Насколько же глубоко можно впутаться… И запутаться тоже — в обстановке. Я чувствовал, что лижу ничком на холодной и сырой земле, а мои ладони, как и лицо, вымазаны липкой грязью. Кругом был кромешный мрак, а поскольку я находился вне стен человеческого жилья, то это означало, что некто либо стащил луну с неба, либо ослепил меня. Голова нестерпимо болела, а где-то, далеко-далеко от того места, где я сейчас лежал, раздавались голоса — два человека о чём-то возбуждённо спорили. Признать их по голосам мне не удавалось.
Но несмотря на то, что порог яви был так близок, моё сознание всё ещё заполняли грёзы или галлюцинации: будто бы я сейчас в Чикаго, в особняке Жюстины Хаберман. Я, вероятно, уже отчитался перед ней по нашему делу, поскольку его мы не обсуждаем. Всё идёт гладко, за одним, впрочем, исключением: каким-то образом я одновременно спорю с дядюшкой Эмом; самого дядюшки Эма тут нет, и всё же я с ним каким-то образом спорю. А спор вот о чём: был ли я последователен в своих действиях в отношении замужней женщины, когда решил обходить Молли Кингмэн за километр, раз уж она оказалась замужем. Дядюшка Эм посмеялся с меня и объявил, что я не представляю себе отличия мальчишеского увлечения от страсти зрелого мужчины, с Жюстиной же не было проблем, поскольку я совершенно не думал, будто бы я влюблён в неё, а она влюблена в меня, так что кого это могло задеть? Я уже пытался придумать ответ на дядюшкины слова, но ответ не шёл. Правда, я мог бы сказать, что решительно уже не беспокоюсь о Молли Кингмэн и что Жюстина женщина весьма привлекательная и желанная. Вероятно, мне и следовало дать некий ответ в этом духе.
Но сквозь грёзы, сквозь темень и налипшую грязь всё громче доносились те голоса. В голове стучало всё сильнее, и наконец Жюстина, дядюшка Эм и Чикаго испарились, а я вновь оказался в Тремонте.
И валялся на земле. Ни вспомнить, как я сюда попал, ни сообразить, где я и почему так темно. Уж ослеп ли я на самом деле?!
Ужас, возникший из этого предположения, помог мне очухаться. Я перевернулся на спину и уставился вверх. Нет, с глазами у меня всё было в порядке: я различил ошмётки небесного свода сквозь небольшие разрывы в том, что наверняка было лиственной сенью над головой. Я лежал под деревьями или под высокими кустами.
Приподнявшись на локте, я опасливо потрогал руками голову. Затылок лучше было не трогать — там сильно болело, да и вся голова буквально раскалывалась, но ни порезов на коже, ни переломов я не ощутил. Ни даже шишки или припухлости. Меня, должно быть, ударили чем-то тяжёлым, но мягким, наподобие мешка с песком, и сила удара распределилась по широкой площади.
Ударили — и я потерял сознание. Но что случилась затем, и где я находился? Я сел.
Голосов было не слыхать. Нет, они вновь послышались, и на этот раз сознание настолько вернулось ко мне, что я мог их признать. Во всяком случае, один из голосов; то был шериф Кингмэн. А второй, несомненно, принадлежал его помощнику, Вилли Эклунду. Голоса раздавались на расстоянии ярдов двадцати или тридцати; о чём оговорили эти люди, мне разобрать не удавалось.
Я вытянул руки в стороны, и одна из них коснулась ствола дерева, дюйма в три диаметром. Опираясь об этот ствол, я поднялся на ноги; в результате моя голова оказалась выше уровня кустов, и я смог оглядеться.
Я стоял посреди купы кустов и деревьев, которую не раз примечал с той же стороны дороги, по которую находился и дом Эмори, ярдах в двадцати от него. Теперь, стоя в полный рост, я мог видеть сам дом — ярко освещённый снизу доверху. Мой «кадиллак» всё ещё был припаркован на подъездной дорожке; бок о бок с ним стояла машина Кингмэна.
