ложью другаесть способ возвышенья твоего.Ты независим от Христа и Маркса.Ты — вечно третий. Ты ни с кем. Над схваткой.Ты сам себе сказал: „Я гениален,и значит, все, что делаю, — прекрасно,а все негениальные способныв любую подходящую минутуна гадости — к примеру, на донос“.И ты вообразил, припомнив споры,какие мы с жестянщиком вели,что ненавистным сделался мне он,что он мне враг, а разве грех великийпредать врага? Вот что подумал ты».«Я не подумал». — «Нет, не лги — подумал!Так знай — люблю его гораздо больше,чем самого себя, люблю давнои только потому давно с ним спорю.Я, как за брата, за него боюсь.Он хочет переделать все и сразу.Он сам, как будто бомба-самоделка,взорваться может в собственных руках,убить себя, а множеством осколковизранить или, может быть, убитьсовсем не тех, кого взорвать замыслил,а самых близких — мать, меня, тебя…Мне так его предостеречь хотелось,но я совсем не из ханжей в сутанах —доносом я не мог предостеречь!А знаешь, кто ты сам? Ты сам — доносчик.Ты сделал на меня донос толпе,которая таких доносов жаждет.Какое наслажденье для ничтожествдоносчиком невинного назвать!Но есть еще и низость комплиментов,внушающих нам: „Правильно донес“.Я даже благодарность схлопоталза мнимый мой донос от своегоподтяжечно-зеркального папаши…Вот что со мной, Энрике, сделал ты».«Я ничего подобного не сделал».«Ты это сделал. Сделал и забыл.Ты — гений. Это вырвалось. Невольно.Небрежность отличительной чертойвсех гениев является, как слышал.Небрежно предал. Не заметил сам,как предал. Лишь одно твое словечко —и все. Оно теперь на лбу моем.Но на твоем его я вижу тоже!»Пощечиной стегнула больно дверь.Стоял Энрике, потрясенный ложью,которую себе о нем придумал,чтобы спастись от оскорблений, друг.Когда нас оскорбляют подозреньемв том, в чем совсем не виноваты мы,мы тоже начинаем оскорблять других,совсем ни в чем не виноватых,и попадаем в тот проклятый круг,где все невиноватые виновны.Энрике вздрогнул — телефон звонилс настойчивым сварливым дребезжаньем.Он трубку взял рукой, еще дрожащей:«А, это ты отец». — «Узнал мой голос?Я думал — ты его уже забыл,как позабыл ты, что вчера быласуббота и я ждал тебя весь вечер.Ты заболел?» — «Нет — заболела мама».«Она, как это помнится, всегдас огромным удовольствием болелав субботы, воскресенья, чтобы тыне виделся со мной». — «Но это правда.Она в постели». — «Почему же тыне мог мне позвонить?» — «Звонил, отец, —твой телефон был, видимо, испорчен».«Мой был в порядке — это прихворнултвой. Гриппом заразился от хозяйки.Умеют заболеть и телефоны,когда им надо». В это время матьвошла в халате с пузырьком, с пипеткой.«Энрике, помоги закапать в нос.Совсем не подчиняются мне руки».И вмиг, увидев поднятую трубку,по-женски среагировала точно:«А, твой так называемый отец!Дай трубку мне». И вырвала железно,и голос, как у Эллы Фицджеральд,могуче завибрировал: «Ты можешь,когда я заболела, не звонить?» —и хлопнула, подрагивая, трубка.И полилось из матери: «Иди,иди к нему, больную мать оставив.Он тебя бросил, — понимаешь ты?А ты простил ему. Какой ты добрый!Папаша одиночеством своимразжалобил тебя и ты поддался,забыв, что я, твоя родная мать,которая не бросила тебя,так одинока, что и жить не стоит.Ты меня предал. Кто я, Боже мой?Мать, преданная собственным ребенком».И, голову трагически закинув,сама себе воткнула в нос пипетку,нажала ровно столько, сколько нужно,и, зарыдав, отправилась болеть.А телефон, как будто выжидая,когда она уйдет, вновь позвонил.Из телефонной трубки на Энрикедохнуло так знакомым коньякоми классицизмом старого маэстро:«Так вот, Энрике, что тебе скажу:кто дружбу с лилипутом заведет,сам потихоньку станет лилипутом.Ты струсил выбрать между ним и мной.В искусстве нет двусмысленного „между“.Поэтому забудь меня, а япрощу твою забывчивость, не бойся».Минуту или две смотрел Энрикена трубку, замолчавшую в руке,но запах коньяка в ней испарился.Пластмассой пахло. Этот запах мертв,да это даже, собственно, не запах.Энрике медлил, в кулаке сжимаябесстрастные короткие гудки,но только-только опустил он трубку,как телефон задергался опять —пластмассовое средство разобщенья.Энрике вновь со вздохом трубку снял,а в ней: «С террористическим приветом!Да ты не бойся — я не из тюрьмы.Я выпущен сегодня. На поруки.Я даже бумажонку подписал,что никогда, как смирненький пай-мальчик,не буду делать этих гадких бомб.Но все-таки звонить по телефонумне не было никем запрещено.Итак, звоню. Мне уши прожужжали,что на меня донес наш общий друг,четырнадцатый, видимо, апостол,поклонник выраженья „Не убий“.Что ты, Энрике, думаешь об этом?»«Нет, никогда не мог он донести».«Какое совпадение — я тожетак думаю. Он слишком чистоплотный.К тому же он всегда был явно против,а тот, кто явно против, — не предаст.Предательствуют люди без позиций.Не понял ты, о чем я говорю?»«Не понял». — «Ты не хочешь понимать.А помнишь, как однажды ты зашелко мне домой и динамит увидел?Апостол — тот бы сразу поднял крики мне читать бы проповеди начал,а ты смолчал и только посмотрелособенным, художническим взглядом.Вокруг борьба идет, а ты рисуешь.Я задаю вопрос: а почему бы,отставив акварель, темперу, масло,талант решив попробовать в чернилах,не смог бы ты нарисовать донос?»«Я?» — «Ты. Или другой такой художник,который в спорах о своей эпохеуж слишком подозрительно молчит.Ведет ко всепредательству всеядность.Прости меня, но я хочу быть честным:я не уверен в том, что предал ты,но не уверен в том, что ты не предал».Какая тяжесть в трубке телефонной!Такая тяжесть может притянутьне к рычагу и не к земле, а в землю!Энрике снова трубку опустил,но отпускать руки ни на секундуопущенная трубка не хотела,прилипнув черным телом холодящимк ладони, к тайным линиям судьбы.Энрике знал — не зря прилипла трубка,она притихла вкрадчиво, на время,невидимые мускулы расслабив,готовясь для прыжка к его вискуИ прыгнула… В ней был тот самый голос,который в парке весело спросил:«Не тяжело в костюме и ботинках?»Но этот голос был теперь таким,как будто бы не ей принадлежал,а телефонной трубке двухголовой,в чьей первой голове и во второй —змеино одинаковые мысли:и этого прикончить мне пора.«Звоню тебе, чтоб наконец сказатьо том, о чем догадывалась раньше.Теперь — узнала все. Я говорилас той женщиной. Ты лгал и мне, и ей.Такая двусердечность — бессердечность.Я сильная — не бойся. Я не буду,как делала она, глотать таблетки,чтобы тебя насильно удержать.Тебя мне жалко. Ты одновременнохотел бежать по двум дорожкам сразуБедняга, ты изрядно утомился.Избегался. Ты подорвал здоровье.Так отдохни на муравьиной куче,хотя тебе одной, наверно, мало.Так сядь между двумя, как обожаешь…Теперь ты понял, что в конце пути?!»Она была чуть-чуть великоватадля мира, где всему большому — тесно,и как она уменьшиться сумеладо этого стандартного размерав руке зажатой телефонной трубки,словами пробивающей висок?Смерть многолика… У самоубийстване может быть всего одна причина.Когда за что-то зацепиться можно,нам не конец. А не за что — конец.У смерти может быть одновременнолицо толпы, лицо самой эпохи,лицо газеты, телефона, друга,лицо отца, учительские лица.У смерти может быть лицо любимойи даже нашей матери лицо.10
И записал Энрике в дневнике:«Мне двадцать. Говорят, начало жизни.Какой же дальше будет эта жизнь,когда такое у нее начало?Одна душа дается человеку,но почему-то все другие людихотят ее кусочками нарезатьи каждый лишь под собственным гарниромдоставшийся кусочек хочет съесть.Но все, кто поедает нашу душу,к друг другу неминуемо ревнуют —кому из них достанется побольше.При этом каждый хочет заграбастатьсебе не часть чужой души, а всю.Но, сообща чужую душу съев,все вместе — и голодные и злые,и новую им душу подавай,а нет ее — от голода и злости,наверно, каждый будет грызть свою.Не то, не то… Не виноваты люди.Душа сама себя кромсает, рвет,сама себя разбрасывает жадноналево и направо по кусочкам,чтоб этими кусочками к себемагнитно притянуть чужие души,их тоже разрывая на куски, а вот зачем?Всем сразу душам счастьяне может принести одна душа.Как хорошо и просто всем бездушным!Безвыходно родившимся с душой.Я что-то понял. Жизнь есть преступленье.Жить — это причинять всем ближним боль.Мы даже на тропинке где-нибудь,не думая об этом, убиваемни в чем не виноватых муравьев,а на дороге жизни — наших ближних,совсем не злоумышленно — невольно,идя по их невидимым телам.Так больно причинять другому боль!Когда осознаешь, что жить — жестоко,гуманней не родиться вообще.Но что же делать, если ты родился?Гуманнее всего — убить себя.Убить себя, чтобы не быть убийцей.Простите все, кого я убивал,прочтите мой дневник — и вы поймете,что получалось это поневоле,что никого из вас не ненавидел,что никого из вас не предал я,что всех я вас любил и всех люблю,и тем, что ухожу, — вам выражаюмою любовь непонятую к вам…»Потом он аккуратно вымыл кисти,дневник оставил на столе раскрытым,надел спокойно чистую рубашкуи плавки с улыбавшимся пингвиномзасунул в целлофановый пакети, уходя, приблизился прощальнок арбузу, что алел кровавой ранойпод хищными ножами на холсте,и морды на холсте перемигнулись,и на прощанье, словно издеваясь,самодовольно звякнул телефон.По городу Энрике шел вслепую,глаза в асфальт мелькающий уставив,и не заметил целеустремленностьглаз, желваков на морде генерала,возможно, генерала Пиночета,за стеклами промчавшегося «форда»,едва не раздавившего его.Энрике шел к гостинице «Каррера».Раскрылись двери с фотоэлементом,гостеприимно приглашая к смерти,и в кондиционированном лифтенажал на кнопку с цифрой «23».Красиво расположенный на крыше,мерцал бассейн, чуть отдававший хлором.Вокруг тела в рискованных бикинилежали на матрасах надувных,посасывая медленно «Том Коллинз».Энрике стало легче оттого,что все вокруг болтали и смеялись —ведь чей-то смех для нас порой бываеттой самою последнею зацепкой,что нам не разрешает умереть.Но все-таки, к несчастью, невозможноцепляться за соломинки коктейлейв чужих, фальшиво занятых руках.Переодевшись в крошечной кабине,Энрике вышел и в бассейн спустился.Почти не плавал. На спине лежал,раскинув руки, но со всех сторонего чужие руки задевали,мешая небу посмотреть в глаза,и, как нарочно, влево или вправоего толкали люди даже здесь.Бассейн покинув, с каплями на коже,под солнцем высыхающими сразу,он постоял чуть-чуть у края крышии, смуглой, жестко собранной спиноюуслышав: «How handsom! Charming boy!» —легко перемахнул через перила,легко от кромки крыши оттолкнулсяи прыгнул, как с трамплина в воду, вниз.Летел он долго, как ему казалось.Так приближался медленно асфальт,что он успел заметить на асфальтесеребряную россыпь голубей,и понял, что летит на них, но поздно.Он зацепился за какой-то провод,и за второй, и сразу же за третий,обжегший его тело напоследокпредсмертной электрическою пыткой,но оборвались эти провода,поняв, что оказался ток смертелен.Случайно получилось, что Энрикене на земле, а в воздухе погиб,и, падая уже на мостовую,так не хотевший в жизни быть убийцей,он мертвым телом голубя убил.11
