Ораниенбаум, 1755 год.
Екатерина с трудом вытягивала ноги из свежеперекопанной влажной земли. Она то и дело приподнимала край платья и посматривала, не начерпала ли грязи в синие коты;. Эти чеботы пришлось выпросить у местной крестьянки. Собственные туфли были почти все атласные да шелковые, они и на утоптанной дороге с ноги слетают, а уж в рыхлой почве точно потерялись бы.
Княгиня потрясла правой ступней, придирчиво оглядела башмак: сидит не твердо, видно, ослабли завязки вокруг голени. Согнулась, чтобы поправить, и тут же почувствовала, острую боль в позвоночнике, чуть выше талии, словно туда вонзили что-то острое, — ощущение знакомое, но уже почти забытое…
Впервые она испытала его в семь лет, когда сильно простудилась. Жар не проходил несколько недель, а от кашля выворачивало все нутро: и легкие, и желудок, и, казалось, даже мозги.
Врач констатировал: воспаление легких. Думали, не выживет, но она поправилась. Правда, когда поднялась с постели, обнаружилось, что позвоночник сильно искривился. Пришел костоправ, а по совместительству городской палач, велел ей стать прямо, но получилось лишь зигзагом. Между рукой и туловищем образовалась большая дыра, правое плечо возвышалось над левым, а голова уходила куда-то вбок. Затем костоправ-головорез круто наклонил Фике (так ее звали домашние) вперед и велел опустить руки вниз, тут-то девчушка и почувствовала острый укол в позвоночник. По итогам осмотра было назначено лечение: и днем, и ночью носить специальный корсет. Кроме того, ежедневно к принцессе следует приводить некормленую с вечера девственницу, дабы та растирала своей слюной приподнятое плечо и искривленную спину. Не будем судить, какое из предложенных средств оказалось эффективнее, но, через три с лишним года неукоснительного исполнения процедур, позвоночник девочки выпрямился, ушла и боль при наклоне вперед.
И вот снова это дикое ощущение «ножа в спину». Екатерина перепугалась, зимой она в очередной раз перенесла тяжкую простуду с жаром, ну как ее фигура опять изогнулась подобно ржавому гвоздю?
Она резко выпрямилась, оранжевые круги поплыли перед глазами. Как ее учил костоправ? «Положи подушечки пальцев на плечи, затем поверни кисти навстречу друг другу. Если ноготочки средних перстов оказались на одном уровне — значит и с плечами, и со спиной все в порядке». Положила, перевернула, свела — слава Богу, никакого зазора.
— Что это Вы, Ваше Высочество, тайный обряд совершаете? — Андрей Анклебер подкатил к клумбе дроги с рассадой.
— Пытаюсь уковорить солнышко, штобы прикрело наших питомцеф, пускай растут буйно и цфетут пышно.
— К земле Ораниенбаума солнце благосклонно. Недаром покойный Александр Данилович Меньшиков выращивал в здешних оранжереях апельсиновые деревья, в честь них и местность названа.
Х Х Х Х Х
На южное побережье Финского залива, в Ораниенбаум, великокняжеская чета переехала жить весной 1755 года. Екатерина к этому времени только-только начала выбираться из своей затяжной хандры. Причин у недуга было несколько.
Первая — ее материнской природе не дали реализоваться. Спросите любую женщину, и та ответит вам, что девять месяцев, период вынашивания ребенка, — не просто время определенного биологического процесса. Мать в эту пору как бы аккумулирует внутри себя энергию, готовится к новому статусу и распорядку, связанному с ним. Все ее существо сосредотачивается на крохотном человечке, без которого она не может теперь обойтись. Екатерина эту энергию в себе также накопила. А куда деваться? Против природы же не попрешь! Но реализовать не смогла, за шесть прошедших месяцев великой княгине позволили встретиться с сынишкой всего три раза. Воспитанием наследника всецело занималась императрица. Павел продолжал пребывать в ее покоях. Молодой матери рассказали, что из-за боязни застудить мальчика, его поместили в настоящую парилку: кроватку и розовое бархатное покрывало изнутри обшили мехом чернобурки, под покрывало положили ватное одеяло и использовали только фланелевые пеленки.
