Сводка главного командования Красной Армии за 22.06.1941 года
С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Чёрного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточённых боёв противник был отбит с большими потерями. Только в Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец (первые два в 15 км и последнее в 10 км от границы).
Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населённых пунктов, но всюду встретила решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолётов противника.
Беда пришла, когда Бикхан занимался не самым обычным для себя делом: коротал жаркий послеобеденный час с книжкой в руках. Да не просто с книжкой, а с учебником русского языка. Неожиданное занятие для юного труженика-скотовода, уже получившего свидетельство об окончании школы, к тому же изрядно намахавшегося сегодня косой в прохладные утренние часы (вторая бригада совхоза им. тов. Маджафарова находилась сейчас вдали от пасущихся стад, занималась заготовкой кормов на зиму).
Но у Бикхана была мечта, объяснявшая странную и несвоевременную тягу к знаниям.
Вернее, были две мечты, но одну он уже исполнил: приобрел-таки весной ружьё, да какое! Больше года оно лежало в автолавке, что приезжала к ним совхоз, порой местные охотники присматривались к нему, вертели в руках, но откладывали, – дороговато, дескать. А Бикхан купил!
Исполнению мечты, конечно, помог добытый волк. Об этом успехе Бикхана толковали в совхозе долго, еще бы: такого матерого хищника одолел совсем пацан, да к тому же и без ружья, считай, голыми руками (вклад в свой триумф конька Бикхан не то чтобы скрывал, но не афишировал). Взвешенная волчья туша вытянула восемьдесят девять килограммов, и зверь оказался рекордным, четвертым по размеру из добытых в Куйбышевской области за все времена ее существования, включая те, когда была еще Самарской губернией. А в районе, включая бытность его уездом, вообще абсолютный рекорд, – об этом историческом факте среди прочего поведала заметка в районной газете, посвященная охотничьему подвигу.
Бикхану, кстати, публикация, вроде бы его прославлявшая, совершено не понравилась. Приехавший на полдня корреспондент большую часть времени общался не с героем заметки, а с начальством, и в результате переврал всё до невозможности: совхозный скот именно этот волк не воровал (разумеется, той зимой и в совхозе им. Маджафарова, а так-то за серым наверняка числилось преизрядное количество задранных и сожранных овец, коров и прочего скота). И задание истребить хищника от бригадира и совхозного парторга Бикхан не получал. Хуже того, фотограф, приехавший с корреспондентом, выбрал для съемки такой ракурс, что потом на снимке подвешенная на толстом суку волчья туша казалась куда больше, чем в жизни, а охотник, наоборот, получился совсем уж мелким и тщедушным. Ладно хоть парторга с бригадиром в тот же кадр не вставили, как организаторов и вдохновителей, а ведь могли…
Деду, напротив, заметка понравилась, фотография тоже, и приобрел старый аж четыре экземпляра газеты. Из одной газеты сразу вырезал статью и повесил на стену, вторую отправил почтой в Башкирию, бабушке Бикхана с отцовской стороны, а еще две надежно прибрал в сундучок, на память.
Разумеется, шкура такого примечательного зверя не пошла кому-нибудь на шубу или шапку. Волк теперь стал чучелом и украшал экспозицию районного краеведческого музея. Бикхан специально купил билет и сходил туда, – всякими давними прялками, самоварами и национальными костюмами он не заинтересовался, но провел немало времени, так и этак разглядывая свой трофей. Незнакомый чучельник поработал на славу, волк свирепо скалился, совсем как в тот исторический день в заснеженной уреме. Вот только отчего-то на вид зверь казался меньше, чем тогда. Понятно, что у страха глаза велики, но все же Бикхан поинтересовался у музейного работника: точно ли его волк? Или невзначай испортили шкуру и взяли на замену другую, поменьше?
Работник хотел отфутболить и не верил, что имеет дело с человеком, обеспечившим появление в экспозиции рекордного хищника. Однако Бикхан предъявил документы и ткнул в табличку рядом с экспонатом, где в самом низу значилось «Добыт охотником Тягнияровым Б. Р. 31 декабря 1940 года». В итоге парень узнал, что любое чучело всегда получается несколько меньше, чем зверь или птица были при жизни. Такая уж технология: шкура при обработке уседает, уменьшается.
Технология… понятно. После этого Бикхан начал относиться к снимку из газеты с меньшей нетерпимостью. Здесь зверь крупнее, чем был, в музее – мельче, и одно искажение компенсируется другим.
А вторая мечта у Бикхана была вот какая: он хотел поступить в зоотехникум.
Честолюбием природа парня не обидела, умом тоже. И он прекрасно понимал: с семью классами за плечами высоко не взлететь, хоть ты из кожи вывернись. Можно вкалывать от зари до зари, стать передовиком производства и ударником труда, регулярно побеждать в соцсоревновании, собрать целую коллекцию почетных грамот, – и все равно завершить карьеру всё тем же гуртоправом. В лучшем случае старшим гуртоправом или звеньевым, да и то, если будешь хорошо ладить с начальниками, а с этим у Бикхана, при его независимом нраве, порой случались проблемы.
Ему, конечно, нравилась привольная жизнь на кочевье. Но провести здесь оставшуюся жизнь до седых волос не хотелось, в мире слишком много всего интересного, на что хотелось бы взглянуть своими глазами, – в жизни, а не на картинках в книжках, и не в фильмах и киножурналах, что крутит кинопередвижка, приезжающая раз в две недели в бригаду.
Но чтобы отсюда выбраться, чтобы кем-то стать – надо на этого кого-то учиться. Значит, для начала получить диплом зоотехникума, решил Бикхан, а дальше уж как пойдет (даже сам себе он не признавался, что дальше неплохо бы замахнуться и на вуз, но где-то в глубине души такая мысль подспудно зрела – он был максималистом, хоть и не знал такого слова).
Но решить, как всем известно, гораздо проще, чем воплотить решение в жизнь. С воплощением наметились проблемы.
