Но нам некогда оставаться. Прошу командира взвода пройти еще раз по всем местам, где может быть тело Бойе, указываю эти места. Он дает задание пограничникам, и они берутся за дело, рассыпаются по террасам и по ущелью, медленно удаляясь от нас. Отряд Перцатти ушел вперед. Я и Перцатти, вдвоем, опять рыщем по кустам и всюду. Нахожу белую кость, но она верблюжья. Нахожу большую серую тряпку, в клеточку, подробно исследую ее, но она не от одежды Боqе. Поиски тщетны. Обыскано все. Едем рысью вдогонку отряду, останавливаемся, спешиваемся, пьем воду, жуем галеты, едем рысью опять, медленно догоняя отряд. Тропа, подъем, впереди--перевал, к перевалу .тянется частокол телеграфных столбов. Едва догнал отряд, вижу: с перевала вниз к нам бешеным карьером несется всадник. Это--Хабаков. Подлетает к нам, бледный, взволнованный, осаживает коня, задыхается.
-- Меня послали... потому, что я без оружия... там басмачи... идет перестрелка...
-- Где? Где? Далеко?
-- Там... вон... за четыре столба... Дайте наган.
Столбов до перевала штук двадцать, но Хабакову сейчас не до точного счета. Ему дают наган, он поворачивает коня, хлещет его, конь не идет. Хабаков спешивается, тянет его за повод.
Короткими приказаниями Перцатти приводит колонну в боевой порядок, просит у меня лошадь для пулеметчика. Пересаживаюсь на вьючную лошадь. Перцатти, пулеметчик и два помкомвзвода вылетают вперед и быстро исчезают за перевалом.
Отряд на вьюках движется ускоренным шагом, но только шагом -- на этот подъем и пешком невозможно взбежать.
На перевале мы видим смешавшихся вьючных лошадей и всю группу экспедиции. Тишина. Ни выстрелов, ни басмачей. В чем дело?
Дело, оказывается, уже кончено. С перевала вниз, на другой стороне реки, на террасе, экспедиция заметила восьмерых басмачей. Увидев экспедицию, басмачи бросились наутек. Их обстреляли Юдин и сотрудники экспедиции--Маслов и Жерденко. Дали одиннадцать выстрелов, все безрезультатно. Басмачи скрылись в том самом ущелье реки Ак-Таш, по которому 22 мая меня и Юдина увозили в плен. Когда Перцатти, пулеметчик и помкомвзвода подоспели сюда, басмачи уже исчезли из виду. За ними погнались и ищут их.
-- Вон, видите, на склоне около арчи черные точки? Это они!
Перцатти и другие вернулись ни с чем, раздосадованные и злые. Разве поймаешь беглецов в этой арче? Басмачи канули в нее бесследно. Попытки искать их теперь были бы бессмысленными.
-- Эх!.. Такой случай--и прозевать!--ругался Перцатти. -- Если бы впереди был отряд, а не экспедиция, ни за что не упустили бы. Дозор заметил бы их, и мы бы себя не обнаружили...
Перцатти еще раньше посылал вдогонку экспедиции верхового с приказанием остановиться и ждать отряда. Экспедиция не остановилась.
Как бы то ни было, Боабек--ибо это, несомненно, был он -- ускользнул. Теперь через Алайскую долину он переберется в Кашгарию.
Урок подействовал. Дальше ехали в порядке: дозоры, экспедиция вместе с отрядом, караван.
К вечеру пришли в Ак-Босогу и стали здесь лагерем. К лагерю подъехал Джирон, жал руки мне и Юдину и сообщил, что все, оставленное ему нами утром 22 мая, цело: и фураж, и мука, и котел, и все остальное.
В этот день мы угостили Джирона хорошим ужином.
3
Боабек нагл. Ночью были тревога и выстрелы с на шей стороны по двум появившимся всадникам, утром обнаружилась пропажа шести лошадей экспедиции. День ушел на их поиски. Вечером люди, разосланные нами во все закоулки, нашли лошадей, две из них хромали-- в ноги им были вбиты гвозди. Позже мы получили донесение с заставы о том, что Боабек с семью басмачами сбежал и направляется в Алай, а Перцатти и я писали донесение заставе о том, что видели Боабека.