Если Павла Елизавета Петровна окружила теплом, в прямом и переносном смыслах, то в нечастых разговорах с Екатериной от императрицы веяло ледяным холодом. Ее отношение к супруге племянника резко переменилось. И это было второй причиной душевного беспокойства Великой княгини.
В день крестин сына Ее Величество преподнесла матери подарки: колье, серьги, два перстня, — столь простые, что стыдно было бы вручить и прислуге, да Указ на выдачу ста рублей. Украшения, княгиня поняла сразу, она носить не станет, а вот Указу обрадовалась. Будучи женщиной не скупой, Екатерина истратила личные финансы на подарки придворным и успела залезть в долги. Теперь появилась возможность с этими долгами расплатиться. Но… не тут-то было. Следом за Елизаветой, явился секретарь императорского кабинета и выпросил эти самые сто рублей взаймы, якобы Ее Величество неожиданно затребовала деньги, а казна пуста… Каковы же были гнев и обида Екатерины, когда она узнала, что указанная сумма, на самом деле, понадобилась для Петра, ибо тот закатил скандал: почему супругу поздравили с рождением наследника, а его нет.
Екатерина все чаще стала замечать: не все даже добрые поступки совершаются от чистого сердца. К тому же она обнаружила неприятное и глупое свойство русских пускать пыль в глаза, стараться выглядеть лучше, чем они есть на самом деле. Это касалось и простолюдинов, и членов императорской семьи. Вот пример: первого ноября состоялось официальное поздравление молодой матери от знатных лиц государства. Событию предшествовала специальная подготовка. В смежную со скромно обставленной спальней Екатерины комнату принесли богатую мебель. Виновницу торжества усадили на розовое бархатное покрывало, шитое серебром, — создавалось впечатление, что существование супруги Великого князя во дворце просто окружено роскошью. Приглашенные подходили, произносили величественные слова, целовали ручку. А граф Шварин так усердствовал, что, казалось, вот-вот вытащит зубами изумруд из серебряного перстня на пальце. Как только вереница поздравителей закончилась, «декорации» вынесли, а княгиню отправили обратно, в мрачное «закулисье».
Третьей причиной, усугубившей уныние Ее Высочества, стало расставание с первой любовью Сергеем Салтыковым. Через две недели после родов его отослали в Швецию со щекотливым поручением: доложить тамошнему королю, что у Петра Федоровича родился сын. В Петербург Сергей вернулся через несколько месяцев, к Масленице. Но Елизавета уже придумала для него новое задание — отправиться послом в Гамбург. Екатерине так многое хочется рассказать своему любимому, и у них так мало времени. Красавчик Серж назначает ей свидание, она ждет его до трех часов ночи, а он не приходит…
Конечно, он перед ней оправдался и пытался смягчить ее боль. Но она только сделала вид, что его простила. Больше она не верит никому. Все мужчины до конца своей жизни продолжают играть в "солдатиков". И женщина для них — только крепость, которую нужно покорить. Неважно, штурмом или осадой. Кто-то после подобной атаки уходит с "военной службы", навсегда поселяется в "завоеванной цитадели", становится ее "комендантом", заводит хозяйство, растит детей. Кто-то не стопорится на достигнутом, "поверженное укрепление" оставляет на усмотрение "местных жителей", а сам отправляется в новый "поход". Салтыков относился ко второму типу мужчин. И супруга Великого князя, хотя и была "бастионом" привлекательным во всех отношениях, после "капитуляции" уже не вызывала у него особого интереса…
Х Х Х Х Х
Она искала утешение в книгах, пыталась осмыслить свое положение при помощи мудрых мыслей философов-историков. Проштудировала Вольтера, Монтескье, Барония… Но более остальных под настроение подходил Тацит. Она даже оставила закладки в его книгах, чтобы иметь возможность время от времени возвращаться к понравившимся высказываниям.
Из этих цитат можно было бы составить учебник жизни пессимиста:
«Вражда между близкими бывает особо непримирима.»
«Великая общая ненависть создает крепкую дружбу.»