Для поступления зоотехникум надо было сдать два экзамена, но можно было обойтись без них, поступить по результатам лишь собеседования, – если имеешь на руках направление от профильного предприятия. В этом смысле совхоз им. Маджафарова – то, что надо, профильнее не придумаешь. Более того, направившее предприятие выплачивает учащемуся приличную стипендию вне зависимости от его успеваемости, еще один плюс. Взамен пришлось бы позабыть о распределении на общих основаниях и вернуться с дипломом в свой родной совхоз, отработать там несколько лет, окупить всё, что вложило предприятие в молодого специалиста, – но против этого Бикхан возражений не имел.
Разумеется, кому попало направления не раздают. И весной он выкладывался как мог и умел, буквально жилы рвал на работе. В мае начался сезон заготовки кормов, Бикхан косил вручную по разным неудобьям, где косилке не пройти, – намахался косой страсть как, руки после смены отваливались. Даже на охоту с новеньким ружьем вырвался всего два раза, хотя, будь его воля, ходил бы каждый день. Но вместо того парень в свободное время учился управлять конной косилкой – и научился, и мог теперь при нужде подменять Жанлыса.
Нельзя сказать, что его старания не заметили и не отметили. В приказе по итогам мая среди прочих передовиков была упомянута и его фамилия.
Однако не всех эти успехи впечатлили. Ферапонтов, назначенный весной их бригадиром (сын старого кузнеца, учившего Бикхана премудростям охоты), сказал так:
– В начальники выбиться захотел? На машине разъезжать, пока другие навоз выгребают? А вот хрен тебе в томате, а не моя рекомендация!
И еще кое-что добавил, слов особо не выбирая, – от него попахивало спиртным. Став бригадиром, Ферапонтов-сын завел привычку прикладываться жаркими днями к жбану с прохладным пивом. Когда ты на кочевье самый главный, кто попрекнет? Да и совхозное начальство, если нагрянет и унюхает, тоже не попрекнет, пока план даешь.
Бикхан неприязненно подумал, что сам-то Ферапонтов, небось, диплом зоотехникума получил, пусть и заочно. И уборкой навоза, кстати, не занимается.
Дед, узнав, чем завершился разговор с бригадиром, сказал, что надо было подойти к тому иначе: для начала выкатить магарыч, еще какой-нибудь презент придумать. Глядишь, и выгорело бы. Возможно, старый не ошибался, лучше зная совхозные нравы. Однако Бикхан считал, что дело в другом, и никакие презенты не помогли бы. Ферапонтов-младший тоже был охотником, пошел по стопам отца, и охотничьими своими успехами весьма гордился. А тут какой-то сопляк незаслуженно приобрел славу чуть ли не первого охотника в районе – с публикацией в газете, с чучелом рекордного волка в музее. Бригадир относился к славе Бикхана-охотника ревниво, а к нему самому с неприязнью, и не особо свое отношение скрывал. На этом-то и строился расчет: подмахнет бумажку, чтобы сплавить соперника с глаз подальше, чтобы все тут позабыли о Бикхане и о его зимнем триумфе. Не сложилось.
Бикхан отправился в центральную усадьбу, к замдиректора по кадрам, хотя шанс, что тот оформит направление без рекомендации бригадира, был невелик. Узнал, когда прием, записался, в назначенный день отсидел в очереди.
Замдиректора носил примечательную фамилию Русский (однако она плохо сочеталась и с его внешностью, и с отчеством Моисеевич), был он вежлив, один раз даже назвал по имени-отчеству, Борисом Ринатовичем, пожал руку, похвалил за успехи, и трудовые, и охотничьи, сказал, что совхозу, конечно же, нужны такие специалисты, – не приезжие, а свои, здесь выросшие, но…
Но сейчас все вакансии для сотрудников со средним зоотехническим образованием закрыты, а вот среди низовых работников, наоборот, рук не хватает. И замдиректора предложил вернуться к разговору через пару лет. Борис, дескать, за это время получше узнает производство с низов, а кое-кто из зоотехников-ветеранов начнет собираться на заслуженный отдых, и потребуется им смена… Тогда и будет направление, не раньше.
В общем, получился тот же самый ферапонтовский «хрен в томате», только в вежливые слова завернутый.
Но Бикхан был неимоверно упрям, когда речь шла о достижении поставленных целей, и зря терять два года не пожелал. Не вышло так – сдаст экзамены, но своего добьется, поступит. Но тогда уж придется уволиться из совхоза на время обучения, а то и насовсем, как пойдет. Год назад, правда, приняли указ, запретивший самовольные, без санкции начальства, увольнения, однако в нем есть пункт 4-б, словно бы как раз для Бикхана придуманный, – насчет поступивших в учебные заведения. Стипендия в техникуме крохотная, не прожить, но как-нибудь справится, чем-нибудь будет подрабатывать.
И он засел за учебники, за математику был спокоен, а вот русский язык… и в школе-то давался этот предмет с трудом, а сейчас все правила с исключениями и вовсе вылетели из головы. Он не сдавался, любую свободную минуту проводил с книгой. Дед лишь качал головой, глядя на юного упрямца.
– Беда-а-а! Сюда! Скорее!!!
Истошный вопль заставил Бикхана отбросить учебник, раскрытый на главе о слитном и раздельном написании частицы «не». Он выскочил из летника (щитового, разборного дома, легко перевозимого с места на место), уверенный, что первым делом увидит столб дыма, поднимающийся над одним из больших сенных балаганов, они, когда наполнены сеном, от одной случайной искры вспыхивают словно порох, тушить бесполезно, оттого-то и размещают балаганы поодаль друг от друга и от прочих построек.
Быстро глянув по сторонам, Бикхан понял, что ошибся. И балаганы, и летники, и единственная на кочевье юрта, и все прочие строения стояли целые и невредимые. Никаких признаков пожара.
Однако Жанлыс продолжал надрываться, стоя у бригадирского вагончика, рядом с распахнутой дверью радиорубки:
– Сюда! Все сюда!!!
