Поэзия английского романтизма XIX века - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 12
[233]Отважного Брайана славу воспой,Хоть в полузабытом боюПогиб под Мононией[234] этот герой,Покинув Кинкору[235] свою.Он пал — и его закатилась звезда,Но нам его светят дела,И славы частица его — навсегдаВ мечи нашей битвы вошла!Монония! Нивы и горы вдали,Далекие отблески гор…Кто знал, что тиран в прах родимой землиВпечатает рабства позор?Нет! Вольность сияет и нынче, как встарь;Так датчанам молвить успей,Что лучше возлечь на Отчизны алтарь,Чем сгинуть в железах цепей!Соратников раненых память жива,[236]Когда в поражения дниОт крови их стала багряной трава,Сражались без жалоб они.То солнце, что наши ласкает мечи,И их озаряло тела, —Под Осори пали… О них не молчи,Их гибель не тщетной была!Эрин! В слезах улыбаешься тыПеревод А. Голембы
Эрин![237] В слезах улыбаешься тыРадужной аркой живой высоты.Так сквозь рыданиеБлещет сияниеСкорбной мечты.Эрин! Не высохнут слезы твои!Эрин! Улыбкой печаль не зови,Прежде чем, светлуюИ семицветную,Вскинешь — заветнуюАрку любви!О, не шепчи его имяПеревод М. Алигер
О, не шепчи его имя, пускай оно в сумраке спит,Там, где холодный, бесславный прах его бедный зарыт.Смутны, тихи и печальны, катятся слезы из глаз,Словно роса, что ложится на могилу в полуночный час.Но от студеной росы, что плачет во мраке ночей,Ярче могильные травы встанут в сиянье лучей;Так и печальные слезы, которые тайно мы льем,Делают ярче в душах вечную память о нем.Тебя возлюбивший — покинул тебяПеревод А. Голембы
[238]
Тебя возлюбивший — покинул тебя,Но прочь все сомнения, прочь!Пускай он грешил, но любил он тебя,Ты деяний его не порочь!Осудят враги боль и скорбь твоих слов,И слезы, и горечи пыл, —Но, Небо в свидетели взять я готов:С тобою я искренен был!С тобою — мечты моей первой любви,И помысел страсти любой, —Смиренной молитву мою назови,Но это моленье — с тобой!Друзьям и возлюбленным будет даноВновь дни твоей славы узреть,Но есть еще высшее счастье одно:В бою за тебя умереть!Луч ясный играет на светлых водахПеревод И. Козлова
Луч ясный играет на светлых водах,Но тма под сияньем и холод в волнах;Младые ланиты румянцем горят,Но черные думы дух юный мрачат.Есть думы о прежнем; их яд роковойВсю жизнь отравляет мертвящей тоской;Ничто не утешит, ничто не страшит,Не радует радость, печаль не крушит.На срубленной ветке так вянет листок;Напрасно в дубраве шумит ветерокИ красное солнце льет радостный свет, —Листок зеленеет, а жизни в нем нет!Как дорог мне…Перевод А. Ибрагимова
Как дорог мне час умиранья дня,Когда струится пламень по волнамИ, грудь воспоминаньями тесня,Минувшее опять приходит к нам.Тогда душа полна одной мечтой:В навечном отрешенье от тревогХочу пойти тропинкой золотой,Найти покоя светлый островок.Если б Эрин к былому душою приникПеревод А. Голембы
Если б Эрин к былому душою приник,До предательства[239] трусов презренных,Когда Молаки[240] свой золотой воротникУ захватчиков вырвал надменных.В бой под стягом зеленым вели королиАлых рыцарей в блеске багрянца,[241]Прежде чем Изумруды Закатной Земли[242]Увенчали главу чужеземца!А теперь — предвечерней порой — рыболовВ ясных водах, где отмель Лох Нига[243],Видит башен руины, остатки валов:То былого раскрытая книга!Горделивого сердца возвышенный сон,Отсвет канувшей в море державы…Так вот можно увидеть сквозь волны временСкорбный мир увядающей славы!Эрин, о Эрин!Перевод М. Алигер
Как яркий светильник, озаряющий сумрачный храм,Сияющий издали людям в глухую ненастную ночь,Горячее сердце стучит, не сдаваясь скорбям,И дух победительный бедам осилить невмочь.О Эрин, о Эрин, от пролитых слез не потухЗа долгие ночи неволи твой неиссякающий дух.Усталые нации гибли, но был твой восход молодым,Твоя восходила заря, а другие клонились в закат.Тяжелое облако рабства повисло над утром твоим,Но яркие полдни свободы вокруг негасимо горят.О Эрии, о Эрин, в тени миновали года,И сгинули все гордецы, но твоя не бледнеет звезда.Спит белая лилия, покуда на свете зима.Дожди не остудят ее, не разбудят ветра.Наступит весна, и она встрепенется сама,Свобода согреет ее, и солнце шепнет ей: «Пора!»О Эрин, о Эрин, зимы твоей кончился срок.Надежды, осилившей зиму, наконец развернется цветок.Молчит просторный тронный залПеревод А. Голембы
Молчит просторный тронный зал,И двор порос травой:В чертогах Тары[244] отзвучалДух музыки живой.Так спит гордыня прежних дней,Умчалась слава прочь, —И арфы звук, что всех нежней,Не оглашает ночь.Напевы воинов и дамВ руинах не слышны, —Но иногда витает тамЗвук лопнувшей струны:Как будто Вольность, не воспев,Отпев свои права,Спешит сказать, сквозь боль и гнев,Что все еще жива!Хоть в слезах я глядела на Эрин вдалиПеревод А. Голембы
[245]