Утром на следующий день мы двинулись дальше, чтобы взять Алайский хребет. Мы рубили и навьючивали на лошадей арчу, потому что дальше за месяц пути мы не встретим ни одного дерева. Весь день лил наводящий уныние дождь, были град и снег; мы взяли перевал под дождем, мы промерзли и промокли, как говорится, до костей. Я ехал, шатаясь в седле, температура у меня была тридцать девять градусов, потому что накануне ночью, скинув с себя во сне одеяло, я спал на морозе голый. Высота перевала была 3680 метров, за ним открылась Алайокай долина, а за ней--высочайшие снега Заалайского Хребта, пик Ленина, высота которого -- 7134 метра.
Алайская долина сейчас зеленела сочной травой. Июнь победил снега. Дикая белая долина обернулась нарядным джайляу--богатейшим--на сто тридцать километров в длину, на тридцать в ширину пастбищем. Армия баранов, овец, яков, лошадей нарушила горную тишину, но тишину нарушил еще и дождь, -такой, словно каждый из нас продвигался под отвернутым краном водопровода. Туча стояла над нами, как гигантское черное блюдце, мы были под центром его, и сквозь пелену дождя мы видели солнечные горы--Заалайский хребет, над которым стояло бледно-синее небо, и яркую даль залитой солнечными лучами долины.
Мы--под тяжким темным дождем, а рядом--яркий солнечный мир, и эти снега, напоенные светом снега, не тронутые человеком, вечные снега!
Из дождя, из водной тьмы к нам подъехали всадники. Они вынырнули, как тусклые призраки, и первым из них был Тахтарбай,--да, Тахтарбай, брат курбаши Закирбая, который смирился и решил, что больше он не басмач. Он приехал, чтобы приветствовать нас. Это была большая наша победа. Мы поняли, что, если сам брат курбаши не боится отряда и едет, улыбаясь, навстречу ему, значит, велико доверие к советской власти, значит, Тахтарбай уверен, что коль кызыласкеры обещали нс трогать тех, кто сложил оружие, они действительно так и поступят. Мы постарались дипломатические наши улыбки сделать максимально дружественными, мы вежливо поздоровались с Тахтарбаем и пригласили его в гости в наш лагерь.
Вторым всадником был Умраллы.
Переезжаем вброд Кызыл-Су. Ее название в переводе значит-- красная вода, и вода Кызыл-Су действительно красная, потому что насыщена размытыми ею красными глинами верховьев Алайской долины. .В конце этого года, уже возвращаясь с Памира в столицу республики, я увидел эту реку километрах в двухстах отсюда, там, где она носит уже не киргизское название Кызыл-Су, а таджикское--Сурх-Об, что в переводе значит то же самое: красная вода. Еще ниже, в пределах срединного Таджикистана, эта река, уже кофейно-коричневая, шумная и многоводная, называется рекой Вахш, знаменитой строительством ряда гидроэлектрических станций и десятками тысяч гектаров прежде пустынной, а теперь орошенной земли, на которой возникают десятки хлопководческих колхозов. Покинув навсегда горы, широко разлившись по субтропическим низменностям Южного Таджикистана, подойдя вплотную к Афганистану, эта река вливается в Пяндж, который, начиная оттуда, получает название Аму-Дарьи.
Только здесь, в Алайской долине, реку Кызыл-Су--Сурх-Об--Вахш можно перейти вброд.
Сразу за рекой мы становимся лагерем.
Глава пятнадцатая
В АЛАЙСКОЙ ДОЛИНЕ
1
На сто тридцать километров в длину между двух огромных горных хребтов тянется полоса Алайской долины. В июне кончается период Дождей. Травы в метр высотой поднимаются беленые, сочные и густые. Цветут эдельвейсы, тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. Кузнечики нагибают серебристые метелки сочного ковыля. Снуют полевые мыши среди диких кустов эфедры.
