Живите, Фина, ведь теперь я ваш
И вы моя. Пусть рок меня настигнет,
Но вы живите вечно! — Сядьте здесь,
На этот стул единственный, а я
Склонюсь к кудрям и лбу, что, как цветы,
Все поднимаются… Глаза и губы,
Твой подбородок, шея — как их запах
Влечет мое лицо! Всегда смотрите
Лишь так, покуда я не превращусь,
Возлюбленная, в вас!
Вы близ меня,
И я близ вас — и за руку держу вас…
И рядом мы: все правда. Слава Богу!
Ну, говорите же!
О, час грядущий!
Из камня должен я иссечь Тидея;
Но как работать мне, когда вы здесь?
Где мне поставить вас? А ведь когда-то,
Трудясь над глыбой, здесь я видел небо
Без вас! Ах, буду ль я работать вновь —
Вновь обрету ли старые привычки —
Велю ли замыслу быть неподвижным,
Пока он переносится на камень?
И буду ль грезить возле вас, о, правда —
Живая правда, что садится, ходит
Со мной?
Ну, говорите!
Нет, сначала
Смотрите, ваши письма! Я придумал
Запрятать их в Психеину одежду;
Которое же больше выпадает?
А… это, что лучом упало лунным
В мой мир!
О, этот взор опять свершает
Обзор меланхоличный, милый, тихий
Всей комнаты, чтоб вновь остановиться
На мне с тоской и неким удивленьем,
Как будто дух по воле Бога мучит
Наш мир и, вдруг остановившись, смотрит
Мгновенье с изумленьем и печалью
На все, что нежно и должно погибнуть!
На книги смотрите? Пусть будут в радость
Им тоже ваши первые слова:
Вот здесь Колутус…[5] скриб Виссариона
Его писал лазурным, бурым, красным —
Прочтите строчку… Нет, Гомер сначала
Пусть мне дохнет из уст моей гречанки!
Вот Одиссея грубый черный шрифт,
С засушенными желтыми цветами,