Хоть в слезах я глядела на Эрин вдали,Звуки арфы твоей в мою душу вошли,А спешил ты в изгнанье мне душу пленить,Чтоб родную Ирландию мне возвратить.Мне б вернуться на берег скалистый морской,Где тебя не настигнет чужак никакой;Я прильнула бы к прядям желанных волос,Что угрюмому ветру трепать довелось!И не бойся, что локон — в ночной тишине —Затрепещет подобно стозвучной струне:Злобным саксам тех струн золотых не украсть,Что сумели воспеть нашу гневную страсть!Свободного барда презреньем не мучайПеревод А. Голембы
[246]
Свободного барда презреньем не мучай,Коль славит услады, отбросив свой меч:Быть может, рожден он для участи лучшейИ пламень святой мог бы в сердце сберечь?Струна, что провисла на лире поэта,Когда б пробудились Отчизны сыны,Могла б прозвенеть тетивой арбалета,А песня любви — стать напевом войны!Но слава Отчизны его увядает,И сломлен ее несгибаемый дух,И дети ее на руинах рыдают:Измена и Смерть торжествуют вокруг!Нам велено доблестных предков стыдиться,Томись, и казнись, и во тьме умирай, —Спасем же огонь, озаряющий лица,Пока не погиб наш ограбленный край!Пускай наслаждений полны его вежды,Он жаждет избыть беспредельную боль, —Оставь песнопевцу хоть проблеск надежды,Во мраке скитаться ему не позволь!Прости ему сладость любовных мелодий,Лишь только б он сердце высоко держалаНе так ли Аристогитон и Гармодий[247]Цветами увили отмщенья кинжал.Пусть слава прошла и надежда увяла,Жив Эрин в словах его гневных стихов;И, пусть в них веселье порой ликовало,Певец не забыл его бед и грехов!Мила чужеземцу тоска наших жалоб,Грянь, арфа — укором живым прозвучи,Ведь робость презренная вас не сковала б,Коль не были б сами себе палачи!Перед битвойПеревод А. Голембы
Вестник завтрашней суровойБитвы здесь; он тут как тут!Ждут нас вольность иль оковы?Жизнь иль смерть заутра ждут?Только ведайте, друзья,Что в неволе жить нельзя!Как звезда во мгле сырой,Так в могиле спит герой, —И народ его приютОросить слезой готов:Люди будущих годовО судьбе его поют.Кто опочил в победный час,Тот жил не зря, погиб за нас!Озарен костром багряным,Враг — он нынче бел, как мел;Здесь сражались мы с тираном,Чтоб тиранить нас не смел!Не скует нам больше онЗлую цепь былых времен!Громкий рог звучит войной:Победив, мы мед хмельнойВ рог нальем — и пустим вкруг!Тот, в ком ярость горяча,Может сгинуть от меча;Что — для мертвых — горна звук?!Но блажен, кто пал в боюЗа Ирландию свою!После битвыПеревод А. Голембы
Захватчиков укрыла ночь,Зарницы блещут на холмах,И мы не отступили прочь,И чужд нам был презренный страх.Надежды воинов в пыли,Тяжка для патриотов весть, —Но что утратить мы могли,Коль с нами наши жизнь и честь?Исчезли вольности мечты,Что жили в череде веков;Блистает солнце чистотыНа стягах гибнущих полков.И пусть мы все обречены,Что ж, значит, такова судьба, —Смирятся ль Эрина сыныС позорной участью раба!Происхождение арфыПеревод А. Голембы
«Знаешь, арфа моя, что звенит под рукой,В незабвенные дни была Девой Морской,И вечерней порой, беспредельно нежна,В молодого скитальца влюбилась она.Но, увы, не пленился певец, в свой черед,Тщетно плакала дева всю ночь напролет,И пришлось, чтоб терзанья ее прекратить,В сладкозвучную арфу ее превратить.Вот как сжалились древле над ней небеса:Стали струнами арфы ее волоса,Но еще воздымалась блаженная грудь,Чтобы чары любви в перезвоны вдохнуть.Так любовью и скорбью звенит под рукойАрфа в образе дивном наяды морской:Ты о ласках любви ей вещать повелиИ о муках разлуки, когда я вдали!»Восплачьте, цепи душат васПеревод А. Голембы
Восплачьте, цепи душат вас,Позор всего больней:Увяла в некий день и часГордыня прежних дней.Мудрец вас предостерегал,А Храбрый пролил кровь,Но факел Воли отпылалИ не зажжется вновь!Восплачьте… Впрочем, в некий день,Блюдя любви закон,Пусть сгонит внук позора теньС поруганных имен.И спросит в храме, где покойВкушают раб и князь:«Чьей святотатственной рукойОтважный брошен в грязь?Тиранов ненависть дика:Они в ней заодно,А вам в любви еще покаСплотиться не дано:Один, в неведенье своем,Святыню осквернил,Когда другой — пред алтарем —Колени преклонил!»Спит избранник ее где-то в дальней землеПеревод А. Голембы
Спит избранник ее где-то в дальней земле,Докучать ей любовью не станем:Холодна она к нашей любви и хвале,Ее сердце — в гробу его раннем.И поет она песни родимых полей,Песни, полные дикого хмеля…Если б знали вы, те, что внимаете ей,Что творилось в душе менестреля!Он погиб ради этой любви и страны,Вы при жизни его увенчали, —Слезы горькие жечь ее щеки должны,А любовь истомилась в печали.Пусть задремлет в чертогах вечерних лучей,Позлащенная скорбью заката:Над Эрином, любимым всего горячей,Утром солнце заблещет крылато!В полночь я полечу…Перевод А. Голембы
В полночь я полечу, воздымая созвездий крыла,В край, где мы полюбили, когда на земле ты жила;И все чудится мне: если душам, померкшим давно,Утешенья былые опять обрести суждено,Расскажи о любви — и каким она счастьем была!Я спою тебе дикую песню родной стороны,Что с тобой мы певали, слиянностью прежней нежны.Так вернись ко мне эхом и горечь моленья разрушь!О любовь! Ты, как голос из Царства Исчезнувших Душ,Смутный отзвук напевов, что были томленья полны!Последняя роза летаПеревод А. Голембы
