Печерский монастырь под Псковом, октябрь 1779-го года.
— Спасибо за откровенность, Андрей, — игумен Иосиф запустил руку в свою поделенную на две половинки бороду. Взгляд больше не сужался. И Анклебер не мог понять, что это означает, внутренний гнев, или же серьезность, с которой настоятель отнесся к проблемам гостя, изложенным в его рассказе. — Теперь и я отвечу на ваш вопрос. Как разглядел то, что Иван ненастоящий? Так ведь грамота подвела.
— Какая грамота, ученых слов, вроде не произносил…
— А слова здесь не нужны, интонация, поворот головы… У человека, десятилетиями томимого страшным грехом, никнут не только плечи. К тому же на лице у вас этих тяжких мучений также не прописано.
— А если я и не мучился, ежели надысь осознал и сразу к вам?
— Так не бывает.
Они недолго посидели молча. Архимандрит держался за висевший у него на шее большой крест, Анклебер на него смотрел.
— Конечно, грех ты все же совершил. Та сцена, которую разыграл прилюдно, да еще в монастыре, — богохульство.
Андрей склонил голову ниже плеч и замер в ожидании. Конечно, Владыко имеет теперь полное право выгнать его со двора.
— Но, мне знакома история изумруда, попавшего в руки к твоей жене. Слыхал, что немало крови из-за него пролилось. Как человек, служащий богу, я всеконечно тебя порицаю. Но, как простой человек, как смертный, понимаю, что напрасно охуждать того, кто меж убийством и лукавством выбирает последнее. Впрочем, мудрец сказал бы, там, где есть два пути, всегда отыщется и третий.
— Понимаю, Ваше Высокопреподобие, — Андрей приложил ладонь к груди, — но в ярости пребывал. А в ярости ж напролом мчишь, до потаенных ли тут тропок?!
Иосиф лишь на секунду снова сощурился.
— Сам сломя голову несешься и меня за собой тащишь?! Так, стало быть, интересует тебя история хромого мальчика, воспитанного в нашем монастыре? Я не знал его родителей. Но, говорят, никчемные были люди. Жили в деревне неподалеку. Вначале ребенка в монастырь подбросили, потом и сами сгинули из бренного мира. Нет, не в схиму облачились, просто пропали, ни слуху о них, ни духу. Поговаривали, что утопились в болоте, а там, кто знает. Мы назвали его Савелием.
На Савелия обратила свое пристальное внимание одна знатная особа. Хороша собой, довольно умна. В 1722-ом году, задолго до появления здесь подкидыша, она также привезла ребенка. Сказала, что осиротевший дальний сродственник. Просила приютить и воспитать. Разумеется, дама перечисляла нам регулярно большие пожертвования. Я не буду называть имя ее мальчика, оно не важно.
Рос хлопец довольно смышленым, искренним и честным. Казалось, это даже несколько не устраивало его попечительницу. Посему, через какое-то время она и приласкала хромого Савелия.
Мне предшественники сказывали, что все началось с того, что однажды Савелий сбежал в деревню и подпалил там дом своих родителей. Откуда мальчуган узнал о них, и, тем паче, как выяснил про их дом? Наказали. Допрашивали, откуда сведения получил. Но сиротка-хромоножка молчал, словно кто ему рот суровой нитью затянул.
Потом, я уже служил при монастыре, услышал как-то его рассуждения.
— Человек сродни собаке, кому предан, перед тем хвостом машет, а чужаку и горло перегрызет, — это он монаху объяснял. Тот его спрашивает:
— А кому преданным-то быть? Вот мы, люди послушные Богу. А ты кому служить собрался?
— Кто хлеб дает, тому обычно и служат. Вы мните, будто все с небес падает. А я себе человека найду, да чтоб не корку мне давал, а пряник медовый.
Ну, не трудно тут было сообразить, что сам по себе мальчик к таким мыслям прийти не смог бы. И монахи вряд ли этакое богохульство в юную голову вложили. Оставалась наша благодетельница. А как ее уличишь? Да и… за слова обыкновенно из монастыря-то не гонют.
— Скажите, Андрей, как вы догадались, что хромой след ведет именно в монастырь?
— След, в первую очередь, вывел меня на графа Шварина. И тогда я стал интересоваться всем, что происходит вокруг него. Выяснил и про неожиданно явившегося после смерти баронессы Оксендорф Бориса. Так ведь звали «дальнего сродственника одной знатной дамы»?
