Если брильянтщик Позье испросил у Петра Федоровича разрешения сделать заказ для его супруги, то Андрей Анклебер и спрашивать не стал. Просто, как и прежде, доставлял в покои Екатерины Алексеевны экзотические плоды. Более того, к ставшим уже привычными апельсинам да бананам, прибавились еще и финики, — результат очередных оранжерейных экспериментов.
Дел у садовника было нынешней зимой невпроворот. Помимо обычных обязанностей да натуралистических опытов, в скорбные дни на Анклебера и помощников легла непростая задача растительного убранства траурной залы. Нужно было наплести гирлянды из еловых веток, позаботиться о благовониях… К тому же, еще в конце осени сговорились с Татьяной осуществить-таки побег в Пруссию. Точнее, бежать теперь придется им троим: Анклеберу, жене конюха и семилетнему Прохору. Надобно все тщательно подготовить, а он в Ораниенбаум не ездил уж более двух месяцев. Даже с рождеством свою кралю не поздравил.
Татьяна за последние годы сильно потолстела. Издали ее фигура была похожа на перевязанную посередине пуховую подушку: сдобный бюст, перетянутый передником стан, и навесистые бедра. Щеки надуты, будто на кого сердится, а на щеках — естественный (безо всякой свеколки), от одной только полнокровности, алый румянец.
Признаться, ее образ уж давненько не сбивал сердце садовника с ровного ритма. Удерживали мужчину подле этой женщины лишь чувство долга да жалость — верные истребители любви.
Семейство Осипа теперь жило в Ораниенбаумской резиденции безвылазно. Осипа из служителей конюшенной конторы разжаловали за пьянство. Однако оставили при дворе, чтобы следил за чистотой в стойлах. При этом строго-настрого запретили появляться при лошадях нетрезвым.
— Животные извинного; запаха страсть как не любят, однажды уж брыкнули его копытом, сломали два ребра, теперь кособочится, — поясняла Анклеберу Татьяна.
Иностранец бы после такового происшествия, образумился, бросил бы питие, но Осип — русский мужик, — он бросил работу. Ну и, сообразно, уважения да достатка в семье поубавилось, ежели не сказать хлеще, вовсе не стало.
Насуслившийся муж не требовал ни еды, ни порядка в доме. Прохор играл с ребятишками… Чем заняться нестарой женщине?
Все больше часов она проводила с дворником Федором. Тот, конечно, был старше Андрейки лет на десять, а ее самой и вовсе на два с полтиной десятка, да и от бороды пахло тухлятиной, зато должность завидная. В его распоряжении ключи от всех ворот, от всех каморок да кладовок…
Таскалась ли Татьяна с Федором по этим каморкам, — то осталось Анклеберу неведомо. Зато она много докладывала садовнику о своих думах. Любила жена бывшего конюха сидеть на лавочке и предаваться игре мыслей, воображать, как они с Андрейкой убегут в Саксонскую Тюрингию.
Садовник рассказывал, что там чистые хвойные леса. Идешь меж деревьев, землю будто кто граблями вычистил, ни соринки, ни листика. Осыпавшаяся и поблекшая хвоя под ногами — словно коричневый песочек. Потому как у европцев — даже в лесу порядок.
А еще ей грезилось, что все жители в той стороне сплошь едят тюрю. Сидят в ряд за длинными дубовыми столами и хлебают деревянными ложками из глиняных мисок. Только тюря у них, должно быть, не обыкновенная, саксонская. Какая именно, Татьяна не знала, но уж точно не такая безвкусая, как в России: хлебные корки, покрошенные в подсоленную воду. Но потом Андрейка растолковал несмышленой бабе, что слово «Тюрингия» произошло не от русского «тюря», а от народности — тюрингов. И что в немецком языке есть слово «Тюр», то бишь дверь. И картинка в Танюшкиной голове враз поменялась. Теперь побег ей представлялся так — глухая стена, в ней тяжелая, дубовая, с чугунным засовом, дверь, Андрейка засов отодвигает, енту дверь распахивает:
— Милости прошу, моя фрау.
А за дверью — песочек, как на берегу Финского залива. А из песочка елки растут, и конца и края им не видать.
Что берут с собой в бега? Ну, в смысле, когда нужно споро уносить ноги? Лучше, конечно, вообще ничего. Так убегать легче. Сдобное тело Татьяны и без поклажи груз немалый.
В то же время: дорога дальняя, никто не знает, какие трудности, какие передряги предстоит вынести. Неплохо было бы взять еды, да сменного белья. Прохор может унести всего ничего. Как бы его самого тащить не пришлось.
