Советская Киргизия, 10 ноября 2022 года. Совсем недавно.
Взрослая девушка Куяным Тычканова.
«Куяным минем, Куяным,» - напевала в детстве, далеком и полузабытом, бабушка Гульнара. Саму бабушку Куяным Тычканова почти не помнила: только и осталось в памяти, что нежные, пусть и сухонькие, руки, да голос, милый и напевный.
Впрочем, этого было даже много: маму девушка не помнила совсем.
Страна советов — никак не загнивающий запад. Здесь все делается для народа, силами народа и с вернейшим прицелом на будущее, даже в таком архисложном деле, как преобразование природы. Всё здесь давно и надежно покорилось коллективному гению социального строительства. Инженеры-гидроманты умело меняют русла рек, принося живительную влагу во вчерашние пустыни, терромаги (чаще всего — армейские) сглаживают или заостряют очертания гор, меняя карты ветров и баланс осадков: все к вящей славе созидательного труда и на пользу человека любой национальности.
Природа почти не сопротивлялась изменениям, как бы покоряясь человеку: иногда только пробуждались силы дремучие, прямо скажем, додревние, неуправляемые и чудовищно опасные. Так случилось и в тот злополучный раз.
Никто так и не сказал девочке, что именно сталось с родителями. В тот день, и многие дни после, она была слишком мала, к возрасту же сознательному многое подзабылось, что-то потерялось… Остались два слова, почти непонятных в городах на равнине, но страшных в своей обыденности на перевалах и в горных долинах: элементальный шторм.
Шторм вызвал обвал, тот засыпал сразу три аула по южную сторону перевала Тоо-Ашу. Были гарантировано, очень надежно убиты и сразу же похоронены старшие Тычкановы, вместе с ними Тычкановы младшие — кроме самой, чудом уцелевшей, Куяным, и еще какие-то, наверняка, очень хорошие, орки. От последних не осталось никого, кто хранил бы память — кроме архивных работников, на долгом веку видевших и не такое.
До всего этого подросшей Куяным уже не было никакого дела: она осталась одна.
Одна, да не совсем. В СССР, как известно, нет детей-беспризрников, не стала таковой и Тычканова. Старинное здание, бывшее очень давно барской усадьбой, а ныне отреставрированное и принявшее в своих крепких стенах Сарытаусский детский дом номер четыре, стало понемногу взрослеющей горной орчанке настоящим домом— вплоть до прихода первого совершеннолетия, каковое в стране Советов наступает в возрасте восемнадцати лет.
Кабинет директора Куяным страшно нравился. Чувство это было взаимным: домовой, отвечавший конкретно за главное помещение детского дома, очень хорошо относился к скромной и работящей девушке. «Не то, что эти оторвы,» - поговаривал он на квартальном съезде обкома, и был, что характерно, прав.
Так вот, кабинет директора был большим, светлым и очень интересным. Стены были обиты тканевыми обоями салатово-зеленого бархата, поверх бархата распускались золотые цветы, а еще на стенах висели в числе значительном грамоты и медали.
Наград было много, от этого немного рябило в глазах, но наивная девушка искренне полагала, что все это — очень и очень красиво. «Подумаешь, много и ярко. Это надо рассматривать в другом смысле!» - отчего-то горячилась даже во внутреннем своем монологе Куяным. «Каждая грамота, каждая медаль — это настоящее достижение, плод долгой и правильной работы. Там ведь где-то есть и моя медаль тоже!»
Куяным действительно успела получить медаль и грамоту к ней: девушка, не в пример другим горным оркам, прекрасно плавала и ныряла, поэтому спасение утопающего школьника из соседнего села оказалось поступком правильным и героическим, но не очень сложным. Правда, гордиться несомненным достижением это не мешало совершенно.
Сейчас в кабинете царил полумрак: яркое летнее солнце и без того нагревало всё вокруг как сковороду, поэтому шторы были слегка прикрыты. Свет же по дневному времени директор не включала, экономила вечно недостающие фонды.
