-- Его и так не пустят! -- вмешивается Хабаков.
-- Почему?
-- Туда с партбилетом не пускают! Вот тебя, Егор Петрович, пустят.
-- Ни чертовой матери меня не пустят.
-- Почему?
-- Туда старослужащих тоже не пущают.
Дождь прошел, и снова собирается дождь. Лошади понуро стоят у летовки. Маслов толкает под бок Зикрака, кивнув в сторону Хувак-бека:
-- Спроси его, дождик будет сегодня?
Зикрак переводит ответ Хувак-бека:
-- На других не будет, на тебя будет.
Хувак-бек что-то возбужденно говорит, отчаянно жестикулируя., Маслов слушает, слушает, клонит голову набок, потом, безнадежно махнув рукой:
-- Ни черта не понимаю в ихнем языке.
-- А ты выучи, -- язвит Хабаков.
-- А мне не надо, потому больше я сюда не поеду... если живым выберусь.
Уже четвертый год твердит это Маслов и четвертый год подряд ездит с экспедициями на Памир.
Босиком, в белом глиме --халате, подпоясанном красною тряпкой, надетом на голое тело, голубоглазый щугнанец приводит овцу из Бадом-кишлака. Ее заказал Зикрак. Высыпаю серебро на ладонь шугнанца. Он доволен, смеется, что-то говорит--не пойму.
Глядя в единственную дыру, заменяющую в летовке дверь, вижу возню шугнанцев, нож, вспарывающий горло овцы, струйку крови, а за ней ползающие по долине и по горам облака. Они рвутся, открывая иззубренный скалистый гребень хребта, с висячими ледниками и снегами, тот гребень, где месторождение ляджуара и куда мы завтра пойдем.
11
Налево от летовки--разрушенная башенка из массивных осколков камней. Зикрак говорит, что шугнанцы построили эту караульную башню, когда была война с сиахпушами. Он выпрямляется и, как полководец, как Искандар-зюль-Карнайн, гордообводит скалы рукой:
-- Вот тут наши стояли, а вот там, внизу, -- видишь, скала похожа на морду яка? --они. Мы кричали им: "Уходите в вашу страну". А они отвечали нам: "Мы пришли сюда взять ляджуар. Нас так много, что, если все мы плюнем зараз, ваша страна потонет". Тогда наши, шугнанцы, сворачивали большие камни и, знаешь, рафик, делали так: под большой камень подложат маленький и к маленькому аркан привяжут. Если дернуть аркан, маленький выскочит, большой вниз летит. Один летит--значит, сто сразу летят. Хорошо убивали мы сиахпушей! А они правду сказали: много их было. Очень много. Плохо нам приходилось... Скажи, ты знаешь, почему ляджуар синий, если столько крови от него было? Вот лал... Ты лал-и-бадахшон видел? Тоже много крови было из-за него. Он обливался кровью, и, говорят старики, потому он красный. А ляджуар синим остался. Почему?
Я не знаю, почему рубин красный, а ляджуар синий. Зикрак говорлив сегодня. Он дразнит меня своими легендами. И чтоб хоть чем-нибудь ему отплатить, легенды начинаю рассказывать я.