Этой розе — последнейТомиться дано:Все подруги ееОтпылали давно.И любимый далек:Предвещают бедуБезответные вздохиВ осеннем саду.Не покину тебяВ дни любви и тоски!Оброню и рассыплюТвои лепестки.Оброню их небрежноВ объятья травы,Где подруги твоиБезуханно-мертвы.А ведь скоро остынетБурливая кровь,Скоро дружба исчезнет,Увянет любовь.Только, верной любвиПотеряв благодать,Кто захочетВ ночном этом мире страдать?Светляк мигнул ночной поройПеревод А. Голембы
Светляк мигнул ночной порой,Встал майский месяц над горой;Мы там пойдемБродить вдвоем,Где Морна[248] спит в земле сырой.Встань! Небеса — утеха глаз,Уж пробил наслажденья час;Ведь жизнь продлимМы нам двоим,Урвав у тьмы хоть миг для нас.Проснись, любовь, пока все спит,И до рассвета выйди в сад,В наш звездный час, в наш миг услад.Я под окномВ саду ночном,А в том окне — твой милый взгляд.Так пробудись, так пробудись,Пока звездами блещет высь, —Быть может, мудрый звездочетК их сонму и тебя причтет;Явись, любимая, явись!Юный менестрельПеревод А. Голембы
На битву мчится менестрель,Певец-воитель юный, —С ним предков меч, с ним арфы трель,Трель арфы многострунной.«Пусть предан остров мой роднойНикчемными сынами, —Еще со мной — мой меч стальной,И голос арфы — с нами!»Пал менестрель, — в сраженье пал,Пал поприща в начале,Но прежде струны он порвал,Чтоб в рабстве не звучали.Но прежде вымолвил: «ЖивиДушой для звуков новых,Ведь песню славы и любвиНельзя слагать в оковах!»Покинута всемиПеревод А. Ибрагимова
Покинута всеми, о бедная лань,Напрасно себя не терзай и не рань.Прильни мне на грудь, не скрывая лица:Здесь дом твой, здесь сердце — твое до конца.Любовь неизменна; себе лишь верна,И в счастье и в горе все та же она.Не знаю, виновна ли ты предо мной, —Тебя я люблю той, что есть, — не иной.«Мой ангел», — я помню, меня ты звала.О да, я твой ангел, хранящий от зла.Мы в пламя с тобою бесстрашно войдемИ вместе спасемся — иль сгинем вдвоем.Я видел, как розовым утром качалсяПеревод А. Плещеева
Я видел, как розовым утром качалсяВ волнах прибывавших у берега челн;И вновь я пришел, когда мрак надвигался,Челнок был все там же, но не было волн.Я так же охвачен был счастья волною,Как этот песком занесенный челнок…Отхлынули волны, и, полон тоскою,Остался у берега я, одинок.Зачем говорите вы мне в утешенье,Что слава должна услаждать мой закат…Отдайте мне бурную смелость стремленья,Отдайте мне юности слезы назад!Во тьме я обрел тебя, арфа ОтчизныПеревод А. Голембы
Во тьме я обрел тебя, арфа Отчизны,Тебе был навязан молчанья обет,Но, гордый, услышав твои укоризны,Я голос вернул тебе, вольность и свет.Я вновь пробудил в тебе нежности звуки,Веселые песни любви и тепла,Но долго впивала ты возгласы мукиИ часто их отзвуком горьким была.О арфа Отчизны! Порывом влекомый,С тобой расстаюсь я до лучших времен, —Спи в славе, овеяна сладостной дремой,Нарушу не я твой задумчивый сон.Сердца патриотов, солдат иль влюбленныхВошли в наши песни земной чистоты,Но я был как ветер в скитаньях бессонных,И то, что я спел, подсказала мне ты.Не забуду тебяПеревод А. Ибрагимова
Только б сердце в груди не устало стучать, —Не забуду тебя, одинокая мать.И в печали твоей, и в дожде, и во мгле,Нет прекрасней тебя никого на земле.Если б стала великой, свободной ты вдруг,Первой розой среди пышноцветных подруг,Я тебя прославлял бы, ликуя, но верь:Горячее не мог бы любить, чем теперь.Нет, залитая кровью, под гнетом цепейТы дороже еще для твоих сыновей:Их сердца, как в пустыне — птенец, вновь и вновьПьют по капле из ран материнских любовь.В толпе скитаюсь, одинокПеревод А. Голембы
В толпе скитаюсь, одинок:За что меня карает рок?Зачем безвременно угасСвет этих милых женских глаз?Так, рок ужасный сокрушилВсе, что любил я, чем я жил, —Впивал я нежности слова,Теперь моя любовь мертва!Прелестниц много есть вокруг,Чужих услад, чужих подруг,Но и тебя они дарят,Им по душе твой робкий взгляд.Ах, где же ясное чело?Где голос милый? Все прошлоБесследно — иль утрачен след?Молчанье — жалобам в ответ!Зачем души немая речьНе в силах прошлого сберечь?Зачем исчез, зачем угасЗной милых губ, свет милых глаз?Нет, навсегда остыла грудь,Услад блаженных не вернуть, —Блаженство кануло давно,Очам воскреснуть не дано!К женским взорамПеревод Н. Григорьевой