Ах, как хотелось Татьяне сбежать с Андрейкой в эту самую Саксонскую Тюрингию. Однако, чего шибко желаешь, обыкновенно то и не случается, — это она по себе знала, потому и не верила своему счастью.
Вот ведь как время все с ног на голову поставило. Раньше Андрейка умолял Татьяну тайно с ним скрыться. Теперь же она его уговаривает, а тот еще и кочевряжится.
— У меня, — говорит, — натуралистические опыты здесь не завершены…
Ну и что, что опыты? Неужто в песочке под елками их окончить нельзя? Пришлось подтвердить Анклеберу давнишние догадки. Прохор — его сын, не конюха. Прежде Андрейка ее дознаньями замучил, больно уж совпадало: Осипа вызвали за голштинскими жеребцами;, его почитай месяц не было, тогда-то они и сошлись впервые, а через девять месяцев — ребеночек. Но Татьяна глаза прятала:
— Бывает, дети раньше сроку рождаются, сама не знаю.
Врала! Знала она, все знала. Осип-то в ту пору на жену кузнеца зарился, про свою супружницу начисто забыл… Но Татьяна, не будь дурой, коль скоро тягость свою уразумела, соблазнила-таки супруга. Весть эту, для Анклебера ой как отрадную, хитрая баба про запас берегла, как козырную карту. Только теперь выложила…
За мечтаньями Анклебер и застал Татьяну. Только она не на лавочке сидела (февраль на дворе, этак и околеть недолго), а соскребала деревянной лопатою наледь с дорожки. Лицо постное, подбородок опущен, щеки отвисли. Но увидела садовника — разулыбалась, бросилась на шею… Андрейка ее отстранил, взревновал: что это она дворнику помогает? Впрочем, сие было наруку предприятию: «Уговорить бы Федора пособить побегу, пущай отопрет ночью дальние, южные ворота, которыми никто не пользуется».
Анклебер привез из Петербурга игрушку для Прохора. А Татьяне — ничего. Но женщина все одно обрадовалась, больно уж красивая была вещица — «Ноев ковчег» — вырезанный из дерева домик. В домике выпилены тридцать зарешеченных окошек в три яруса (прямо по Библии) и одна большая, открывающаяся дверь. Стоит сие сооружение на плоской подставке с загнутыми краями, — вроде как, в большой лодке. И на воду спускать можно. Андрей сам пробовал. Но главное изящество находилось внутри. Коли распахнуть дверцу, из домика можно было извлечь наружу несколько раскрашенных человеческих фигурок (Ноеву семью) и вырезанные из плоского бруса силуэты животных, «каждой твари по паре». Ну, допустим не «каждой», всего-то около пятнадцати. Но, ежели всех их выставить на плоской крыше, — получалось внушительно.
«Ноев ковчег» за великую услугу (новомодные в Европе клубни «земляного яблока» потэтэс, которыми Анклебер для пробы засадил цветочную клумбу в императорском саду) доставил из Баварии некий вельможа. Такой же ковчег преподнес и самому императорскому сыну. Во какая честь Прохору — забавиться одними игрушками с наследником!
— Сына-то позови, я ему вручу подарок! — садовник поставил ковчег на лавку. Татьяна пригнулась, разглядывая диковину:
— Да он где-то в парке, ледяную крепость вместе с дворцовыми мальчишками возводит. Рассказывал, они, шельмецы, задумали построить в точности такую, как потешный Петерштадт, — передразнивают нового государя.
— И все двенадцать углов повторят?
— Боле того, они пошагово вымерили все длины. Пять шагов за один идет. Только, в котором месте ребята резвятся, то мне неведомо. Парк большой, поди их сыщи!
Врет Татьяна, или нет, — Анклебер не знал. Черт их разберет этих баб, может, и впрямь не следит за мальчишкой, а может, не желает, чтоб он ко мне раньше времени привыкал…
— Ладно, давай об деле потолкуем.
Татьяна оживилась:
— Скорей бы уж! Измаялась я, Осип лютует.
Оба присели на лавку. Вьюжило. Анклебер поднял воротник полушубка. Окинул взором одежу собеседницы:
— Не зябко?
Татьяне стало совестно за свой вид: драный сермяжный зипун;, уж и вычинки не стоит. Хорошо еще валенки без заплат. Начала оправдываться:
— Не-а, не зябко! Я нарочно что поплоше надела, наледь сгребать. А снизу — там аще душегрея на меху.
— Татьян, коли бежать задумала, так бежать надобно срочно. На днях Петр Федорович распустил тайную канцелярию. В стране неразбериха. В этаком ералаше и затеряться легче… Скажи-ка, что у тебя с Федором?