-- Зикрак,--говорю я,--вот у вас собирают колосья и складывают их на площадку. А потом волы ходят по кругу и вытаптывают зерно. Нигде теперь не молотят так, только у вас, в Шугнане. А была такая страна, там тоже зерно молотили волами. Четыре тысячи лет назад. Пять тысяч, ты подумай: это очень давно -- пять тысяч лет! Ходили погонщики за волами и пели однотонную песню: "Молотите себе, молотите себе, волы, молотите себе, молотите себе солому на корм, ячмень для господ ваших, вы не должны отдыхать, ведь сегодня прохладно..." Так пели погонщики. Они были рабами. Вы тоже были рабами недавно. Это была большая страна. Ее жители верили в солнце и солнце считали богом. Вы тоже верили в солнце еще недавно. И в огонь верили... В эту страну везли ляджуар. Может быть, отсюда везли, от вас. И он считался там лучшею драгоценностью в мире, дороже золота и дороже алмаза. Там ляджуаром владели только цари. Одного царя звали Тутмес Третий, статуя его-- изображение его -- была покрыта золотом и ляджуаром. Другой--Тутанхамон--украсил ляджуаром свое царское кресло. А верховные судьи носили на груди маленькие подобия богини, которую звали Маат. Это была богиня Истины, и подобия ее изготовлялись из ляджуара. А бедняки не могли достать ляджуара и глиняных своих божков--ушебти, загробных ответчиков,--покрывали стеклом, синим стеклом, чтоб они были похожи на сделанные из ляджуара. Из той страны цари посылали за ляджуаром купцов. Корабль одного из таких купцов потерпел крушение, купец был выброшен морем на остров. Там были винные ягоды и виноград, по-вашему виноград -- ангур. Там были рыба и пернатая дичь, там было все, и не было ничего, что не существовало бы там. И купца встретил змей, громадный змей в тридцать локтей длиной. Он был хозяином этого острова. У змея были человеческое лицо и длинная борода. Он сверкал позолотой и, когда передвигался, производил шум грозный, подобный грому, деревья гнулись, и дрожала земля. Но знаешь, какие у него были брови? Его брови были из ляджуара, и само небо завидовало этим бровям, потому что у неба звезды были бледнее, чем те (я вспомнил золотистые вкрапления колчедана, которые всегда считались качеством, еще более увеличивающим ценность ляджуара) золотистые точки, которыми поблескивал этот ляджуар. Брови у змея были подобны звездному небу и лучше звездного неба... Что тебе еще рассказать, Зикрак? Змей подарил купцу-мореходу много слоновьих клыков, благовоний и кусков ляджуара и отпустил морехода домой... Я много знаю об этом змее. Рассказать тебе все?
Зикрак слушал меня сосредоточенно и с высоким вниманием. Тут он оглядел потемневшее и давно уже звездное небо и спокойно сказал:
--Ты хорошо говоришь, рафик. Расскажи еще. О змее -- не надо. О море скажи. Я не знаю, что такое море. Один русский говорил мне о нем. Так много воды, что оно занимает места больше, чем все горы Памира, Кашгарии, Канджута и страны Афгани. Правда ли это? И что такое корабли? Как их строят?
Я понял, что напрасно вспомнил египетский "Рассказ о потерпевшем кораблекрушение". Я понял, что председателю нижне-шахдаринского сельсовета Зикраку интересней было бы услышать от меня рассказ о Совторгфлоте и, скажем, о Балтийском судостроительном заводе. Вот такие легенды он бы слушал всю ночь. Но...
...Поздно, темно, холодно. Босоногий шугнанец уходит, перекинув через плечо шкуру овцы и задрав на спину черноцветный плотный шерстяной халат--глим, в котором овечьи ноги и голова.
-- Завтра,--говорю я Зикраку,--завтра я расскажу тебе все, что знаю о море.
12
Пятнадцатое августа 1930 года. Просыпаюсь. В летовке темно. Как гигантский примус, шумит река. В дверном проломе две горные громады: черная и белая, снежная. Над ними яснеющее небо. Перед проломом--туша овцы, подвешенная к потолку. Белая гора в вершине конуса тронута где-то за горами родившимся солнцем. Снег, оживая, меняет оттенки: бледно-палевый, лимонно-желтый; наливается светом, сверкает. Всюду ниже--темно.
Приехал Карашир, пришли два шугнанца-носильщика. На Карашире--ветхий черный халат. Карашир-- старый охотник, коренастый, короткобородый. Всю жизнь он ползал по скалам со своим фитильным мултуком, бил архаров, кийков, барсов. Шестнадцать лет назад он был в тех местах, куда сейчас собирается вас вести. Зикрак сдался: дальше он не был. А Карашир нам-- рассказывает: ляджуар был найден его отцом, охотником Назар-Маматом, жителем кишлака Барвоз. Отец его умер давно, а перед смертью рассказал о ляджуаре ему, Караширу. И в год войны, очень давно, в четырнадцатом по нашему счету году, собрались пойти за ляджуаром три человека: Азиз-хан, аксакал Шугнана, Назар-бек из кишлака Бадом и Ходжа-Назар из Барвоза. С ними пошел Карашир--Черное молоко. Трудно было идти. Все заболели тутэком, а тутэк--болезнь высоты: головокружение, бешенство сердца, удушье, а в сильной степени--кровь из горла и смерть. Все заболели тутэком, но ляджуара достигли, дошли до подножья отвесной скалы, где много обломков его. На скалу не взбирались--туда смертный не может взобраться.. С тех пор к ляджуару не пытался ходить никто. Дойдем ли мы? Карашир с сомнением поглядывает на нас и качает головой. Он относится к нам с уважением, потому что труден путь, по которому мы решились идти..