Почти вся вторая бригада была сейчас на кочевье, отдыхала. Такой уж график у здешних летних работ: работали без выходных, вставали еще затемно, считай, ночью. Едва забрезжило – все до единого на покос, а как солнышко поднялось повыше – все, конец работы, в дневном пекле много не наработаешь, только себя загонишь. Вторая часть смены – под вечер, когда изнуряющая жара спадала, и тогда уже бригада разделялась, одни отправлялись сметать в копны высохшее сено, другие занимались починкой, подготовкой к зиме кошар и оград, третьи еще чем-нибудь.
Люди бежали со всех сторон к бригадирской – очумелые, ничего не понимающие, многие отсыпались после очередного подъема ни свет, и заря, – и вопли Жанлыса их разбудили.
Бикхан добежал первым – он и не спал, и их с дедом летник находился невдалеке от бригадирской. Добежал и ничего не понял. С Жанлысом все на вид в порядке. В рубке виден Феденька (отчего-то именно так все звали этого белобрысого двадцатипятилетнего парня), тоже живой и невредимый, сидит, приемник слушает… Приемником своим Феденька нешуточно гордился (модель СВД! на девяти американских лампах! самолично переделан на батарейное питание!), он был зарегистрированный радиолюбитель, и их бригада единственная имела прямую связь с правлением.
Жанлыс от попытки задать ему вопрос отмахнулся, ткнул рукой в сторону СВД: послушай, дескать.
Бикхан ужом проскользнул в тесную радиорубку и только там вник в слова, раздающиеся из круглой черной тарелки громкоговорителя (тот стоял здесь же, в рубке, прямо на деревянном корпусе приемника).
«…дан приказ нашим войскам отбить нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины», – услышал Бикхан и узнал голос Молотова, знакомый, разумеется, лишь по таким вот радиотрансляциям.
Смысл слов дошел с запозданием. Германские войска? С нашей территории? Откуда они там взялись? Война? Большая война – которую ждали, к которой готовились – и которой все-таки надеялись избежать?
В рубку втиснулся бригадир Ферапонтов – опухший со сна, с легким запахом спиртного, небось и сегодня принял пивка на жаре. Остальные в рубку уже не поместились, толпились снаружи, требовали, чтобы Феденька прибавил громкость. Он лишь поднес палец к губам: заткнитесь, мол, не галдите, тогда всё услышите.
«Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наша доблестная армия, и флот, и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом, и нанесут сокрушительный удар по врагу», – произнес в наступившей тишине Молотов, сделал недолгую паузу и закончил так:
«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Едва смолкли слова наркома, притихшая было бригада вновь заголосила, перебивая друг друга. Спрашивали у Феденьки, с чего началась речь, где на нас напали… в общем, хотели подробностей.
Но Феденька куда лучше владел паяльником, чем языком, и отдуваться пришлось Жанлысу, тот по какой-то надобности оказался у рубки и тоже слушал Молотова с самого начала.
– Так чего… бомбили, значит. И Киев бомбили, и Житомир, и еще кого-то, много городов называл, я все не запомнил. Ночью, перед рассветом, и из пушек тоже лупили… А потом полезли, значит, со всех сторон, и с германской, и с румынской, и с финской. А уж после посол ихний в Москве объявил, что воюем теперь, значит. Ну, а дальше вы сами слыхали: прогоним, значит, фашистов, наша победа будет…
Жанлыс замолчал, остальные тоже потрясенно молчали. Смотрели на громкоговоритель, словно ждали, что из него сейчас успокоят: враг уже отброшен, его бьют и гонят повсюду, и обещанная победа вот-вот состоится. Но из черной тарелки доносились только щелчки метронома, этот размеренный негромкий звук казался зловещим, тревожным.
А затем напряженную, натянутую как струна тишину прорезал вой. Все обернулись и увидели Стешу, бригадную кухарку (хоть лет той было немало, Степанидой ее никто не звал). Один ее сын не вернулся с Финской, другой служил сейчас срочную. Кухарка стояла на коленях у бригадирского вагончика, вся как-то скорчилась, склонилась набок, привалившись к колесу литой резины, обшарпанному и истертому. Обхватила голову руками – и выла, выла, выла, выла…
Вчера они присягали, Яков стоял с карабином на груди и произносил слова, известные ему наизусть, но все же боялся сбиться, косил глазом в раскрытый текст торжественной клятвы.
«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь…»
Затем был праздничный обед. Хотя, что значит праздничный? Крахмальные скатерти на столах в солдатской столовой не лежали, никаких особо шикарных блюд не стояло, лишь картофель на гарнир был в тот день не отварной, как обычно, а жареный, да еще салат из свежих овощей вместо опостылевшей квашеной капусты. Наверное, «праздничность» обеда состояла в том, что проходил он под музыку, причем под живую, – небольшой гарнизонный оркестрик здесь же, в столовой, чередовал вальсы с бравурными военными маршами. Затем было личное время – аж на полдня (Яков написал длинное многостраничное письма Ксюше), вечером ужин уже без оркестра и сдвоенный киносеанс. Вот и весь праздник.
А сегодня, словно обухом по голове, – война.
На самом деле первый звоночек случился еще ночью – сыграли боевую тревогу. Весь личный состав разбежался по постам, и они, семнадцать «партизан» (так здесь называли курсантов, отбывавших сборы после военной кафедры вуза), побежали тоже, кто куда был приписан. Два с лишним часа провели в полной боевой готовности – отбой тревоги. Решили, что учебная.
С утра все шло по заведенному порядку, неполный взвод «партизан» занимался в тот день огневой подготовкой. Яков выбил нормативы по круглой, ростовой и грудной мишеням на «отлично» с первой попытки, чему удивляться не стоило, он четыре года отходил в осовиахимовский тир, получил «Ворошиловского стрелка». Однако некоторым вчерашним студентам пришлось по три-четыре подходить к огневому рубежу, стрелками они оказались отнюдь не ворошиловскими.
Отстрелялись, промаршировали строем в расположение. Чистили оружие, прежде чем сдать в оружейку, – рассевшись вокруг длинного стола, вооружившись шомполами, масленками и ветошью. И тут вошел Петренко.
– Встать! Смирно! – гаркнул Гонтарь.
Майор вместо уставного «Вольно!» усадил их обратно жестом, вторым таким же жестом пресек попытку Гонтаря доложить, чем занимается взвод. Затем произнес тяжелым сиплым голосом, опять-таки обратившись к ним совсем не по Уставу:
– Парни, война. Немцы напали.