«Льстецы — худшие из врагов»…
Княгиня имела обыкновение использовать в качестве закладок живые листочки с деревьев. Правда, в последнее время Екатерина Алексеевна редко выходила из своей комнаты. Пришлось ободрать рябиновую ветку, стоявшую в вазе рядом с постелью, ту самую, которую добрый садовник Анклебер прислал ей в подарок на рождение наследника. И хорошо, что ободрала. Немногие листочки, оставшиеся на ветке, уже к первым заморозкам скукожились, покрылись серым налетом пыли… Их пришлось выбросить. Закладки же, под прессом многостраничных раздумий, засохли ровненькими и почти не потеряли своего темно-зеленого окраса. Впрочем, как и алые гроздья ягод. Екатерина так привыкла к их яркому жизнеутверждающему присутствию, что, когда императорское семейство перебралось из Летнего дворца в Зимний, взяла засохшую ветку с собой. Женщина относилась к ней, как к живому существу, ей казалось, что та все замечает, все понимает, а порой даже пытается возражать. На самом деле, спорила Екатерина сама с собой. Спорила отчаянно и жестко:
— Ты уткнулась в обиды, как в пуховую подушку, и день за днем проливаешь слезы! Не смеешь признаваться в собственной слабости? Конечно, мнить, будто виновны другие — приятственнее, нежели корить себя; сложить руки и повиноваться обстоятельствам — проще, нежели противиться оным.
— Попробуй бороться, когда чувствуешь себя совершенно незащищенной, будто с тебя содрали кожу. Любое прикосновение, даже вполне ласковое, причиняет невозможную боль.
Екатерине показалось, что засохшая ветка дернула алой гроздью. Удивительно, но внутри самой себя оба голоса звучали без малейшего акцента. А, может быть, это совсем и неудивительно. Ведь особенности обыкновенно бывают заметными лишь со стороны:
— А как ты думала, пустые надежды — это всегда больно! Но ты сама виновна в том, что позволила надеждам осесть в твоей душе.
— Зато теперь в отношении своей будущности я не в силах углядеть что-либо приятственное. Что меня ожидает? Безмолвная роль супруги-рогоносицы? Каким образом сложится моя судьба, когда Петр придет к власти? Закончится ли моя жизнь в монастыре, как у большинства нелюбимых жен при Российском престоле? Внутри императорской семьи я — даже не «крепость», а «оловянный солдатик» из коллекции мужа. Пожелают — вытащат из коробки; коли нужно — выставят напоказ; ну, а отломят башку — быстро забудут, найдут замену.
Но и на эти справедливые доводы у внутреннего голоса нашлись возражения:
— Ты так мыслишь, будто нынешний день — апогей всей твоей жизни! Опомнись, то всего лишь очередная ступень. И взошла ты на нее с честью: многое преодолела, многому научилась. Так неужто остановишься на середине пути?
— Двигаться вперед можно, когда видишь, куда идешь. В моем же жизненном плане все пункты иссякли. Я никогда не думала, что потеря цели — это столь страшно.
— Точно! Страх!!! Он окутал тебя, словно туман, лишил видения будущего, да и прошлого заодно. А если хорошенько вспомнить… Какие цели были в твоем «жизненном плане» прежде?
— Рождение ребенка…
— Нет, раньше, гораздо раньше, когда крошка Фике три с лишком года мучилась в тисках окаянного корсета…
— Я хотела вырасти красивой.
— Зачем?
— Чтобы обольщать мужчин, чтобы выйти замуж.
— И все? Выйти замуж, стать матерью ты могла не выезжая из Пруссии… Ради чего было трястись в карете тысячи верст? Принимать православие? Учить такой головоломный русский язык? Терпеть разлуку с папенькой и маменькой, пьяные выходки муженька, сплетни и косые взгляды придворных?
— Ради Российской короны, с самого начала я не была к ней равнодушна.
— И ты считаешь, что приблизилась к своей мечте на предельно близкое расстояние!?
— Ты на что намекаешь?
— Корона всегда лучше смотрится на собственной голове.
— Тс-с-с! Твои высказывания крамольны! — Екатерина даже пошарила глазами по сторонам, будто ее внутренний диалог мог кто-то подслушать.
— Мои высказывания — суть твои мысли. Не конфузься! Тот же Тацит сказал: человек, равнодушный к славе и трону, — глупый человек. Даже если его наделить властью, рано или поздно он падет жертвой алчности и предательства. Ну-ка, возьми вот ту книжицу, в синем кожаном переплете, открой на третьем от начала рябиновом листочке. Прочти подчеркнутую фразу.