От сотен женских взоров, друг,Пойди — уйди, пойди — уйди!Но ту, что всех милее, друг,Пойди — найди, пойди — найди!Как светят звезд лампадыВ небесной мгле, в небесной мгле,Так светят эти взглядыЗдесь, на земле, здесь, на земле.Любой бокал наполни, друг,И пей до дна, и пей до дна!Люби, кого полюбишь, друг, —Любовь одна, любовь одна.Одни глаза умеютВести сквозь мрак, вести сквозь мрак,Как нас ведет и греетВ пути маяк, в пути маяк.Зато другие, боже,Сбивают с ног, сбивают с ног;Не верьте им, но все же —Прости им бог, прости им бог!Любой бокал наполни, друг,И пей до дна, и пей до дна!Люби, кого полюбишь, друг, —Любовь одна, любовь одна.Иные лгут беспечно,Как зеркала, как зеркала,И нас не к ним, конечно,Любовь вела, любовь вела.Так пусть дойдет до целиЛюбой простак, любой простак.И все, о чем мы пели,Да будет так! Да будет так!Любой бокал наполни, друг,И пей до дна, и пей до дна.Люби, кого полюбишь, друг, —Любовь одна, любовь одна.Лети, корабльПеревод А. Ибрагимова
Лети, корабль, вперед лети,Вверяясь ветреной надежде.Куда бы ни вели пути,Не знать нам горше мук, чем прежде.Рокочут пенные валы:«Пусть смерть — в пучине нашей зыбкой,Не так бездушны мы и злы,Как те, кто лгал тебе с улыбкой».Вперед, корабль, сквозь свет, сквозь тьму,Лети — ни мига промедленья!Что грозный ураган тому,Кто испытал хулу, глумленья?Быть может, в утреннюю раньТы встретишь берег безымянный,Тогда прерви свой бег, пристань.Наш дом — лишь там, где нет обмана.Любовь и ложьПеревод А. Голембы
Признаюсь, что я не разВрал для ваших милых глаз,Да и как тут не соврешь?Мне простится эта ложь!Не брани меня сурово:Ложь — влюбленности основа!Если б все, что шепчем мыДевам в путах летней тьмы,Было правдой на полстолько,Все запуталось бы только, —Не кори меня, мой свет, —Без иллюзий жизни нет!Если б дамы вправду былиЗнойным солнцем в полной силе,Воздавал бы честь астрономЭтим девам и матронам!Вот, когда б Природа вдруг,Зубок выбелив жемчуг,Превратила, нам на радость,Шею — в истинную сладость,В золотистую метельВаших локонов кудель, —Вот тогда бы — до могилы —Вы мне, право, были б милы!А теперь я между строкПоясню вам мой намек;Выскажу, душой ликуя,Дамам истину такую:Если б повстречался вамЮноша, влюбленный сам, —Если б он, скажу вам дальше,Верил вашей лжи и фальшиИ, растрогавшись до слез,Обольщал бы вас всерьез,Коль, во лжи любовных жалоб,Сердце вам принадлежало б,Вы б утратили его,Он не врал бы ничего,Правду б он вещал нелживо,То-то, право, было б диво!Дж. Тернер. Радуга над Темзой. Ок. 1806 г.
Акварель на серой бумаге.
ПЕСНИ РАЗНЫХ НАРОДОВ (1819–1828)
[249]
Вечерний звонПеревод И. Козлова
[250]
Вечерний звон, вечерний звон!Как много дум наводит онО юных днях в краю родном,Где я любил, где отчий дом,И как я, с ним навек простясь,Там слушал звон в последний раз!Уже не зреть мне светлых днейВесны обманчивой моей!И сколько нет теперь в живыхТогда веселых, молодых!И крепок их могильный сон;Не слышен им вечерний звон.Лежать и мне в земле сырой!Напев унывный надо мнойВ долине ветер разнесет;Другой певец по ней пройдет,И уж не я, а будет онВ раздумье петь вечерний звон!Постой, гребец мой золотой!Венецианская песняПеревод А. Голембы
Постой, гребец мой золотой, будь с тишью заодно,Будь плеск твой внятен только той, кем сердце пленено:Когда бы сумрак голубой вещал меж звездных сфер,Он вел бы речь о нас с тобой, мой чуткий гондольер!Ну, а теперь — постой, постой, гребец мой золотой:Я заберусь к ней на балкон, а ты на страже стой!Когда б хоть половину мук, что терпим ради дам,Мы сбросили с небесных плеч — быть ангелами нам!«Мир вам, почившие братья!..»Перевод М. Михайлова
Мир вам, почившие братья!Честно на поле сраженья легли вы;Саваном был вам ваш бранный наряд.Тихо несясь на кровавые нивы,Вас только тучи слезами кропят.Мир вам, почившие братья!Смерть приняла вас в объятья.Дуб, опаленный грозой, опушитсяНовою зеленью с новой весной;Вас же, сердца, переставшие биться,Кто возвратит стороне вас родной?Смерть приняла вас в объятья.На победившем проклятье!Вечная месть нам завещана вами.Прежде чем робко изменим мы ей,Ляжем холодными трупами самиЗдесь же, средь этих кровавых полей.На победившем проклятье!Прощай, Тереза! Печальные тучиПеревод А. Фета
Прощай, Тереза! Печальные тучи,Что томным покровом луну облекли,Еще помешают улыбке летучей,Когда твой любовник уж будет вдали.Как эти тучи, я долгою теньюМрачил твое сердце и жил без забот.Сошлись мы — ка́к верила ты наслажденью,Ка́к верила счастью, — о, боже!.. И вот,Теперь свободна ты, диво созданья, —Скорее тяжелый свой сон разгоняй;Смотри, и луны уж прошло обаянье,И тучи минуют, — Тереза, прощай!ИЗ СТИХОВ РАЗНЫХ ЛЕТ
Глаза голубые и черныеПеревод Н. Григорьевой
От ран без концаПогибают сердца,Чернооким покорные женам,А лазоревый взор,И сражая в упор,Сулит исцеленье сраженным.О Фанни! О Фанни!Лазоревый взор,Сражая в упор,Сулит исцеленье сраженным, о Фанни!Тот, кто бросился разВ омут дьявольских глаз,Вновь и вновь о любви умоляет;А лазоревый взгляд,Не взыскуя наград,Влюбленным любить позволяет.О Фанни! О Фанни!Лазоревый взгляд,Не взыскуя наград,Влюбленным любить позволяет, о Фанни!Но ты, чьи глаза —Сама бирюза,Закон синевы отвергая,Упорное «нет!»Твердишь мне в ответ.О Фанни, за что, дорогая?О Фанни! О Фанни!Упорное «нет»Твердишь мне в ответ.О Фанни, за что, дорогая? О Фанни!Жизнь без свободыПеревод Н. Григорьевой