— Что у меня с дворником могет быть? Двое от скуки томимся, вот и сошлись, балясничаем. Он ко мне жалостлив.
— Словами утешает, али ласками? — Анклебер насуплил брови. Татьяна фыркнула:
— Кабы ласками, удирать бы не пришлось.
— Променяла б меня на бородача?
— Не об тебе, да не об нем речь. Ежели б я с Федором полюбовно сошлась, был бы у меня ныне не токмо Прохор, а куча детишек. Ораву за собой не потянешь, и здесь не бросишь. А так, один у меня сынок. С пьяного Осипа спрос невелик. И ты охладел ко мне, Андрейка! Нелюба я тебе стала? — последние слова Татьяна произнесла нарочито писклявым голоском, очи долу, хлюпнула носиком, — вроде как всплакнула. На самом же деле из-под ресниц косится на садовника, — проверяет реакцию. Задумка сего спектакля была такова: подробным разъяснением убедить Анклебера в собственной ему верности, опосля уличить оного в нечуткости, разжалобить, для пробуждения чувств.
Задумка возымела действие. Анклебер обнял женщину за плечи, приголубил:
— Ну-ну-ну, скоро навек вместе будем. Сможешь в эту субботу уговорить Прохора, чтоб отпер южные ворота? Я туда телегу подгоню.
У Татьяны от радости аж дух перехватило:
— Смогу!
— Я сговорился с одним пруссаком, из пленных. Поедешь как его новая жена. — Такого оборота женщина не ждала, но перечить садовнику не осмелилась:
— Куда поеду?
— В Росбах. То Саксонский город, отбитый три года назад у франко-австрийцев войсками Фридриха. Оттудова до моего родного Мерзебурга три шага.
— А Прохор?
— И Прохор с тобой.
— А ты?
— Позже. Сперва позаметаю здесь следы. Осипа к ночи твоего побега надобно крепко споить. Наутро дать добавки и так с недельку подержать в беспамятстве. Попробуем на пару с Федором его стеречь. Как думаешь, выйдет?
— И дольше выйдет. Ты же знаешь, Осип к тебе благоволит, ты столько раз его выручал. А после того происшествия, когда понесшую под ним лошадь остановил, так и вовсе мнит, будто ты его ангел-хранитель.
— Тебя не ревнует?
— Да олух он, где ж ему до ревности додумкаться?! Я у него как-то справилась: «Что это садовник к нам повадился? Прохора, да и меня, подарками без конца снабжает… Может корысть кою таит?» Так тот меня едва ухватом не треснул. «Не трожь, — говорит, — Андрейку! Радуйся, дура, что он, из уважения ко мне, всю семью опекает, — а потом шепотом добавил. — Видала, как у него цветы да травки растут? Чую, помечен сей человек Божьей милостью!»
Татьяна расхохоталась. За привязанностью мужа к любовнику она видела лишь беспросветное тупоумие первого. Зато Анклебер знал, что снискал сию симпатию исключительно собственным старанием, да смекалкой.
— Покудова Осип за ворот заливает, вы успеете далеко уехать. Там и я попытаю счастья, может, новый государь сам меня отпустит, — бежать не придется. Его Величество к ботанике равнодушен.
— Как же мы проберемся чрез посты?
— Император распорядился освобожденных пруссаков не досматривать. К тому ж, мы поддельную грамотку изготовим.
— А этот пруссак руки распускать не станет?
— Потерпишь!
Татьяна отстранилась, вытаращила глаза. В зрачках метнулись колючие искорки. Анклебер ее снова обнял:
— Не ярись!
— А ну как увезет меня твой поверенный не в сей Росбабах…
— Росбах.
— Ну да, не в Росбах а к черту на рога. Прости, господи! -
Татьяна перекрестилась.
— Не увезет. За ним должок имеется. Он знает, найду его и у черта, из-под земли достану.
По круглой Татьяниной щеке скатилась слеза, не от притворства, и не от мороза, — от счастья. Все-то Андрейка предусмотрел, видать, и вправду вскорости наступит ее освобождение. Она вытащила из ковчега двугорбого верблюда, провела пальчиком у него по спине:
— Куда ж ковчег девать? Жаль кинуть тут.
— Возьми с собой, сия игрушка ценится в Европах. Сережки прихвати, которые я дарил, жемчужную нитку, — все, что можно обменять на продукты и деньги. Мало что приключится. С пруссака за твое угнетенье я конечно, три шкуры сдеру, но лишь когда сам до вас доберусь, а покудова тебе в одиночку выкручиваться придется.