- Ну, Тычканова, что мы с тобой решим? - директриса детского дома, дородная и внушительная дворфиха Ганна Остаповна Нечипоренко, смотрела на девушку выжидающе. Выбор, решение неудобного вопроса пришлось переложить на хрупкие плечи вчерашней воспитанницы: новый дом, уже почти построенный в ближнем пригороде Сары-Тоо, городе Каутске, задерживали со сдачей строители. Именно в этом доме выпускнице детского дома должны были дать положенную по закону квартиру, но вот беда — немного не успевали. Нужно было выбирать: или подождать немного, пожить пока в гостинице, выстроенной при детском доме как раз для подобных случаев, или согласиться на половину дома в сельской местности.
- Если ты интересуешься моим мнением, - золотозубая улыбка Нечипоренко явственно означала сразу две вещи: «интересуешься ты, как же» и немного «куда ты денешься», - то варианты равноценны. Строители обещали закончить через два или три месяца, но ты ведь все понимаешь...
Куяным понимала. Еще она понимала, что поселиться навсегда в провинциальном Каутске, городке меньшем, чем родной город, хотелось еще меньше, чем даже устроиться на работу в колхоз. Поэтому девушка решила поступить так, как неоднократно до нее делали основоположники, теоретики и практики: пойти другим путем.
Вообще, Каутск не был ни бедным (при нем находился военный аэродром, обеспечивающий всех жителей городка отличной работой и интересным досугом), ни особенно провинциальным: подумаешь, всего три дня дирижаблем или семь — поездом, и ты, например, в Москве! Сары-Тоо же и вовсе был областным центром, столицей горного края, знаменитого Желтогорья. Золотистые же срезы кусков породы, иногда вымываемых горными реками, отсвечивали вовсе не железным колчеданом, а самым настоящим самородным золотом.
Куяным знала об этом доподлинно и очень хорошо, но у некоторых ее намерений была своя причина. Сильный и приятный голос, миловидное, пусть и немного клыкастое, лицо, пластика гибкой акробатки и замечательная фигура, тонкая и звонкая, вызывали неизменное восхищение парней и тихую зависть девушек. «В театр тебе надо» - говорили завистницы. «Или в кино. Поезжай в большой город, поступай в артистки, будем потом сами себе завидовать, что с тобой вместе учились!»
Завершающая мысль «достанется больше женихов» не произносилась, или, по крайней мере, произносилась не вслух. Поэтому Куяным хотела в артистки, собиралась в артистки и все время думала о том, как она будет этой самой артисткой: для этого действительно следовало поехать учиться в одну из столиц.
Ганна Остаповна отвлеклась: она внезапно и величественно приподнялась в кресле и заорала что-то грозное и запрещающее голосом трубным и басовым, имея в виду увиденных в окно безобразников. Безобразники, братья Раиль и Наиль Губайдуллины (в детском доме их называли, соответственно, Рельс и Гвоздь), задумали очевидную шалость. Шалости братьев Губайдуллиных нередко становились пакостями, те, в свою очередь, грозили перерасти в чрезвычайное происшествие, а вновь отстраивать, например, автобусный гараж сейчас было некстати: не хватало времени и фондов.
Безобразники то ли вняли, то ли и без того собирались заняться созидательным трудом, но во дворе детского дома их почти сразу не стало. Директриса вернулась мыслями к Тычкановой и ее проблемам.
- Скажите, Ганна Остаповна, а можно третий вариант? - Куяным вдруг подумала, что идея, исподволь вложенная в голову многочисленными советчиками, имеет право на воплощение. - Что, если вместо квартиры мне — открытый сертификат? Тогда я поеду в Казань, Москву или Ленинград, и мне там дадут комнату или даже малосемейку!
- Ой, да что ты будешь делать в большом городе? - поговаривали, что в бурной юности Нечипоренко подвизалась на тучных нивах городского строительства как раз в одной из союзных столиц, и впечатлений с тех пор запасла массу: были они, по большей степени, резко отрицательными. - Ты там никого не знаешь, тебя там никто не знает. Что будешь там делать? В уборщицы пойдешь? В санитарки?
- А хотя бы и в санитарки. Труд у нас везде почетен, где какой ни есть! - к месту процитировала классика девушка. - Дадут комнату, пойду в больницу санитаркой, выучусь на медсестру, потом на доктора! Поди плохо, доктором-то быть! И по химии с биологией у меня круглые пятерки, справлюсь!
- Ох, милая моя Куяным... - растрогалась директриса.