О жизнь без свободы! Проститься с тобойЗа день на свободе решится любой.Ты слышишь призывы отважной трубы?Тиранам поют панихиду рабы.Спешите! Изранена насмерть страна,Своих сыновей призывает она.О жизнь без свободы! Проститься с тобойЗа день на свободе решится любой.Последний приют наш — могильный альков,Где нет ни тиранов, ни звона оков.Вперед же! героем становится тот,Кто алую кровь за отчизну прольет.А если свободу в родимом краюЗатравят, ее обретем мы в раю.Последний приют наш могильный альков,Где нет ни тиранов, ни звона оков.ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН
ПОЭМЫ
Шильонский узник
[251]
Сонет ШильонуПеревод В. Левика
Бессмертный Дух свободного ума,Святая Вольность! В камерах зловонныхТвой свет не может погасить тюрьма,Убить тебя в сердцах, тобой плененных.Когда твой сын оковам обречен,Когда его гнетут сырые своды,Самим страданьем побеждает он,И плен его — грядущий взлет Свободы.Ты свят, Шильон! Твой каменный настил,Холодный пол твой, как трава лесная,Тот след неистребимый сохранил,Что Боннивар[252] оставил здесь, шагая,И, точно вопль из тьмы к творцу светил,К векам стезя взывает роковая.Предисловие
В то время, когда я писал эту поэму, я не был достаточно знаком с историей Боннивара; будь она мне известна, я бы постарался быть на высоте моего сюжета, попытался бы воздать должную хвалу мужеству и доблестям Боннивара. Теперь я получил некоторые сведения о его жизни благодаря любезности одного из граждан республики, продолжающей гордиться памятью мужа, достойного быть сыном лучшей поры древней свободы.
«Франсуа де Боннивар (Bonnivar), сын Луи де Боннивара, родом из Сейселя (Seyssel) и владелец Люна (Lunes), родился в 1490 году. Он учился в Турине; в 1510 году Жан Эмэ де Боннивар, его дядя, передал ему приорат Сан-Виктор, прилегающий к стенам Женевы и дававший крупные бенефиции… Этот великий человек (Боннивар заслуживает такой эпитет силой духа, прямотой, благородством помыслов, мудростью советов, отважностью поступков, обширностью знаний и живостью ума), этот великий человек, перед которым преклонятся все, кого трогает геройская доблесть, будет возбуждать еще более живое чувство благодарности в сердцах женевцев, любящих Женеву. Боннивар был всегда одним из ее самых твердых столпов: чтобы упрочить свободу нашей республики, он часто ставил на карту свою свободу; он забыл о своем спокойствии, отказался от своих богатств; он сделал все, что мог, для того, чтобы упрочить счастье страны, которую почтил своим избранием; с того момента, как он признал ее своей родиной, он полюбил ее как самый ревностный из ее граждан; он служил ей с геройским бесстрашием и написал свою «Историю» с наивностью философа и горячностью патриота.
Он говорит в начале своей «Истории Женевы», что с того времени, как он начал читать историю народов, он почувствовал влечение к республикам и принимал всегда их сторону; эта любовь к свободе, несомненно, и побудила его избрать Женеву своей второй родиной.
Боннивар был еще молод, когда открыто выступил защитником Женевы против герцога Савойского и епископа. В 1519 году Боннивар сделался мучеником за свою родину: когда герцог Савойский вступил в Женеву с пятьюстами человек, Боннивар, опасаясь гнева герцога, хотел укрыться в Фрибург от грозивших ему преследований. Но его предали два человека, сопровождавшие его, и по приказу герцога его отвезли в Гролэ, где он пробыл в тюрьме два года. Путешествия не спасли Боннивара от беды: так как несчастия не ослабили его преданности Женеве и он продолжал быть страшным врагом для всех ее недругов, то и подвергался всегда опасности преследований с их стороны. В 1530 году в горах Юры на него напали воры, ограбили его и препроводили к герцогу Савойскому. Последний заточил его в Шильонский замок, где Боннивар пробыл, не будучи ни разу подвергнут допросу, до 1536 года, когда его высвободили из тюрьмы бернские войска, завладевшие всем кантоном Ваад (Payes-de-Vaud).
Выйдя на свободу, Боннивар был обрадован тем, что увидел Женеву свободной и преобразованной; республика поспешила высказать ему свою благодарность и вознаградить его за вынесенные им бедствия: в июне 1536 года он был возведен в звание женевского гражданина, республика принесла ему в дар дом, где некогда жил генеральный викарий, и назначила ему пенсион в двести золотых экю на все время его пребывания в Женеве. В 1537 году он был выбран членом Совета Двухсот.
Боннивар продолжал служить на пользу своих сограждан: позднее, после того как он помог Женеве стать свободной, ему удалось также сделать ее веротерпимой. Боннивар убедил Совет предоставить духовенству и крестьянам достаточно времени для обсуждения сделанных им предложений; он достиг цели своей мягкостью; для того чтобы успешно проповедовать христианство, нужно действовать любовью и кротостью.