Две недели назад они – тогда еще в штатском и числом в сто с гаком человек – прибыли в штаб бригады ПВО в местечке Кейла-Йоа под Таллином – и Яков подумал, что проходить сборы ему выпало в местах на редкость красивых. Штаб квартировал в бывшей баронской усадьбе, вокруг живописных желтых зданий высились мачтовые сосны, росла под ними земляника (увы, еще не поспевшая), а прямо через усадьбу протекала речка, неширокая и неглубокая, но с изумительно прозрачной водой и с красивым водопадом, – струя воды падала с уступа высотой метров десять.
Прямо какой-то курорт или санаторий, а не воинская часть. Умели в свое время бароны выбирать места для усадеб.
Однако здесь, в Кейле, никого из курсантов проходить сборы не оставили. Обмундировали в солдатскую форму, остригли «под машинку», разбили на взводы и развезли по дивизионам. Яков и шестнадцать его сотоварищей угодили, кажется, в самый дальний. Сначала ехали на грузовике, потом загрузились в какую-то лоханку весьма допотопного вида (Яков для себя назвал ее «паромом», не зная, как официально именуют это судно моряки), долго плыли по серым волнам Финского залива… И очутились на острове Гогланд.
При слове «остров» любому городскому мальчишке, выросшему на приключенческих романах, – а Яков рос именно таким книжным мальчиком – приходят на ум пальмы, кокосы, бананы, тропические животные и птицы, голубые лагуны, парусники, палящие из пушек, робинзонящие отшельники, флибустьеры, прячущие в пещерах или закапывающие в землю сундуки с пиастрами и дублонами… Короче говоря, всевозможная романтическая экзотика.
На Гогланде романтика отсутствовала напрочь. Экзотика тоже. Корсары с флибустьерами сюда не заплывали, спрятать сундуки с сокровищами было некому. Вместо пальм – сосны, но не те мачтовые красавицы, что в Кейле, а невысокие, с перекрученными узловатыми стволами, другим не вырасти на каменистом грунте, под постоянным напором дующих с залива ветров. Хотя палящие из пушек парусники порой в прибрежных водах случались – в восемнадцатом веке состоялось возле острова морское сражение между русским и шведским флотами, но вспоминают о нем редко, одной строчкой в учебнике: решительной победы никто не одержал, русские захватили один шведский линейный корабль, шведы – один русский, на том баталия и завершилась ничейным результатом.
Остров был не слишком велик, но и не мал, около сорока квадратных километров. Высились на нем четыре небольшие горы, именно они первыми показались над горизонтом, когда курсанты плыли сюда на пароме. В долинах между горами – сосновый лес, пара небольших озер, пригодных для купания (в заливе даже в конце июня вода была холоднющая), вот только времени искупаться у курсантов не находилось, с непривычки за день так уставали, что падали вечером в койки и тут же засыпали. А здешние солдатики бегали тайком после отбоя на озера.
Населенный пункт на острове имелся один – деревушка с непроизносимым названием, которое тут же вылетело у Якова из памяти. Выращивать что-либо на скудной почве Гогланда смысла не было, и занимались аборигены рыбной ловлей, охотой на балтийских тюленей и контрабандой между Финляндией и Прибалтикой. Теперь не занимаются. После недавнего присоединения Гогланда к Советскому Союзу местных жителей не то выселили, не то сами уплыли вместе с отступившими финскими войсками. Многие дома деревушки пустовали, в других жили семьи комсостава, да те немногие гражданские, кто обслуживал нужды гарнизона и железной дороги. Да, как ни удивительно, на острове имелась узкоколейка, одна из самых коротких в мире, наверное.
Гарнизон на Гогланде был невелик. Базировалась батарея дальнобойных морских орудий (для подвоза к ней снарядов со склада и построили узкоколейку), кроме нее квартировал учебный батальон морской пехоты и строительная часть, возводившая аэродром. За порядком присматривала комендантская рота, а с воздуха все хозяйство прикрывал дивизион ПВО двухбатарейного состава – в него-то и прибыли куйбышевские курсанты, встали на довольствие и заселились в солдатскую казарму.
Командир дивизиона подполковник Брагин словно бы задался целью привести свою жизнь в соответствие с фамилией: пил без просыпу. Трезвым его Яков после прибытия не видел ни разу. И ладно бы тот пьянствовал вдали от глаз подчиненных, на дому или запершись в штабе, так ведь нет, шлялся повсюду, распекал всех подвернувшихся по делу и без дела заплетающимся языком. И приказы отдавал странные, которые чаще всего никто не спешил исполнять, – к вечеру подполковник доходил до такой кондиции, что забывал все на свете, в том числе и собственные распоряжения.
Среди личного состава бродил упорный слух, что командовать дивизионом Брагину остались считанные дни, не сегодня, так завтра прибудут на остров люди в форме с краповыми петлицами и увезут подполковника, причем уедет он, вполне возможно, в наручниках. Не за пьянку арестуют, понятное дело. Наоборот, сорвался в штопор подполковник пару недель назад из-за того, что никаких сомнений в своей дальнейшей судьбе не испытывал. И как-то все неурядицы Брагина народная молва связывала с недавним перелетом через полстраны немецкого «Юнкерса», – того самого, что демонстративно приземлился в Москве возле динамовского стадиона.
Яков в этой версии несколько сомневался, все же «Юнкерс» летел не через Прибалтику, значительно южнее, и не могло быть ни малейшей вины Брагина в том, что самолет-нарушитель не сбили. А с другой стороны, многие головы в ВВС и ПВО полетели, и кто знает, какие знакомства и связи были у подполковника с уже арестованными офицерами.
Поначалу казалось, что дисциплина в части с таким командиром укатилась к чертям, и никаких новых знаний и умений курсанты здесь не получат, – но на деле все обернулось иначе. Командир и часть существовали сами по себе, в разных измерениях, и службу зенитчики несли исправно. Дивизион тащил на себе майор Петренко, замкомандира по боевой подготовке. Опытный офицер, две войны прошел (в Испании и в Монголии), и по части дисциплины строг, не забалуешь.