Ни шерифа, ни его помощника я в первую минуту не увидел; но затем моё внимание было привлечено звуком, как будто кого-то стало рвать, и я взглянул в сторону фасада; на крыльце виднелась фигура Эклунда, перегнувшегося через перила. Это означало, что он нашёл Рэнди Барнетта; отлично. Но схватили ли они Эмори, или тот всё ещё был на свободе?
И почему, кстати говоря, я сам всё ещё жив? Эмори, должно быть, огрел меня мешком с песком, в ту минуту как я склонился над Рэнди, а затем перетащил меня под эти деревья, да и оставил тут, но зачем? Он, конечно, психически больной, но такое поведение не вписывалось в его образ действий. Ведь горло у меня целёхонько!
Оттуда, где я стоял, входная дверь не была мне видна, но я слышал, как Кингмэн вышел из дома; вот он показался на крыльце. В одной руке он держал фонарик, а в другой револьвер. Это, разумеется, значило, что Эмори они не нашли и всё ещё искали его.
А в этом деле я с удовольствием окажу им помощь, пусть только ноги снова начнут меня слушаться. И хорошо, если пистолет и фонарик Жюстины всё ещё в «кадиллаке».
Я попытался позвать шерифа по имени, но сперва следовало прочистить горло — звуки, вылетевшие из него, напоминали кваканье лягушки. Только Кингмэн услышал; он развернулся, и свет его фонарика заплясал по мне. Впрочем, в мою же сторону повернулось и дуло его револьвера.
Продравшись сквозь кусты, я направился в его сторону. Мне казалось, что с моим появлением шериф должен тот час же опустить свой револьвер — не мог же он меня не узнать; но он не опустил револьвера. Наоборот: он подался на шаг назад и ещё больше вскинул револьвер. При этом его рука задрожала. Шериф крикнул: «Стоять!»; я замер. И ещё — поскольку мне не хотелось быть застреленным, а по выражению шерифова лица я понял, что он в любую секунду готов нажать на курок — я поднял руки.
— Матерь Божья! — воскликнул Кингмэн; он был испуган, причём настолько, что слова его прозвучали молитвой, а не ругательством. Краем глаза я заметил, что Вилли Эклунд перескочил через перила крыльца и бежит теперь к нам. В руках он тоже сжимал фонарик и револьвер, и руки, державшие их, были направлены на меня как вилы.
Лицо у Эклунда было каким-то зелёным. Я вначале подумал, что оно просто измазано в той блевотине, которую он изрыгал, повиснув на перилах крыльца, после того как увидел в доме Рэнди с разорванным горлом. Но теперь я отметил, что чем больше Эклунд на меня смотрел, тем зеленее становился. Выходило, будто он страшно напуган, и с каждой секундой ужас всё больше им овладевает.
Я тоже перепугался — в основном оттого, что так напугал их. Судя по тому, как они оба на меня пялились, можно было подумать…
В это мгновение у меня мелькнуло желание взглянуть на свои задранные вверх руки. То, в чём они были измазаны, — это была вовсе не грязь. Их толстым слоем покрывала липкая кровь, тёмнокрасная в ярком белом свете двух фонариков, устремлённых на меня.
Лица своего я видеть не мог, но в том и не было нужды — я уж знал, на что оно похоже. Если грязь на моих руках оказалась кровью, то и грязь на моём лице — размазанная, как я теперь почувствовал, большей частью вокруг губ, тоже была кровью.
Становилось ясно, отчего они так меня боятся, и я даже не мог их за то упрекнуть. Я прочистил горло и попытался придумать, что сказать. В голову мне пришло вот что:
— Пусть мой внешний вид вас не обманывает. Я никого не убивал.
Мои слова пропали втуне. Завой я как волк, своим вниманием они бы ёщё меня почтили — и, скорее всего, выпустили в меня все до одной пули из револьверов. Но на человеческие слова они не отреагировали.