Бывавший в том бассейне много раз,где так меняли регулярно воду, —не только, может быть, из-за микробов,а чтобы, не волнуясь понапрасну,не рассказала ничего вода, —я прочитал в гостинице «Каррера»оставшийся дневник самоубийцы,и кое-что мне мать дорассказала,а кое-что домыслил я и сам.Сказала мать, назад приняв дневник:«Сын думал, что спасет самоубийствоего от убивания других.А что случилось? Мертвым своим теломбессмысленно, случайно, ни за чтоон голубя убил. Убийство снова.Убил отца, которого впервыеза столько лет я тайно пожалела.Убил меня. Убил двух женщин сразу. Убил двоих учителей своих,убил своих друзей и свой талант,который только-только раскрывался.Мы виноваты в этой смерти все,но в том, что мы убиты, он виновен.У вас есть дети?» Я ответил: «Сын».«Тогда понять меня вам будет легче.Вы можете жестоким к сыну быть,конечно, не нарочно, а случайно,от занятости, от непониманья.Между собою ссорясь, вы и матьв две стороны тянуть начнете сынаи в спорах ваших можете забыть,что этим вы ребенка разорвете.А что случится с матерью и вами,когда он вам и ей непоправимосвоим самоубийством отомстит?Мы все — убийцы всех самоубийц,но и самоубийца — сам убийца.Простите, что я к личной жизни вашейпритронулась. Нет в мире личных жизней.Все связано. Вы связаны со мнойи связаны с моим погибшим сыном,хотя могли об этом не узнать,когда бы я прийти к вам не решилась.Прошу вас — напишите что-нибудь,разоблачите лживый романтизмсамоубийств, прославленных искусством.Всех трогает изысканность ремароктрагедий, создающих подлый мифо красоте и мужестве поступка,который так зазывен тем, что прост.„Закалывается“, „Стреляет в сердце“.Я б задушила этих драматургов,но жаль, что охраняет шеи многих,став бронзовым, плоеный воротник.Так напишите. Если вы спасетехотя б одну живую душу в мире,то этим вы спасете и свою…»Она ушла. Она не уходилас тех самых пор из памяти моей.12
Шел в Чили снег. Такой родной в России,он для чилийцев был чужим и страшным.У «Ла Монеды» часовые мерзли,платками носовыми обмотавот холода синеющие уши.В «Меркурио» писали со злорадством:«Нам из Кремля прислали этот снег».На сны детей обрушивались крышихибар фанерных, сокрушенных снегом.Барахтались в снегу автомобили,сугробами бессильно становясь.Метался президент на вертолетенад хаосом, над паникой и крикомсреди парализованных дорог,и, опускаясь в самой снежной точке,Альенде, исхудавший и небритый,брал в руки неумелые лопатуи разгребал дорогу сам, шатаясь,снег сжевывая яростно с усов…Так разгребал он прошлое, как мусор,дорогу к горизонту заваливший,и так же он шатался, разгребаялопатой политическую грязь,не видя сквозь очки в ошметках грязи,что черенок лопаты переедендавно туда проникшими червями,не слыша издевательских насмешек:«Что ж, разгребай. Всего не разгребешь».А я по Чили ездил вместе с Панчо —седобородым старым забулдыгой,огромным «ниньо»[6], бывшим китобоем,и «мухерьего» — впрочем, тоже бывшим,который стал, в грехах своих раскаясь,сентиментальней сотни старых дев.Я обожал его, как всех прелестныхчистосердечных забулдыг планеты:не на убогих трезвенниках лживых —на них стоит, как на китах, земля.Итак, наш кит, но с прошлым гарпунератак мощно фонтанировал в рассказах,что не хватало одного — приставитьхорошего писателя к нему.Единственная в том была загвоздка,что потихоньку он писал и сам.В его рассказах то являлся айсберг,в который вмерз рояль с раскрытой крышкой,а по клавиатуре, чуть зальделой,порой стучали клювами пингвиныи звуки извлекали из нее.То первая любовь его — Матильда,с чахоточным румянцем проститутка,которая была его невестой,но, свадьбы не дождавшись, умерла,а на ее безвременной могилеподружки-проститутки коллективнопоставили, не поскупясь на деньги,двух мраморных печальных голубков.В рыбацком городке Пунта-Аренасмы целый день искали ту могилу,но почему-то не нашли ееи побрели к Матильдиным подружкам,обняв которых Панчо долго плакал,но больше на могилу не хотел.Два основные состоянья Панчотакие были: ярость или плач.Когда мы пили вместе «Коламоно»(«Хвост обезьяны» — в точном переводе),смесь адскую, где водка с молоком,то Панчо неожиданно пришелна нас двоих в неистовую ярость:«Еухенио, мы пьем и жрем с тобой,а наш народ чилийский голодает!» —и так же неожиданно заплакал,Матильдиным подружкам предоставивпредлог, чтобы утешить его боль.Хотя его любовь пожрать былас гражданской точки зренья аморальна,а с медицинской — из-за старой язвыопасна, — он и каялся, и ел.Ел все: лягушек, воробьев, моллюсков.Но был влюблен особенно в эрисос —в морских ежей, из океана прямо,сырых, с лимонным соком, солью, перцем,как говорят, пищавших в животе.На пристани рыбацкой в Портамонеон дюжинами брал их прямо с лодкии в судорожной радости глотал.Потом его корежило. Прибегнувк испытанному методу двух пальцев,своих эрисос поглощал он сноваи плакал с их икрой на бороде:«Еухенио, эрисос так прекрасны!Жизнь без эрисос — разве это жизнь!»Когда три дня потом валялся онв больнице местной, корчась от конвульсий,и не способен к исповедям был,став слушать неожиданно способен,я улучил момент и рассказалисторию про юношу Энрике,убившего своим самоубийствоми мать свою, и многих самых близких,и голубя на пыльной мостовой.Схватившись за живот двумя руками,как это часто делают при смехе,но в этот раз — от раздиравшей боли,пришел мой друг не в состоянье плача,а в состоянье ярости пришел.«Какие подлецы!» — «Кто?» — пораженно,поправив его смятую подушку,страдающего Панчо я спросил.«Все подлецы!.. — он прорычал. —Они все сообща его столкнули с крыши».«А голубь?» Но, ответа избегая,«Хочу эрисос!» — Панчо застонал.Мы были с ним на Огненной земле,когда он от эрисос оклемался.Вдвоем на лошаденках шелудивых,покачиваясь, ехали мы с нимвдоль сотен тысяч или миллионовгусей, что прилетели зимовать,но Панчо бормотал себе под носединственное слово: «Голубь… Голубь…»Застыли мы у старой ржавой драги,бессмысленно склонившейся над речкой.Сказал мне Панчо: «Знаешь, речкаэта престранно называется — Русфин.Когда-то русский золотоискатель,как — неизвестно — угодивший в Чили,напился здесь, и драга затянула,схватив его зубцами за рукав.Он перемолот был с породой вместе,и, говорят, он выкрикнул предсмертно:„Рус фин!“ А смысл на ломаном испанскомбыл чем-то вроде: „Русскому — конец“.А может быть, самоубийство было…Кто знает… Столько лет уже прошло…А ты не думал о самоубийстве?»«Да, было дело… Панчо, ну а ты?»«А я люблю, Еухенио, эрисос.Неповторимо их не только есть,но ими и блевать неповторимо.Еухенио, я верил — ты сильней.А ты — ты думал о самоубийстве.Какой позор — с кем пил я „Коламоно“?Ты хочешь помогать всем тем подонкамс фашистинкой, до времени прикрытой,которые, наверно, спят и видят,как все мы вместе разом спрыгнем с крыш,повесимся, застрелимся, сопьемся?Запомни, что безвыходности нет.Безвыходность — лишь плод воображенья.Из головы немедленно ты выкиньвсе эти штучки-дрючки цирковые,все петли, яды, выстрелы, прыжки.Запомни: если ты самоубьешься,я обещаю — я тебя убью!»Он ярость, впрочем, выключил и сразу,без перехода всякого заплакал:«Я врал тебе трусливо, будь я проклят.Я тоже думал о самоубийстве.Я просто не хотел, чтобы об этомхотя бы на мгновенье думал ты».Мы с Панчо обнялись и замолчалиу ржавой драги, в чьих зубцах скрываласьпотерянная тайна чьей-то жизни,и стало тихо на земле, как будтонад нами мертвый голубь пролетел.13
В моей, все больше не моей, квартире,где на меня смотрели даже вещикак на совсем ненужную им вещь,я так однажды захотел эрисосс прощальной, неживой, тоскливой силойпоследнего желанья перед смертью,но вспомнил, что в московских гастрономахэрисос никогда не продают.Все в моей жизни так переломалось,что было невозможно склеить.Развод, потеря сына, оскорбленьяиз уст, когда-то любящих, любимых,и полужалость-полулюбопытствово взгляде у народного судьи.А сколько судей сразу объявилось,и каждый себя чувствовал народным,хотя намека не было на жалостьв злорадно обвинительных глазах.Меня все обвиняли в себялюбье,в корыстности, в моральном разложенье,в зазнайстве, в недостаточном вниманье,в недооценке тех, кого я долженценить, но совершенно не ценю.Но сам себя я обвинил в убийстве,в чем обвинить меня не догадались.Я так устал от причиненья боливсем родственникам, женщинам, друзьям,при каждом шаге вправо или влево,вперед, или назад, или на месте,кого-то убивая невзначай.И я тогда заскрежетал зубами,как под хмельком провинциальный трагик:«Родимые, как мне вас осчастливить?Что сделать, чтоб вздохнули вы легко?Причина не во мне одном, наверно,но если только я один — причинанесчастий ваших и болезней ваших,я устранить ее вам помогу!»Но что-то умирать не позволяло.Была пуста квартира. Только голубьс почти что человечьими глазамина внешнем подоконнике сидел.А может, он тот самый был — погибшийв Сантьяго, у гостиницы «Каррера»,и, мертвый, прилетел ко мне на помощь,чтобы себе я не позволил смерть?Несчастье иностранным быть не может.Когда несчастья все поймут друг друга,как этот голубь, прилетят на помощь,тогда и будет счастье на земле.И если кто-то где-нибудь несчастен —в Сантьяго, Химки-Ховрино, Нью-Йорке, —то все равно он права не имеетсебя убить. Безвыходности нет.Когда я молод был, преступно молод,один поэт великий — изумленнодоживший до семидесяти лет,сказал мне: «Маяковский и Есенинпреступно предсказали свою смерть.В стихах — самовнушающая сила.Мой вам совет: пишите что угодно,о чем угодно, только избегайтесвое самоубийство предсказать».Я с той поры поставил перед смертью,как баррикаду, письменный мой стол.Презренные пророки пессимизма,торговцы безнадежностью и смертью,нисколько вы не лучше, не умнеесующих нам поддельные надеждылжеоптимизма наглых торгашей.Вы в сговоре. Пытаетесь вы вместестолкнуть все человечество с обрываи будущее мертвыми телами,как голубя в Сантьяго, раздавить.Я не судья погибшему Альенде,но я судья всем, кто его столкнули.Товарищ президент, не умирайте!Возмездием бессмертья превратитезарвавшихся убийц — в самоубийц!Постановите президентской властью:пусть вешаются только те, кто вешал,и только те стреляются от страха,кто на земле свободу расстрелял.ЭПИЛОГ
Самоубийство — верить в то, что смертен,какая скука под землей истлеть.Позорней лжи и недостойней сплетен —внушать другим, что существует смерть.Я ненавижу смерть, как Циолковский,который рвался к звездам потому,что заселить хотел он целый космослюдьми, бессмертьем равными ему.Вы приглядитесь к жизни, словно к нитке,которую столетия прядут.Воскресшие по федоровской книге,к нам наши прародители придут.К нам приплывут на стругах, на триреме.В ракеты с нами сядут Ромул, Рем.А если я умру — то лишь на время.Я буду всюду. Буду всеми. Всем.И на звезде далекой гололедной,бросая в космос к людям позывной,я буду славить жизнь, как голубь мертвый,летающий бессмертно над землей.1974–1978Сантьяго-Москва«В любви безнравственна победа…»
В любви безнравственна победа,позорен в дружбе перевес.Кто победит — глядит побито,как будто в дегте, в перьях весь.Когда победы удаются,они нас поедом едят.Но если оба вдруг сдаются,то сразу оба победят.20 июня 1979«Не хочу быть любимым всеми…»
Не хочу быть любимым всеми,ибо вместе с борьбой в менявремя всажено, будто семя,а быть может, и все времена.Не играю с оглядкой на Запад,не молюсь, как слепой, на Восток.Сам себе я задачи не задалвызывать двусторонний восторг.Невозможно в жестоком сраженье,руку на сердце положа,сразу быть и сторонником жертвы,и сторонником палача.Продолжаюсь я, всех запутав.Всем понравиться — это блуд.Не устраиваю ни лизоблюдов,ни раскалывателей блюд.Не хочу быть любимым толпою —я хочу быть друзьями любим.Я хочу быть любимым тобою —и — когда-нибудь — сыном своим.Я хочу быть любимым теми,кто сражается до конца.Я хочу быть любимым теньюмной потерянного отца.23 июня 1979«Под невыплакавшейся ивой…»