Спустя три часа дня Куяным Тычканова, обремененная грузом прожитых лет, аттестатом зрелости установленного образца и внесенным в личную карточку сертификатом на право получения двадцати метров жилой площади в городе Пушкин, СССР, оставила почти родной, но нелюбимый Сары-Тоо. Стучали колеса плацкартного: впереди были семь дней пути и три пересадки.
На Пулковский узел города-героя, четырежды орденоносного Ленинграда, четвертый, последний, поезд, удобно прибыл в три часа дня. Впереди был эсобус в город Пушкин, расположенный в ближней к столице части Ленинградской области, блестящая карьера настоящей актрисы, и, конечно, целая огромная жизнь.
***
Российская Империя, Варшава, Январь 1910 года. Много лет назад.
Гальванёр Александр Макаров и другие.
Паровоз издал протяжный гудок. Люди, сновавшие туда-сюда по перрону, и вовсе уподобились муравьям: забегали вдвое быстрее и втрое бестолковее, подчиняясь, впрочем, довольно понятной системе. Часть из них покидала поезд, другая часть стремилась на поезд сесть, кто-то профессионально помогал или бестолково мешал что первым, что вторым.
Саша Макаров, небогатый мещанин по виду, гальваномонтёр городских мастерских по профессии и пламенный социалист по душевной склонности, наблюдал суматошное движение человеческих масс с довольно удобного, но слегка необычного насеста: он оседлал опорный столб, торчащий в центре перрона. От столба во все стороны расходились провода, электрические, телеграфные и даже телефонные, и Саша делал то, что и было ему положено по должности и окладу: открыв небольшой шкафчик, старательно искал поломку.
Поломка выражалась в неприятности, случившейся с телеграфом: то ли обрыв линии, то ли короткое замыкание, то ли еще что-то, но телеграф не работал. Поломка была внесена в особый журнал работ, работа выполнялась совершенно официальным образом, а о том, что оную поломку сам Макаров и устроил часом ранее, знал только сам монтёр.
«Вон вы,» - думал сам про себя Саша, одновременно посматривая вниз со столба и тыкая, будто наугад, толстым магнетожезлом куда-то в переплетение проводов. «Сатрапы. Псы. Чуете поживу! Ништо, сегодня воротитесь в конуру без добычи!»
Рекомые сатрапы, явственно выраженные в виде одного заметного жандармского ротмистра и десятка почти невидимых филеров, толковейшим образом оккупировали перрон, ухитряясь заглядывать в лица буквально всякому, проходящему мимо.
Проскользнуть мимо нечего было даже и думать, пусть и под личиной: синемундирники, одетые, впрочем, в серое и бурое для пущей незаметности, дело свое знали туго. Не менее туго пришлось бы и тому или тем, кого они так старательно высматривали, не случись в почти небесной вышине некоего монтёра: Саша своевременно заметил агентов и успел подать товарищам сигнал опасности.
Сигнал был неочевиден: выражался он в коротком мигании строго определенного фонаря, находящегося на том же столбе, где и Макаров. Товарищи увидели, вняли и носу из вагона не показали.
Жандармы бдили, Саша радовался, прочим не было никакого дела: сидят двое в купе, и пусть сидят.
Наконец, издав последний гудок, паровоз грузно тронулся с места. Жандармские агенты остались ни с чем и, верно, по этому поводу огорчились, Макаров заслуженно возликовал, товарищи, разумно взявшие билеты так, чтобы не выходить, в случае опасности, из вагона, и вовремя увидевшие нарочитый сигнал, были спасены.
В удобном синем вагоне, купе третий нумер, расположились двое.
- Знаете, меня не первый день мучает один вопрос, - один из пассажиров, одетый протодьяконом, продолжил прерванный стояночной суетой разговор. - И вопрос этот касается вашего общественного устройства.
- Я уже говорил и Вам, и вашим товарищам, что любые такие вопросы можно задавать, ничуть не чинясь. - Визави протодьякона, совершенно очевидный пущевой эльф, одетый, как и принято в лесном народе, размашисто и зелено, элегантно развалился в кресле синего жаккарда. На попутчика он поглядывал с некоторой долей снисходительности, нормальной, впрочем, когда снисходящему минимум в десять раз больше лет, чем тому, с кем он ведет беседу.