Эклунд обошел меня кругом, Кингмэн приблизился спереди. Один револьвер ткнулся мне посреди спины, второй оказался упёрт мне в живот. Стоило им нажать на курок, они застрелили бы друг дружку — только проделали бы это через меня, и пользы мне от того не было бы никакой. Я стоял не шевелясь и пытался придумать правильные слова. Жизнь моя уподобилась десятицентовику, балансирующему на ребре где-нибудь на прилавке красного дерева, — легонько толкни, и он повалится в ту сторону или в другую. На лицах обоих читалась паника. Что ж, существовала одна вещь, которую я хотел знать, и разумный вопрос, скорее всего, окажется лучше уверения, которому они всё равно не поверят. Я спросил:
— Вы отыскали Эмори?
С таким же успехом я мог сказать это по-португальски.
— Проверь его карманы с левой стороны, — сказал Кингмэн, — а я проверю с правой. — И две левые руки принялись шарить по мне.
— Есть, нашёл, — сказал Эклунд. Самый его голос, казалось, имел зелёный оттенок. Я опустил взгляд на его руку, извлечённую из левого кармана моего пиджака. Рука сжимала нож для разрезания бумаги с салатовой ониксовой ручкой и лезвием из полированной бронзы — металл кое-где просвечивал сквозь размазанную по нему кровь.
Я взглянул на нож только мельком. Эклунд произнёс:
— Вещь Эмори, всё верно; я видел его на столе в передней комнате.
— Положи его в машину, Вилли, — сказал шериф. — Заверни аккуратно. Там у меня нет наручников, но имеется крепкий шнур. Принеси его, мы свяжем ему руки; не хочу рисковать, везя его в машине несвязанным.
Вилли Эклунд побежал к машине, Кингмэн же, оставшись со мной наедине, уделил мне все сто процентов своего внимания. Шевельни я только пальцем, он неминуемо стал бы стрелять; промазать ему было невозможно, поскольку дуло револьвера по-прежнему упиралось мне в живот.
Я попытался с ним поговорить, но это ни к чему не привело — шериф меня не слышал. Я бросил это дело; мне следовало дождаться, пока он не доставит меня целым и невредимым к себе в контору. Там, когда мне позволят смыть кровь и я уже не буду выглядеть так устрашающе, он начнёт задавать вопросы и у меня будет возможность отвечать и быть услышанным.
Эклунд вернулся и вновь зашёл мне за спину.
— Сложи руки вместе у себя за спиной, — проговорил Кингмэн. — Медленно и спокойно.
Я осторожно опустил руки и почувствовал, как вокруг них обматывают шнур и завязывают его узлом.
— Не так туго, Вилли, — сказал я. — Это нарушит циркуляцию крови.
Вилли принялся усиленнее стал мотать шнур и завязывать новые узлы.
— Достань свой платок, Вилли, — приказал Кингмэн. — И на вот, возьми мой. Перевяжи ему рот.
— А? — не понял Вилли. — Зачем? Не станет же он звать на помощь. А если даже начнёт вопить, то что изменится?
— Да не голос его меня волнует, — зловеще проговорил шериф. — Его зубы! Даже со связанными за спиной руками… видел, что там в доме делается?
Ткань туго пролегла через мой рот и была стянута в узел на затылке. Крепко стянута; разговаривать я уже не мог, но это шнур на запястьях беспокоил меня сильнее. Кровообращение было почти совершенно нарушено.
Шериф Кингмэн сделал глубокий вздох и отступил на шаг.
— Присмотри за ним, Вилли. Я пойду позвоню доктору Корделлу, чтобы приехал. — И Кингмэн направился к дому.
Я безумно надеялся, что Корделл явится быстро. Как доктор, он непременно должен будет взглянуть на этот шнур на моих запястьях, и это был для меня шанс не потерять рук. Помню, я от кого-то слыхал, что любой жгут следует накладывать не более чем на десять-двенадцать минут, после чего начинается разложение тканей или гангрена, или отравление кровью — что-то в этом роде, влекущее к параличу или даже к ампутации. А этот шнур у меня на запястьях был туже любого жгута.
А потому я только стоял и молился, не имея возможности попросить Эклунда как-нибудь ослабить шнур. Так прошло минут пять, и тянулись они для меня часами. Мои руки начали пульсировать.