Архимандрит кивнул.
— Потом уточнил, откуда он взялся. Нелегко пришлось. Помог крест, которым он очень дорожил и носил, практически не снимая его. Крест привел в ваш монастырь…
Архимандрит и тут кивнул:
— Прежний настоятель прикипел к мальчонке, подарил ему эту реликвию с надеждой на спасение души в моменты искушений.
— Ну, а дальше, — по аналогии. Ежели один таинственный человек явился из обители, почему второй не менее таинственный, не может прийти оттуда же?!
— Как же получилось, что Савелий служил вначале баронессе, а потом оказался исполнителем поручений графа и его потомков?
— Точно сам не разобрал. Но, думаю, Оксендорф поначалу приставила хромого паренька следить за своим сподвижником. Все-таки была она дамой коварной и вряд ли доверяла компаньону. А потом, когда тот был раскрыт, извинилась и сдала послушника, обращенного в свою веру на руки Шварину.
— Илья Осипович, должно быть, до сих пор держит его в подвале. Выпускает только когда требуется совершить очередное преступление…
Игумен Иосиф, словно спасаясь от черных мыслей, схватился за большой нагрудный крест:
— Воля — есть способность человека совершать поступки согласно собственному выбору. Выбор — принятие ответственности на себя. А коли кто выбирать да отвечать на этом свете не приучился, так у того и воли нету. К сожалению, такое иногда случается и с монастырскими воспитанниками.
Х Х Х Х Х
Императрице долго изъяснять ничего не пришлось. Мало того, что сама смышленая, так и к графу Шварину не первый год подозрение имела. Выделила солдат, приставила высокий чин, дабы хозяин не сопротивлялся. И с указом проверить подвал направила к Илье Осиповичу.
А там… Не врал бывший пленный Арнольд Беккер, ох, не врал! В полутемном подполье, тощ и малокровен, бледен и напуган сидел… нет, не зверь, сидел хромоножка Савелий.
Солдат Савелий устрашился. Забился в угол, стал прикрываться серой, сбитой из единой широкой доски лавкой.
— Что здесь происходит? По какому такому праву ворвались в мой дом, — верещал граф, хотя и право на вторжение и причина оного были Илье Осиповичу разъяснены еще на пороге.
Сам Анклебер в подвал спускаться не стал. Подождал, покуда невольника вытащили наверх.
Синюшное щуплое тельце. Вокруг испуганных глазок синь еще большая.
— Как тебя зовут?
Потупился, на Шварина зыркнул: отвечать — не отвечать. Илья Осипович никакой реакции не выказал. Савелий и вовсе растерялся. Не привык он самостоятельно решения принимать. А Андрейка напирает:
— Говори, не бойся, как звать-то? Имя-то у тебя есть?
— Савелием звать, — и зарумянился, словно постыдное слово произнес.
— Ты давно у графа живешь?
— С монастыря, точней, со смерти баронессы.
— А лет сколько?
Савелий начал пятиться, еще бы шаг, свалился бы обратно в прямоугольный черный просвет с круто идущей вниз лестницей, но солдаты подхватили за тощи рученьки, оступиться не дали.
— Не приучен он года-то считать, — заявил граф откуда-то из затененного угла, из-под пыльной салатного цвета занавески. — Что спросить-то желали, сколько ему самому лет, или сколько лет в моем подвале проживает?
— Самому-то лет пятьдесят будет… — ответил Анклебер.
Среди солдат послышался шепоток. Никак не ожидали они, что ледащий мужичонка окажется столь великовозрастным. Они его за изможденного отрока приняли, никак не за зрелого человека. Седина в голове — так то как белесость у растения, содержащегося без света… Морщинистость — от истощения… Ан, оказывается, неверен расчет…
— А в доме моем он уже почитай лет двадцать обитает.
— Обитает, — удивился Андрей. — Слишком громко сказано. Вы его как крота без света держали, да как пса перед охотой — впроголодь.
Шварин ни малость не смутился, только зло посмотрел на садовника. А Анклебер обращался уже к стоящему Савелию.
— Архимандрит Иосиф, что ныне является настоятелем Печерского монастыря, взял с меня слово, что никакой казни над вами учинено не будет. Ощущает Владыко вину монастырского воспитания за то, что с вами приключилось. Я обещал отправить вас обратно, в обитель.
Савелий вырвался из рук солдат, подбежал, склонился перед садовником на колени, стал целовать аккурат в пряжку на туфле. И, все ж виновато, скосился в сторону бывшего «благодетеля». Шварин смотрел на недавнего пленника с презрением.
