никому, короче, из наших.
И они мне, конечно, такие: "Даёшь, папаша, –
если он и вправду летал, чего ж ты его не видел?"
А я не гордый, Юрочка, я тебя не выдам.
Не хочу пугать своих мальчиков, весь этот нежный выводок.
Приходи своим ходом, Юрочка, становись в очередь, загляни после.
Я вообще гостей люблю, а у меня редко гости.
Не забывай, короче, свидимся, будет здорово".
А этот такой: Скоро?
А тот: Типун тебе на язык, Юрочка, не говори такого.
Е.Ф.
Наташа,
с которой была какая-то лабуда,
оказывается, не встаёт с постели четыре года.
Больше никто ничего не знает –
ни что за беда,
ни кто за ней там присматривает, подтирает,
ни, положим, нужны ли лекарства, большие подгузники, может, видеоплеер.
Даже не знаем, она болеет –
или просто легла и лежит, так ей нравится.
Кое-что было у нас с Наташей,
почти у всех, потому что Наташа была красавица:
не захочешь — а тронешь.
Почему-то всех нас бросила,
умерла из Москвы в Воронеж.
Обязательно
Мы поженимся на тебе, как положено близнецам.
Сделаем в тебе девочку,
будем кормить тебя солёными огурцами,
удерживать с двух сторон за колени,
пока она будет тужиться
из тебя наружу.
Всё, что нам нужно, –
это её душа,
её душа.
Все её восемнадцать пальчиков, шесть языков, одиннадцать полушарий.
Нелюбимая,
даже когда бы мы сами её рожали,
она бы и вполовину не стала так хороша.
Только давай по-честному: что прибрал к себе — то Твоё,
а не делать из этого вторсырьё.
В крайнем случае — чтобы сразу двадцать.
Потому что лучше ад, чем заново пробираться
через это всё:
уносящее варежку чёртово колесо;
мальчик Вова, знающий абсолютно всё;
мама, которой нет до пяти часов;
и как кто-то умер, а вам с сестрой не показывают,
и как кусаешься, а они оттаскивают,