Забавно, но я не беспокоился насчёт того, что меня подозревают в убийстве. У меня была прекрасная возможность оказаться застреленным в первое же мгновение как я попался им на глаза; но теперь такая опасность осталась в прошлом, и выяснение всех обстоятельств было лишь вопросом времени. Ну, проведу я неприятную ночь в камере; ну, буду допрошен с пристрастием — а я не заглядывал вперёд в отношение шерифовых методов ведения таких допросов, — но правда всё равно выйдет наружу. Кингмэн полагает, что я ликантроп, но любой психиатр — а они должны будут вызвать такового, чтобы он меня обследовал, — скажет им, что я нормальный. А как только это будет установлено, то даже Кингмэн увидит, что у меня не было ни малейшего мотива, здравого мотива, для убийства как Фоули Армстронга, так и Рэнди Барнетта.
К тому же, задолго до того, как они отправят меня на казённое содержание, Эмори как-нибудь да проявит себя. Ведь это Эмори натворил; Эмори в пьяном виде. Не было никакого здравого мотива, могущего объяснить его действия — разве что за исключением его сегодняшней попытки свалить вину на меня. Долго так не протянется.
Да, всё обстояло не так уж плохо, вот только минуты бежали, а шнур, казалось впивался мне в запястья всё сильнее.
Скорее б они везли меня в тюрьму! Там же меня непременно развяжут. Не знал я, что можно так страстно желать, чтобы тебя отвезли в тюрьму! Но вот окно с нашей стороны дома распахнулось, и Кингмэн высунул голову.
— Корделл прибудет в течение получаса. Как он себя ведёт? Сможешь сам усадить его в машину?
— Смогу, но в одиночку я его не повезу.
— Посади его в машину. Я сделаю ещё один звонок. Хочешь, я позвоню твоей жене и скажу ей, что кое-что случилось и ты вернёшься домой очень поздно?
— Позвони, Джек. И скажи, что я вовсе не сижу за игрой в покер.
Кингмэн исчез в окне, а Эклунд тычком револьвера вынудил меня двинуться к машине шерифа. Там Вилли открыл заднюю дверцу, я сел в машину. Не закрывая дверцы и стоя одной ногой на подножке, Эклунд положил револьвер себе на колено, но дула с меня не спускал. По его лицу было видать, что он всё ещё объят ужасом.
Сквозь носовой платок я попытался объяснить ему про шнур, но смог только хрюкать. Это напугало его ещё сильнее.
Я взмок. С того момента, как меня связали, прошло не менее пяти минут. Ещё пять минут уйдёт у Кингмэна на то, чтобы сделать два звонка. И от десяти до пятнадцати минут, если он заведёт с кем-нибудь разговор либо же линия окажется занята. Да ещё пятнадцать минут, чтобы доставить меня в город, где они только и смогут решиться меня развязать. На всё про всё полчаса, а это вдвое дольше, чем следует. Теперь мои пальцы пульсировали меньше, из чего выходило, что они теряли чувствительность. Я постарался растереть их у себя за спиной, чтобы восстановить остатки кровообращения.
Тут мои пальцы коснулись чего-то твёрдого и круглого; у них осталось ещё достаточно осязания, чтобы я распознал фонарик, другой, дополнительный, лежавший на заднем сиденье, и во мне зародилась отчаянная надежда. Если мне удастся открутить переднюю крышку и удержать в пальцах стеклянный кружок, защищающий лампочку, то не исключено, что его толстым краем я смогу перерезать шнур и спасти свои пальцы.
Правда, тут существовала опасность иного рода. Если я высвобожу руки, и Кингмэн либо Эклунд это заметят, меня могут и пристрелить. Но если я не освобожу своих рук…
К тому времени, как Кингмэн вышел из дома, мне удалось открутить передний колпачок. Казалось, прошло целых пятнадцать минут, но могло пройти и только пять.