Пронзительно пахнет полынь. Кажется, даже ветер цепляется в зарослях облепихи, чии, тамариска... И в тысячу голосов верещат сурки, вставая на задние лайки у своих норок, удивленно разглядывая прохожих. Сурки--рыжие, жирные, ленивые, они еще не боятся человека, они еще мнят себя хозяевами этой страны.
Люди в Алайской долине кажутся удивительно маленькими. Это оттого, что над волнистой зеленой степью долины гигантским барьером, колоссальным фасадом Памира высится Заалайский хребет--ослепительно белый, недоступный, волнующий, похожий на сновидение. От края до края, от солнечного восхода до солнечного заката тянется цепь непомерных гор, обвешанных ледниками, фирнами. Облака над ними прорваны острыми зубьями, скал. Водораздельные гребни: фантастический мир отвесных -- черное с белым -- сечений.
Какие неожиданности встретят исследователей на этих ледниковых высотах? Любая из гор хребта, будь он где-либо в Европе, была бы уже описана во всех учебниках, облеплена рекламами молочных и шоколадных фирм, какими-нибудь "Тоблером" и "Нестле", усыпавшими своими кричащими надписями исхоженные вдоль и поперек Альпы. А здесь, чуть в сторону от известных путей, начинается неведомое, потому что здесь совсем иные масштабы, потому что здесь еще бесконечно многое надо сделать.
Первым идет географ. За ним в неисследованную область вступает топограф, геолог, ботаник, зоолог, метеоролог, вступают ученые различных специальностей. За ними приходят строители и меняют первозданный облик еще недавно никому не известного края. Так расширяется мир. У нас, на советской земле, это происходит в кратчайшие сроки.
И когда я всматриваюсь в безлюдную даль Алайской долины, я хорошо представляю себе ее близкое будущее.
Нет лучше пастбищ, чем в Алайской долине. Она может прокормить полтора миллиона овец. Не кочевые хозяйства киргизов-единоличников, а колхозы и огромные, оснащенные превосходной техникой совхозы решат, задачу создания здесь крупнейшей животноводческой базы. Всю Среднюю Азию обеспечит Алайская долина своим великолепным скотом. Алайская долина прославится потому, что таких великолепных альпийских пастбищ в мире не так уж много. Здесь будут молочные фермы, каких еще нигде не бывало. У подножий гигантских хребтов возникнут всесоюзного значения санатории для легочных больных, для малокровных, для всех, кто нуждается в целительном горном воздухе Алая; и гостиницы, и здравницы, и дома отдыха, и туристские базы, с которых молодежь всего Союза Советов будет штурмовать высочайшие снеговые вершины Памира. Вдоль и поперек по Алаю лягут, как стрелы, автомобильные шоссе. Ипподромы и аэродромы Алая будут безупречно ровными и очень просторными. Лошади, вскормленные в Алае, станут гордостью наших коневодов--здесь будет первое показательное горное конезаводство. А киргизы Алая, образованные, обученные в высших учебных заведениях, сознательно и гордо ведя богатое хозяйство своего прославленного района, будут вспоминать, что их деды--кочевники, кутавшиеся в рваные халаты, боролись здесь за советскую власть и добились всего, о чем мечтали.
В тридцатом году, когда после освобождения из плена я впервые попал в долину Алая, она еще была пуста, беспокойна, тревожна. Она была почти такой же, как тысячу лет назад...
2
Палатки. Утро. Мороз. Над Кашгарией поднимается солнце. Солнце жжет. Похрустывает трава, выпрямляясь, сбрасывая со стебельков тающий лед. Мы в тулупах и валенках. Через полчаса--мы в свитерах, еще через полчаса--в летних рубашках и парусиновых туфлях. Солнце жжет. Еще через час--мы в трусиках и босиком. Но солнечный жар нестерпим: еще десяток минут такой солнечной ванны, и тело покроется волдырями. Мы опять в летних рубашках. Но солнце прожигает рубашки. Мы натягиваем свитера. Солнце не пробивает их лучами, но в свитерах душно. Мы ищем тени, прячемся за палатками. Но в тени -- мороз. Ежусь и надеваю тулуп. Здесь--Арктика. В четырех шагах, на траве, под жгучими солнечными лучами--экватор. В тридцати километрах, над плоской травянистой равниной -- самый .белый блеска мире--Заалайский хребет. Ни человеком, ни птицей, никем не тронутые снега. Они--впереди. Неужели мы будем за ними?