Х Х Х Х Х
Нет, конечно, садовник не доверил бы собственного сына сомнительному прусскому воину. За недели, которые Арнольд (так звали выпущенного пленника) пировал в Санкт-Петербурге, Анклебер успел узнать о нем многое.
Познакомились они при занятнейших обстоятельствах.
Метелистым утром, к оранжереям Летнего дворца, в оных дни напролет, а то и ночи, проводил Анклебер, подали карету на полозьях, запряженную четверкой лошадей (упряжь, полагавшаяся главному садовнику по рангу).
Садовнику нравилось работать здесь зимой: тихо, безмятежно. И императорская семья и челядь — в Зимнем. Только вот все время приходилось контролировать истопника. То, шельмец, загуляет и чуть не заморозит хрупкие растения, то, после выговора, от усердия, столько дров в топку накидает, что Андрею часами приходится ходить от форточки к форточке: чуть приоткрыл, жар выпустил и к следующей. Уж про то, чтобы безалаберный мужик его жилую комнатку прогревал — и думать забыл, не до себя, когда многолетние труды враз погибнуть могут.
Каморку на первом этаже одной из построек, неподалеку от оранжерей, садовник так и оставил за собой. Рябина возле окна разрослась, окрепла, и теперь каждую осень и весну приходилось спиливать на ней ветки, чтобы не долбили на ветру хрупкое стекло. В комнатке можно было передохнуть, Анклебер держал там несколько нужных ему книг, смену белья, и, на всякий пожарный, парадные, шитые серебром, сюртук с камзолом.
Сегодня был тот самый, «пожарный» случай. Анклебер, зашел, ежась от холода, переоделся. На голову нахлобучил ненавистный парик с взметнувшимися по бокам «крыльями голубя»;. Сел в экипаж.
Известный в столице ботаник намеревался нанести официальный визит графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому, президенту императорской Петербургской академии наук, командиру Измайловского полка и, одновременно, гетману Малороссии.
Кирилл Григорьевич находился сейчас не в лучших чувствах: прекрасно понимал, чудесному превращению из простого казака-пастуха в графа он обязан исключительно благосклонности покойной императрицы, внявшей заботливым речам своего любимца, старшего из братьев Разумовских, Алексея (говорят, между ними был заключен тайный брак). Специально для деверя Елизавета Петровна восстановила гетманское звание, упраздненное после предательства Мазепы. И вот теперь положение обоих Разумовских пошатнулось. Петр повсюду вводит свои порядки. При дворе поговаривали о намечавшемся назначении гетманом Украины Гудовича.
И все же никому иному Андрей Анклебер не мог сейчас довериться.
Сани покинули границы пустынного в это время года Летнего сада, пересекли канал, влились в пока еще не многочисленный поток на широкой Миллионной.
Андрей в окошко рассматривал трехэтажные каменные хоромы, вытянувшиеся в шеренгу, словно голштинцы на параде. Улица лишь недавно стала выглядеть столь богато. Во времена Петра I здесь жались друг к другу небольшие деревянные домишки чужеземцев. И потому называлась она не Миллионной, а Немецкой.
Отсюда начинался Адмиралтейский остров. «Сущий рай для иностранцев», — вспомнил садовник слова из книжки ганноверского посланника, цитированные некогда будущим графом Швариным. Теперь-то он понимал, что вызывало восторг автора: государь Петр Алексеевич держал всех переселенцев на особом положении. Жаловал им титулы, приблизил к себе не только положением в обществе, но и местом жительства. Вон он, Зимней дворец, — рукой подать.
Государева милость коснулась и его, Андрея, бывшего Генриха. Много добра он успел увидеть и от самого Петра, и от его последователей… По чести, Анклебер не желал покидать эту огромную страну. Несколько детских лет, проведенных в Саксонской Тюрингии, не принесли ему ничего кроме бед и страданий. В России же он обрел свои дело, дом, получил уважение, почет.
С другой стороны, ему уже сорок семь, и иное счастье, кроме как с пышногрудой Татьяной, вряд ли удастся сыскать. А уж радость каждодневно зреть подле себя сына Прохора и вовсе сводит все сомненья нанет. Ведь в России их соединение невозможно.
Таким образом, вопрос об отъезде Анклебер посчитал для себя решенным. Оставалось только утвердиться во мнении насчет способа перемещения: тайного или явного. За ответом он и направлялся к графу Разумовскому.
«Надобно завести разговор отдаленно, — размышлял Анклебер. — Вначале справиться о мнении Кирилла Григорьевича насчет будущности при новом государе. Потом намекнуть, а я, мол, подустал, хотел бы передохнуть, побывать на родине…» И, коли Президент Академии наук будет благосклонен, то садовник передаст под его патронирование свои почти уж завершенные эксперименты, имеющие стратегическое значение для России: там уж дело одного только времени, никак не знаний.