- Тогда скажите, - протодьякон огладил негустую, но длинную, бородку, и продолжил. - Как получается, что Пуща, монархия по своей сути, так активно и сознательно поддерживает нас, марксистов, и наши взгляды на жизнь? Взять, к примеру, товарища Рахья...
- Вы только самому Эйно этого не скажите: будете неправильно поняты, и, возможно, немного биты. Рахья, конечно, эльда, но эльда городской, к Пуще отношения не имеет, заданий от Совета Третьей Листвы не получает, да и недолюбливает нас, лесных, честно говоря. - Перворожденный поднял стакан с остывшим чаем и отхлебнул ароматного напитка.
- Кроме того, Рахья - совершенно негодный пример, - продолжил старший собеседник развитие своей мысли. - Они, городские, помешаны на идее всеобщего равенства до такой степени, что готовы ставить всех в одну шеренгу и отрезать лишнее. К примеру, была одна история с певцом Шаляпиным — Рахья совершенно натуральным образом предлагал обрезать Федору Ивановичу уши: слишком хороший музыкальный слух, дескать, возвышает его над окружающими, а это нарушает социалистическую идею!
- Историю эту я слышал. - Протодьякон улыбнулся. - Только товарищи рассказывали, будто городские эльдар предлагали подрезать полуогру связки, но цель была та же.
- Уже не важно, - продолжил эльф. - Да и не о городских сейчас речь. Главный вопрос, который возникает уже у меня: с чего Вы, юноша, вообще решили, что Пуща управляется по монархическому принципу?
- Ну как же, - нимало не смутился юный собеседник. – «В году тысяча семьсот двадцать пятом король Гэллаир Первый доставил прах императора Петра быстроходной ладьей по реке...». Король — это монарх, и он до сих пор правит в Восточной Пуще, значит, Пуща — монархия. И, насколько мне известно, система правления во всех Старых Лесах одна и та же...
Перворожденный собеседник рассмеялся. Смех был звонкий и мелодичный, будто кто-то рассыпал на рытый бархат серебрянные колокольчики. - Ох уж эти мне трудности перевода, юноша! Смотрите: все дело в том, что «тару» и «таар» — не одно и то же. Первое означает, действительно, «король», но в эльфийских языках встречается редко, и только в древних легендах. Второе — это просто «руководитель», без уточнения общественной функции и полномочий. Так что Гэллаир — не король, а просто правитель, а Первый — это не порядковый номер монарха этого имени, а номер срока его правления. Сейчас он, к слову, Гэллаир Третий, поскольку избран — демократическим голосованием, тайным и всенародным, на третий столетний срок!
- И все равно, - интересующийся будто искал подвох. - Правитель, который руководит государством сто лет и больше — это монарх, если не по названию, то по сути!
- Вы, как представитель короткоживущей расы, совершаете одну типичную ошибку. - Эльф вдруг стал серьезен и сосредоточен. - Поймите, то, что для вас вся жизнь, и даже больше, для эльфа — срок немалый, но не критичный! Вот сколько, по-вашему, мне лет? Обычных, человеческих лет, без коэффициента личного опыта, предложенного Энгельсом?
- Не могу сказать. - стушевался протодьякон, или, во всяком случае, тот, кто был протодьяконом одет. - Лично мне кажется, что человеческих лет Вам было бы тридцать, а эльфийских... Не знаю. Двести?
- Двести... Двести лет, или около того, моему младшему внуку. Его отцу, моему сыну, уже четыреста, и, по нашим меркам, он еще совсем юнец, без опыта, навыков и репутации в обществе. Это как человек в семнадцать: телом уже вырос и вытянулся, умом пребывает в позднем детстве. Мне, юноша, по абсолютному счету оборотов Земли вокруг Солнца, минула первая тысяча, и то — в определенных кругах я числюсь молодым и подающим надежды!
В дверь купе постучали. Протодьякон изобразил постную мину, построжел лицом и выпрямился осанкой. Его собеседник и попутчик, напротив, развалился в кресле, и выражение на лицо напустил высокомерное и немного уставшее. - Войдите! - предложил он стучащему.
Дверь открылась, в проеме оказался кондуктор. - Изволят ли господа чаю? - осведомился он с той неугодливой учтивостью, лишенной словоерсов и излишне глубоких поклонов, что выгодно отличает высоких профессионалов от незадачливых, менее опытных и знающих, собратьев.