— «Истинное величие — удел мудрых и искушенных».
— Вот видишь. Умный человек всегда стремится к величию. Не робей! Скажи, чего ты желаешь, на самом-то деле?
— Править Россией! — даже в собственной голове Екатерина произнесла это фразу «шепотом», и, когда произносила, в груди все скукожилось.
— Ты снова трусишь? Не слышу, громогласнее!
— Я желаю быть Российскою самодержицей! — Великая княгиня приподняла острый подбородок и произнесла фразу четко и звучно. Рябиновая ветка качнулась, теперь уже на самом деле (оттого что Екатерина, выпрямляясь, задела локтем вазу). Существование женщины в одночасье наполнилось смыслом.
Однако новая цель диктовала новое поведение. Она требовала несколько изменить мягкий и покладистый характер Великой княгини.
Теперь Екатерине приходилось чаще говорить «нет». Она сама стала подбирать свое окружение. Будущая императрица стремилась к тому, чтобы важным и пользующимся авторитетом людям было выгодно находиться с ней в дружеских отношениях. Не стеснялась показать недругам свой гнев, ее меткие высказывания не только сильно били по самолюбию политических противников, но и становились афоризмами, передаваемыми свидетелями оных баталий из уст в уста.
— Ты стала невыносимо горда, — заявил ей как-то в пьяном угаре муж.
— В чем же саключается моя кордость?
— Ты чересчур прямо ходишь!
— Мошет, для того, чтобы быть Фам угодною, мне стоит ходить согнуфшись, как рабы Феликова Мокола;? — Екатерина еще более отвела плечи назад.
С этих пор она умышленно держала спину ровной, та даже несколько закостенела. Вот почему, когда Великая княгиня наклонилась, дабы поправить завязки на щиколотках, позвоночник, непривычный в последнее время к сему упражнению, пронзила острая боль. К счастью, перенесенная простуда была здесь совершенно ни при чем.
Петр Федорович вызвал в Ораниенбаум целый отряд Голштинцев. Неподалеку от дворца разбил для них лагерь и с утра до вечера заставлял маршировать, чистить ружья, палить по птицам. Придворные перешептывались:
— Как можно? Голштинцы — армия, преданная прусскому королю Фридриху…
Но… жесткий и воинственный Фридрих был кумиром Петра. Наследник этого не скрывал. Екатерина же прекрасно понимала, если будет действовать заодно со своим муженьком, никогда не добьется народной любви. А народная любовь — одно из главных условий в достижении новой цели. Она не упускала случая подчеркнуть, что никакого участия в приглашении Голштинцев не принимала, и даже была против оной затеи.
Чтобы чем-то себя занять, а заодно пореже встречаться с Петром, Великая княгиня задумала разбить в Ораниенбауме свой собственный сад. Однако супруг не выделил под затею ни клочка земли, — пришлось обратиться к князьям Голицыным, те охотно уступили сто десятин; заброшенных угодий, примыкавших к императорской резиденции.
Поначалу Екатерине помогал старый садовник Ламберти, повздоривший с императрицей и, как следствие, удаленный от столичных дворцов. Но он не столько работал, сколько болтал. За недолгие дни, проведенные с ним над цветочными клумбами, молодая женщина узнала все о своем будущем. Да-да, господин Ламберти утверждал, что предвидит многие события: восшествие княгини на престол, жизнь до глубокой старости, множество внуков, которых она успеет понянчить… Екатерине подобные «прогнозы», даже если они были сделаны из примитивного угодничества, согревали душу, она улыбалась, а старик воспринимал эту улыбку как усмешку и сердился: «Спроси у императрицы, я ей тоже царствование предрекал, сбылось ведь все».
Когда в Ораниенбаум из Летнего дворца приехал более молодой, энергичный Анклебер и подменил старину Ламберти, Екатерина обрадовалась:
— И как ты, Антрей, догадался, што мне помош понадобица? Или здесь, фсе садовники — профидцы?
— Если честно, Ваше Высочество, попал сюда случайно. Петр Федорович потребовали дополнительных лошадей. Я помог конюху их перегнать. — Анклебер не стал уточнять, что его попросила о том Татьяна: «Муж стал пить все чаще, как бы не растерял по дороге породистых жеребцов».