Через час мы выходим: Юдин, Хабаков, я, Карашир, два шугнанца-носильщика: старик Давлят-Мамат и молодой рыжеволосый барвозец Пазор. Зикрак и Хувак-бек идут с нами. Маслов остается в летовке с нашими вещами и лошадьми. Он будет нас ждать сегодня и завтра. Мы обещаем вернуться сегодня, но на всякий случай носильщики берут наши тулупы, одеяла, немного сахару, чаю, лепешек и мяса. Пустые рюкзаки для ляджуара, молотки, фотоаппарат, маузеры, анероид, хронометр, тетрадь дневника, а сверх комплекта--дорожные шахматы для Хабакова и Юдина и две восьмушки махорки для меня.
Карашир упросил нас взять с собою винтовку: как можно ее оставить, а вдруг попадется киик?
-- Ладно, неси ее сам, вот тебе два патрона, дам еще, если убьешь киика...
Караширу можно доверить винтовку.
13
Это был день неплохой гимнастики. Сегодняшний путь был тяжелей, чем головоломный подъем альпиниста, сроднившегося с отвесами. Мы скользили, спотыкались, даже падали, но шли упорно. Мы покинули Бадом-Дару и поднимались по ущелью ее притока. Карашир сказал, что приток называется Ляджуар-Дара, но не сам ли он подарил ему это название? Никакой тропы не было. Была чертовщина остроугольных гранитных глыб. Мы шли по грандиозным, вздымающимся до самих небес, осыпям. Каждый камень осыпи равнялся хорошему кирпичному дому, грани самых мелких камней были не меньше квадратного метра, камни были бесформенны, колючи, шатки, словно кто-то бросил город на город, и оба рассыпались вдребезги, и не осталось от них ничего, кроме непомерной груды обломков. А мы пробирались от края до края по этой катастрофе камней, размышляя о том, что мы единственные живые в этом распавшемся, страшном, безжизненном мире. Если бы мы были стальными, мы не казались бы друг другу крепче и защищенней. Легкий поворот одного из камней, легчайшее прикосновение -- и от нас ничего не останется, а горы даже не заметят нашего небытия, как не замечают сейчас ни усилий наших, ни задыханий, ни ноющих от перенапряжения мышц.
Над осыпями-- столбами, округлостями, уступами-- нависали отвесные скалы. На них--льдистый снег; он не таял -- солнцу незачем заглядывать в это ущелье, а без нужды, на какой-нибудь час заглянув, оно охолаживает лучи... Шли... Впрочем, не для Шугнана изобретено это слово. Здесь для беспорядочного сцепления несхожих движений, для разнокалиберных скачков и прыжков вверх, вниз, в стороны, для балансировании, цепляний руками, для непрерывной головоломки упорного поступательного движения нужно выдумать новое слово. За весь переход мы отдыхали четыре раза по пяти, по десяти минут, отдыхали тогда, когда руки и ноги, одеревенев, отказывались сгибаться. Тогда, припадая губами к ручью, мы пили чистейшую ледяную воду. Иногда нас хватал колючий шиповник, и мы продирались сквозь него. Мы спешили. Под ногами рассыпались блестки светлой и черной слюды, и путь наш был искристым. Я смотрел себе под ноги и на ноги идущего впереди. Оглядеться можно было бы только остановившись, иначе--осечка в тончайшем расчете движений, потеря равновесия и падение. Раз Юдин нагнулся и с торжественным молчанием передал мне крошечный камешек. Ляджуар? Да, голубой ляджуар. Значит, сомнений нету Мы еще быстрее, словно усталости в мире не существует, пошли вперед. Шумела непрозрачная серая Ляджуар-Дара, и почти весь день мы молчали.
