Орудие Твоё идёт домой,
волочит за руку Орудие Твоё,
Орудие Твоё их ждёт, расставив миски.
Орудие Орудью в коридоре едва кивает, отдаёт пакеты,
Орудие Орудию молчит.
Немного позже, после пива,
Орудие Орудию кричит: "Исчадие!"
Орудие встаёт, швыряет пульт,
идёт в сортир и плачет.
Орудие Твоё идёт, ложится,
встаёт, берёт таблетку и ложится.
За стенкою, разбужено, Орудье
боится, что теперь совсем конец.
Встаёт, берёт медведя и ложится,
не спит и думает: "Медведь, медведь, медведь".
Как много, Господи, орудий у тебя.
Всё раскалённые, с шипами.
Идёт душа, качается,
вздыхает на ходу:
"Ох, я сейчас убью и украду,
и возжелаю, — я уже желаю! –
ведь я душа живая.
Я день за днём, от страха чуть дыша,
иду-иду, послушная душа, –
деревенеют ножки, –
и только б не упасть (случайно вправо шаг),
и только б не упасть (случайно влево шаг), –
не сбиться бы с указанной дорожки
от дома до метро,
до дома от метро
сквозь тёмные холодные дворы.
И я едва жива — а досточка качается.
И всё мне не забыть, что досточка кончается, –
и я — я всё равно! — я скоро упаду.
Так пусть уж лучше я убью и украду,
и отравлю колодцы в Пуату,
и Украину уничтожу гладом.
Меня ли испугаешь адом".
Молодой лев Василий
с добычи, сын Божий, поднимается,
над ним заря занимается,
на него ползут танки.
Он сжимается на дне воронки,
хочет отсидеться в сторонке.
Где кончается нейтральная полоса,
сразу начинаются небеса.
С утра говорили про груди, какие особенно хороши.
Сошлись на том, что большие.
Политрук всех крестил, говорил: "Зайки,