Анклебер подтащил ближе к клумбе длинные дроги с шестью деревянными ящиками. В одном находились белые махровые фиалки, в двух других — сиреневые и розовые, остальные были с черенками роз.
— Ваше Высочество, если хотите, чтобы от клумбы шло благоухание, то белые фиалки надобно высаживать ближе к краю. Светлые цветы — самые душистые.
— Разфе аромат сависит от цвета, а не от фита?
— И от вида тоже. Но, например, сравните две розы одного сорта: одну молочную, другую — алую. Если их сорвать, да приблизить к лицу, запах будет почти одинаков. А на расстоянии… Вы можете пройти мимо целой клумбы красных роз и едва ощутите их пахучесть, белые же покрыты ореолом благовония, который угадывается сажени; за две.
— Никогта не думала, что устройстфо сада — столь сложная наука.
— Сад, как и книга, — зеркало окружающего мира. Но в этом «зеркале» вы не найдете ничего злого и мрачного, все радует глаз, все преисполнено благими помыслами и располагает к философским размышлениям. Послушайте, экая здесь тишина…
Они оба замолчали. Но, вопреки ожиданиям, вместо всепоглощающей тишины, до слуха донесся задиристый собачий лай и какая-то тарабарщина, вперемешку с немецкими ругательствами. Звуки приближались. Уже через мгновение взору предстал растрепанный и испуганный граф Шварин, удирающий от любимца Ораниенбаумских обитателей Полкана. Шварину было уже почти шестьдесят. Он потучнел, обзавелся брюшком, хотя по-прежнему был весьма проворен. Когда пес подбирался на опасно близкое расстояние, Илья Осипович тыкал ему в морду своей резной тростью и орал:
— Злой! Злой пес! Мать твоя — сучка. Родила она тебя слепым, и света белого ты не видел! Не зри и меня!
— Полкан! Фу! — Анклебер хлопнул себя ладонью по бедру, и псина, оставив графа, послушно заковыляла к ноге садовника, правда, при этом все еще недовольно озиралась и ворчала.
— Петух! Мне срочно надобен петух! — Граф был взволнован и не мог сообразить, к кому лучше обратиться с подобной просьбой: к садовнику или Великой княгине.
— Сачем? — Екатерина решила, что вопрос адресован скорее к ней, Анклебер ведь заведует лишь растительной частью хозяйства, да и то не здешнего.
— С живого петуха нужно срезать гребень и мелко натереть, затем приложить к месту укуса, — собеседники пострадавшего поморщились. А Илья Осипович, в качестве объяснения, указал на разодранные кюлоты; и вздувшуюся под дырой царапину:
— Тертый петушиный гребень — самое надежное средство от бешенства.
— Бог с вами! Какое бешенство? Полкан совершенно здоров! — вмешался садовник, собака с благодарностью лизнула руку своего защитника.
— Почему же он на людей бросается?
— Не надо было ему палкой в морду тыкать, граф!
— Гаф! — подтвердил пес.
Екатерина решила перевести разговор на иную тему:
— Что фы такое кричали, Илья Осипофич?
— А что я кричал?
— Что-то, про «слого пса и его матерь»…
— А! Это старинное заклинание против собачьих укусов. Меня ему еще дед обучил.
Екатерина хмыкнула и поджала губки:
— И как, помокает?
— В детстве помогало!
-..?
— У моего деда злющий пес был. А я по молодости повадился таскать у него кости. Просто так, на спор с соседскими ребятишками. И по началу всегда проигрывал. Уж и так к этой бестии подходил, и эдак, и с тыла подкрадывался, и сбоку, а все равно он меня чуял и к миске не пускал. Самое большое — удалось однажды до кости шишком; дотронуться. Только пес меня за этот палец тотчас и тяпнул. Вот, видите, до сих пор щербатый, — и Шварин вытянул вперед кисть руки, на указательном пальце и впрямь виднелась некая выемка, отчего он выглядел таким же тощим, как мизинец, и даже шел вровень с ним, потому как последний был не в меру длинен, — Дед тогда своего любимца не пощадил, всыпал ему сорок сороков розог, а меня обучил заклинанию. «Не бойся, — говорит, — он тебя больше не тронет.» И действительно, с тех пор, пес, словно дохлый, — не шелохнется, хоть весь харч забери и на его глазах съешь.