Боннивар был ученым; его рукописи, сохраняющиеся в Публичной библиотеке, доказывают, что он хорошо знал латинских классиков, а также обладал обширной эрудицией в области богословия и истории. Этот великий человек любил науку и полагал, что она может составить славу Женевы; поэтому он всячески старался насадить ее в городе, начавшем жить самостоятельно, В 1551 году он подарил городу свою библиотеку и положил этим основание нашей Публичной библиотеке; книги Боннивара и составляют часть редких прекрасных изданий XV века, имеющихся в нашем собрании. Наконец, в том же году этот истинный патриот назначил республику своей наследницей, под условием, что она употребит его состояние на содержание коллежа, основание которого проектировалось тогда.
Боннивар умер, по всей вероятности, в 1570 году, но точно установить дату его смерти нельзя, потому что в списках умерших есть пробел от июля 1570 года до 1571-го».
Жан Сенебьер. Histoire Lettèraire de Genève (1786, I, 131–137)
Шильонский узникПеревод В. А. Жуковского
I
Взгляните на меня: я сед;Но не от хилости и лет;Не страх незапный в ночь однуДо срока дал мне седину.Я сгорблен, лоб наморщен мой;Но не труды, не хлад, не зной —Тюрьма разрушила меня.Лишенный сладостного дня,Дыша без воздуха, в цепях,Я медленно дряхлел и чах,И жизнь казалась без конца.Удел несчастного отца:За веру смерть и стыд цепей,Уделом стал и сыновей.Нас было шесть — пяти уж нет.Отец, страдалец с юных лет,Погибший старцем на костре,Два брата, падшие во пре,Отдав на жертву честь и кровь,Спасли души своей любовь.Три заживо схороненыНа дне тюремной глубины —И двух сожрала глубина;Лишь я, развалина одна,Себе на горе, уцелел,Чтоб их оплакивать удел.II
На лоне вод стоит Шильон;Там в подземелье семь колоннПокрыты влажным мохом лет.На них печальный брезжит свет,Луч, ненароком с вышиныУпавший в трещину стеныИ заронившийся во мглу.И на сыром тюрьмы полуОн светит тускло-одинок,Как над болотом огонек,Во мраке веющий ночном.Колонна каждая с кольцом;И цепи в кольцах тех висят;И тех цепей железо — яд;Мне в члены вгрызлося оно;Не будет ввек истребленоКлеймо, надавленное им.И день тяжел глазам моим,Отвыкнувшим с толь давних летГлядеть на радующий свет;И к воле я душой остылС тех пор, как брат последний былУбит неволей предо мнойИ рядом с мертвым я, живой,Терзался на полу тюрьмы.III
Цепями теми были мыК колоннам тем пригвождены,Хоть вместе, но разлучены;Мы шагу не могли ступить,В глаза друг друга различитьНам бледный мрак тюрьмы мешал.Он нам лицо чужое дал —И брат стал брату незнаком.Была услада нам в одном:Друг другу голос подавать,Друг другу сердце пробуждатьИль былью славной старины,Иль звучной песнию войны —Но скоро то же и одноВо мгле тюрьмы истощено;Наш голос страшно одичал;Он хриплым отголоском сталГлухой тюремныя стены;Он не был звуком старины,В те дни, подобно нам самим,Могучим, вольным и живым.Мечта ль?.. но голос их и мойВсегда звучал мне как чужой.IV
Из нас троих я старший был;Я жребий собственный забыл,Дыша заботою одной,Чтоб им не дать упасть душой.Наш младший брат, любовь отца…Увы! черты его лицаИ глаз умильная краса,Лазоревых, как небеса,Напоминали нашу мать.Он был мне все, и увядатьПри мне был должен милый цвет,Прекрасный, как тот дне́вный свет,Который с неба мне светил,В котором я на воле жил.Как утро, был он чист и жив:Умом младенчески игрив,Беспечно весел сам с собой…Но перед горестью чужойИз голубых его очейБежали слезы, как ручей.V
Другой был столь же чист душой;Но дух имел он боевой:Могуч и крепок в цвете лет,Рад вызвать к битве целый светИ в первый ряд на смерть готов…Но без терпенья для оков.И он от звука их завял.Я чувствовал, как погибал,Как медленно в печали гасНаш брат, незримый нам, близ нас.Он был стрелок, жилец холмов,Гонитель вепрей и волков —И гроб тюрьма ему была;Неволи сила не снесла.VI
Шильон Леманом[253] окружен,И вод его со всех сторонНеизмерима глубина;В двойную волны и стенаТюрьму совокупились там;Печальный свод, который намМогилой заживо служил,Изрыт в скале подводной был;И день и ночь была слышнаВ него биющая волнаИ шум над нашей головойСтруй, отшибаемых стеной.Случалось — бурей до окнаБывала взброшена волна,И брызгов дождь нас окроплял;Случалось — вихорь бушевалИ содрогалася скала;И с жадностью душа ждала,Что рухнет и задавит нас;Свободой был бы смертный час.VII