Вот только под какой «подливой» заговорить о Татьяне? Ведь не просто так Анклебер намеревался довериться именно Разумовскому. Гетман Малороссии, коли проникся бы соучастием, да возымел интерес, в силах был бы беспрепятственно проводить женщину и сына до самой Речи Посполитой.
За думами карета миновала обновленный Зимний дворец, свернула на Невскую першпективу.
Анклебер заколотил кулаком по алому бархату каретной обивки. Экипаж остановился.
— Чего надобно? Не прибыли еще, барин! — гаркнул кучер.
— Послушай, браток, давай-ка, мы сделаем кружок через Адмиралтейскую, мне кое-что обмозговать надобно.
Кучер покорно кивнул:
— Мое дело подневольное, как прикажете!
Карета свернула на набережную Мойки, проехала затейливый фасад Строгановских палат, усадьбу Разумовского и следующий дом, придворного поставщика Штегельмана, новый поворот, поравнялась с ажурной загородью владения графа Шварина.
Вдруг садовник увидел, как со стороны сада по решетке карабкается некий русоволосый мужичок. Одет для февраля месяца он был странновато: шелковая рубаха и та не застегнута, грудь нараспашку, белые кюлоты, да армейские сапоги. Ни дать, ни взять герой-любовник, удирающий от ревнивого мужа. Только граф не женат… С кем же у несчастного было свидание?
Может, вор? Но воры раздетыми на дело не ходят, да и промышляют обыкновенно по ночам, в самую темень… Не успел Андрей найти разумное объяснение сему казусу, русоволосый крепкими руками ухватился за верх ограды и перемахнул чрез нее, опустился на землю аккурат рядом с экипажем. Увидал в окне наблюдавшего за ним садовника и рухнул на колени. Сам пальцем в сторону Шваринского дома тычет, да кланяется, кланяется без устали — стало быть, укрыть от погони просит.
Графа Шварина садовник недолюбливал издавна, потому оказал беглецу свое покровительство. Пустил его в карету и велел пригнуться пониже. Экипаж двинул дальше. Поравнялся с воротами. И тут еще один бегун. Теперь уж Илья Осипович собственной персоной. Тоже не одет, прямо в шлафроке и тапочках. За ним двое мужиков, видать, из прислуги. Выскочили, завертели башками:
— Что таращитесь, губошлепы! Я и то быстрей вас поспел! Ну-ка, один — тудысь, другой — тудысь (показал в разные стороны), бегом марш!
«Ишь, ты! Новомодную прусскую команду «марш» выучил!» — отметил про себя Андрей. А Шварин, не долго думая, метнулся к карете. Анклебер дал знак русоволосому, чтобы тот пригнулся еще ниже. Сам же приоткрыл дверцу и высунулся по пояс:
— Случилось что, Илья Осипович?
— Долго излагать. Скажите лучше, любезнейший, не видали вы тут сиганувшего чрез забор полураздетого пруссака?
«Вот оно что, пруссак! Потому и знаками вместо слов изъяснялся!» А вслух добавил:
— Видал. Как не видать! Он сразу чрез дорогу кинулся, и побежал далее, вдоль улицы.
Граф даже не поблагодарил садовника, заорал вдогонку одному из слуг:
— Эй, Степан! Степан, елки точеные! По другой стороне беги, да поспешай, уйдет ведь шельмец! Коль не догонишь Арнольда, — высеку! — а сам вернулся за ворота и побрел к дому.
— Так вас Арнольдом зовут? — спросил Анклебер по-немецки у спасенного им беглеца, когда карета отъехала от графского особняка подальше.
— Да. Спасибо, что не выдали! Я ничего предосудительного не совершил, смею вас заверить! Наоборот, граф пытался втянуть меня в весьма неприятную авантюру. Еще раз спасибо! Не решаюсь боле досаждать своим присутствием. Прикажите кучеру остановиться, я сойду…
— Куда это вы собрались в этаком виде? Если не околеете в одной-то рубахе, то уж точно угодите в руки графских соглядатаев. Вот лучше возьмите, прикройтесь покуда, — вытащил из-под себя медвежью шкуру, снова заколотил по обшивке. Кучер тут же откликнулся:
— Чего изволите?
— Гони-ка, братец, на Садовую, к дому.
Х Х Х Х Х
План попросить пруссака вывезти из России Татьяну с Прохором созрел в голове Анклебера моментально. «Я его от Шваринского гнета спас, пущай теперь добром на добро ответствует!»