Андрей так и не понял, чему этот заложник чужой прихоти возрадовался, ведь нельзя сказать, чтобы прежнее существование его тяготило. Да и мук совести относительно совершаемых злодеяний он, должно быть, не испытывал. Как верно подметил игумен Иосиф, у Савелия не было воли, сообразно, и ответственности за свои поступки он сознавать не должен. А тогда, и о каре думать не положено, и бояться оной — тем паче. За что ножки-то целовать? Исключительно из искательства? Из привычки поклоняться тому, кто на данный момент твоей судьбой управляет?
Андрей увел мужчину в одну из комнат. Предложил тому сесть в кресло. Сам устроился на стуле. И прогадал. Савелий не привык, чтобы к нему по-человечески обращались, тем паче, относились с почтением. Вид у него сделался еще более испуганный. Весь он как-то сжался. Заерзал по узорчатой камке.
Анклеберу тоже стало неловко. Уж в который раз за последние месяцы он дает промашку. Архимандрит Иосиф его в два счета раскусил. Теперь вот решил доверительно поговорить с бывшим графским невольником, но только конфуз на того нагнал.
— Вам неловко, в этом кресле-то?
— Нет, ничего.
— Я хотел спросить…
Савелий скукожился еще более.
— Хотел спросить… — мужчина и сам оробел, какой вопрос задать-то, чтоб человек разговорился. — Вы столько времени провели в полном одиночестве. И в монастыре, и у баронессы, и здесь, в подвале у графа… Как время-то коротали?
— Я Богу молился.
— И о чем же, — изумился Андрей.
— О всяком. О спасении людских душ. Об удачном исходе.
— «Удачном исходе» чего?
— Граф, Илья Осипович, иногда выдавал мне порученьеца.
Тут уж Анклебер не выдержал, заполыхал личиком:
— Это по головке человека кастетом тюкнуть, — порученьеце?
Савелия залихоманило.
— Я потом неделю на грече с солью выстаивал, одну воду пил и молился… Потом аще неделю рябь с коленок не сходила.
— И убийство возницы в зимнем лесу, на глазах-то у дитяти малого, тоже замаливал?
— Тоже, так то ж похититель был, бабу с ребенком хотел в лес завести, да бросить.
— Хм!
Не такой уж слабоумный был этот Савелий. Значит, Шварин ему наврал, сказал, что убийство поделом будет. Так все одно, не по-христиански. Только у этого подвального узника понятия справедливости и христианских заповедей уже давным-давно в голове-то перекосило.
— Что ж, ты совсем, что ль, не понимал, что тебя в нечеловеческих условиях содержат. Не бабу, похищенную в лесу, спасать надобно было, а себя, — взял бы да и сбежал!
— А куда? Да и как содержат в человеческих условиях? Я ж не знал, — глаза у Савелия были по-прежнему голубовато-туманные, чистые и искренние. Нет, не мог обманывать, никак не мог… И бывший графский пленник словно понял, что ему, наконец, верят, вдруг осмелел, и попросил с простосердечной наивностью. — Барин, а вы мне не покажете, как люди-то живут…
Последняя фраза окончательно обескуражила Анклебера. Он развел руками по сторонам. Ну, смотри, вот так живут графы…
Печерский монастырь под Псковом, ноябрь 1779-го года.
Деревянненький мостик к воротам монастыря взвизгивал под колесами скучающим псом. Вода во рве уже не была зеркальной, затуманилась, подернулась ледком. Скулеж сменился гулким громыханием, когда экипаж въехал на каменный настил и остановился перед четырьмя колоннами входа.
Добрая душа Андрей Анклебер выделил собственную повозку для отправки Савелия в Печерскую обитель, меж колоннами она не проходила, да и не должна была проходить. Бывшего воспитанника должно было доставить лишь до ворот.
Их встретил все тот же монах в черном платье и в высокой скуфье с торчащей косичкой. Только котенка не было, холодно, видать, высовываться.
Возница первым сошел с козел. Негромко сказал что-то встречавшему иноку и сунул тому сложенный и запечатанный сургучом конверт. Тот кивнул. Только после кучер обошел карету и открыл дверцу.