Н. В. Новокшеновой
Под невыплакавшейся ивойя задумался на берегу:как любимую сделать счастливой?Может, этого я не могу?Мало ей и детей, и достатка,жалких вылазок в гости, в кино.Сам я нужен ей — весь, без остатка,а я весь — из остатков давно.Под эпоху я плечи подставил,так, что их обдирало сучье,а любимой плеча не оставил,чтобы выплакалась в плечо.Не цветы им даря, а морщины,возложив на любимых весь быт,воровски изменяют мужчины,а любимые — лишь от обид.Как любимую сделать счастливой?С чем к ногам ее приволокусь,если жизнь преподнес ей червивой,даже только на первый надкус?Что за радость — любимых так частообижать ни за что ни про что?Как любимую сделать несчастной —знают все. Как счастливой — никто.21 февраля 1981НЕВЕРИЕ В СЕБЯ НЕОБХОДИМО
Да разве святость — влезть при жизни в святцы?В себя не верить — все-таки святей.Талантлив, кто не трусит ужасатьсямучительной бездарности своей.Неверие в себя необходимо,необходимы нам тиски тоски,чтоб темной ночью небо к нам входилои обдирало звездами виски,чтоб вваливались в комнату трамваи,колесами проехав по лицу,чтобы веревка, страшная, живая,в окно влетев, плясала на лету.Необходим любой паршивый призракв лохмотьях напрокатных игровых,а если даже призраки капризны, —ей-Богу, не капризнее живых.Необходим среди болтливой скукисмертельный страх произносить словаи страх побриться — будто бы сквозь скулыуже растет могильная трава.Необходимо бредить неулежно,проваливаться, прыгать в пустоту.Наверно, лишь отчаявшись, возможнос эпохой говорить начистоту.Необходимо, бросив закорюки,взорвать себя и ползать при смешках,вновь собирая собственные рукииз пальцев, закатившихся под шкаф.Необходима трусость быть жестокими соблюденье маленьких пощад,когда при шаге к целям лжевысокимраздавленные звезды запищат.Необходимо с голодом изгоядо косточек обгладывать глагол.Лишь тот, кто по характеру — из голи,перед брезгливой вечностью не гол.А если ты из грязи да и в князи,раскняжь себя и сам сообрази,насколько раньше меньше было грязи,когда ты в настоящей был грязи.Какая низость — самоуваженье…Создатель поднимает до высотлишь тех, кого при крошечном движеньеознобом неуверенность трясет.Уж лучше вскрыть ножом консервнымвены, лечь забулдыгой в сквере на скамью,чем докатиться до комфорта верыв особую значительность свою.Благословен художник сумасбродный,свою скульптуру смаху раздробя,голодный и холодный, — но свободныйот веры унизительной в себя.30-31 октября 1982«Померкло блюдечко во мгле…»
Померкло блюдечко во мгле,все воском налитое…Свеча, растаяв на столе,не восстанавливается.Рубанком ловких технарейстих закудрявливается,а прелесть пушкинских кудрейне восстанавливается.От стольких губ, как горький след,лишь вкус отравленности,а вкус арбузов детских летне восстанавливается.Тот, кто разбил семью,к другой не приноравливается,и дружба, хрястнув под ногой,не восстанавливается.На поводках в чужих рукахнароды стравливаются,а люди — даже в облакахне восстанавливаются.На мордах с медом на устахслед окровавленности.Лицо, однажды мордой став,не восстанавливается.Лишь при восстании стыдапротив бесстыдностиизбегнем Страшного суда —сплошной пустынности.Лишь при восстании лицапротив безликостижизнь восстанавливаетсяв своей великости.Детей бесстыдство может съесть —не остановится.А стыд не страшен. Стыд — не смерть.Все восстановится.12-14 ноября 1982ПОЛТРАВИНОЧКИ
Смерть еще далеко,а все так нелегко,словно в гору — гнилыми ступенечками.Жизнь подгарчивать вздумала, как молокос обгорелыми черными пеночками.Говорят мне, вздыхая: «Себя пожалей»,а я на зуб возьму полтравиночки,и уже веселей от подарка полей —от кислиночки и от горчиночки.Я легонько кусну лето или весну,и я счастлив зелененькой малостью,и меня мой народ пожалел наперед,ибо не избаловывал жалостью.Если ребра мне в драке изрядно помнут,я считаю, что так полагается.Меня в спину пырнут и никак не поймут —отчего это он улыбается.В тех, кого зажалели с младенческих лет,силы нет, а сплошные слабиночки.Полтравиночки на зуб — вот весь мой секрет,и на вырост в земле — полтравиночки.Июнь 1984«Наверно, с течением дней…»
Наверно, с течением днейя стану еще одней.Наверно, с течением летпойму, что меня уже нет.Наверно, с теченьем вековзабудут, кто был я таков.Но лишь бы с течением днейне жить бы стыдней и стыдней.Но лишь бы с течением летдвуликим не стать, как валет.И лишь бы с теченьем вековне знать на могиле плевков!..1984ТРУБА
Р. Быкову
Если вы есть, вы останетесь.
Ролан БыковА вы останетесь собой,когда придете в мир с трубой,чтобы позвать на правый бой,а вам приказ — играть отбой?Собой не сможет быть любой,кто сделает отбой судьбой.А вы останетесь собой,когда трубу с чужой слюнойвам подловато всунут в рот,чтобы трубить наоборот?Труба с чужой слюною врет.А вы останетесь собой,когда с разбитою губойвас отшвырнут, прервав мотив,в трубу затычку вколотив?А вы останетесь собойс набитой сахаром трубой,когда вас, будто на убой,закормят, льстя наперебой,все те, кто превратить в рабухотел бы грозную трубу,оставив ей лишь «бу-бу-бу»?А вы останетесь собой,когда раздрай и разнобойв ревнивом стане трубачейи не поймешь порой — кто чей,а кто уже давным-давнос трубой расплющен заодно…А вы останетесь собойи под плитою гробовой,просовывая сквозь траву,как золотой кулак, трубу?Трубу перешибут соплей,когда сдадитесь и состаритесь,А вы останетесь собой?Если вы есть, то вы останетесь.2 октября 1984ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА
Маше, подарившей мне с тех пор, как было написано это стихотворение, двух сыновей — Женю и Митю
Последняя попытка стать счастливым,припав ко всем изгибам, всем извивамлепечущей дрожащей белизныи к ягодам с дурманом бузины.Последняя попытка стать счастливым,как будто призрак мой перед обрывоми хочет прыгнуть ото всех обидтуда, где я давным-давно разбит.Там на мои поломанные костиприсела, отдыхая, стрекоза,и муравьи спокойно ходят в гостив мои пустые бывшие глаза.Я стал душой. Я выскользнул из тела,я выбрался из крошева костей,но в призраках мне быть осточертело,и снова тянет в столько пропастей.Влюбленный призрак пострашнее трупа,а ты не испугалась, поняла,и мы, как в пропасть,прыгнули друг в друга,но, распростерши белые крыла,нас пропасть на тумане подняла.И мы лежим с тобой не на постели,а на тумане, нас держащем еле.Я — призрак. Я уже не разобьюсь.Но ты — живая. За тебя боюсь.Вновь кружит ворон с траурным отливоми ждет свежинки — как на поле битв.Последняя попытка стать счастливым,последняя попытка полюбить.1986Петрозаводск«Надо бы поскупее…»
Надо бы поскупеедаже на выдох и вдох —тогда, может быть, эпопеяляжет строках в четырех.Надо бы пощедрее,погромче, как выкрик «За мной!»,покрепче, поплощаднее —площадью с шар земной.Завидую мощи пространства,спрессованной словом в пласты,но краткость — сестра бесталантства,когда она от пустоты.Не всякая сжатость бесценна.Рифмованный жмых жесткотел,и чье-то квадратное сено,будь лошадью — я бы не ел.Мне нравится сено охапками,с еще не просохшей росой,с брусникой, с грибными шляпками,подрезанными косой.Все нежности с формой — телячьи,эпоху бы в ритм ввалить,ее разодрать, как тельняшкуотчаянно рвет инвалид!Вместить ли чепцу и салопус другим старомодным тряпьембожественную растрепу,которую жизнью зовем?Ремесленный вкус — не искусство.Великий читатель поймети прелесть отсутствия вкуса,и великолепье длиннот.1986«Нет событий важнее людей…»
Нет событий важнее людей. Каждый — это событие.Если ты хоть немножечко Пушкин, любая дыра — Петербург.Быть поэтом: не самораскрытие, а — самовскрытие,и поэт — это самохирург.Переломы эпохи, они и мои переломы.Кровь эпохи — моя, гной эпохи — мой гной.Защитят по болезням двадцатого века дипломы,изучив мое тело, прижизненно вскрытое мной.Интересное зрелище будет вам всем обеспечено.Станет ясно, что дело имеете вы с припозднившимся мертвецом.Это вскрытье покажет все финки и шпильки, застрявшие в печени,и плевки, на лету становящиеся свинцом.Не хочу я презренного счастья притворщиков — скромности.Я, хотя бы как пыточный экспонат, не могу быть забыт.Вместе с телом моим преступления столькие вскроются,и узнаете вы, сколько раз я собою и вами убит.1988ДАЙ БОГ!
Дай Бог, слепцам глаза вернутьи спины выпрямить горбатым.Дай Бог, быть Богом хоть чуть-чуть,но быть нельзя чуть-чуть распятым.Дай Бог, не вляпаться во властьи не геройствовать подложно,и быть богатым — но не красть,конечно, если так возможно.Дай Бог, быть тертым калачом,не сожранным ничьею шайкой,ни жертвой быть, ни палачом,ни барином, ни попрошайкой.Дай Бог, поменьше рваных ран,когда идет большая драка.Дай Бог, побольше разных стран,не потеряв своей, однако.Дай Бог, чтобы твоя странатебя не пнула сапожищем.Дай Бог, чтобы твоя женатебя любила даже нищим.Дай Бог, лжецам замкнуть уста,глас Божий слыша в детском крике.Дай Бог, живым узреть Христа,пусть не в мужском, так в женском лике.Не крест — бескрестье мы несем,а как сгибаемся убого.Чтоб не извериться во всем,Дай Бог, ну хоть немного Бога!Дай Бог, всего, всего, всего,и сразу всем — чтоб не обидно…Дай Бог, всего, но лишь того,за что потом не станет стыдно.1989Написано в Киеве после заседания украинской Рады, полного взаимоозлобленности депутатов, когда я почувствовал, как хрупка эта громада, называемая СССР.
ПОЛОВИНЧАТОСТЬ
Смертельна половинчатость порывов.Когда, узду от ужаса грызя,мы прядаем, все в мыле, у обрывов,то полуперепрыгнуть их нельзя.Тот слеп, кто пропасть лишь полуувидел.Не полупяться, в трех соснах кружа,полумятежник, полуподавительрожденного тобою мятежа.При каждой полумере полугоднойполународ остатний полурад.Кто полусытый — тот полуголодный,полусвободный — это полураб.Полубоимся, полубезобразим.Немножко тот, а все же полутот —партийный слабовольный Стенька Разинполуидет на полуэшафот.Определенность фронда потеряла.Нельзя, шпажонкой попусту коля,быть и полугвардейцем кардинала,и полумушкетером короля.Неужто полу-Родина возможнаи полусовесть может быть в чести?Свобода половинная — острожна,и Родину нельзя полуспасти.1989ПОСЛЕДНЯЯ ПРОСЬБА
Л. Евстратовой
Что попрошу я у людейпрекрасных или не прекрасных:не надо больше нам вождей.Есть вождь у нас, да только распят.И, вызывая чей-то смех,каким смеяться не пристало,еще я попрошу у всех:не надо, чтоб меня не стало.Я потихонечку молюсь,заблудший, обо всех заблудших,а сам растаять так боюсь,как в свете дня рассветный лучик.Вцепляясь в свежую траву,шепчу с надеждой всем и всюду:я просто не переживу того,что я живым не буду.И не прошу я ничего —ни орденов, ни пьедестала,за исключеньем одного —не надо, чтоб меня не стало.Как пахнет старая тетрадьс забытым лепестком жасмина.Всего ужасней потерятьи красоту, и ужас мира.Забыть о смертных — смертный грех.Смерть, от людей бы ты отстала.Не надо, чтоб не стало всех.Не надо, чтоб меня не стало.1990Стихотворение основано, с ее разрешения, на двух очень мне понравившихся строчках самодеятельной поэтессы — Л. Евстратовой, сестры актрисы С. Евстратовой, сыгравшей главную роль в фильме «Детский сад».