— Так мошет, на бедного пса роски так потейстфовали, а не заклинание?
— На других-то ребят он продолжал рычать. Что ж, разве глупое животное разумеет, что из-за меня его били?
— Вообще-то собаки — животные как раз не глупые, а очень даже смышленые, — возразил Анклебер, но Шварин обжег его аспидским взглядом. Мол, вечно этот остолоп суется не в свое дело. Однако вслух своих суждений не выказал:
— Да бросьте вы! Какой мозг в такой-то узколобой черепушке? — граф наклонился к Полкану и хотел постучать тому по голове. Пес зарычал, — Ну, что я говорил! Одна злость на уме. Эх, елки точеные! Ладно, побегу-ка домой, рану и в самом деле обработать надо, если уж не петушиным гребнем, то хотя бы травяным настоем. Разрешите откланяться?
Х Х Х Х Х
Екатерина, Анклебер и Полкан некоторое время безмолвно смотрели вслед Илье Осиповичу.
— Интересно, что это граф фо тфорце делал? — прервала молчание Великая княгиня, — Супруг мой в поле с холштинцами…
— Может, к кому из дворцовых приходил?
— Не того полета он птица, чтобы опускаца до физитов к притфорным.
— Тогда, просто по саду прогуливался?
— Опять не получаеца. Полкан до захода солнца предпочитает отлешифаться на прохладном полу дфорца, под лестницей. И с полчаса назад я фидела пса именно там. Должно быть, фо тфорце на него и наткнулся Шфарин.
— Странный человек, этот граф. Знаете, Ваше Высочество, я ведь не первый раз наблюдаю его войну с собаками. Помнится как-то, на моих глазах, левретка одной рыжеволосой особы укусила Илью Осиповича за мягкую часть ноги, с боку, чуть повыше колена и пониже того места, которое я не решаюсь назвать в присутствие вашей светлости. Впрочем, тогда граф вовсе не был графом, ходил без своей обыкновенной тросточки, да и звали его иначе: Августом Шварцем.
— О-очень пикантные подропности. И за што собачка осерчала на Илью-Афгуста?
— За то, что, решившись обнять хозяйку, тот неловко повернулся и пнул ногой лежбище животного, плетеную корзину.
— Что ш, с точки срения собаки, причина фполне уфашительная. В корзине, гофоришь, собачка сидела, в дорошной?
— Так точно. Мы ведь вместе добирались из саксонского Мерзебурга в Петербург, попали в один дормез;.
— Так ты из Мерзебурга? Знаешь, толжно быть, и я жила неподалеку, в Анхальт-Цербсте?! Стало пыть, мы с тобой почти земляки! — Анклебер почтительно склонил голову, что одновременно означало и «да, знаю», и «горжусь подобным соседством». — Что ж ты столь чисто по-русски гофоришь? Да и Шфарин тоже…
— Благодарствую за комплимент. Так давненько уж тут живем. Мы со Шварцем уехали из Саксонии еще до вашего рождения, в 1721-ом году. Мне было тогда всего семь лет от роду. А Илье Осиповичу примерно около двадцати. И, наверное, он не догадывается, что нынешний придворный садовник — тот самый конопатый мальчуган Генрих, которому он пророчил райскую жизнь в северной России.
— Как же тебя, еще софсем кроху не побоялись фзять с собой в толгое путешестфие родители? Неушто нельзя было остафить на попечение какого-нибуть тятюшки, до поры до фремени?
— Дядьки у меня не было, и тетки тоже. Да и родители, вместе с младшей сестрой, за пару месяцев до означенного путешествия сгорели на пожаре… Я спасся, потому что успел сигануть в окно со второго этажа, когда пламя охватило дом. Несколько дней шатался по улицам, просил милостыню. Меня пожалел некий натуралист Буксбаум, взял к себе учеником. Хотя, какой из меня натуралист в этаком-то младом возрасте, просто пожалел меня этот человек. Вскоре Буксбаума пригласили в Россию, в Петербург, возделывать аптекарский сад при Медицинской коллегии. Я ударился в ножки: «Не бросай, — говорю, — возьми с собой, пропаду здесь один». И он взял.
— Толжно быть у тебя корошая память, раз запомнил попутчика ф лицо!