Остановились мы у большого камня. Он налег на другие, образовав подобие низкой пещеры. Около камня струился бриллиантовой жилкой источник, охраняемый маленьким отрядом шиповника в цвету. Этот оазис среди мертвых громадных камней соблазнил нас, мы решили здесь ночевать. Стрелка анероида остановилась на цифре 3870. Это было,--я невольно искал сравнений со знакомым мне миром,--это было в четыре раза выше ленинградского моста Равенства, если б поставить его на дыбы. Носильщики наши давно отстали. Мы ждем полчаса, час--их нет. Беспокоимся. Карашир уходит навстречу им. Возвращается.
-- Они легли спать. Устали. Разбудил. Сейчас придут.
Ждем еще час. Хувак-бек не выдерживает: у носильщиков чай и продукты, а мы голодны до зевоты.
Хувак-бей уходит за ними. Возвращается.
-- Они опять легли спать!
Когда они наконец пришли, мы напились задымленного чая и разостлали в пещере одеяла. Юдин и Хабаков в шахматном запое лежали ничком, я писал дневник, а шугнанцы, воткнув под острым углом в песок полую палочку, сделав над врытым концом ее ямку в песке, насыпав в ямку самосадный зеленый табак, по очереди становились на колени, пригибались и тянули с другого конца палочки дым. Один Карашир не угомонился: полез на скалы с винтовкой -охотиться на кииков, "чтоб было хорошее мясо". Впрочем, уже при луне он вернулся ни с чем. Хабаков поймал на себе хану и убил ее молотком.
А потом наступила ночь, однотонно звенела вода, трещали камни, срывающиеся с высоты. Мы промерзали в тулупах и одеялах, а шугнанцы спали на плоском, присыпанном травою камне, тесно прижавшись друг к другу, в тонких халатах на голом теле. Они объяснили нам что холода не боятся. Над нами висели льды. Завтра--решительный день.
14
Еще при луне Карашир разбудил меня, попросил дать ему винтовку и, обещав встретиться с нами в пути, ушел вперед, чтоб подстеречь кийков, спускающихся перед рассветом к воде. Я лежал, не закрывая глаз. Я старался не двинуться, не шевельнуться, чтобы ничем не нарушить сновидения, не являвшегося мне еще никогда. В нем были искромсанные пространства вертикальных сечений, это был иной мир, другая планета -- без атмосферы, ее обнаженные резкие грани избороздил холодный, межпланетный эфир. Извивающиеся тела гигантских драконов сползлись со всех сторон. Шишки и острия их неподвижных хребтов закрывали все небо; их толстая, жесткая, темнопятнистая чешуя мерцала светло-зелеными отблесками; драконы дремали, свесив шершавые, неповоротливые, тяжело выгнутые языки. Я слышал мерный шум--это был выдох дракона; медленно дышат драконы, между вдохом и выдохом проходят наши, человеческие, столетия. Я подумал, что я--на иной планете, быть может--на Сатурне. Мне не было страшно, я знал, что вея моя жизнь для этих масштабов--мгновение, она кончится на тысячелетия раньше, чем проснутся драконы. Какой холодный, зеленый, великолепный, мертвый и жуткий мир!
Мне не хотелось просыпаться; но когда в вышине этот мир резнула розовая полоска вечных снегов, когда дрогнула лунная прозелень, я понял, что не сплю. Мы встали и вышли, оставив под камнем наши тулупы и одеяла. Мы вышли тихо и торопливо, не потревожив покоя драконов. И я понял еще, что проник в тайну возникновения легенд в этой странной стране--Памир.
Хабаков и я чуть-чуть запоздали, мы хотели догнать остальных, но это было невозможно: мы задыхались. Ляджуар-Дара, извиваясь, прошивала узкое ущелье, ущелье грозило обвалами, мы прыгали с камня на камень по мокрым камням Ляджуар-Дары, расчетливо работая руками и ногами. Слева висячий ледник раскрыл свои трещины; мы вышли на поле громадных камней.
Юдин с шугнанцами шел впереди нас метров на тридцать; каждые пять минут он останавливался, чтобы передохнуть, и если бы преодолеть усталость и перешагнуть хотя бы через один кратковременный отдых, мы бы его догнали. Но дыхание перехватывало, сердце кружилось волчком, и когда, бросившись снова вперед, мы добирались до места, где только что стоял Юдин, он уже был впереди нас на той же дистанции. Мы останавливались, чтобы нахватать в наши легкие воздуху, и видели--то же делают Юдин с шугнанцами метрах в тридцати впереди.