«Зазвенели бубенчики хмеля…»
Зазвенели бубенчики хмеля,как в чешуйках зеленая медь,ну а что назвенеть не сумели,я сумею один дозвенеть.Во вселенную или в пылинкучеловек для того и вроднен,чтоб добавить хотя бы звенинкув перезвоне пасхальном времен.Я люблю запах ландышей в соснах,запах так молодого сенца,и танцующий медленно воздухвозле так дорогого лица.Млечный запах ребенка прекрасен,потому что он смешан без словс вифлеемским дыханием ясельи смущенным дыханьем волхвов.Слишком поздно пришло к нам,калекам, понимание смысла креста.Может назван ли быть человеком тот,в ком нет ничего от Христа?Пригвождали ладони мы людям(крепче не было в мире гвоздей)[7].Разве можно с таким правосудьемверить в Бога, не веря в людей?С человечеством так я условлюсь:равнодушие к родине — грех,но превыше, чем родина — совесть,как единая родина всех.Зазвенели бубенчики хмеля,будто где-то по краю землив несуразной алмазной метелиневидимками тройки прошли.Я врагам своим весь не достанусь,почитателям тоже не весь.Бубенцом-невидимкой останусьв нашем здесь и далеком нездесь.Вдоль зареванных русских околиц,размалеванных авеню,как расколотый колоколец,что-то нежное я прозвеню.Упадет, как монетка-блестинка,прокатясь по лесам и степям,извинительная звенинкак твоим легким летучим стопам.Мне, как видите, надо так много,потому умирать не спешу,но чем больше я верую в Бога,тем все меньше у Бога прошу.1990ЧЕРНАЯ СМОРОДИНА
Черной смородины черные очи,будто сгущенные капельки ночи,смотрят и спрашивают безотчетноили о ком-то, или о чем-то.Выклюет дрозд-попрыгунчик проворныйчерные очи смородины черной,но сохраняют завертины омутапамять о ком-то или о чем-то.Не заходите в память любимых.Бойтесь вы омутов этих глубинных.Даже не ты — твоя старая кофтапомнит о чем-то или о ком-то.И после смерти хотел бы я честножить в тебе вечно не кем-то, а чем-то,напоминая, как грань горизонта,только о чем-то, только о чем-то…1991РОДИНКА
Маше
Не хочется менять постелитой, на которой ты спала,и проступает еле-елена простыне твоя спина.Твой самолет над Машуком,а одеяло дышит мятою,и я целую ямку, вмятуювдаль улетевшим локотком.Постель, союзница-колдуньядвух тел — двух слитков полнолунья,хоть очертания любимойвосстанови и светом вымой!Постель, наш добрый ангел белый,ты из шуршанья шепот сделай,дай мне с прозрачного вискахоть золотинку завитка,а из морщинок простыни заколку, что ли, протяни.Любимая, ты в облаках,но тень твоя в моих руках.Твой тапочек скулит в саду,но на подушке, как смородинку,тобой уроненную родинкуя утром все-таки найду.1991ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ
Маше
Усни, принцесса на горошине,в сны очарованно всмотрясь.А может быть, была подброшенажемчужина под твой матрас. Усни, принцесса на горошине.Себе заметить не позволь,что болью стала так непрошеновоображаемая боль.Усни, принцесса на горошине,не на перинах-облаках,а на ножах, на оговорщине,на раскаленных угольках.Договоримся по-хорошему —ты не одна, а ты со мной.Усни, принцесса на горошине,которой стал весь шар земной.1991МОЯ ЭМИГРАЦИЯ
Ко всеобщему изумлению,в полном разуме — сам с усам! —эмигрирую из Америкив одинцовский универсам.Я коляску качу с продовольствием,и, поняв, что я свой человек,каплет мне на штаны с удовольствиемразмораживающийся хек.Эмигрирую из Америкибез ее чуингама во ртуи в неслыханные истерики,и в невиданную доброту.От витрин с несоветским личиком,где и лобстеры, и камамбер,эмигрирую к маминым блинчикам —сверхоружию СССР.Эмигрирую на Патриаршиек водосточной отечной трубе,где — ты помнишь, любовь моя старшая? —ткнулся носом я в губы к тебе.И под чьи-то усмешки игривые,под недоброе: «Ну и ну!»очень правильно эмигрируюя в неправильнейшую страну.Мое место — не в «Уолдорф Астория»,а за бабушкой, скрюченной, какв страшной книге российской историивопросительный горестный знак…1991ДАВАЙ, МОЙ ВРАГ
Давай, мой враг, дружить домаминазло врагам, на радость маме.У нас есть общие враги, — ты им — смотри — не помоги.А мамы разные у нас, —лишь слезы общие из глаз.И общий есть у них порок —их вера в праздничный пирог.Давай, мой враг, любимый самый,опять укроемся вдвоем,как одеялом драным, драмой,давай друг друга не убьем.Давай вернем друг другу пулииз тел, израненных вконец,и пули превратим в пилюлидля наших загнанных сердец.Давай, как тысячи пельменей,налепим свеженьких враговдля тысяч новых примирений,для тысяч новых пирогов…1991ЧТО-ТО
А все-таки что-то есть в нашем народе, —наверно, немыслимая в переводетакая прекрасная русская древность —еще не задушенная задушевность.А все-таки что-то есть в нашем народе, —наверно, единственная в природетакая невыгодная исповедальность,как будто по собственной воле кандальность.А все-таки что-то есть в нашем народе —свобода, припрятанная в несвободе,крамольные кухоньки, ставшие вечем,где теплую водку закусывать нечем.А все-таки что-то есть в нашем народе,как будто бы тайная карта в колоде,но как объяснить это самое «что-то»,не наша — не русская это забота…1991НЕТ ЛЕТ
Светлане Харрис, крестной маме моего сына Мити
«Нет лет…» —вот что кузнечики стрекочут нам в ответна наши страхи постареньяи пьют росу до исступленья,вися на стеблях на весус алмазинками на носу,и каждый — крохотный зелененький поэт.«Нет лет…» —вот что звенит,как будто пригоршня монет,в кармане космоса дырявом горсть планет,вот что гремят, не унывая,все недобитые трамваи,вот что ребячий прутик пишет на песке,вот что, как синяя пружиночка,чуть-чуть настукивает жилочкау засыпающей любимой на виске.Нет лет.Мы все, впадая сдуру в стадность,себе придумываем старость,но что за жизнь, когда она — самозапрет?Копни любого старикаи в нем найдешь озорника,а женщины немолодые —все это девочки седые.Их седина чиста, как яблоневый цвет.Нет лет.Есть только чудные и страшные мгновенья.Не надо нас делить на поколенья.Всепоколенийность — вот гениев секрет.Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,а дым из дула смерть не выдула и Пушкина не выдалане разрешив ни умереть, ни постареть.Нет лет.А как нам быть, негениальным,но все-таки многострадальным,чтобы из шкафа, неодет,с угрюмым грохотом обвальным,грозя оскалом тривиальным,не выпал собственный скелет?Любить.Быть вечным во мгновении.Все те, кто любят, — это гении.Нет летдля всех Ромео и Джульетт.В любви полмига — полстолетия.Полюбите — не постареете —вот всех зелененьких кузнечиков совет.Есть весть,и не плохая, а благая,что существует жизнь другая,но я смеюсь, предполагая,что сотня жизней не в другой, а в этой есть,и можно сотни раз отцвестьи вновь расцвесть.Нет лет.Не сплю, хотя давно погас в квартире свети лишь наскрипывает дряхлый табурет: «Нетлет…нетлет…»18 июля 1992Станция ЗимаМОНОЛОГ ЧУЧЕЛА
Когда мое чучело жгли милосердные братья-писатели,слава Богу еще, не пыряя в живот перочинным ножом,на меня они зря полбутылки бензина истратили,потому что давно сам собой я сожжен.Я, вдыхая дерьмо человечье,не слишком ароматическое,охранял в огородишке, рядом с уборной, редиску и лук.Я торчал слишком долго, как чучело романтическое,мир стараясь обнять неуклюже распялками рук.Был набит я соломой. Я не замечал, как меняетсяжизнь вокруг и как нагличают воробьи.Я сгорел в наказанье за быструю воспламеняемостьи в политике, и в любви.Уцелел только остов обугленный, дымом окутанный,но огонь моих рук не сумел до конца обломать.Я в золе от себя самого догорал и сожженными культямивсе хотел обнимать, обнимать, обнимать…И когда, дожигая меня, чиркнуть спичкой собратьям приспичило,я услышал завистливый, злой шепоток палача:«Ишь чего захотело ты, чучело, ишь ты, чумичило…Ты себя возвеличило слишком, над редькой и репой торча…»И я вспыхнул последним, предсмертно синеющим пламенем,как горящий пожарник, который себя не сберег от огня.Все мои ордена, словно пуговицы, расплавило.Если СССР погорел, почему бы не сжечь и меня?И когда шовинюги еще доплеснули бензина на чучелои ноздрями запел сладострастно генштабовский соловей,необъятная дворничиха — женщина чуткаяподметала мой пепел метлой задушевной своей.А все дамочки сладенькие и все мальчики гаденькиенаблюдали за судорогами последних гримас лица,и подлили в огонь соратники — благородные шестидесятникина прощание мас-ли-ца.Что там на пепелище ты, любимая, ищешь —может быть, мое сердце, уцелевшее после всего?Видно, что-то в нем было, если сердце любило,и оно не забыло, как любили его.1992Генштабовский соловей — меткое прозвище Александра Проханова, лившего бензин на мое довольно симпатичное чучело. Прохановскую бы энергию да в мирных целях!
ПРОЩАНИЕ С КРАСНЫМ ФЛАГОМ
Прощай, наш красный флаг, — с Кремля ты сполз не так,как поднимался ты — пробито, гордо, ловко,под наше «так-растак» на тлеющий рейхстаг,хотя шла и тогда вокруг древка мухлевка.Прощай, наш красный флаг. Ты был нам брат и враг.Ты был дружком в окопе надеждой всей Европы,но красной ширмой ты загородил ГУЛАГи стольких бедолаг в тюремной драной робе.Прощай, наш красный флаг. Ты отдохни, приляг.А мы помянем всех, кто из могил не встанут.Обманутых ты вел на бойню, на помол.Но и тебя помянут — ты был и сам обманут.Прощай, наш красный флаг. Ты не принес нам благ.Ты — с кровью, и тебя мы с кровью отдираем.Вот почему сейчасне выдрать слез из глаз,так больно по зрачкамхлестнул ты алым краем.Прощай, наш красный флаг. К свободе первый шагмы сделали в сердцах по собственному флагуи по самим себе, озлобленным в борьбе.Не растоптать бы вновь «очкарика» Живагу.Прощай, наш красный флаг. Смотри, наш триколор,чтоб шулера знамен тобой не мухленули!Неужто и тебе такой же приговор —чужие и свои, шелк выжравшие пули?Прощай, наш красный флаг… С наивных детских летиграли в красных мы и белых больно били.Мы родились в стране, которой больше нет,но в Атлантиде той мы были, мы любили.Лежит наш красный флаг в Измайлове врастяг.За доллары его «толкают» наудачу.Я Зимнего не брал. Не штурмовал рейхстаг.Я — не из «коммуняк». Но глажу флаг и плачу.22 июля 1992ИркутскЗВОНОК НА КАЛИТКЕ
Сам по себе зазвонил мой звонок.То ли соскучился, то ли промок,то ли в грозу испугался под громбез человеческих пальцев на нем.Я заворочался, встал наконец.Может быть, ждет за калиткой отец,вдруг в одночасье собравшийся к намв шляпе с глазами грозы по краям.Прыгнул я в молнии прямо с крыльца,только я обнял грозу — не отца.Но и гроза, грохоча под хмельком,пахла его папиросным дымком.Снова прилег, но звонок зазвонил.Мне он сонливости не извинили, дребезжа, дребезжа, дребезжа,всаживал в каждое ухо ежа.Может, явились из разных семейвсе мои пятеро сыновей.Их нерожденную крошку сеструливень баюкал в руках на ветру.Дети, отец ваш — дитя по уму.Вы принесли бы игрушек ему.И не пытайте, как дальше вам жить.Стыдно, но нечего вам предложить.Боже, какие сегодня звонки!Звуки их ввинчиваются в позвонки.Может, стоят, безнадежно звоня,женщины все, что любили меня.Может, умершие корешадавят на кнопку, на помощь спеша,чтобы не вздумал я даже в тоскевзглядом выискивать крюк в потолке.Может, предавшие невзначайночью напрашиваются на чай,а из карманов бутылки блестят —лжепримирительный русский наш яд.Может, стоишь за калиткою ты,вся — из волнения и красоты,будто бы молнией, как на холсте,ты нарисована на темноте.Сам по себе зазвонил мой звонок.Значит, от смерти еще я далек,если с дворнягой наперегонкивсе же кидаюсь на эти звонки.1993ШЕСТИДЕСЯТНИКИ
Р. Рождественскому
Кто были мы, шестидесятники?На гребне вала пенногов двадцатом веке, как десантникииз двадцать первого.И мы без лестниц и без робостина штурм отчаянно полезли,вернув отобранный при обыскехрустальный башмачок поэзии.Давая звонкие пощечины,чтобы не дрых он, современнику,мы прорубили зарешеченноеокно в Европу и Америку.Мы для кого-то были модными,кого-то славой мы обидели,но вас мы сделали свободными,завистливые оскорбители.Пугали наши вкусы, склонностии что мы слишком забываемся,а мы не умерли от скромностии умирать не собираемся.Пускай шипят, что мы бездарные,продажные и лицемерные,но все равно мы легендарные,оплеванные, но бессмертные!24 июня 1993P.S. Когда Роберт Рождественский, с которым у меня были сложные отношения, заболел, мы сдружились снова, и я посвятил Роберту эти стихи, успев прочитать их ему.