Анклебер поселил Арнольда в своем жилище, в комнате для гостей. Садовник вел аскетический образ жизни, так что мог не опасаться, что пруссака кто-либо обнаружит. Впрочем, если и обнаружит — не страшно. При нынешнем государе пособничество бывшим противникам не только не возбраняется, но даже приветствуется. Главное, чтобы граф Шварин сюда носа не сунул. А это уж вряд ли. Они с Ильей Осиповичем друг друга на дух не переносят.
Арнольд Беккер провел в особняке Анклебера на Садовой аккурат две недели. Съел пять жареных гусей с черносливом, восемь копченых свиных ножек, запеченного барана, остатки солонины с чесноком и все припасы белужьей икры. Ежедневно он требовал от поварихи Марфы свежих расстегаев да калачей. Запивал все это пивом да вином из погреба (всего два бочонка). Во хмелю разбил китайскую вазу (подарок покойного Буксбаума), челюсть (управляющему Мануэлю) и сердце (девке Глафире)… К концу своего пребывания прусак уморил не только челядь, но и самого хозяина, рассказами об умопомешательстве Шварина.
По его словам Илья Осипович возомнил себя неким меркурианцем. («Презанятнейшее название!»), человеком, наделенным божественным знаком:
— Мизинец! У него мизинец длиннющий и крепкий, что сучок. И острый, зараза! Он меня им под ребра как тыкнет, аж слезы из глаз, — Беккер уже не впервые рассказывал эту историю в доме своего спасителя, и каждый раз на этом самом месте принимался задирать подол рубахи, обнажая иссине-бледный свой торс и маловолосистую грудь.
Обнаружив там синяк, прислуга начинала жалеть пруссака, и гостю сходили с рук многие шалости. Но с хозяином этот номер не прошел. Во-первых, Анклебер выслушал историю едва ли не последним в доме, синяк к тому времени успел поблекнуть. Во-вторых, даже если бы и остался, — во дворце Андрей не такие следы от ран да побоев видывал. Слава Богу, уж стольким важным особам служил! А они, порой, дико лютуют.
— Вот здесь! Вот здесь полоска лиловая была, — тараторил Беккер.
Но Анклебер только рассмеялся:
— Так что ж, господин Шварин мизинец заместо стилета держит?
— Видать так! Длиннющий он у него, говорю ж! Нижняя фаланга пальца обыкновенная, а две верхние резко вытягиваются вверх… А теперь, внимание! О-ля-ля! — Беккер выставил спрятанный дотоле за спину кулак с оттопыренным мизинцем, раскрыл ладонь, и стало видно, что его мизинец тоже вытянут, идет аккурат вровень с безымянным.
Анклебер присмотрелся, сравнил с собственным, — ничего особенного. Что же касается длины, — не дотягивает и до верхнего сустава своего соседа.
— Так вот, граф Шварин утверждает, будто бы это особый знак, указующий на избранность его владельца. Будто бы у всех его предшественников мизинец также длинен и остер. Илья Осипович стал «избранным» по наследству. Но поскольку собственных детей у него не имеется, то преемника себе приходится выискивать, так сказать, на стороне, по этому самому, так сказать, признаку. Ну, по мизинцу, то бишь! Вот он меня, хе-хе, и выбрал!
Садовник даже придвинулся ближе к прусаку, понюхать, не перебрал ли. Пить тот, конечно, был горазд, но сейчас, кажется, ни брагой, ни вином, ни виноградной водкой от Арнольда не разило.
— И свиток мне показал. Да! Пергаментный, поделенный на две части: в левой сверху нарисован месяц рожками вверх, в правой — крест, а у вершины его — круг. Шварин пояснил, что знаки: полумесяц, круг и крест, — ежели соединить их, расположив сверху вниз, составят символ планиды Меркурий, — и это действительно было так, чему Анклебер несколько подивился. — В обеих половинках шел список, вначале — сплошь какие-то арабские фамилии, потом немецкие. Шварин развернул свиток не до конца. Сказал, мол, кое-чего мне знать пока не положено. Но, коли я поведу себя благоразумно, то вскоре передо мной раскроют не только сию грамотку, но и многие иные тайны. Видите, от каких почестей отказался, сбежав, — Арнольд хихикнул.
— Что ж так? — поинтересовался Анклебер.
— Да бред все это, россказни сумасшедшего. Самое абсурдное, что Илья Осипович, не заполучив моего добровольного согласия, начал принуждать меня к пособничеству. Заставлял производить некие алхимические опыты с ртутью, учить заклинания… Зачем-то собирался привести меня на прием во дворец, и весьма желал, чтобы я понравился новой императрице.
— А чем занимаются меркурианцы? Или граф пока в дела вас не посвящал?