Обучение курсантов тоже курировал Петренко. Вообще-то их военно-учетная специальность навыков стрельбы по вражеским самолетам никак не предусматривала. Будущим лейтенантам надо было, если призовут из запаса, уметь командовать техническим взводом батареи, а если повысят – технической ротой дивизиона. Следить за исправностью прожекторов, транспорта, дизельной энергетической установки и т. д. А если что сломается, организовать по возможности ремонт на месте, в полевых условиях. Все-таки парней обучали на инженеров, а не на кадровых офицеров.
Однако у майора Петренко обнаружились свои понятия о том, как и чему надо обучать «партизан». И во время вводного инструктажа он сказал так:
– Офицер-зенитчик – если он хороший офицер – должен уметь всё. Чтобы суметь подменить в бою любого из коллег-командиров, кто вышел из строя. И даже в крайнем случае любого бойца подменить, хоть наводчика, хоть прожекториста. А если вражеская пехота прорвется к батарее – должен суметь организовать наземную оборону. Мы вас всему не научим. Не успеем, времени мало. Но самые азы дадим, что бы в случае чего не тыкались слепыми котятами, не зная, с какой стороны к орудию поступиться.
Как сказал, так и стало. Теперь Яков знал, с какой стороны подступиться к 37-миллиметровой автоматической зенитке (а впереди было знакомство с 76-миллиметровками второй батареи). Наверняка и близко не уложился бы в нормативы по времени, но подготовил бы орудие к бою. И мог открыть из него огонь. Попал бы или нет, вопрос отдельный, учебные стрельбы затевать на боевой позиции запрещено, для того на материке есть полигоны с планерами-мишенями.
Наверное, Петренко был прав в своем подходе к обучению курсантов. Беда в том, что дополнительные знания и умения «партизаны» получали не вместо изучения той матчасти, за которую им предстояло нести ответственность, – а в качестве дополнительной нагрузки. Личное время превратилось в понятие абстрактное. Чтобы, например, постираться, – приходилось отрывать время ото сна. На многое другое тоже. Желание вздремнуть стало постоянным и навязчивым. И дремали, – если негаданно выпадали редкие свободные минуты. Яков, когда ехал сюда, намеревался писать Ксюше каждые два-три дня. Угу, как же… Первое, оно же пока последнее письмо написал лишь в день присяги, – зато уж поведал обо всем, о чем можно рассказывать без разглашения военной тайны.
– Даже не знаю теперь, удастся ли вам здесь сборы завершить, – сказал Петренко. – Скоро на острове такие дела начнутся, что некогда станет и учить, и учиться. Пушки наших морячков (он кивнул в ту сторону, где над береговыми утесами торчали броневые башни с хищно вытянутыми хоботами орудий) как кость в горле что немцам, что финнам. Здесь два фарватера, севернее острова и южнее, оба батарея «чемоданами» накрывает, и ориентиры пристреляны. Значит, станут нас бомбить, а вы, недообученные, толком помочь не сможете, только под ногами путаться будете. Вас бы по уму на берег сейчас, в тыловую учебку. Но пока приказ из бригады не поступил, продолжаем обучение. Заканчивайте с оружием и… что у вас там дальше по плану, старшина?
– Обед, затем практическое занятие, товарищ майор, – доложил Гонтарь. – Тема: «Методы определения и устранения неисправностей полевой дизель-электростанции ЗИД-4», проводит занятие лейтенант Карпухин.
– Понятно… Как пообедаете, Карпухина не ждите, другим будет занят. Спросите в техвзводе сержанта Бабаяна, скажете, я приказал ему провести занятие. Он парень толковый и с дэской на «ты» знаком, не хуже лейтенанта все объяснит и покажет.
Майор ушел. Гонтарь задумчиво произнес:
– Примета какая-то дурная: как форму надену, тут и здрасьте-пожалуйста, война на дворе. На срочной едва с учебки вышел, двух недель в части не прослужил – ночью тревога, все по машинам и вперед… теперь вот снова.
– В первый раз с финнами? – спросил один из парней.
– С пшеками.
– Так в Польше же мирно… С цветами вроде встречали, нет?
Гонтарь посмотрел на спрашивавшего так, что тот смутился и понял: ляпнул не то.
– Это ты в газете прочёл? Про цветы? Кого-то, может, и с цветами. А я вот этими вот руками троих ребят со сгоревшего танка доставал. То, что осталось от них. Долгих боев не было, врать не буду. Но разок даже с немчурой схлестнулись, танк у них сожгли, а они у нас два. Так мы втроем ночью, когда нас уже развели и огонь прекратили, к ним в расположение пробрались. И танк угнали, целый, не подбитый. Чтобы, значит, счет сравнять.
– Ого… И завести сумели? И с управлением разобрались?
– Дело нехитрое, танк без ключей заводится.
– Тебе за это «Отвагу» дали?
– За это мне по шапке дали, и в приказе пропесочили. Скандал-то знатный получился… Наши от всего открещивались и на поляков кивали: дескать, их работа. Немчура не особо поверила, да поди найди тот танк, его уже в Москву везли, изучать по винтику.
Таких историй о своей срочной службе и совершенных на ней подвигах Гонтарь рассказывал множество. Иные из них своим правдоподобием напоминали приключения известного барона Мюнхгаузена. Но, с другой стороны, медаль «За отвагу» ему ведь не просто так дали? Опять же старшиной в запас уволился, а солдаты срочной службы крайне редко это звание получают… Значит, были настоящие подвиги, хотя и приврать о них Гонтарь любил крепко.
– А награды нам троим наш Батя, комбриг то бишь, потом от себя лично вручил: бимбера во-о-о-т такую банку выкатил, окорок копченый и гуся цельного зажаренного. Эх-х…
Гонтарь мечтательно вздохнул, затем резко изменил тон:
– А что вы уши-то развесили, товарищи курсанты, и про дело забыли? Винтовки сами себя не дочистят. Живо заканчивайте!