«Все больше, больше моей маме лет…»
Все больше, больше моей маме лет.Все реже поднимается чуть светна шорох свежевыпавших газет,в которых утешений нет и нет.Все горше каждый воздуха глоток,все скользче пол, опасный, как ледок,все тяжелей, нечаянно жесток,обнявший плечи легонький платок.Когда она по улице бредет,снег осторожно, бережно идет,и дождь ей боты лижет, как щенок,и ветер сбить ее боится с ног.В нелегкие такие временавсе легче, легче делалась она,и страшно мне, что может кто-нибудь,как перышко, ее с России сдуть.Как мне испить живой воды тогдаиз маминого слабого следа?Любимая, прошу тебя, — сумейстать хоть немного матерью моей.17 августа 1994НАПУТСТВИЕ
М. Кацу
Надо собственные ногидонашивать,и дорогу у дорогине спрашивать.Пусть сама дорога спросит,как ей выгнуться,нас полюбит и не бросит,даст нам выбраться.Все пророки — лжепророки,но в безбожии,наши женщины — дорогив бездорожии.Пусть судьба им не отплатитни морщиночкойи не капнет им на платьяни борщиночкой.Надо так любить любимыхи детей своих,чтоб злодеям стыдно былов их злодействиях.Каждый носит сам дорогув своей совести.То ли к власти, то ли к Богу —выбор собственный.И еще одна заботапусть прибавится —стать дорогой для кого-тоне предательской.Быть своим там, где дубравыи поля тихи,и подальше быть от славыи политики.И у гроба на погостес речью длинноюне сползти к могиле в гостивместе с глиною.Перед смертью не метаться.С ней условитьсяи навек в живых остаться,как пословица.Апрель 1994Нью-Йорк — ст. Зима — БратскМЫ — «СТАРЫЕ РУССКИЕ»
Э. Колмановскому
Мы — «старые русские»,наивно погрязшие в частностях, в честностях.Хребты наши хрустнулиу новеньких русских на челюстях.Понятие «взятка»для нас, почитателей ямба с хореем,как зоологическая загадка,ни брать, ни давать до смешного никак не умеем.Название «мафия»для нас —это что-то из фильма «Под небом Сицилии»,хотя автоматами парни помахиваютв клифтах от Армани, но в пятнах от нашенского «сациви».Звенит, как забытое, детское,у нас «Бригантина» в сердцах, в сокровенной середочке.Мы старосоветскиепомещички кухонек тех, где окурки в селедочке.Все купчики-ухари,вся неблагодарная шатия-братиязабыли о том,что рождалась в тех кухонькахих всех, к сожаленью, потом породившая демократия.И ненастоящаясвобода, пошлее накрашенной куколки,как девка гулящая,всю интеллигенцию вновь запихнула на кухонькиМы старцы, старушкилишь с первого взгляда…Мы — в тайном расцвете и силе.Мы «старые русские»,но знайте — без нас не получится новой России.Июнь 1994НА СМЕРТЬ ГРУЗИНСКОГО ДРУГА
Джумберу Беташвили
Я друга потерял, а вы мне о стране.Я друга потерял, а вы мне о народе.На черта мне страна, где лишь цена в цене,на черта мне народ, где рабство и в свободе.Я друга потерял и потерялся сам.Мы потеряли то, что больше государства.Нам нелегко теперь найтись по голосам.То выстрел за углом, то вой ракет раздастся.Я был немножко им, он был немножко мной.Его не продал я, и он меня не продал.Страна — друг не всегда. Он был моей страной.Народ — неверный друг. Он был моим народом.Я русский. Он грузин. Кавказ теперь — как морг.Идет людей с людьми бессмысленная битва.И если мертв мой друг, народ мой тоже мертв,и если он убит — страна моя убита.Не склеить нам страну, что выпала из рук.Но даже в груде тел, зарытых без надгробья,друг никогда не мертв. Он потому и друг.И ставить крест нельзя на друге и народе.1995«Я люблю тебя больше природы…»
Маше
Я люблю тебя больше природы,ибо ты как природа сама.Я люблю тебя больше свободы —без тебя и свобода — тюрьма.Я люблю тебя неосторожно,словно пропасть, а не колею.Я люблю тебя больше, чем можно —больше, чем невозможно, люблю.Я люблю безоглядно, бессрочно,даже пьянствуя, даже грубя,и уж больше себя — это точно! —даже больше, чем просто тебя.Я люблю тебя больше Шекспира,больше всей на земле красоты, —даже больше всей музыки мира,ибо книга и музыка — ты.Я люблю тебя больше, чем славу,даже в будущие времена,чем заржавленную державу,ибо Родина — ты, не она.Ты несчастна? Ты просишь участья?Бога просьбами ты не гневи.Я люблю тебя больше счастья.Я люблю тебя больше любви.1995Гальвестон«Церковь должна быть намоленной…»
Ирине Химушиной
Церковь должна быть намоленной,только такой, где болитвоздух от скорби немолвленой,от молчаливых молитв.Дому идет быть надышаннымуймой детей и гостей.Слову быть надо услышаннымдаже с голгофских гвоздей.Ну а любви полагаетсяне постареть, не устать,ну а когда поломается,ненавистью не стать…2 июня 1995«Само упало яблоко с небес…»
Само упало яблоко с небесили в траву его подбросил бес?А может, ангел сбил крылом с ветвейили столкнул руладой соловей?Ударился о землю нежный бок,и брызнул из него шипящий сок,прося меня: «Скорее подбери…» —чуть зазвенели зернышки внутри.Светясь, лежало яблоко в росе,и не хотело быть оно, как все,и отдыхало телом и душой,как малая планета на большой.А в трещину его, ничуть не зла,оса так вожделеюще вползла,и, яблоко качая на весу,с ним вместе внес я в комнату осу.И, вылетев из яблока, осана разные запела голоса,как будто золотинка жизни той,где жало неразлучно с красотой.Но чем больнее времени укус,тем вечность обольстительней на вкус.1995ДВА ВЕЛОСИПЕДА
Что сигналили вспышками велосипедные спицывсем далеким планетам с тропы в изумленном лесу?Что подумали бабочки, чуть не разбившись о лица?Что с утра загадали педали, с травы собирая росу?Что летящие по ветру девичьи волосы пелипод шипение шин по тропе и под пение птах?Что там делают два заплутавших велосипеда,на боку отдыхая в подглядывающих цветах?И молочные сестры-березоньки шепчутся простоволосо,и, как будто бы сдвоенная душа, двух нежнейше обнявшихся велосипедов колесапродолжают вращаться, о воздух смущенный шурша.И уходит на цыпочках в чащу медведь косолапый,увидав, что за игры сейчас эти двое в траве завели,и в звонок на руле забираются самой тишайшею сапоймуравьи, словно рыжие крошечные звонари.Это ты, это я, только под именами другими,ненасытно прижались к земле и — щекою к щеке,будто мы от планеты себе островок отрубилии упали друг в друга на этом ромашковом островке.И когда нас не будет — любовь нам придумает каждому новое имя,и мы въедем на велосипедах не в смерть, а в иное совсем бытие,снова ты, снова я, только под именами другими,и прижмемся к земле, и земля не отпустит с нее.7-8 августа 1995Самолет Милан — Палермо, Санта-ФлавияТРИ ФИГУРКИ
По петрозаводскому перрону,зыбкому, как будто бы парому,шла моя любимая с детьми.Дети с ней почти бежали рядоми меня упрашивали взглядом:«Папа, ты на поезд нас возьми…»Что-то в тебе стало от солдатки.Все разлуки, словно игры в прятки.Вдруг потом друг друга не найти?Женщины в душе всегда готовымолча перейти из жен во вдовы,потому их так пронзают зовыжелезнодорожного пути.На перроне, став почти у края,три фигурки уменьшались, тая.Три фигурки — вся моя семья.Монументы — мусор, как окурки.Что осталось? Только три фигурки —родина предсмертная моя.1995ГДЕ ДОРОГА ДОМОЙ?
По Америке, столь многодетной, но строго диетной,где ни яблок моченых, ни хрустких соленых груздей,я веду «кадиллак», а со мною мой сын шестилетний —к пятилетней возлюбленной сына везу на «birthday».Заблудилась машина моя. Все вокруг до испуга похоже.И жестоко пророчит сынишка рассерженный мой:«Знаешь, папа, с тобой может что-то случиться похуже.Ты однажды возьмешь и забудешь дорогу домой».Суеверно я вздрогнул, задумался ошеломленно.Что ты сделал со мною, пророчеством не пожалев?«Где дорога домой?» — себя спрашивали миллионыпод крестами в Стамбуле, в Шанхае, на кладбище Сен-Женевьев.Несвобода уродкой была, и свобода у нас изуродованная.Лишь бесчестье богатства да глупая честная нищета.Страшный выбор — безденежье или безродинье.Где Россия? Прикончена бывшая. Новая не начата.Все надеялся я, что нахапаются, наиграются.А они зарвались. Никакой им не нужен поэт.Происходит выдавливание в эмиграцию. Но поэзия — воздух души. Эмиграции воздуха нет.Я тот воздух России, который по свету кочуети ночует, порой неуверенный — что за страна,но, как только отраву почует, себя он врачуеттем, что пахнет, как будто с лесной земляникой стога.Мой двойник шестилетний, за маму и папу болельщик, мирильщик,я запутал себя и тебя. Но моя ли, и только, вина?Мир запутался тоже. Дорогу домой так отчаянно в мире он ищети не может найти, а не только Россия одна.Петербург никогда не вернется в другой Петербург — Александра Сергеича,как в Париж д’Артаньяна — макдональдсовый Париж.«Где дорога домой?» — слышу я голоса над планетою, тлеющейи от пепла идей, и от стольких других пепелищ.Я дорогу домой по кусочкам в себе раздобуду.Я сложу их в одно. За отца не пугайся, наследник запутанный мной.Не забуду дорогу домой. Я иначе собою не буду,потому что для стольких я тоже — дорога домой.25 ноября 1995ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК
Я приду в двадцать первый век.Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,не разодранный по цитатам,а рассыпанный по пацанятамна качелях, взлетающих вверх.Век, воспитанный мной без ремня,вскину к небу, скрывая одышку,как в соплях и надеждах мальчишку,так похожего на меня.Я прорвусь в двадцать первый век,к сожалению, не ребенком,но не тем старикашкой-подонком,что ворчит в озлобленье на всех.Дотянусь в двадцать первый век,до его синевы изумленной,словно сгнившего дерева ветвь,но оставшаяся зеленой.Как на матч, где сплошные Пеле,в двадцать первый протиснусь, протырюсь,где беспаспортность и беспартийность,бесправительственность на земле.К двадцать первому веку пробьюсьи узнаю — ни с кем не сравнимых —всех моих ненаглядных любимыхв ликах царственно плавных бабусь.Все товарищи мои там,в двадцать первом, как в юности ранней,в теплой библиотеке дыханий,как по полкам, по чьим-то устам.Век двадцатый — убийца и тать,но он знал, что такое книга.Двадцать первый, а вдруг ты — барыгаи умеешь лишь деньги листать?Вдруг ты сам себя жлобством заел,самоедством безлюбья, бесстрастья,и скучища смертельная счастьявсех смертельных несчастий взамен?Вдруг ты просто зазнайка, нахал,и о нас, тебе вырвавших волю,в четверть уха лишь еле слыхал?Я тебе быть глухим не позволю.Я приду к тебе, будто бы к полю,где когда-то по скалам пахал.И в поэзию новых времен,в разливанное многоголосьея по пояс войду, как в колосья,и они отдадут мне поклон.15 ноября 1995«Не разлюбил я ни одной любимой…»
Не разлюбил я ни одной любимой,Но был на прегрешенья неленивый.Не предавал ни разу в жизни друга,А лишь себя, но это не заслуга.Я не убил за жизнь мою ни клушки,А время убивал — почти из пушки.Минуты убиенные, как трупы,Сложились в годы… Боже мой, как глупо…Я стольких спас по тюрьмам и по зонам,Да вот подсчет спасательствам — позорен.Но я не спас так многих и так много,И я боюсь прямого взгляда Бога.3 июня 1996Поезд Москва — ПетрозаводскВЕЧЕРНЯЯ РАДУГА
Маше