- Господа изволят чаю и свежих баранок. - подал голос из глубины кресла эльф. - Как раз проезжали крупную станцию, наверняка ты, любезнейший, озаботился. Обеспечь.
Любезнейший и озаботился, и обеспечил: далее беседа велась без помех.
- Мало кто сейчас помнит, что Ян Каутский, отец редактора четвертого тома Капитала, был полуэльф, причем полуэльф из числа осененных листвой. Что означает этот термин, Вы, конечно, знаете? – эльдар взглянул на собеседника вопросительно.
- Знаю. Это когда эльф не самых чистых кровей, или не эльф вовсе, признается одним из правительств Листвы совершенно за своего, без поражения в правах и прочих неприятностей, нередко случающихся с полукровками и квартеронами.
- Верно, юноша. Ян Вацлав был художник, и художник гениальный до такой степени, что все его известные работы хранятся исключительно в Высоких Залах правителей Пущ. Стоит обнаружиться его малоизвестным работам, даже их наброскам, как таковые немедленно выкупаются за любые деньги.
- Так вот, отец привил своему сыну, Карлу Иоганну, понимание эльфийского закона и любовь к правильному устройству государства, а эльфы, в общем, отринули любые идеи, кроме социалистических, уже несколько тысяч лет назад. Прочие социальные устройства понимаются нами как нестроения, слишком в них много места несправедливости и главной основе воинственности государств: мелочной меркантильности. И монархия, как крайняя форма феодализма, и этот ваш капитализм, который хомо совсем недавно полагали новым и прогрессивным строем, эльдар же наигрались в таковой еще во времена падения Рима...
Эльф ненадолго замолчал: задумался о чем-то своем, или просто ткал нить пояснения. Собеседник внимал, сидя тихо, словно мышь, точно знающая, что поблизости бродит кот, злой и голодный.
- Так вот, Карл Каутский был очень хорошо знаком с эльфийским устройством государства, и потому всем сердцем принял идеи Карла Маркса. Сам же Карл Маркс, или, если перевести на человеческий язык, Дворф, рожденный в Марте — родной прапраправнук Двалина Отщепенца, первым отринувшего власть королей из колена Дурина Долгоборода, и ушедшего жить к людям. Отсюда и неприятие монаршей власти, и доскональное понимание сути экономических отношений, и комплиментарное отношение к пролетариату, и многое другое. Еще он, конечно, много общался с Пущей, и даже прожил двадцать лет в одном из наших горных поселений, так что ничего удивительного, юноша, ничего удивительного.
- Это что же получается, - сидевший истуканом протодьякон оживился. Было заметно, что сделалось ему немного не по себе и даже слегка обидно. - Получается, что идеи Маркса, Энгельса, Каутского... Они нечеловеческие? А как же мы, как же хомо? Ни на что не способны, у нас ни идей, ни своих чаяний, только и можем, что повторять за старшими расами?
- Не совсем так. Точнее, совсем не так. Скажите, Вам ведь известен гласный состав Комитета Партии? - эльф не стал уточнять, какая именно партия имеется в виду, только выделил тонкой игрой голоса само слово, как бы произнеся первую букву прописной. - Назовите мне, пожалуйста, не-хомо в ее составе? Можете загибать пальцы, Вам их хватит, причем на одной руке.
- Во-первых, журналист, товарищ Швили. Он горийский дворф, сейчас в ссылке где-то на уральских копях. - протодьякон загнул один палец. Во-вторых...
- И всё, верно? - хмыкнул эльф, подаваясь вперед. - Больше нет? На самом деле, конечно, есть. И чистокровные дворфы или эльфы, и полукровки, и квартероны, но главные партийцы, определяющие сейчас сам ход истории, люди. Хомо, если угодно, сапиенс сапиенс, чистокровные. Знаете, почему так получилось?
Молодой человек был ошарашен. Дважды посмотреть на привычный вопрос с совершенно разных точек зрения меньше, чем за час — дело необычное и непривычное, и может ввергнуть в изумление и более опытного товарища. - Почему же? - уточнил он слабым голосом.