На последнем курсе Яков сдружился с Игнатом Гонтарем, до того не были знакомы, – Игнат восстановился год назад в КИИ после армейской службы.
Субботними вечерами часто устраивали посиделки у Игната в общежитии, Яков играл на гитаре, Игнат на гармошке, подтягивались соседи по этажу, девушки приходили… Если дело было после каникул, пили пиво из большого жбана, – домашней варки, привезенное Игнатом из дома (в другое время тот же жбан наполняли вскладчину разливным «жигулевским»). Затем кто-нибудь непременно приносил патефон, устраивали танцы… Весело проходили те вечера.
Были они, Яков и Игнат, непохожи во всем. Яков – городской мальчик из хорошей семьи, и папа, и мама с высшим образованием, а родители Игната могли похвалиться в лучшем случае законченной четырехлеткой, он приехал поступать из колхоза в Курской области и был потомственным крестьянином. Казалось бы, сама судьба предначертала Игнату шагать по наследственной стезе хлебороба. Но жил он в колхозе-миллионере, у колхоза была собственная электростанция, и колхозное начальство решило: хватит приглашать со стороны специалистов, норовящих при любом удобном случае улизнуть обратно в город, – обучим своего инженера-энергетика.
Учеба давалась деревенскому пареньку с большим трудом, вечно он копил «хвосты» и балансировал на грани отчисления. До поры спасался общественными нагрузками, был старостой этажа в общежитии, еще чем-то занимался… Но однажды не помогло даже заступничество профкома – Игната отчислили, и на той же неделе, даже не успев выписаться из общежития и уехать в родной колхоз, он получил повестку из военкомата.
Отслужил, восстановился (нужда колхоза в специалисте по энергоустановкам не пропала), и потихоньку сошелся с Яковом, хотя трудно было представить более разных людей. Но как-то сдружились, случается и такое.
Игнат уважал Якова за начитанность, за то, что тот «с пол-оборота» понимал теоретические «закавыки», ставившие в тупик деревенского парня, – и всегда был готов помочь, растолковать непонятное товарищу. Можно сказать, что Яков установил в учебе над приятелем негласное шефство. И с успеваемостью у того дело наладилось, теперь в «хвостистах» студент Гонтарь уже не числился.
Сам-то Игнат книг не читал, по крайней мере для удовольствия, только те, что требовались по учебе. Из всех искусств признавал лишь кино, а единственный раз сходив на балет, прокомментировал так: «В нашем колхозе этакие подтощалые на всю жизнь бы в девках застряли».
Зато руками он умел делать, казалось, всё. Надо врезать в дверь замок? Легко! Проблемы с электричеством или водопроводом? Монтёра или водопроводчика не вызывали, если рядом случался Гонтарь. Пришить пуговицу или заплатку? Игнат делал это быстрее и ловчее, чем иные девушки. Яков немного завидовал такой рукастости, но все же где-то в глубине души чувствовал свое превосходство – в конце концов, не умение быстро пришить пуговицу в жизни главное.
Разумеется, именно Гонтаря назначили командиром их курсантского взвода, – единственный отслуживший, к тому же имеет воинское звание старшины. Надо заметить, что на сборах их с Яковом отношения несколько изменились. В армии была совсем другая шкала ценностей, здесь никого не интересовало, сколько книг ты прочитал, здесь гораздо меньше ценились абстрактные знания, и гораздо больше – конкретные умения. На сборах в роли подшефного оказался уже Яков, перенимая множество мелких, но необходимых военному человеку умений.
Когда закончили возню с оружием, Гонтарь приказал:
– Перерыв. Перекурить, оправиться. Через двадцать минут построение у столовой, ответственный Мосийчук. Курсант Старинов, за мной!
…Надпись на двери поразила Якова своей лаконичностью: «НЕ ВХОДИТЬ». Ладно бы входить запрещалось посторонним, но какой смысл делать дверь, входить в которую нельзя никому?
Гонтарь потянул дверь на себя, надпись проигнорировав. Сказал, войдя:
– Физкультпривет, Михалыч. Вот, принес, что обещал.
– Привет, Игнаша. А кто с тобой?
– Наш парень, из курсантов. Знакомься, Яша: это Михалыч, земеля мой, из Курска. Он слышит всё: и как трава растёт, и как комар комариху ебёт.
При виде сидевшего у стола человека стал понятен смысл надписи, запрещавшей вход всем поголовно – тот, кому входить разрешалось, прочитать буквы на двери все равно не смог бы. Яков уже пару раз мельком видел Михалыча, и поразился, насколько дисгармонирует военная форма с черными очками на лице человека, с белой тростью в его руке. Инвалидам по зрению не место в войсках, единственное исключение – ПВО, здесь на вес золота ценились слепцы с изощренным до предела слухом. Уставившиеся в небо раструбы звукоуловителей были, по сути, продолжением чутких ушей Михалыча. Поговаривали, что хороший «слухач» не просто засекает цель за десятки километров, но и определяет высоту, скорость, тип самолета.
Гонтарь шагнул к столу, передал слепому что-то небольшое, как показалось Якову – коробочку с бритвенными лезвиями.
– Ну, спасибо, удружил. Будет какая нужда, обращайся, – чем смогу, помогу.
– Уже есть нуждишка… Поспорили мы тут с Яшей малёха. Он говорит, ночью учебную сыграли, а я так думаю, что немцы мимо летели, Таллин бомбить. Рассуди, Михалыч. Помоги плитку шоколада выиграть, половина – тебе.
Слепой уставился на них. Яков понимал, что смотреть тот не способен, и все же не оставляло ощущение, что темные линзы очков скрывают пристальный взгляд. Ответил Михалыч после паузы:
– Если я начну такие ваши споры судить, Игнаша, то скоро нас всех троих другие судить станут. В трибунале. И плиткой от них не отмажешься. Не имею я права тебе такие вещи рассказывать, кто мимо нас и куда летает. Да и ни к чему, ты сам обо всем догадался.
– Много их было?
– Ступай к Петренке о таком спрашивать, а мне перед дежурством отоспаться надо.