Эта вечерняя радуга полу-ночнаявдруг родилась, но уже умирать начиная.Радуга эта неполной была — не тугою дугою,не коромыслом цветным — совершенно другою.Между раздвинутых туч и забрезживших звезд-одиночекчуть проступал семицветный дразнящий кусочек,в туче торча, притворившейся, видимо, тучей,словно обломок меча у страшилища в шерсти дремучей.Как хорошо, что была эта радуга полу-ночной и неполной —я бы иначе на свете чего-то не понял.Как хорошо, что мы смертны, а то бы подавноне оценили бы мы никакого подарка —даже и позднюю нашу любовь — совершенно иную,будто вечернюю радугу полу-ночную.Боже, спасибо за старость и смерть. Проклинать их не смейте.Наше бессмертье — в признании горькой премудрости смерти.Может быть, смерть — это только одно из прекраснейших приключений,как путешествие внутрь этой радуги неповторимой вечерней.27-28 июня 1996Дельрэй — АшвиллДВОЕ
Двое, кто любят друг друга, — это мятеж вдвоем.Это — сквозь чью-то ругань шепот, слышней, чем гром.Двое в сене и жимолости — это — сдвоенный Бог,это — всех нитей жизни вальсирующий клубок.Двое, кто любят щемяще, это две сироты,ткнувшиеся по-щенячьи в звездный подол красоты.Это читатели кожи, это лингвисты глаз.Для понимания дрожи разве им нужен подсказ?Простыни, смятые ими, им драгоценней знамен.Вышептанное имя — выше великих имен.Это опасное дело. Заговор, и большой.Это восстание тела против разлуки с душой.Это неподконтрольно. Это как две страны,слившиеся добровольно без объявленья войны.С гаденькими глазами ждет, ухмыляясь, толпаскорого наказанья, ибо любовь слепа.Но стоило ли венчаться, если бы я и тывдруг излечились от счастья всевидящей слепоты?Мир, где излишне брезгливо осмеяна слепота,может погибнуть от взрыва, воскреснуть — от шепота.6 июля 1996В АМЕРИКАНСКОМ ГОСПИТАЛЕ
Вот когда я смерти испугался,позабыв, что должен мир спасти,когда сняли с моей шеи галстукруки негритянки-медсестры.И когда я с жалобным намекомвзглядом показал на туалет,шприц ее был тверд, а глаз — наметан:«Кровь — сначала». Вот и весь ответ.Эта четкость профессионалки,слезы не ронявшей на халат,сразу показали мне, как жалките, кто жалость выпросить хотят.Но на чем Россия продержалась,что ее спасает и спасло?Христианство наших женщин —жалость, горькое второе ремесло.Что я вспомнил? Детство, Транссибирку,у плетня частушки допоздна,а в американскую пробиркукровь моя по капле поползла.Где-то в Оклахоме и Айовенеужели высохнет душакапельками русской моей крови,всосанными в землю США?Новая Россия сжала с хрустоми людей, и деньги в пятерне.Первый раз в ней нет поэтам русскимместа ни на воле, ни в тюрьме.На Кавказе вороны жиреют,каркают, проклятые, к беде.Но в России все-таки жалеют,как не могут пожалеть нигде.Я подростком был в чужой шинели.С жалости учились мы любви —женщин обезмужевших жалели,нас они жалели, как могли.Пасечница, в страсти простовата,с метками пчелиными на лбу,«Я тебя жалею…» — простонала.Это было: «Я тебя люблю».Мы в стране, к несчастьям небрезгливой,словно дети жалости, рослипод защитой пьяненькой, слезливойнежной матерщинницы — Руси.Если застреваю в загранице,слышат, сердце сжалось ли во мне,чуткие российские больницы,нищие, но жалостливые.Нянечки умеют осторожно,как никто, кормить и умывать.Если жить в России невозможно,то зато в ней лучше умирать.18 июля 1996АМЕРИКАНСКОМУ ДРУГУ
Альберту Тодду
Мне жизнь все менее мила,но драгоценнее, пожалуй.Не умирай раньше меня,мой друг седой, мой волк поджарый.Обобран ты, обобран я.Предательствами я придавлен.Не умирай раньше меня.Умрешь — поступишь, как предатель.Tы — пьющий mormon, Russian — я.У нас врагов на загляденье.Не умирай раньше меня,не оставляй им на съеденье.Ты не однажды меня спасна теплой к нам войне холодной,но как мне холодно сейчасв свободе нашей несвободной.Мы быть не сможем не у дел.Сам наш удел есть неотдельность.Другим оставим беспредел.Себе оставим беспредельность.1996«Как трудно от мысли отделаться словом…»
Как трудно от мысли отделаться словом,когда не под силу заснуть до утраи с треском трепещут в тумане лиловомтяжелые красные крылья костра.Как трудно понять, что задумали листьяи мысли какие у дряхлого пня,когда из беззвездности лепятся лица,отлитые бронзовым блеском огня.Как трудно понять, для чего на рассветепод шелест плакучих обнявшихся ивнеспящие лошади слушают ветер,игривые гривы устало склонив.И просит родник: «Из меня ты напейся.Ты губы надолго в меня опусти».И, словно дыханье, рождается песня,в которой слова невозможны почти.1954–1996ЧУТЬ-ЧУТЬ
А. Хмельницкой
Чуть-чуть мой крест, чуть-чуть мой крестик,ты — не на шее, ты — внутри.Чуть-чуть умри, чуть-чуть воскресни,потом опять чуть-чуть умри.Чуть-чуть влюбись, чуть приласкайся,чуть-чуть побудь, чуть-чуть забудь,чуть-чуть обидь, чуть-чуть раскайся,чуть-чуть уйди,вернись чуть-чуть.Чуть-чуть поплачь — любви не дольше,как шелуха, слети с губы,но разлюби чуть-чуть — не больше!И хоть чуть-чуть не разлюби.Март 1997Тель-Авив«Если снова в глазах так защиплет…»
Если снова в глазах так защиплетот безвременных стольких смертей,мне страшна не моя беззащитность,а любимой и наших детей.И никак во мне страх не растает,если времени вопрекина их темечках не зарастаютрозоватые «роднички».Я и сам лишь кажусь защищенным.Убежав от пинков даровых,я скулю беспородистым щеномсреди стольких машин дорогих.Не прочитан я, а зачитан.Замусолен, захватан я весь.Кто прославленней — тот беззащитней.Слава — самая хрупкая вещь.Мир в осколках, как в битой посуде.Норовя похрустеть побольней,наступают стеклянные людина таких же стеклянных людей.Что в России, себя доконавшей,нас, быть может, сумеет спасти?Понимание хрупкости нашейи невечности вечности.26 марта 1997«Хрустальный шар прадедушки Вильгельма…»
Хрустальный шар прадедушки Вильгельма —дар стеклодува, жившего богемнов Лифляндии, недалеко от Риги,где пахли тмином сладкие ковриги…И я взлечу — лишь мне бы не мешали —не на воздушном — на хрустальном шаре,где выдуты внутри, так сокровенны,как спутанные водоросли, гены.Кто я такой? Чьим я рожден набегом?Быть может, предок мой был печенегом.А может быть, во мне срослись навекидревляне, скифы, викинги и греки?Рожден я был, назло всем узким вкусам,поляком, немцем, русским, белорусом,и украинцем, и чуть-чуть монголом,а в общем-то рожден ребенком голым.Рокочет ритм во мне, как дар Дарьяла.Гасконское во мне от Д’Артаньяна.У моего раскатистого стиляфламандское от менестреля Тиля.И как бы в мои гены ни совались,я человек — вот вся национальность.Как шар земной, сверкает многогеннохрустальный шар прадедушки Вильгельма.Россия, кто ты — Азия? Европа?Сам наш язык — ребенок эфиопа.И если с вами мы не из уродов,мы происходим ото всех народов.Апрель 1997РОССИЯ-БАБУШКА
Как на сцене Бруклина,разрумянясь клюквенно,словно после банюшки,проплывают бабушки,песнями начинены,словно Стенькины челны.И с губами, важно выпяченными,колобками, пышно выпеченнымиво архангельской печи,с пылу, с жару, да со смаком,до восьмидесяти с гаком —обожжешься — горячи!Их цветастые оборкидают шороха в Нью-Йорке.От подобных шороховдалеко ли до грехов!Ой, жги, жги, жги…Это пляшут бабушки!«Я стара, стара, стара,я старательная.У меня опять порацеловательная.Дед, дед, дед, дед,ты чего это одети под одеялом?Тебе это не прощу,затащу и отомщупрежним сеновалом!»Ах, эх, ох, ух —среди женщин нет старух!Не прожить на пенсию. Умирать — так с песнею!Эх, ах, ух. ох —бабий вздох давно издох.Не осталось слез для глаз,не осталось даже нас.Что осталось? Только пляс.Русь, ты довоображалась.Вызывала раньше страх,Вызываешь нынче жалость.Ух, ох, ох, ах!Стыд, Россия, быть зазнайкой,если стала попрошайкой,клянча по миру у всех.Ох, ух, ах, эх!Но склоняют с уважениемнебоскребы их башкиперед русской песней женскою,перед вами, бабушки!Вытирает слезы негр.Зал набит, а русских нет.Нету русских. Где они?Никого из быв. советских,ни посольских, ни торгпредских —только мы с женой одни.На картошке, что ли, все?На приехавшей «попсе»?Как в застой за колбасой,очереди за «попсой».Нету русских. Где их след?Может, и России нет?В сладострастной стадной негевсе они сейчас в «Карнеги»,где визжат, как туареги,их фанерные божки,их бомонд, иконостасик:«Ты — моя банька, я твой тазик»…Выручайте, бабушки!Россия-матушка почти угроблена,но в силе мудрого озорства,как запасная вторая родина,Россия-бабушка еще жива!1997БЛАГОДАРЮ ВАС НАВСЕГДА
Мэри и Джо Волслейер
Две молодые головына «ты» шептались в прошлом счастье,и поцелуй был как причастье…Но я с тобою попрощатьсяхотел бы все-таки на «вы».В колодце плавает звездаи хочет выбраться на небо,а я не выберусь, наверно,но грустно и благоговейно благодарю Вас навсегда.Боялись оба мы тогдав избушке скрытной и скрипучей,накрытой, как тулупом, тучей.Вы — не заслуженный мной случай.Благодарю Вас навсегда.Мне камышами Ваше «да»ночное озеро шепнуло.Тень белая ко мне шагнула,да так, что ходики шатнуло.Благодарю Вас навсегда.Туман баюкала вода,и надвигались Ваши очи,которых нет смелей и кротче.Сестра родная белой ночи,благодарю Вас навсегда.Не страшно Страшного суда.Не страшно мне суда мирского…Быть благодарным — так рисково.Ржавеет счастье, как подкова.Готов к несчастьям — что такого!Но я готов и к счастью снова…Благодарю Вас навсегда.26-27 ноября 1998Талса«Никогда я в жизни не состарюсь…»
Никогда я в жизни не состарюсь,никогда не буду одинок.Я из всех других людей составлюсь,как стихотворение из строк.Я когда-то всем вам пригодился,ну а если даже отгожусь,то с клеймом лжеца и проходимцаот себя и вас не откажусь.Я не откажусь от той эпохи,на какую нечего пенять,от стихов, которые так плохи,что без них эпохи не понять.Я не откажусь от всех девчонок,тех, с какими грех мне был не в грех.Я их всех любил, как нареченных, —жаль, что не женился я на всех.Вбитый в бочку так, что выла выя,не желая жить по воле волн,я, как долговязая Россия,с маху вышиб дно и вышел вон.Гения во мне не угадалибратики-поэты, но затогорочки меня не укатали —числился я в сивках ни за что.Выжил я в Москве, да и в Нью-Йорке,и теперь пойди меня распни!Первым сивкой, укатавшим горки,стал я среди лириков Руси.Каюсь я во всем. Ни в чем не каюсь,бытие есть и в небытии.В хладных водах Леты брезжит карбас,ну а в нем — товарищи мои.Меня били сызмальства в манежах.Зажило, и снова заживет…Если я тону, ко мне «Микешкин»даже по асфальту подплывет.Жизнь передо мной не виновата.Умирать совсем не страшно мне,потому что даже тень Булатамне споет над Летой на корме.Биться мне всю жизнь, но не разбиться,а сгорю — вас будет греть зола.Если суждено мне вновь родиться,то опять — на станции Зима.19 августа 1999ПеределкиноГОЛОС В ТЕЛЕФОННОЙ ТРУБКЕ
Если б голос можно было целовать,я прижался бы губами к твоему,шелестящему внутри, как целый сад,что-то шепчущий, обняв ночную тьму.Если б душу можно было целовать,к ней прильнул бы, словно к лунному лучу.Как бедны на свете те, чья цель — кровать.Моя цель — душа твоя. Ее хочу.Я хочу твой голос. Он — твоя душа.По росе хочу с ним бегать босиком,и в траве, так нежно колющей греша,кожи голоса коснуться языком.И наверно, в мире у тебя однойсуществует — хоть про все навек забудь! —этот голос, упоительно грудной,тот, что втягивает в белый омут — в грудь.15 мая 2002ПеределкиноМАТЬ-И-МАЧЕХА