- Потому, что вы, люди, обладаете двумя истинными дарами сил природы, которые Ваши коллеги по религиозному дурману обычно называют волей Творца. Вы, во-первых, очень недолго живете, и не успеваете устать от жизни. Во-вторых, короткая жизнь, быстрое взросление и увядание, буквально заставляют вас развиваться самим и развивать все, что вас окружает, с невероятной для долгоживущих рас скоростью! Это касается всего: и науки, и общественных отношений, и экономики с политикой.
Во всем вы самые жадные до всего нового, самые интересующиеся, самые, даже не знаю... Кто-то называет нас, эльдар, юностью этого мира, но мы, на самом деле, глубокое старичье! Истинная юность мира — вы, хомо! И именно вам предстоит сделать со всем миром то, что мы, эльфы, сделали для одних себя, дворфы толком не распробовали, орки и гоблины даже не представляют возможным! Вы, именно вы, построите общество всеобщей справедливости, сразу для всех! - Эльф завершил речь прочувственную и пламенную, и, будто обессилев, откинулся на спинку кресла.
Молодой человек, одетый протодьяконом, зримо утратил готовность спорить. Конечно, о чем-то он уже слышал или читал, что-то додумал сам, что-то постичь только готовился, но такая картина мира, четкая и понятная, истинно марксистская, встала перед его мысленным взором впервые. Ответ на вопрос породил еще большую массу вопросов, но перед тем, как их задать, стоило как следует подумать. Подумать и посоветоваться с товарищами. Поэтому юноша никаких вопросов задавать не стал, а вместо этого благодарно кивнул.
- Спасибо Вам, Феликс Эдмундович.
***
Ленинград, 17 ноября 2022 года. Здесь и сейчас.
Участник
Широка и огромна родная страна! Все, что в ней есть, от первой травинки до последнего винтика, принадлежит не частному капиталу, а всему советскому народу, или даже всем советским народам, дружно обитающим в границах двадцати одной союзной республики! Вся современная история СССР — одно огромное достижение, и народ достижением этим по праву гордится.
Для того, чтобы гордость имела воплощение, зримое, осязаемое и попросту необходимое в эпоху победившего материализма, во всех двадцати двух (двадцати одной республиканской и одной всесоюзной) столицах выстроены выставки, значительные, немного помпезные и страшно интересные любому советскому человеку.
Выставки эти называются общим термином «Сеть ВДНХ», и по каждой из них можно блуждать часами, восхищаясь невероятной красотой архитектурных решений, глубиной проникновения человеческого разума и мощью пролетарской воли, создавшей все выставленное.
Ленинград, хоть и считается вторым по значимости городом советского государства, собственной ВДНХ не имеет. Впрочем, жители северной столицы не в обиде: вместо большой и интересной, но немного общей, выставки всех достижений вообще, у них есть отдельный предмет для гордости — выставка специальная. В Московском районе, аккурат между проспектами Гагарина и Космонавтов, расположен ЦТМ, «Центр Техника–Молодежи», выстроенный в форме то ли старинного театра, то ли крытого стадиона: изумительно круглый, мраморно-белый, вмещающий сразу пять этажей самой разной науки и техники.
В целом, такое куда интереснее достижений колхозников и преобразователей природы, хотя вслух так никто не скажет: в нашей стране труд — это труд, а не повод для глупого соревнования между отраслями народного хозяйства.
То, что у меня внутри, в голове или том, что мне таковой казалось (я был даже более кругл, чем приснопамятный ЦТМ, только, в отличие от здания, круглого в плане — кругл целиком), проигрывается восторженная агитка, детище местной пропаганды и массовой информации, я понял почти сразу.
Живые, обычные люди крайне редко пользуются столь возвышенными словами и собираемыми из них восторженными периодами, до крайности тяжеловесными. Стиль изложения, с одной стороны, слегка давил, с другой — был интересен. Где-то на самом нижнем уровне моего странного сознания, в совершенно фоновом режиме, шел процесс, постоянно пытающийся сравнить происходящее и узнаваемое с каким-то другим массивом информации, массивом, некогда доступным, а теперь прочно забытым, и сравнение это оказывалось крайне занимательным.
В любом случае, информация была полезна: я точно понимал, куда и зачем меня везут. Еще я догадывался, что именно мне предстоит там делать: скорее всего, совершать разные полезные манипуляции, задорно мигать лампочками и в целом радовать молодежь и юношество.