Середний брат наш — я сказал —Душой скорбел и увядал.Уныл, угрюм, ожесточен,От пищи отказался он:Еда тюремная жестка;Но для могучего стрелкаНужду переносить легко.Нам коз альпийских молокоСменила смрадная вода;А хлеб наш был, какой всегда, —С тех пор как цепи созданы,Слезами смачивать должныНевольники в своих цепях.Не от нужды скорбел и чахМой брат: равно завял бы он,Когда б и негой окруженБез воли был… Зачем молчать?Он умер… я ж ему подать Руки не мог в последний час,Не мог закрыть потухших глаз;Вотще я цепи грыз и рвал —Со мною рядом умиралИ умер брат мой, одинок;Я близко был и был далек.Я слышать мог, как он дышал,Как он дышать переставал,Как вздрагивал в цепях своихИ как ужасно вдруг затихВо глубине тюремной мглы…Они, сняв с трупа кандалы,Его без гроба погреблиВ холодном лоне той земли,На коей он невольник был.Вотще я их в слезах молил,Чтоб брату там могилу дать,Где мог бы дневный луч сиять;То мысль безумная была,Но душу мне она зажгла:Чтоб волен был хоть в гробе он.«В темнице (мнил я) мертвых сонНе тих…» Но был ответ слезамХолодный смех; и брат мой там,В сырой земле тюрьмы, зарыт,И в головах его виситПук им оставленных цепей:Убийц достойный мавзолей.VIII
Но он — наш милый, лучший цвет,Наш ангел с колыбельных лет,Сокровище семьи родной,Он — образ матери душойИ чистой прелестью лица,Мечта любимая отца,Он — для кого я жизнь щадил:Чтоб он бодрей в неволе был,Чтоб после мог и волен быть…Увы! он долго мог сноситьС младенческою тишиной,С терпеньем ясным жребий свой;Не я ему — он для меняПодпорой был… вдруг день от дняСтал упадать, ослабевал,Грустил, молчал и молча вял.О боже! боже! страшно зреть,Как силится преодолетьСмерть человека… я видал,Как ратник в битве погибал;Я видел, как пловец тонулС доской, к которой он прильнулС надеждой гибнущей своей;Я зрел, как издыхал злодейС свирепой дикостью в чертах,С богохуленьем на устах,Пока их смерть не заперла:Но там был страх — здесь скорбь была,Болезнь глубокая души.Смиренным ангелом, в тиши,Он гас, столь кротко-молчалив,Столь безнадежно-терпелив,Столь грустно-томен, нежно-тих,Без слез, лишь помня о своихИ обо мне… увы! он гас,Как радуга, пленяя нас,Прекрасно гаснет в небесах:Ни вздоха скорби на устах;Ни ропота на жребий свой;Лишь слово изредка со мнойО наших прошлых временах,О лучших будущего днях,О упованье… но, объятСей тратой, горшею из трат,Я был в свирепом забытьи.Вотще, кончаясь, он своиТерзанья смертные скрывал…Вдруг реже, трепетнее сталДышать, и вдруг умолкнул он…Молчаньем страшным пробужден,Я вслушиваюсь… тишина!Кричу как бешеный… стенаОткликнулась… и умер гул!Я цепь отчаянно рванулИ вырвал… к брату… брата нет!Он на столбе — как вешний цвет,Убитый хладом, — предо мнойВисел с поникшей головой.Я руку тихую поднял;Я чувствовал, как исчезалВ ней след последней теплоты;И, мнилось, были отнятыВсе силы у души моей;Все страшно вдруг сперлося в ней;Я дико по тюрьме бродил —Но в ней покой ужасный был:Лишь веял от стены сыройКакой-то холод гробовой;И, взор на мертвого вперив,Я знал лишь смутно, что я жив.О! сколько муки в знанье том,Когда мы тут же узнаем,Что милому уже не быть,И миг сей мог я пережить!Не знаю — вера ль то была,Иль хладность к жизни жизнь спасла?IX
Но что потом сбылось со мной,Не помню… свет казался тьмой,Тьма светом; воздух исчезал;В оцепенении стоял,Без памяти, без бытия,Меж камней хладным камнем я;И виделось, как в тяжком сне,Все бледным, темным, тусклым мне;Все в мутную слилося тень;То не было ни ночь, ни день,Ни тяжкий свет тюрьмы моей,Столь ненавистный для очей:То было тьма без темноты;То было бездна пустотыБез протяженья и границ;То были образы без лиц;То страшный мир какой-то был,Без неба, света и светил,Без времени, без дней и лет,Без промысла, без благ и бед,Ни жизнь, ни смерть — как сон гробов,Как океан без берегов,Задавленный тяжелой мглой,Недвижный, темный и немой.X
Вдруг луч незапный посетилМой ум… то голос птички был.Он умолкал; он снова пел;И мнилось, с неба он летел;И был утешно-сладок он.Им очарован, оживлен,Заслушавшись, забылся я;Но ненадолго… мысль мояСтезей привычною пошла;И я очнулся… и былаОпять передо мной тюрьма,Молчанье то же, та же тьма;Как прежде, бледною струейПрокрадывался луч дневнойВ стенную скважину ко мне…Но там же, в свете, на стенеИ мой певец воздушный был;Он трепетал, он шевелилСвоим лазоревым крылом;Он озарен был ясным днем;Он пел приветно надо мной…Как много было в песни той!И все то было про меня!Ни разу до того я дняЕму подобного не зрел;Как я, казалось, он скорбелО брате и покинут был;И он с любовью навестилМеня тогда, как ни однимУж сердцем не был я любим;И в сладость песнь его была:Душа невольно ожила.Но кто ж он сам был, мой певец?Свободный ли небес жилец?Или, недавно из цепей,По случаю к тюрьме моей,Играя в небе, залетелИ о свободе мне пропел?Скажу ль?.. Мне думалось порой,Что у меня был не земной,А райский гость; что братний духПорадовать мой взор и слухПримчался птичкою с небес…Но утешитель вдруг исчез;Он улетел в сиянье дня…Нет, нет, то не был брат… меняПокинуть так не мог бы он,Чтоб я, с ним дважды разлучен,Остался вдвое одинок,Как труп меж гробовых досок.XI
Вдруг новое в судьбе моей:К душе тюремных сторожейКак будто жалость путь нашла;Дотоле их душа былаБесчувственней желез моих;И что разжалобило их,Что милость вымолило мне,Не знаю… но опять к стенеУже прикован не был я;Оборванная цепь мояНа шее билася моей;И по тюрьме я вместе с нейВдоль стен, кругом столбов бродил,Не смея братних лишь могилДотронуться моей ногой,Чтобы последния земнойСвятыни там не оскорбить.XII