— Сей попутчик показался мне странным. Всю дорогу Август молчал, уткнулся в некую книгу. Я полюбопытствовал, что он читает. Оказалось, новый труд Фридриха Христиана Вебера, ганноверского посланника при дворе Петра I, с бодрым названием «Преображенная Россия». «В этой книге, малыш, говорится о том, что есть в холодном Петербурге благословенное место. Называется оно «Адмиралтейским островом», там для иностранцев — сущий рай. Запомни это», — сказал Шварц, заметив мой интерес.
В Риге мы сделали остановку на целые сутки, разместились в гостинице. Август тотчас скинул дорожный плащ и переоделся в франтовый двубортный кафтан, сменил шейный платок, тщательно причесал волосы на голове и пригладил черные усы фиксатуаром;. Когда он появился в местном буфете, девицы, разносившие еду по столикам, едва не пролили горячие супы на головы трапезничающих.
Там же, в гостинице, за ужином, мы познакомились с очаровательной парой: часовщик и его молоденькая дочка. Девица была писаной красавицей, даже опекун мой, и по профессии, и по натуре, чистый «ботаник», начал вокруг нее увиваться. Правда, «ухаживания» его были своеобразными: он смотрел на прекрасное личико, почти не мигая, и, не поворачивая голову к окну, безошибочно перечислял виды деревьев, что росли в саду.
Екатерина Алексеевна подивилась:
— Как это так, голофу не поворачифал, а фиты перечислял?»
— А тут хитрость небольшая, у благодетеля моего отменная память была: один раз взор бросил, запомнил, а потом уже просто перечисляй! Еще Буксбаум во время прогулки показывал ей целебные травы и рекомендовал их от подагры, ушных свищей и прочих напастей.
— Для молотенькой тамочки фесьма полесно, — съехидничала Ее Высочество. — Целофать ее натопно было, а не паснями кормить. Он ее целофал?
— Разумеется, нет. Отец девушки всюду был рядом. Впрочем, Буксбаум и без него ничего бы фривольного себе не позволил. Он был человеком не от мира сего. За всю свою недолгую жизнь, он умер в тридцать шесть лет, так ни разу и не женился. А прекрасным полом интересовался так же как красивыми цветами: «с целью изучения феномена совершенства», — это, кстати, его собственные слова.
— А что же Шфарин, то бишь Шфарц? Разве не сумел отпить юную прелестницу у «ботаника»?
— Даже не пытался.
— Не мошет быть!? Он исфестный ловелас!
— В том-то и дело! Буксбаум был ненамного старше Шварца. Развеять дорожную скуку в беседе с молоденькой девушкой и ее отцом было бы занятием вполне логичным и пристойным для людей их положения и возраста. Мой покровитель именно так и поступил, а вот Шварц, вконец позеленев от скуки, наутро, за завтраком, подсел за столик к некой особе намного его старше, лет тридцати пяти. Во внешности ее не было ничего особого, примечательного, разве что множество огненных кудряшек на голове. Уж не знаю, чем она очаровала будущего графа, или он ее очаровал, но через день дама оказалась в нашем дормезе, вместе с любимой собачкой, которая и покусала беднягу Августа.
— И что, Шфарц снофа бормотал саклинание?
— Если и бормотал, то про себя. Он дернулся, схватился за укушенное место и постарался улыбнуться, получилось весьма натянуто. А хозяйка левретки тут же переставила корзину ко мне на колени, предложив поиграть с животиной. Таким образом, все пассажиры оказались «при деле»: Буксбаум наблюдал, как меняется растительность за окном, я гладил по голове рыжую левретку, а Шварц — ее рыжую хозяйку…
— А дочь часофщика штош?
— Она ехала другим экипажем, и не в столицу… Больше я ее не видел, Буксбаум, кажется, тоже…
— Занятную историю ты пофетал! — за разговорами Екатерина и Анклебер не заметили, как утыкали вскопанную землю цветами: в центре поместили розы, затем сделали круг фиолетовых фиалок, следом — розовых, а с краю, чтобы лучше пахло, посадили белые. Садовник умел не только болтать, но и споро работать. Разумеется, Великая княгиня, сильно от него отставала, да и спина все еще побаливала. Впрочем, от нее и не требовалось большой резвости, не великокняжеское это занятие — в грязи ковыряться. Слушала благодарно — и на том спасибо.