— Почему же. Кое-что успел рассказать. Дело «избранных» — погоня за каким-то таинственным магическим изумрудом, дающим власть над людьми, и споспешествующим в волхвовании;. Их, меркурианцев, всего двое на один промежуток времени, плюс два ученика, сменяющих учителя после смерти. Вот меня в ученики-то Шварин и прочил, — и Арнольда окончательно понесло на некую, с точки зрения Анклебера, околесицу. — А еще у графа какой-то дикий зверь в подполе живет.
— Ой ли? Что за зверь?
— Не знаю, не видывал. Но он туда каждый день еду велел сносить. Похлебку в миске, хлеб. Может, обезьян какой заморский?
Андрей поспешил сменить тему и вообще отделаться от прусака, а то боязно станет ему женщину с сыном перепоручать.
Х Х Х Х Х
Садовник тоже поначалу решил, что Илья Осипович лишился рассудка. И в общем-то не обратил бы на рассказ постояльца должного внимания, если бы не Татьяна. В тот вечер, когда они сговорились совершить побег, она предложила садовнику заглянуть в его будущее, погадать по руке:
— У нас тут табор стоял, цыганка одна обучила…
В гадание Анклебер, конечно, не верил. Но ладошку свою женщине протянул, чтоб не обижать.
— Видишь вот эту бороздку? Это твоя жизнь, долгая и извилистая. Но все повороты в ней вторятся еще одной дорожкой, примыкает она к твоей жизни где-то в середке и потом уже тянется до самого конца. А судьба твоя — женщина с длиной белой косой… — и Татьяна зарделась. Анклеберу стало скучно, так и думал, — все гадание белокурая бестия сведет к тому, что он не должен ее бросать до конца жизни…
Татьяна тем временем говорила что-то о его пальцах:
— Наладонный перст — самый главный. А на небе для нас самое главное что?
— Солнце.
— Солнце — то бишь Аполлон, — Татьяна приподняла голову, посмотрела на собеседника горделиво («Пущай знает, и мы не лыком шиты, тоже могем в науках разбираться, да мудреные слова баять»). И добавила:
— Бог света такой был в ветхие времена. Если бы ноготь этого самого большого перста был у тебя овальный — стал бы ты музыкантом али актером; квадратный — совсем не умел бы лгать… Но у тебя он какой-то невнятный, неровный, — а в жизни это означает размеренность, основательность и надежность.
Далее последовал рассказ про шишок, потом про четвертый… Татьяна ни разу не сбилась, все названия, все приметы точно перечислила. Дошел черед до мизинца:
— За мизинец ответствует Ермис; по латыни Меркуриус…
Андрей аж подскочил от неожиданности: «Меркурианцы, избранные, отличительная черта — особая форма мизинца». А Татьяна решила, что он ее образованности, да знанию мифологических имен подивился. С особой торжественностью в голосе продолжала:
— Ноготь мизинца у тебя квадратный, — умен ты, Андрейка, о чем я тебе завсегда и толкую.
Но Андрейка ее уже не слушал. От скуки не осталось и следа, теперь его распирало любопытство:
— Скажи, а на что указует заостренный мизинец?
— На тягу к колдовству, ворожбе и всяческим чудесам.
— А длинный?
— Это смотря отчего он длинный. Ежели, как у тебя, чуть вытянут нижний сустав, так то любовь к наукам доказует. А ежели вытянут за счет средней части, — способность к торговле, за счет верхней — хитрость.
Х Х Х Х Х
На следующее же утро ненавистный парик «крылья голубя» снова был нахлобучен на умную голову садовника. (А то, что она была умной, подтверждал, как теперь выяснилось, и ноготь мизинца.) Четверка лошадей, пуская из ноздрей пар, везла Анклебера на Васильевский остров к библиотеке Императорской Академии наук, открытой еще батюшкой Петром I.
Анклебер просидел за книгами шесть часов. Дважды выходил на крыльцо, вдохнуть свежего воздуха. Четырежды, почесывая лоб, сдвигал парик на затылок, один раз таким манером даже обронил его на пол. В остальное время штудировал исторические тома да астральные альманахи. К вечеру в его голове вырисовалась картина:
Меркурий — бродячая звезда, планида, совершающая, подобно Земле, движение вокруг Солнца. Названа по имени бога Меркурия. В астрологии он покровительствует двум зодиям: близнецам и деве. Меркурию соответствуют день недели — среда, число — 4, металл — ртуть, вкус — вяжущий, цвет — желтый, камень («Ай, да «бредни» Шварина!») — изумруд…
В принципе, Меркурий — тот же самый бог, что и Гермес. Или, как на русский манер назвала его Татьяна, Ермис. Только первый из римской мифологии, а второй из греческой.