Доехали быстро. Встроенный куда-то внутрь меня прибор, все в том же, сознательно-невидимом режиме, дал понять, что средняя скорость составила восемь десятков километров в час, проехали мы этих километров около сорока, в пути останавливались трижды (два раза на несколько секунд и один — почти на четыре минуты), следовательно, ехали чуть более получаса.
Дорогу я, кстати, отлично видел: удалось подключиться к внешним обзорным кристаллам, точнее, к их световодам, и первые минут десять я развлекался, наблюдая дорожную обстановку то с одной точки на корпусе грузовика, то с другой, а то и вовсе из кабины водителя. Потом мне надоело созерцать чисто вымытые улицы, и я остался смотреть картинку, транслируемую из кабины: было интересно.
В самой кабине, кроме шофера, присутствовал давешний старший лаборант, черт с рогами. Он был молчалив, задумчив, игнорировал попытки водителя завязать непринужденную беседу... И постоянно крутил в руке тот самый пульт, само наличие которого так возмутило меня немногим ранее.
Приехали.
Грузовик остановился, потом еще немного проехал, и остановился еще раз. Что-то лязгнуло, загремело, и контейнер, в который меня поместили в лаборатории, медленно поплыл куда-то по воздуху: то ли кто-то из участников процесса воспользовался той самой магией, в которую я, покамест, так и не смог до конца поверить, то ли к грузовику подогнали хорошо отрегулированный и управляемый вилочный погрузчик.
Кстати, что такое «вилочный погрузчик», я доподлинно понять не смог, но сам термин, на всякий случай, накрепко запомнил.
Потом меня достали из контейнера: просто сняли верхнюю крышку и отсоединили боковые стенки. Оказался я, вместе с оставшимся от ящика поддоном, в большом и гулком холле, сейчас почти пустом, окруженный десятком любопытствующих и какой-то далекой мебелью.
Потом меня зачем-то подключили к внешнему источнику питания. Источник оказался очевидным инвертором, впрочем, немного странным: подключение я видел только одно, и было это подключение к моему внешнему порту. Откуда установка берет электричество, я догадаться не смог: предполагаемый инвертор на аккумуляторную станцию похож не был. В итоге, немного повращав выносным телекристаллом (удобнейшая штука оказалась!), и не найдя больше никаких проводов, историю с инвертором решил записать в пухнущий виртуально список тайн, загадок и непонятных явлений, окружавших меня с самого рождения.
- Техконтроль идёт, - сообщил в пустоту старший лаборант Семенов, так и не отошедший от меня ни на минуту. - Сейчас начнется. - Что именно начнется, черт в халате не уточнил, но по самому тону стало понятно: ничего хорошего.
Техконтроль явился Семенову в лице двоих одинаково одетых сотрудников. Первый был невысок и даже на вид удивительно силён, а еще чудовищно бородат: растительность брала начало где-то под могучим красноватым носом, и достигала, причудливо заплетенная, примерно уровня колен индивида. Второй был схожего роста, но совершенно безволос (не было даже бровей), востронос, и, кажется, слегка зеленоват. Впрочем, последнее могло быть следствием причудливой игры освещения или настроек моей собственной зрительной матрицы.
- Вопрос сходу. Где резервный контур охлаждения? - высоким нервным голосом воплотил претензию второй технический контролер. - Мы находимся в здании, под крышей, площадь помещения составляет менее тысячи квадратных метров, помещение отапливается. Устройство экспериментальное, частично биологическое. Должно быть охлаждение!
- Вы, товарищ, сначала представьтесь, - парировал Семенов. - Охлаждение есть, встроено в корпус!
- Мы понимаем, что в корпус, - подал голос второй контролер, тот, который был
первым, очевидным образом игнорируя законное требование лаборанта. - Коллега говорит о резервном. Внешнем. Где?
Семенов внезапно понял, что эти двое за что-то его, Семенова, не любят. Возможно, нелюбовь относилась ко всем чертям и их потомкам в целом, может, неудачным задался день или причина была в чем-то другом, но следствие оказалось очевидным. Договориться не получилось бы: нет никого в советской стране въедливее и вреднее, чем вооруженные инструкцией товарищи при исполнении, в чем бы таковое не заключалось. Пора было вызывать кавалерию, и та не замедлила явиться, причем сразу бронетанковая и безо всякого вызова.