Мне захотелось крикнуть им, чтобы они немедленно ехали в город. Стеклянный кружок уже был у меня в руках, однако пальцы мои были настолько слабы, что мне с трудом удавалось его удерживать. Вырони я его, и он завалится между сиденьем и спинкой; но даже пока он был у меня в руках, я не был уверен, что мне удастся перерезать им шнур.
А Кингмэн ничуть не торопился. Поставив одну ногу на подножку, он произнёс:
— Я позвонил твоей жене. Сказал ей, что ты, возможно, до утра не вернёшься домой. Как же нам теперь поступить — как доставить его в участок?
— Я обдумал этот вопрос, Джек, — отозвался его помощник. — Мне кажется, что было бы безопаснее оставить его на заднем сиденье, а нам сесть спереди. Ты будешь вести машину, а я буду держать его под прицелом — поверху своего сиденья. Либо я поведу, а ты бери револьвер.
— Я поведу, — решил Кингмэн, обошёл автомобиль и сел за руль. Эклунд захлопнул заднюю дверцу и сел впереди меня, ни на секунду не спуская с меня ни глаз, ни дула. Так и не взглянув в сторону Кингмэна, он произнёс:
— Эй, Джек, а «кадиллак»? Если ключ в зажигании, лучше прихватить его с собой. Чтобы никому не пришло в голову прокатиться.
— Верно, — отозвался шериф и вышел из машины, двигаясь всё так же неторопливо. Я задался вопросом, воспользоваться ли возможностью и перерезать шнур, либо же это — последняя задержка, и я попаду в тюрьму вовремя.
Вернувшись, Кингмэн сказал:
— Ключи были в машине. Я их забрал. Не спуская с него глаз, Вилли. Мне чертовски не нравится поворачиваться к нему спиной.
— Уж я не повернусь, — жёстко произнёс Эклунд. — Слушай, Джек. Нам же надо Баку Барнетту рассказать про Рэнди, а телефона у него нет. Может, остановимся у его дома и сообщим ему?
— Верно. Не будем откладывать на потом.
Это решило дело. Я принял решение во что бы то ни стало перерезать шнур ребром стеклянного кружка. Остановись они поговорить с Баком Барнеттом, на это уйдёт ещё полчаса. А потом им придёт в голову завернуть ещё в несколько мест либо переделать ещё несколько дел, прежде чем они вспомнят, что пора высвободить мои запястья.
Я смог дотянуться до шнура на одном запястье и принялся изо всех сил пилить его. Я даже кожу немного поранил, но не стал обращать на это внимания. Артерия в том месте не проходила, а ещё немного крови погоды не сделают, даже моей собственной крови. Я едва не ронял стёклышко, а потому схватил его покрепче, стал пилить сильнее, и результат воспоследовал.
В одном месте шнур был перерезан; этого мне было достаточно. Я выпустил стёклышко и осторожно потёрся запястьями о сиденье, ослабляя шнур. Можно было бы полностью стащить его с рук, но вместо этого я схватил пальцами концы перетёртого шнура и придержал их. Когда меня придут развязывать и увидят, что я смог бы высвободиться, но не сделал этого, такое, не исключено, истолкуют в мою пользу. Как бы то ни было, кровь в ладонях у меня побежала по сосудам — в ладони словно бы впились тысячи иголок. Было чертовски неприятно, и всё же я возликовал: это означало, что рук я уже не потеряю.
Машина остановилась перед домом Бака Барнетта. Дом, естественно, был тёмен. Я не знал, сколько я провалялся на земле без сознания, но даже если всего только пятнадцать или двадцать минут, то и тогда время уже должно было подходить к одиннадцати, а в постель Бак отправлялся гораздо раньше.
Кингмэн несколько раз просигналил в рожок, затем вышел из машины и позвал, обратившись к дому: «Эй, Бак!» Из окна раздался ответный голос: «Да?», и где-то в доме в придачу залаяла собака.
— Плохие новости для тебя, Бак. Рэнди убили этой ночью! Так же, как и Фоули! Но мы схватили мерзавца, который это сделал! Чертовски жаль, что приходится сообщать тебе это, но, Бак…
— Подожди-ка минуту, шериф. Я спущусь.