Ну, что можно было сказать про Гермеса (Меркурия)? Он прямо-таки родился плутом. Еще возлежа в своей колыбели, украл трезубец у Посейдона (Нептуна), стрелы у Купидона (Амура), пояс у Афродит (Венеры). Как ему это удалось — вопрос мифический. Ну, удалось, видать, как-то, не садовнику ж древние мифы переписывать. На то они и мифы, чтоб к правде отношение имели косоватое.
Опять-таки именно из своей люльки Гермес (Меркурий) обратил внимание на стадо коров, которое пас неподалеку сребролукий Аполлон. Младенец освободился от пеленок и пополз к пастбищу. Но тут на пути ему попалась черепаха. Мальчуган содрал с черепахи костистый щит, вырезал из него лиру, натянул струны и вернулся в люльку, — припрятать инструмент.
Вторая попытка путешествия за коровами оказалась более удачной. Гермес дополз-таки до стада и стащил пятнадцать телочек и бычков. Дабы не отпечаталось следов, он привязал к ногам скотины тростник и ветки. Дабы его не выдал видевший все старик-виноградарь, — подкупил его. Но не просто подкупил. Через некоторое время вернулся, изменил внешность и проверил, держит ли старик уговор. И, когда выяснил, что за еще больший подкуп виноградарь готов выдать Гермеса, — превратил старика в скалу…
Казалось бы, все предусмотрел хитрющий малец: даже в собственную пещеру ввел скотину не передом, а задом, нечто животные не входили, а покидали сию обитель. Ан, нет! Только он воротился в колыбель, завернулся в пеленки и заснул сном младенца, — Апполон тут как тут:
— Отдай, — говорит, — моих коров!
Гермес вылупил глазки:
— Каких коров? Не брал, не видал! Не разумею об чем молвишь!
Спор разрешил батюшка Зевс, и разрешил не в пользу собственного дитяти. Но Гермес и не мыслил сдаваться. Он предложил обменять скот на сделанную из панциря черепахи лютню. Апполон согласился. Покудова тот примерялся к игре, малютка поспел сладить другой струмент, пастуший рожок. Рожок он выменял у того же Аполлона на кадуцей (златой жезл, обвитый двумя змеями, наделенный магической силою напускать и сгонять с людей сон).
Как видно из мифов, Гермес-Меркурий был тем еще пройдохой: нечестен, лукав, склонен к жульничеству, татьбе;, в то же время по отношению к себе требует собачей преданности; чуть что не так — неистово карает. В середине осьмнадцатого века за воровство запороли бы до полусмерти, да еще срамное клеймо на щеке выжгли, да порохом многажды притерли, — чтоб до скончания дней ничем не вытравить. А его, вишь, в боги возвели! Решили, раз дар менялы имеется, пущай за торговлю и воровство ответствует.
Нет, он, конечно, и добрые, бескорыстные дела совершал. Например, открыл Одиссею тайну волшебной травы и тем самым спас от колдовства Кирки, превратившей всех спутников Одиссея в свиней. Амфиону он подарил лиру, и с ее помощью герой построил стены города Фивы…
Но Анклебер на приглядные факты особого внимания не обратил. Возможно потому, что испытывал неприязнь к самому Шварину, и во всей этой истории с таинственными избранниками-меркурианцами искал не совсем чистую подоплеку.
В альманахе, описывающем жизнь и деятельность бога торговли, шла маленькая оговорка. Мол, после завоевания Персии Александром Македонским, когда в Азии и Египте поселились греки, Гермеса уподобили египетскому обожествленному царю Тоту, «писцу богов» сопровождавшему души умерших в потусторонний мир. И, якобы перу этого Тота-Гермеса принадлежит великая книга, содержащая в себе суть тайного учения, наследия цивилизации погибшей Атлантиды.
Точнее будет сказать, труд сей принадлежит не «перу», а «резцу», ибо текст был высечен на нескольких каменных табличках, скрепленных золотыми кольцами. И сама книга, названная «Tabula Smaragdina» то есть «Изумрудная скрижаль», стала «библией для мистиков». Каждый искал в ее мудреных словах «открытие» для себя: алхимики — рецепт получения золота, философы — формулу духовного просветления, правители — ключ к власти над миром. Гермеса нарекли «Триждывеличайшим», покровителем науки, магии и гадания, а все оккультные учения именуются с тех пор герметическими.
«Дело меркурианцев — погоня за каким-то таинственным магическим изумрудом, дающим власть над людьми, и споспешествующим в волхвовании,» — слова Беккера эхом отдались в голове Анклебера.