…Когда они шагали к столовой, Гонтарь мрачно произнес:
– Чует моя задница, застряли мы тут. Не пришлют за нами одними катер, придется оказии ждать. И как бы чего другого не дождаться…
– Налета? Бомбежки?
– Не только. Петренко нам правильно говорил, да не всё до конца сказал. Ты батарею-то морячков видал? Их десять лет бомби, не разбомбишь, так в скалы заглубились, одни тока башни торчат, а те из брони линкорной… Не, брат, ежели у немца хоть чутка соображенья есть, он нас, зенитчиков первым делом выбомбит. А затем жди десант.
– Воздушный? Или с моря?
Гонтарь не ответил – вновь, как ночью, взревели ревуны и ударили колокола громкого боя. Тревога.
Пообедать в тот день не удалось. А когда курсанты пришли на ужин, – оказалось их всего двенадцать человек. Двое получили ранения и находились в медчасти, фельдшер пообещал, что голодными парни не останутся.
Еще трое не успели добежать до позиции 76-миллиметровок, где должны были находиться при тревоге, – начался налет, и их троих накрыло одной фугаской. Всех наповал.
С одним из них, с Гошкой Стукалиным, Яков приятельствовал с первого курса, и с родителями его был знаком. И не представлял, что скажет Гошиной матери, когда доведется встретиться в Куйбышеве… Как, какими словами можно объяснить такое? А на глаза не показываться тоже нельзя.
– Никто нас в Куйбышев не повезет, забудь, – сказал Гонтарь, с которым он поделился своими сомнениями. – Здесь же, в Таллине, «кубари» вручат и по частям разверстают. Если, конечно, с острова выберемся.
– Ладно, переживем. Лишь бы к августу вернуться, у меня на август большие планы.
Яков был атеистом, но потом не раз вспоминал эти свои слова, сказанные в первый день войны, и думал, что наверное в тот момент кто-то рассмеялся наверху, над облаками.
Дату побега Мальцев назначил на 29 июня, на воскресный день, в выходные режим, и без того весьма мягкий, соблюдался в ЦКБ вовсе уж спустя рукава.
Его больше ничто не удерживало в «шарашке». Работа над сверхсекретным проектом подземного хранилища завершилась еще в мае, вся документация была передана заказчикам. И на том участие ЦКБ в работах завершилось, хотя обычно бригада здешних специалистов выезжала на место, помогала в монтаже. Но не в этот раз. Слишком высок оказался уровень секретности. И такая новация разом обесценила все наработки Мальцева (свои, личные) по проекту. Что толку иметь план проникновения в хранилище, набитое ценностями, если понятия не имеешь, где то хранилище находится?
Расстраивался Мальцев недолго. Руки ничего не забыли, и голова на плечах есть, да еще прибавилось в ней знаний о самых свежих новинках в области безопасности. На жизнь всегда заработает. Хотя, возможно, даже зарабатывать не придется – если никто за три года не отыскал захоронку, а спрятан тайник надежно. «На жизнь», причем на вполне обеспеченную, хватило бы надолго того, что там лежало. До старости, да и потом не пришлось бы бедствовать, изображал бы отставного ударника-стахановца, получающего персональную пенсию. Но Мальцев метил выше. Он хотел заработать еще примерно столько же – и навсегда уехать из страны. Туда, где у богатых людей не спрашивают, откуда взялись их деньги. Где не нужно жить, словно хамелеон, постоянно кем-то прикидываясь, под кого-то маскируясь.
Мечта эта родилась давно, лет десять назад, когда Мальцев прочитал известный сатирический роман «Золотой теленок». Прочитал и призадумался: отчего так бесславно завершилась авантюра Остапа Бендера по раскулачиванию подпольного миллионера Корейко? Вроде бы полный успех, миллион в кармане, – но в результате крах мечты о Рио-де-Жанейро на заснеженном берегу Днестра.
Поразмыслив, он понял, что лишился всего Бендер исключительно авторским произволом, и авторов можно понять – никак не должен был завершиться триумфом жулика и авантюриста изданный в советской стране роман. И великий комбинатор по воле авторов резко поглупел, рванул через границу фактически без подготовки, нагруженный золотом, словно верблюд. Ничем хорошим такой рывок завершиться не мог, даже если бы удалось на берегу разминуться с пограничным патрулем, – тогда на миллион разбогатели бы полицейские ближайшего румынского городка, где объявился бы Остап. Не знающий языка иностранец в роскошнейших мехах никак не остался бы без внимания полиции. Но Мальцев не верил, что человек, знающий четыреста сравнительно честных способов отъема денег, не обдумал хоть один надежный способ уйти с деньгами за кордон.
И Мальцев начал прикидывать, как бы он сам действовал на месте сына турецкоподданного. Сначала это была своего рода игра, тренировка для мозгов, миллиона у Мальцева все равно не было. Тогда еще не было (хотя, может, и сейчас нет, если тайник оказался не таким надежным, как представлялось). Но десять лет – немалый срок, и со временем отвлеченная игра ума сменилась конкретными проработанными планами – разработал их Мальцев аж три – с выездом на места, с поиском нужных людей, и даже с двумя разведывательными ходками за кордон, налегке, разумеется.
За время его отсидки два плана из трех утратили актуальность. Граница с Финляндией сдвинулась на север после войны, и где искать теперь финских знакомцев, живших в погранзоне, не ясно. Французские пароходы больше не приходят в Одесский порт, Франция под Гитлером, на Средиземном море идет война, совсем недавно немцы лихим наскоком захватили остров Крит. Два окна в Европу, следовательно, заколочены. Осталась лишь форточка, ведущая в Азию – Мальцев надеялся, что вариант с Аджарией и турецкой границей еще может сработать, когда придет время покинуть страну.
Итак, он назначил день ухода на двадцать девятое июня. А двадцать второго началась война, и это спутало все карты и разрушило все планы.