Из кареты вышел заметно подобревший, и ликом, и телом, Савелий. Прозрачность черт его ушла, он уже не был изможден и иссушен, а как будто стал немного ватный. И даже, казалось, взгляд его уяснился. Он нес в руках узелок, — те небольшие пожитки, которые скопил за последний месяц, проведенный в приюте на Васильевском острове: кое-какое бельишко, дареные платочек с гребешком, да кем-то утерянную оловянную солдатскую пуговицу… Все эти предметы должны были напоминать ему в монастыре о немногих днях, проведенных среди обычных людей…
Дорога неподалеку от села Макаровка, ноябрь 1779-года.
Аспидный небесный купол, словно огромное сито, пропускал через себя крупинки снега. Вначале отдельные, редкие, а теперь довольно частые, так что и пространство все было в этих неуловимых глазом снежинках, словно в тумане. На взгорье наконец показались тусклые огни избенных окошек, редкие, не в каждом, должно быть, жгли свечи, из бережливости…
И вот тут лошади встали. Двое гнедых, обмененных на последней почтовой станции, и шага вперед ступить не желали. Отчасти потому, что исполосанная в недавнюю сырость дорога замерзла, и ступать по этаким рытвинам да яминам было крайне сложно, отчасти из-за усталости, но боле всего из упрямства. Смотритель предупреждал, что кобылки с норовом, но иных все одно не имелось.
Ямщик попытался потянуть за поводья. Реакции не последовало. Хлестнул по крупу и после потянул, — лошади переступили с ноги на ногу, слегка дернулись вперед, но не боле.
Нехотя из кареты вылез граф Шварин, потуже обернул вокруг пояса объемный крестьянский тулуп. Свои, барские, шубейки в таких условиях от промерзлости не спасали. Хотя в карете и имелась небольшая печка, но грела, признаться, дрянно.
— Что, Данила, скоро ль поедем?
— Да, не идут окаянные, хоть пришиби их на месте!
Старый граф был уже не настолько спесив, чтобы наорать на своего ямщика (хотя прежде сделал бы это непременно). Более того, он сам вызвался пойти далее пешком, ибо до жилых домов было уже недалеко, а дожидаясь активности гнедых в карете, неровен час, и околеть можно.
Мужик продолжал хлыстать кобылок по крупу, и тянуть за поводья. А согбенная фигура Ильи Осиповича, с каким-то особым унынием продвигалась вперед, все больше теряясь в снежном тумане и в конце концов исчезла из вида.
Обратный въезд в столицу для графа Шварина был воспрещен. Там, в Макаровке, он и провел остатки дней…
Москва, сентябрь 2000-го года.
«Сон уехала из Китая в 1965 году. Куда — не известно? По тем временам о конечной точке своей эмиграции старались не сообщать. Такой ответ пришел на Петровку. Отводов не стал сообщать мне его по телефону, явился лично. И, только пришел, позвонил и Соловьев. Чувствовала ли я себя несколько неловко? Да, безусловно! Ну и фиг с ним!
Я стараюсь о них, о мужчинах, сейчас не думать. К своим почти тридцати годам я вдруг поняла, что самое главное в личной жизни, — это не гармония в отношениях с противоположным полом, а гармония в отношениях с самой собой. Ежели удастся красиво и плавно сосуществовать со своим внутренним «Я», то и все остальное непременно приложится.
Вот психологи советуют любить себя, каждое утро начинать с приветливых слов и улыбки перед зеркалом. А я так скажу, главное — себя уважать. Любовь, она из уважения вырастает. А уважение из достижений и самореализации.
Пока я еще сама не поняла, кто из двоих, оказавшихся сегодня подле меня, мужчин более почитаем мною. Ну так и любви тоже пока нет… Или уже нет? Опять я запуталась с выбором. Пожалуй, время рассудит…
Счастлива ли я сегодня? А как распознать? Ведь нельзя же рассматривать счастье как полную противоположность несчастью.
Вон, человек с рюкзаком брел по тропинке долго-долго, устал, ноги истер в мозоли. Присел на полянке, разбил палатку. Разжег костер, заварил чай и тронул струны гитары. Счастлив он или нет?
То-то же!
Я сейчас, как тот человек. Который не просто шел и устал, по дороге успел разглядеть многое вокруг. Он понял, как все в этом мире хрупко, как зависит все от простых вещей, совершенно незначимых в городской суете: от дождя, преградившей путь речки, внезапно спустившихся сумерек…
Да, сегодня он счастлив, на сегодня ему больше ничего не надо. Но и это еще не главное. Главное то, что он знает, куда пойдет завтра, и ему хочется пуститься в этот путь.»