Дневка. Сегодня мы не тронемся с места. Недалеко от палаток--прямоугольная яма, вокруг нее--пустые консервные банки. Здесь в 1928 году был лагерь Памирской экспедиции Академии наук. Яма была вырыта для лошадей. Она заменяла конюшню.
К нам стекаются всадники -- кочевые киргизы. Раньше других приехали Тахтарбай с сыном и Умраллы. Вот еще знакомые лица. Тахтарбай навез угощений: кумыс--лучший в мире алайский кумыс, катлама--тончайшая слойка, жаренная на сале, эпке... О, эпке -- это изысканное угощение. Чтобы приготовить его, из зарезанного барана вынимают легкие вместе с горлом, промывают их в воде, а когда сойдет кровь, через горло наполняют их ячьим молоком, так, чтобы они сильно раздулись; затем погружают этот мешок в большой чугунный котел, наполненный таким же молоком, и варят легкие, пока все "внешнее" и все "внутреннее" молоко не вварится в них. Нет еды нежней и сочнее эпке!
Тахтарбай ничего не жалеет для нас... Только бы мы поверили в его лучшие чувства!
Ничего, Тахтарбай, довольно пока и того, что ты уже не активный басмач, что выбита почва из-под твоих ног, а кто поверит в чистоту твоего байского сердца?!
3
Кочевники сидят вокруг палаток. Здесь баи и бедняки. Здесь мирные скотоводы и бывшие басмачи. Как различить их по лицам? Вот о тех, кто очень толст и очень важен, я еще могу догадаться.
Тахтарбай прижимает к сердцу ладонь. Тахтарбай глядит на меня умильно. Жалуется, объясняет, что он больной, клонит голову набок. Толстым пальцем тычет в жирные складки шеи. Я, наконец, понимаю, я щупаю ему шею... А, вот в чем дело!.. Я достаю йод и смазываю распухшие гланды Тахтарбая. Я с отвращением делаю это. Перцатти стоит рядом, смеется...
Что же... Пора! Начнем, что ли? Пора проводить беседу... Кочевники расположились кружком. Сидят, стоят, полулежат на траве. Круг замыкают Перцатти, Юдин, помкомвзвода Ильин. За ними--я, все сотрудники экспедиции, несколько красноармейцев. Перцатти сидит по-киргизски. Говорит горячо, с пафосом, заломив на затылок шлем. Перцатти говорит по-русски. Ильин переводит. Кочевники в халатах, в малахаях, в круглых бараньих шапках. Теперь все сидят, раздвинув колени, на собственных пятках. Слушают молча и очень внимательно...
-- ...Совьет окумат--советская власть ни с кем воевать не хочет. Совьет окумат считает своими друзьями всех, кто мирно трудится. Советские люди поднимают оружие только в том случае, если пролита кровь, и только в целях самозащиты... Вот, товарищи и друзья! Вы собрались сюда. Среди вас, может быть, есть бывшие басмачи. Мы не хотим знать--кто именно, мы не спрашиваем вас о них. Зачем?.. Они поняли свои ошибки, они хотят мира. Хвала им. Мы хотим мира. Пусть живут и работают, пусть пасут стада и занимаются земледелием, пусть не боятся нас. "Красные солдаты"--красноармейцы--друзья всех трудящихся. Они помогают трудящимся. Вот спросите наших караванщиков-узбеков, не сейчас, потом спросите. Они расскажут вам, как красноармейцы помогают их отцам и братьям--скотоводам и земледельцам--там, в их родных кишлаках, всюду, где живут с ними бок о бок... Товарищ Ильин, переведи!