- Товарищи! - оказавшийся поблизости невысокий, но страшно головастый (в прямом смысле) хээсэс властно вмешался в спор технического персонала между собой. - В чем, собственно проблема?
Семенов принялся решать: радоваться ему или, наоборот, печалиться. Вновь появившийся товарищ был уверенно опознан: Дмитрий Анатольевич Аркудин, курировавший выставку со стороны горкома Партии, разумеется, был знаком всем и каждому, хотя бы иногда выходящему в информаторий.
Знаком, кстати, сразу с нескольких сторон: как энтузиаст юной науки, как дотошный и досконально разбирающийся в вопросе экономист, и даже как лектор, яростный и популярный. Ждать от товарища Аркудина можно было чего угодно, но вероятности, традиционно, были на стороне квартерона чертячьей национальности.
- Товарищи! - повторил обращение чиновник. - Полагаю ваше мнение рядовой придиркой! В той же инструкции, на которую вы сейчас оба ссылаетесь, советским по белому изложено: требования к внешнему контуру охлаждения предъявляются только в случае демонстрации, длящейся свыше часа! Достаточно делать десятиминутный перерыв, отключая питание изделия через каждый час, и никаких проблем не возникнет даже теоретически! Кроме того, мы имеем дело с устройством широкого бытового назначения, как раз и рассчитанного на работу в помещении, закрытом и отапливаемом. Уж наверняка товарищи конструкторы учли эти требования, тем более...
Аркудин повернулся к Семенову. - Товарищ, Вы же, кажется, из УБОНа? - И, дождавшись согласного кивка и подтверждающего междометия, продолжил: - Тем более, эти требования пишут как раз в Университете, в Бытобснасе!
В общем, кавалерия явилась из-за холмов, разгромила в пух и прах вражескую пехоту, и снова скрылась в складках местности. Техконтроль отстал: пообещав только «если что, то все того и даже этого», чудная двойка ушла терзать представителей следующего стенда.
Зал постепенно наполнялся народом. Это я мог только слышать: меня почти сразу накрыли тканью, кажется, очень плотной и даже металлизированной. Смотреть сквозь нее я не мог ни в одном из режимов, подключаться же к системе наблюдения, во-первых, счел опасным, во-вторых, не знал, как это сделать. Хотелось уже некоторой определенности, и она наступила.
- Дорогие друзья! - донесся полный энтузиазма голос старшего лаборанта Семенова. - Лаборатория Перспектив Университета Бытового Обслуживания Населения с гордостью представляет Изделие А-Два! Это — новейший бытовой робот, предназначенный для решения огромного спектра задач по дому и приусадебному участку, воспитания детей, дрессировки животных и других работ, освобождение от которых станет новой вехой на пути к вершинам чисто интеллектуального труда будущего коммунара!
Захлопали: дружно и с энтузиазмом, частично переходящим в овацию. Ткань, прикрывавшую сенсорные кристаллы (и, заодно, весь корпус), сдернули. Я показался во всей своей красе, и немедленно включил панорамную картинку: почти со всех сторон окружали меня молодые, юные и совсем несмышленые граждане страны Советов, кое-где руководимые и направляемые учителями, воспитателями и родителями.
- Красивый! - заявила очень высокая девочка со слегка синеватым лицом. - Кругленький!
- И блестит! - обрадовался ей в тон мальчик, являвший полную противоположность: невысокий, коренастый, с землистого цвета лицом и очевидными следами ежедневного бритья подбородка.
Точку - для меня лично - поставила еще одна девочка, маленькая, с косичками — но без рогов, сама — привычной комплекции и цвета кожи, держащая за руку, вопреки последовавшему, совершенно очевидного папу.
- Мама, смотри! Это же...
И тут меня осенило. Сложились кусочки мозаики, щелкнули в положенных местах реле, завертелись в нужную сторону шестеренки — или как еще обозвать то, что произошло немедленно. Все непонятное стало ясным, все недостающие элементы проявились, лишние исчезли, недостатки были изжиты, а достоинства сохранились и появились новые.
Ну конечно, я — Колобок!