Поцелуем на Пасху дарующая,но, свои преступленья замалчивая,обворованная и ворующая,ты, Россия, — цветок Мать-и-мачеха.Но добро к нам добром и воротится.Ты — моя и гриневская Машенька,Богородица, Пушкинородицаи, как водится, просто Русь-матушка.Так за что ты людей и надеждыстолько лет по-бандитски замачиваешь?Если всех убийц не найдешь ты,ты себя не найдешь, Русь-мачеха.Сострадать иногда безнадежно.Жить спокойней с душою роботной,но без боли за все невозможнобыть ни матушкой и ни родиной.Мы играем в слова, как в мячики,но, трусливо ругаясь мастерски,всех и вся посылаем не к мачехе,а к чужой неповинной матери.Июль 2002ПеределкиноАНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА РЕВУЦКАЯ
Не позабыл пионерские клятвы еще,все же немножечко поумнев.Что за тоска меня тянет на кладбище,русское кладбище Сен-Женевьев?Я обожал Кочубея, Чапаева.Есть ли моя перед ними вина,если сейчас, как родные, читаю ябелогвардейские имена?Я, у Совдепии — красной кормилицы —поздно оторванный от груди,разве повинен, дроздовцы, корниловцы,в крови, засохшей давно позади?У барельефа красавца деникинца,если уж пившего — только до дна,что-то терзает меня — ну хоть выкиньсяв ночь из гостиничного окна.Где-то на тропке, струящейся ровненько,вдруг за рукав зацепила меняв розочках белых колючка шиповника,остановиться безмолвно моля.Это сквозь войны и революции,сквозь исторический перегнойАнастасия Петровна Ревуцкаязаговорить попыталась со мной.Я не узнал, где ни спрашивал, — кто она.Не из писательниц, не из актрис.Скрыв, что ей было судьбой уготовано,молча над нею шиповник навис.Из Петербурга, а может, Саратова;Может, дворянка, а может быть, нет…Но почему она веткой царапнула,будто на что-то ждала мой ответ?Анастасия Петровна Ревуцкаявот что спросила, так мягко казня:«Что ж вы воюете, русские с русскими,будто Гражданской войне нет конца?Что ж вы деретесь, как малые дети,как за игрушки, за деньги, за власть?Что ж вы Россию все делите, делите —так вообще она может пропасть…»Анастасия Петровна Ревуцкая,чувствую, каменно отяжелев,что-то сиротское, что-то приютскоездесь, над могилами Сен-Женевьев.Что я стою с головою повинною,если была до меня та война?Но из себя все могилы не выну я.Может быть даже невинной вина.Если бы белые красных пожизненновышвырнули из Крыма в Стамбул,вдруг бы на кладбище это парижскоеВрангеля внук заглянул и вздохнул.Напоминая взаимозлодейскиекровопролития, ненависть, гнев,тлели бы звездочки красноармейскиездесь, на надгробиях Сен-Женевьев.Но расстреляли, наверное, ангелов,тех, чьи застенчивые перстытщетно пытались и красных, и Врангеля,их примирив, для России спасти.И над моими надеждами детскимивдруг пролетел молодой-молодойангел с погонами белогвардейскими,с красноармейской, родной мне звездой.Анастасия Петровна Ревуцкая.Шепот шиповника — крик тишины:«Где же вы, ангелы, ангелы русские, —Боже мой, как вы сегодня нужны!»Сентябрь 2002ЧИТАЯ РОМЕНА ГАРИ
А поцелуй — он все длится, длится,и невозможно пошевелиться,и разделиться уже нельзя,когда сливаются наши лицаи переливаются глаза в глаза.Под небом нёба, где так бездонно,в том теплом таинстве, где ни зги,щепками мокрыми новорожденнодруг в друга торкаются языки.Еще немного дай поцарюювнутри даруемого царства губ.У смысла жизни — вкус поцелуя.Господь, спасибо, что ты не скуп.Тебя, любимая, я драгоценю.С тобой мы всюду, как в свежем сене,где пьяно-сладостная шелестня.Дай поцелуями мне воскресеньеи поцелуями продли меня!Ноябрь 2002Госпиталь в ТалсеМЕЛОДИЯ ЛАРЫ
Я на площади Ютика в Талсе стою, как Щелкунчик, который сбежал из балета,посреди оклахомских степей, посреди раскаленного лета.Здесь привыкли ко мне, и мой красный мундир деревянныйтем хорош, что на красном невидима кровь, а внутри меня — рана за раной.Мне бинтуют их, зашивают, — есть и поверху, есть и сквозные,но никак она не заживает, моя главная рана — Россия.Поучают Россию, как будто девчонку, в Брюсселе, Женеве.Было стыдно, когда все боялись ее. Стало стыдно, когда все жалеют.Но ее поднимают на крыльях Чайковского белые лебеди.Он с ладони их выкормил теплыми крошками хлебными.Я Щелкунчик из сказки немецкой, из музыки русской,но давно не бродил по таежной тропинке, от игл и мягкой, и хрусткой.Мне ковбой на родео сказал: «Ты прости, я был в школе лентяем.Где Россия? Постой, — где-то между Германией и… и Китаем?»А ведь в точку попал он. Россия действительно между,но от этого «между» терять нам не стоит надежду.И однажды я вздрогнул на площади Ютика в Талсе,потому что с Россией на миг с глазу на глаз остался.Это мне городские часы под размеренные ударызаиграли хрустально мелодию Лары.Жаль, что сам Пастернак не услышал той музыки, снега рождественского искристей.Если даже не фильм, то ему бы понравилась Джули Кристи.Запрещенный роман прорывался в Россию мелодией Мориса Жарра.Выключали экран телевизора, если на льду танцевала под эту крамольную музыку пара.Но во всех кабаках — и в столице, и даже в Елабуге —тему Лары играть ухитрялись, прикинувшись дурнями, лабухи.И рыдали медвежьи опилками туго набитые чучела,потому что, как запах тайги, эта музыка мучила.И, не зная за что, инвалиды рублевки кидали,и мелодии этой подзванивали медали:Если, крича,плачу почти навзрыд,словно свеча,Лара в душе стоит.Словно свеча,в этот проклятый век,воском шепча,светит она сквозь снег.И ты плачешь, Россия, плачешьпо всем, кто где-то замерз в пути.Жгут, горячи,слезы, как воск свечи.Русь, ты свети!Лара, свети, свети!Даже крестыплачут живой смолой.Родина, тыбудь ради нас живой!Мир пустоват,если нет звезд в ночи,и Пастернакс Ларой, как две свечи.И ты плачешь, Россия, плачешь,по всем, кто где-то замерз в пути.Жгут, горячи,слезы, как воск свечи.Русь, ты свети,Лара, свети, свети!И, скитаясь по свету, опальный роман доскиталсядо того, чтобы время показывать музыкой в Талсе.Тихий шелест страниц запрещенных — мой трепет российского флага.От чего-то нас все-таки вылечил доктор Живаго.И Щелкунчиком, не деревянным — живым, в нескончаемом вальсея кружусь вместе с Ларой на площади Ютика в Талсе.2000–2003НЕОПРАВДЫВАЕМОСТЬ ЗЛА
Соотечественников понесло:так и рвутся оправдывать зло.Так заискивают на случайперед проволокой колючейи готовы хоть чокнуться чаркойс отставной человеко-овчаркой,чтобы в будущем им повезло.Боже мой, и какие же тонкостив оправданье холопском жестокости!Но Россию спасет, как спаслав ее смуты, в ее лихолетия,гордость нищего великолепия —неоправдываемость зла.Ноябрь 2002«Обожествлять не надо даже Бога…»
Ф. Кержнеру
Обожествлять не надо даже Бога.Он тоже человек — не царь земной.А лжи и крови так на свете много,что можно вздумать — он всему виной.Не сотвори из Родины кумира,но и не рвись в ее поводыри.Спасибо, что она тебя вскормила,но на коленях не благодари.Она сама во многом виновата,и все мы виноваты вместе с ней.Обожествлять Россию — пошловато,но презирать ее — еще пошлей.2003СУМЕРКИ ДЛИННЫЕ
Как я люблю эти сумерки длинные,их перламутрово-пепельный цвет,будто в ботинках с прилипшею глиноютяжко бреду на неведомый свет.Помню, как в сумерках, за огородами,где мы играли, резвясь, как щенки,у одноклассницы — рыженькой родиныродинку слизывал я со щеки.Сумерки длинные, чуть серебристо-полынныетянут в себя, зазывая, тревожа, маня.Сам я забыл, как зовусь я по имени.Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.Нету у нашей души завершения.Рад умереть бы, да не до того.Что же ты, жизнь моя, так завечерилась,будто и ноченька недалеко?Буду когда-нибудь снова мальчишкою,встану горой за девчачью слезу,буду играть в деревянного чижика,родинку чью-нибудь снова слизну!Сумерки длинные, крики вдали журавлиные,и над колодцем скрипит журавель у плетня.Сам я забыл, как зовусь я по имени.Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.25 сентября 2003ПАМЯТНИКИ НЕ ЭМИГРИРУЮТ
Не был мошенником, пакостником,гением тоже навряд,да вот придется быть памятником —редкий я фрукт, говорят.Горькие или игривыесыплют вопросы подчас:«Правда, что вы эмигрировали?Что же вы бросили нас?»Где мне могилу выроют?Знаю одно — на Руси.Памятники не эмигрируют,как их ни поноси.Как я там буду выглядеть:может, как Лаокоон,змеями сплетен и выдумокнамертво оплетен?Или натешатся шутками,если, парадный вполне,стану похожим на Жукова —грузом на слоноконе.Маршал, не тошно от тяжести,свойственной орденам?Лучше пришлись бы, мне кажется,вам фронтовые сто грамм.Наши поэты — не ротами,а в одиночку правы,неблагодарную Родинутоже спасали, как вы.Но ненапрасно громили мымонументальный быт.Мраморными и гранитныминам не по нраву быть.В центре застыв прибульваренно,Высоцкий — он сам не свой,слепленный под Гагарина,оперный, неживой.Сколько мы набестолковили.Даже Булата, как встарь,чуточку подмаяковили.Разве горлан он, главарь?Сверстники-шестидесятники,что ж, мы сошли насовсем,смирненько, аккуратненькона пьедесталы со сцен?Сможем и без покровительства,бремя бессмертья неся,как-нибудь разгранититьсяили размраморниться.Не бронзоветь нам ссутуленно,и с пьедестала во снеБеллочка Ахмадулинавесело спрыгнет ко мне.2003TUCK ME IN
Во всех языках на свете, конечно, много есть злого,но все-таки доброго больше, и с ним я нигде не один,и я обожаю по-детски простое английское слово,пахнущее крахмалом, шуршащее «Tuck me in…»Я вечно был в детстве мерзлявым, как досоветская барышня,среди всех счастливцев не мерзших каким-то я был не таким:«Дует сквозь одеяло. Ты подоткни его, бабушка…» —это и было наше русское «Tuck me in…»Мой сын краем уха слышал про Сталина и про Берию,в свои пятнадцать он маленький, хотя почти исполин,его голова в Оклахоме, а ноги там, где «Siberia»,и он, как ребенок, просит: «Мамочка, tuck me in…»Когда она засыпает, устав от школьных тетрадок,от двух сыновей и мужа — от всех своих трех мужчин,едва коснувшись губами растрепанных мужниных прядок,шепчет она чуть слышно измученное «Tuck me in…»И, подоткнув одеяло, я глажу ее и глажу,последнюю мою маму, уже не без ранних седин,но все-таки первой мамы я ощущаю пропажуи невозможность по-русски ее попросить: «Tuck me in…»Декабрь 2004В ГОСУДАРСТВЕ ПО ИМЕНИ КАК БЫ…
Я живу в государстве по имени КАК БЫ,где, как это ни странно, нет улицы Кафки,где и Гоголя как бы читают, а как бы и Хармса,где порой как бы любят, но как бы и не без хамства.«Это правда, что все как бы пьют в государстве по имени КАК БЫ?»Есть, кто как бы не пьет, и, поверьте мне, как бы ни капли…«Что вообще за народ эти самые ваши КАКБЫЙЦЫ?»Как бы милый вполне, но бывают порой как бы воры и как бы убийцы…В основном, все мы как бы радушны и как бы достойны.Все у нас поголовно за мир, но бывают порой как бы войны.В стольких кухоньках — как бы Чечня, где побоища, словно с врагами,сапогами, ножами кухонными и утюгами.Наше КАК БЫ — везде, словно будничное полоумье.Как бы судьи в суде, как бы думающие — в Думе.Мне раскрыла КАКБЫЙКА одна свою крошечную как бы тайну:«Я в вас как бы навек влюблена. Вас читаю и как бы вся таю…»Я хочу перед Богом предстать как я есть, а не как бы, не вроде —лишь бы «как бы счастливым» не стать в «как бы жизни» и «как бы свободе».17 сентября 2004ТалсаЗа последние два-три года в русский разговорный язык заползло да и расползлось по всей стране двусмысленное словечко «как бы…», которое как бы всё ставит под сомнение, а в то же время своей как бы ухмылочкой как бы успокаивает нашу как бы совесть… К чему бы это, а?