— Да нам нужно…
— Десять секунд. Ждите. — Голова Бака исчезла из оконного проёма, и в окне загорелся свет.
Кингмэн обернулся через плечо и спросил Эклунда:
— Всё под контролем?
— Глаз с него не спускаю, — отозвался помощник. Он не преувеличивал. Тут передняя дверь в доме отворилась, и Бак появился на крыльце. Он успел натянуть штаны поверх чего-то вроде ночной рубашки и всунуть ноги в какую-то обувь. Вот только на расчёсывание волос он не стал тратить времени — те торчали под всевозможными углами. Встопорщенные усы, делавшие его похожим на моржа, топорщились ещё сильнее, чем всегда.
Но не эти подробности обеспокоили меня: под мышкой у него был двуствольный дробовик. И пока он направлялся к нам, лицо у него было мертвенно бледным. А собака, огромная овчарка, — выскочила вслед за ним и побежала рядышком, только теперь она виляла хвостом и не лаяла. Собака выглядела дружелюбной. Бак — нет.
Было ли то не больше чем подозрение или одна лишь смутная мысль, и всё-таки я уверился, как если бы кто-то начертал это на небе огненными буквами: дробовик предназначался мне.
Когда Бак приблизился к машине, — на достаточное расстояние, чтобы убить меня и не задеть при этом дробью Вилли Эклунда на переднем сиденье, его ружьё вот-вот само, казалось, уже готово было разрядиться в моём направлении. Ага, он же и скажет впоследствии, что всё произошло случайно; а может, даже не станет и врать. Скорее всего, ему ничего не будет даже в том случае, если он не станет прикидываться, что всё свершилось ненароком; не сказал ли ему Кингмэн только что, что я убил его брата? А ведь Бак — и так человеконенавистник, про которого мне говорили, что он любит только двоих — свою собаку и брата Рэнди.
Кингмэн, скорее всего, тоже обо всём догадался — по той манере, с которой Бак нёс свой дробовик. Приклад под мышкой, дуло, направленное вперёд, приопущено, но указательный палец на курке. И стоит лишь Баку споткнуться — дуло рванётся вверх, и… В том, что произойдёт дальше, Кингмэн не сомневался. Он произнёс: «Эй, Бак, полегче».
Он произнёс это строго, будто и в самом деле желал воспрепятствовать самосуду, но в то же время он не сделал шага встать у Бака на пути, — нет, он сделал шаг в другую сторону, отступил к носу машины. И мне, если я немедленно что-то не сделаю, оставалось жить считанные секунды.
Я выпустил концы шнура и сбросил его с запястий, в ту же секунду схватив фонарик у себя за спиной. Слова Кингмэна «Эй, Бак, полегче» привлекли внимание Вилли Эклунда — он повернул голову взглянуть, что там происходит. А потому, хотя револьвер Вилли всё ещё был направлен на меня, у меня оказалось время, чтобы выхватить фонарик из-за спины и садануть им по костяшкам державшей оружие руки. Вилли взвыл и выронил револьвер.
Я немедленно выскочил из машины с противоположной от Кингмэна и Барнетта стороны и побежал через дорогу к деревьям. В ту секунду, как я достиг их, грохнул револьвер Кингмэна, но пуля меня не задела. Дробовик не отозвался: Бак не мог выстрелить, поскольку между нами находился автомобиль. Я же врезался в ствол дерева и самым дурацким образом чуть не повалился навзничь, и всё же я оказался вне видимости с дороги, в тени зарослей, и смог перейти на шаг. Я повернул под прямым углом, в направлении города, и сдёрнул носовой платок с лица, чтобы легче было дышать.
С дороги до меня донёсся голос Барнетта: «Возьми его, Вольф!», и пёс гавкнул.
Кингмэн тоже словно бы залаял, возбуждённо раздавая команды, пока мои преследователи перебегали вслед за мной дорогу. Одну из них я хорошо расслышал: «Не дать ему уйти! Стрелять без предупреждения!»