Жили они вдвоем с Водянским в одном номере внутренней гостиницы. Или в одной камере внутренней тюрьмы, можно было назвать жилой блок и так, и этак. Посмотреть на обстановку – самая обычная гостиница для командированных. Спартанская обстановка, без лишней роскоши, однако все необходимое есть. Но в гостиницах не бывает решеток на окнах, а на дверях металлической обшивки и замков, запиравшихся лишь снаружи. Хотя, надо признать, те замки оставались в бездействии, свобода передвижения внутри блока не ограничивалась. Начальство понимало, что специалистов, занятых творческой работой, лучше без нужды не щемить. Напротив, выгоднее давать им поблажки, облегчать режим, – чтобы боялись угодить на пересылку и в лагерь. Тогда будут работать и за страх, и за совесть.
Водянский, волею судьбы и начальства ставший соседом Мальцева, был далеко не молод. Он еще при старом режиме служил приват-доцентом, но специализировался в дисциплинах не теоретических, – в прикладных, инженерных. А до недавнего времени руководил лабораторией точной механики и оптики при УОМЗе, плюс к тому читал лекции в Уральском политехе.
Погорел Водянский на родственных связях. Его родной брат был старым, с дореволюционных времен, большевиком, позже крупным руководителем-хозяйственником, а не так давно обернулся замаскированным троцкистом и организатором злостного вредительства. Брат носил другую фамилию, вписав в документы партийный псевдоним, что не помешало Водянскому проходить по тому же делу, сначала за недонесение, затем как соучастнику. На следствии он честно сознался: да, вредил, и точной механике вредил, и оптике, на суде чистосердечно раскаялся, – и получил «червонец» без права переписки. Считал, что повезло, брату и многим подельникам присудили высшую меру.
– И что вы думаете, Глеб Васильевич, обо всем этом? – спросил Водянский, улегшись на застеленную койку (за почти три года тесного общения с Мальцевым он так и не перешел с ним на «ты»).
Разумеется, этот расплывчатый и глобальный вопрос касался войны. Оба только что вернулись с послеобеденного построения, где замначальника объекта объявил о том, что началось сегодня утром, на рассвете.
– Может, амнистию объявят под это дело? И призовут всех, кто по возрасту военнообязанный? – равнодушно предположил Мальцев.
Ему было все равно. Объявят так объявят. Призовут так призовут. Он к тому времени будет далеко. Хотя, конечно, военное положение затронет многих, кто в розыске и вынужден скрываться. Патрули, облавы, повальные проверки документов и прочие строгости вполне вероятны. Но Мальцев надеялся, что легализуется без лишних хлопот, у него в тайнике, среди прочего, лежал полный комплект документов, чистых, с фамилией, не засвеченной ни в одном из былых дел.
– Мне мобилизация в силу возраста не грозит, – сказал Водянский. – А на амнистию я бы не советовал рассчитывать. Скорее нашу контору переориентируют для военных нужд. Поручат разрабатывать прицелы либо шифровальные машинки. А если посчитают, что специалисты, что здесь собраны, не годятся для таких работ, этапируют всех в лагеря. И это будет еще не худший вариант, должен вам заметить.
– Что же тогда вы считаете худшим, Федор Сергеевич? – удивился Мальцев.
Он не собирался дожидаться ни лучшего варианта, ни худшего. Но интересно было, что думает на этот счет Водянский. Тот был умен и отличался проницательностью. Нередко его предсказания сбывались. Например, нападение Германии на Польшу он предсказал еще в марте 1939-го, лишь немного ошибся в дате, назвал август вместо сентября.
– Худшим для нас вариантом, Глеб Васильевич, станет расстрел.
– С чего бы нас расстреливать? Все-таки не восемнадцатый год на дворе, и не тридцать седьмой. Или вы опасаетесь, что случится народный бунт, как некогда в Париже в годы их революции? Думаете, взбунтовавшаяся чернь тоже начнет захватывать тюрьмы и самочинно казнить «врагов народа»?
– Нет, народного бунта я не опасаюсь. И не надеюсь на него. Гайки затянуты слишком туго, чтобы недовольные смогли собраться в достаточном числе и хотя бы минимально организоваться. Проблема в другом – Минск слишком близок к западной границе. Польская и французская кампании вермахта хорошо показали, принципы какой войны исповедуют германские генералы. Стоит ждать таранных ударов с выходом в глубокий тыл противника. Если немецкие танки неожиданно выйдут к Минску, начнется паника, ни о какой плановой эвакуации не будет речи. И что бы вы сделали с заключенными, Глеб Васильевич, когда Hannibal ad portas? Стали бы занимать ими место в последнем уходящем на восток эшелоне в ущерб, например, ценному оборудованию или важным для страны людям? Или, может быть, оставили бы их в камерах дожидаться прихода немцев?
– Не оставил бы… Но в вашей логической конструкции есть существенный изъян – она полностью умозрительная. Ганнибал покамест не у ворот, а немцы не в предместьях Минска. И далеко не факт, что они здесь окажутся.
– Поживем, увидим, – не стал спорить Водянский. – Я, пожалуй, вздремну с вашего позволения.
В ЦКБ в воскресные дни работали лишь до обеда, но все же вздремнуть Водянскому не позволили. Не Мальцев, разумеется. Со стороны двери послышался металлический скрежещущий звук. Почти без паузы еще один. И третий, затем все стихло.
Мальцев очутился у двери, толкнул. Так и есть, заперли. На три оборота ключа.
– Без объявления войны… – произнес он растерянно.
Стукнул пару раз кулаком по листовому металлу, покрывавшему дверь изнутри, крикнул:
– Что случилось?
На ответ не особо надеялся, да он и сам догадывался, в чем дело. Война, и гайки начали закручивать. Можно было тешить себя надеждой, что именно сегодня прибыло в «шарашку» с инспекцией высокое и грозное начальство. Уедет – и все вернется на круги своя. Но Мальцев не верил в такие совпадения. Нет, дело в войне, будь она неладна.
Его стук и крик не остались без внимания. Дверь издала новый звук, иной природы, визгливо-скрипящий, а календарь на 1941 год, висящий на ней, натянулся, затем разорвался в нижней части. Порвала его дверца прорезанной в двери форточки, какую бывалые зеки называют «кормухой». Здешняя «кормуха» не использовалась на памяти Мальцева ни разу, и прикипевшие ее шарниры визжали на весь коридор.
Купить полную версию книги - https://knigoed.net/url/4wf