НА «ХВОСТЕ»
Хотел бы я спросить Андрюшу,а помнит ли сегодня он,как мы с ним жили душа в душупод звуки собственных имен.Они в божественном начале,не предвещающем конца,так упоительно звучалив метро, в общагах, у костра.Встречали нас в таком восторгев Москве ветровки, гимнастеркии джинсы рваные в Нью-Йорке,где ждали тоже переменвеснушки, как глаза колен.В стихах был свежий привкус утра,а имена гремели стольнеразлучаемо, как будтосвободы сдвоенный пароль.Но та свобода двух мальчишекбыла, чтоб не был в ней излишек,под взглядами не снятых с вышекгулаговских прожекторов.Сдирали со щитов афиши.Стучали кулачищем свыше.Шуршали в уши словно мыши:«Вы будьте, хлопчики, потише.Не наломайте лишних дров!»Мы их ломали непрерывно,и как там с нами ни воюй,во многом были мы наивны,но так раскованно порывны,словно рискованные рифмыс губ, где не высох поцелуй.А помнишь, вышли мы от ГииДанелия — совсем другие,чем иногда теперь, когда…Забудем… Главное — тогда.Итак, мы вышли в ночь. От Гии.Она была так молода,и ей, как нам, тогда хотелосьв какую-нибудь завертелость,и безо всякого стыда.Да и нечисты все стыды,когда здесь Чистые пруды.Андрей всегда шел «на авось»,но, чтобы нам с народом слиться,найти в ту ночь во всей столицени девушки не удалось.Мы подзавяли… Шли устало,но приключенье не настало,Шла «Аннушка» неутомимо,и кто-то — вроде сам трамвай,такой сверкающий и красный,поняв, что поиск наш — напрасный,нам прохрипел: «Ребя, — давай!».«Андрей, догоним, — и на хвост!» —я предложил. Ответ был прост,тем более что нам Булгаковотеческих не сделал знаков,поскольку «Аннушка» былатрамваем тем под буквой «А».И понеслись мы через рельсы,как от пожара погорельцы,и, словно он штаны прожег,синхронно сделали прыжок.Вдруг — так, что слышать мог Урал,гимн репродуктор заиграл!!!Как жаль, что нас не видел Гия,когда, одетые вполне,мы, как два мальчика нагиена красном взмыленном коне,тряслись под утро вместе с гимномна том хвосте гостеприимномв полупроснувшейся стране.Потом, как водится в России,в трамвай нас люди пригласили,и «Три семерки» из горланам родина преподнесла.Автобусники. После смены.С Марьиной Рощи. Джентльмены.Сказали: «Мы не за рулем.Есть вобла. Может, вобланем?»Один, глядящий всех бодрей,мне вдруг сказал: «Ты ведь Андрей?»А кореш в несколько мгновенийАндрея разглядел: «Евгений?»Мы, распрощавшись, хохотали,как мы с тобой друг другом стали.А что случилось после с нами, —наверно, это мы не сами.Мы сами — это только теу «Аннушки», на том хвосте…15 февраля 2005ПОЭТ И СВЯЩЕННИК
Памяти Папы Римского
Я шел по Иерусалиму,и воздух звенел, как стекло.Жарой меня просолилои совестью пропекло.Пошатываясь от упорства,проулок нашел, где Христосладонью о стену оперся,молчанием речь произнес.Вот признак, что в сердце есть сердце, —Стоять за других до конца.Неважно на что опереться,но лишь бы на чьи-то сердца.И столькие поколеньяот детскости и от любвив то самое углубленьевжимали ладони свои.В религии я своенравный.Был бабушкой тайно крещен,но как пионер православныйза все ли я Богом прощен?Поэт и священник из Польшине мог отменить все, что пошло,но кажется мне по всему —что с неба — ни меньше, ни большесошло покаянье к нему.В содоме политики, денег,когда неподкупного нет, поэт — это тайный священники тайный священник — поэтСудьбой на распятие вброшен,убийцу он обнял, как брат,и даже покаялся в прошлом,в котором был невиноват.Над бедностью не вознесся —в себе ее с болью носил,и даже за крестоносцевпрощения попросил.А мы не устали возитьсяс оправдыванием чумы.За наши костры инквизицийеще не докаялись мы.Что ждет нас? Пока все мы в ямеинтриг, воровства и войны.Что может спасти? Покаяньеи неповторенье вины.Застряли мы в нравственной лени,но верую, что неспростая чувствую в том углубленьитепло от ладони Христа.4-7 апреля 2005ПОЗАБУДЬ
По-сиротски люблю я тебя.Ты одна мне жена — не толпа.Если пальчиком позовути легко попадусь — позабудь!Позабудь, что я сверхзнаменит,что мой голос, как мяч, звенит,но мне некому пасанутьслово звонкое. Позабудь!Позабудь, что отец твой и матьтебя все-таки могут обнять.А меня только ты… Как-нибудь.Ты с детьми да с детьми… Позабудь!Позабудь, что я всех несвятей —сотворец наших общих детей,что меня, как за позу, бьютза бескожесть мою… Позабудь!Позабудь, что в больничном окнебогоматерью виделась мне,что венчались под сенью креста.Не забудь то, что я — сирота.14 июня 2005Переделкино"То язвительная, то уязвимая…"
То язвительная, то уязвимая,мой защитник и мой судья,мне сказала моя любимая,что она разлюбила себя.Есть у женщин моменты загнанности,будто сунули носом в хлам,тайный ужас от собственной запусти,злость ко взглядам и зеркалам.Мною вылепленная, мной лепимая,меня вылепившая, как судьба,мне сказала моя любимая,что она разлюбила себя.Время — это завистливый заговорпротив юности и красоты,но в глазах моих время замерло,и в них лучшая женщина — ты.Так зазывно играют разлуки мной,но в тебя я хочу, как домой.Не позволь себе стать разлюбленноймной и даже тобою самой.7 августа 2005ПОСЛЕВКУСИЕ
Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит,все прощальнее сердце неровно стучит.Но покуда любовью нагрета кровать,в потягушечки можно еще поигратьи вдышать в твои волосы так горячо:«Боже, как хорошо! А тебе хорошо?»Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.Свет жесток по утрам. Счастье шепотом ночью кричит.И толкает отчаянье — больше, чем страсть,словно к матери в детстве, приткнуться, припасть,понимая всем страхом шагреневых лет —после жизни уже послевкусия нет.20 февраля 2006ЗАБЕРИ МЕНЯ, ЗАБЕРИ
У реки, где тайга вся выжжена,возле станции Заларииз обкатанной гальки выложено:«Забери меня, забери!»Вертолетчик — он как нарисованный.Я ресниц не видал длинней:«Я, товарищ, в любви образованный,но девах не встречал дурней.Ну, была она в общем трахнута,говоря по честному, мной.Но я вкалывал раньше на тракторе —так его же не брал я домой.И уж слишком она приставучая,как завидит — обнимет, сжимат.Знает, где я летаю, и мучает.Разве я виноват, что женат?Вдруг, рехнувшись от бабьей надобности,прыгнет в реку — пускать пузыри?Все гогочут над этой надписью:„Забери меня, забери!“»И лицо его длинноресницееоползло с нелюдским хохотком:«Да куда забирать-то? В милицию?Там и так все набито битком…»Здесь, где царской и сталинской каторгиприснопамятные места,люди, будто бы камни обкатанные,но в камнях прорастают уста.И становится все угрюмее,все истерзанней и больнейнаше кажущееся смирнодумие,крик выдавливая из камней.Всем на шаре земном в одинокостиот жестокости зверской, нагойтолько мнится, что в райской далекостижизнь — другая. Но нету другой.С пепелищами и погостамимир — огромные Залари.Удержусь ли от просьбы к Господу:«Забери меня, забери!»?..18 марта 2006ТалсаУЖИН В ФИЛАДЕЛЬФИИ
Запутанный в гражданственной борьбе моей,я был на ужин приглашен Берберовой.Она, порхая молодо и лихо,была и сомелье, и повариха.А было ей годков за девяносто.Она — из инкунабул. «Diva nostra».«В Москве гостей встречать не разучились.Но ссорятся в России — просто ад.Плебейство это, а не разночинство,когда друг друга поедом едят».…В Москве со мной борцы за демократиюрасправились как будто бы каратели,поставив дружно девятнадцать подписейв письме под списком всяких моих подлостей.Я потрясен был подписью приставкинской,страдавшего в то время от предстательной.Не стыдно было той же авторучкеписать мне благодарно закорючкив размазах слез, на титульном листеза помощь золотой опальной «Тучке»,пробитой сквозь цензурные колючки,меня потом предав по простоте?Любая, даже малая царапинкапочти смертельна, если от соратника.Год после путча. Город Филадельфия.Дымился русский супчик с фрикадельками.Он пресен был, но пахнул всё же лучше,чем танки доморощенного путча.Армяночка, татарочка, «масонка»смотрела на меня — как на мышонкасиамская породистая кошкаглядит, жалея, видимо, немножко.И Нина вдруг, как будто невзначай,так мягко, словно нянечки в больницах,спросила, разливая мятный чай:«А вы — вы возвращаться не боитесь?»Но я, вопросом обращенный в прах,как мог ответить — разве лишь надрывно,когда не разберешься, где тут страх,а где, прости уж, Господи, противно.Я думал так наивно, что нечисты,лишь эти тряскорукие путчисты,но осрамились наши либералы,такие же врали и обиралы.Я из ушей попсятиной блюю,родимым телевиденьем насытясь.Не лезьте в душу, всё еще мою.Не надо меня спрашивать, молю:«А вы — вы возвращаться не боитесь?»Так спрашивала Нина Николаевна,хоть не имела в мире ни кола она, —зато ее страницы шелестят,как чеховский живой вишневый сад.И Ходасевич, пепельно-седой,как будто лишь на час ушел из дому,встал за ее спиной немолодой,зато открытой так по-молодому.Он строг был, как безмолвный прокурор,а взгляд был укоряюще цианисти душу мне так больно проколол.За что вы, Владислав Фелицианыч?Шагал, вы не вернулись в старый Витебск,а после смерти все-таки боитесь?Вся из России изгнанная Русьбоялась возвращения — по праву,и я хотел сказать сначала правду,а сам сказал неправду: «Не боюсь».2006ПАССАЖИР НИКАНОРОВ
В пермском аэропортенастроенье всем портя,хмуро вторгнувшись в гул,кто-то из контролеров,нудный выказав норовв микрофон затянул:«Пассажир Никаноров,пассажир Никаноров,пассажир Никаноров,вылетающий на Барнаул…»Никаноров скрывался,хитро он оставалсяневидимкой в толпе,Может, пил пиво «Дизель»,и жевал канапе,и в буфете приблизилпол-России в гульбе.Вряд ли был олигархом, —может, бомжем-огарком,непонятным себе?Может быть, на коробкахи мешках прикорнул,гражданин Никаноров,вылетающий в Барнаул?Может, в луже, как боров,где-то он храпанул,гражданин Никанороввылетающий на Барнаул!Может, он сдезертирилото всех дедовщин,прячась в женском сортиреот военных мужчин?И страшней приговорови зрачков черных дулголос, полный укоров:«Гражданин Никаноров,гражданин Никаноров,гражданин Никаноров,вылетающий на Барнаул!!!»И смертельнее пулиу меня жжет в груди:что он ждал в Барнауле,Никаноров, найти?Бросил нас на кого онв скуку, пьянь и разгул,гражданин Никаноров,вылетающий на Барнаул?Как же всех наколол они куда улизнул,гражданин Никаноров,вылетающий на Барнаул!Может, мертвенно мрачныйСов. Союза герой,с голодовок прозрачный,позабыт он страной?Может, где-то, отчаясьв потайном уголке,он висит, не качаясь,на тугом ремешке?Сгинул, как сиротинка.И такая жутинка,будто голос, как финка,по кишкам полоснулхоть кричи: «Караул!»в глушь российских просторов:«Гражданин Никаноров!Гражданин Никаноров!Гражданин Никаноров,вылетающий на Барнаул…»3.11.2006"И у Бога ошибок много…"
И у Бога ошибок много,иногда от его доброты.Не суди нас, Господь, слишком строго,но не будь всепрощающим Ты.На Тебя Тебе жалуюсь, Боже, —Ты не много ли мне подзабыл?Если был бы со мною построже,то, наверное, лучше я был.Дольче виту не делай подольче —помоги, чтоб я людям помог.Накажи меня жизнью подольше,чтобы я отвертеться не смог.У невидимого обрываТы прости нас, что крестимся мынеумело и торопливо,так боясь и тюрьмы, и сумы.Вот гляжу я налево, направо,где отыщется он — кто-нибудь,кто имел бы всевышнее правону хоть в чем-то других упрекнуть.Все повязаны, все мы в замарке,дорываясь любою ценой,как в сплошном зоопарке, в запарке,до колоды долбленой одной.Горизонта за стадом не видно.Как хочу, чтобы просто, без словстало хоть перед кем-нибудь стыднопосреди громоздящихся злоб.Вновь Россию не уроните,обесстыживанием оскорбя.В ней поэт — это стыдохранитель,но стыдящийся и за себя.2 ноября 2006
Роспись церкви Кошуэты начата была Ладо Гудиашвили по заказу духовенства и осталась незаконченной из-за протеста заказчиков, возмущенных изображения святых. (Примеч. авт.).
Полицейская шашка (жарг.).
-