И мне оковами прорытьСтупени удалось в стене;Но воля не входила мнеИ в мысли… я был сирота,Мир стал чужой мне, жизнь пуста,С тюрьмой я жизнь сдружил мою:В тюрьме я всю свою семью,Все, что знавал, все, что любил,Невозвратимо схоронил,И в области веселой дняНикто уж не жил для меня;Без места на пиру земном,Я был бы лишний гость на нем,Как облако, при ясном днеПотерянное в вышинеИ в радостных его лучахНенужное на небесах…Но мне хотелось бросить взорНа красоту знакомых гор,На их утесы, их леса,На близкие к ним небеса.XIII
Я их увидел — и онеВсе были те ж: на вышинеВеков создание — снега,Под ними Альпы и луга,И бездна озера у ног,И Роны блещущий поток[254]Между зеленых берегов;И слышен был мне шум ручьев,Бегущих, бьющих по скалам;И по лазоревым водамСверкали ясны облака;И быстрый парус челнокаМежду небес и вод летел;И хижины веселых сел,И кровы светлых городовСквозь пар мелькали вдоль брегов…И я приметил островок[255]:Прекрасен, свеж, но одинокВ пространстве был он голубом;Цвели три дерева на нем;И горный воздух веял тамПо мураве и по цветам,И воды были там живей,И обвивалися нежнейКругом родных брегов оне.И видел я: к моей стенеЧелнок с пловцами приставал,Гостил у брега, отплывалИ, при свободном ветеркеЛетя, скрывался вдалеке;И в облаках орел играл,И никогда я не видалЕго столь быстрым — то к окнуСпускался он, то в вышинуВзлетал — за ним душа рвалась;И слезы новые из глазПошли, и новая печальМне сжала грудь… мне стало жальМоих покинутых цепей.Когда ж на дно тюрьмы моейОпять сойти я должен был —Меня, казалось, обхватилХолодный гроб; казалось, вновьМоя последняя любовь,Мой милый брат передо мнойБыл взят несытою землей;Но как ни тяжко ныла грудь —Чтоб от страданья отдохнуть,Мне мрак тюрьмы отрадой был.XIV
День приходил — день уходил —Шли годы — я их не считал;Я, мнилось, память потерялО переменах на земли.И люди наконец пришлиМне волю бедную отдать.За что и как? О том узнатьИ не помыслил я — давноСчитать привык я за одно:Без цепи ль я, в цепи ль я был,Я безнадежность полюбил;И им я холодно внимал,И равнодушно цепь скидал,И подземелье стало вдругМне милой кровлей… там все друг,Все однодомец было мой:Паук темничный надо мнойТам мирно ткал в моем окне;За резвой мышью при лунеЯ там подсматривать любил;Я к цепи руку приучил;И… столь себе неверны мы!..Когда за дверь своей тюрьмыНа волю я перешагнул —Я о тюрьме своей вздохнул.27–29 июня 1816
БЕППОВенецианская повестьПеревод В. Левика
Розалинда. Прощайте, господин путешественник! Старайтесь картавить и носить странное платье, браните все хорошее в вашем отечестве, проклинайте ваше рождение и едва ли не упрекайте бога за то, что он создал вас не с каким-нибудь другим лицом. Иначе я с трудом поверю, что вы плавали в гондолах.
Шекспир. Как вам это понравится, действие IV, сцена I.Примечание комментаторов
Венеция, которую в то время очень любила посещать английская знатная молодежь, была тогда тем же, чем в настоящее время является Париж, — средоточием распущенности всяческого рода.
[256]
1
Известен всем (невежд мы обойдем)Веселый католический обычайГулять вовсю перед святым постом,Рискуя стать лукавому добычей.Греши смелей, чтоб каяться потом!Без ранговых различий и приличийВсе испытать спешат и стар и млад:Любовь, обжорство, пьянство, маскарад.2
Когда сгустится ночь под небосклоном(Чем гуще тьма, тем лучше, господа!),Когда скучней супругам, чем влюбленным,И нет у целомудрия стыда,Тогда своим жрецам неугомоннымВеселье отдается без труда.Визг, хохот, пенье, скрипки и гитары,И нежный вздох целующейся пары.3
Вот маски: турок, янки-дудль, еврей,Калейдоскоп невиданных уборов,Лент, серпантина, блесток, фонарей,Костюмы стряпчих, воинов, актеров —Все, что угодно прихоти твоей,Все надевай без дальних разговоров,И только рясу — боже сохрани! —Духовных, вольнодумец, не дразни.4
Уж лучше взять крапиву для кафтана,Чем допустить хотя б один стежок,Которым оскорбилась бы сутана, —Тогда ты не отшутишься, дружок,Тебя на угли кинут, как барана,Чтоб адский пламень ты собой разжег, —И по душе, попавшей в когти к бесу,Лишь за двойную мзду отслужат мессу.5
Но кроме ряс пригодно все, что есть, —От королевских мантий до ливреи, —Что можно с местной Монмут-стрит[257] унестьДля воплощенья праздничной затеи;Подобных «стрит» в Италии не счесть,И лишь названья мягче и звучнее.Из площадей английских словом «пьяцца»Лишь Ковент-Гарден[258] вправе называться.6
Итак, пред нами праздник, карнавал.«Прощай мясное!»[259] — смысл его названья.Предмет забавно с именем совпал:Теперь направь на рыбу все желанья.Чем объяснить — я прежде сам не знал —Перед постом такие возлиянья?Но так друзья, прощаясь, пьют вино,Пока свистка к отплытью не дано.7
На сорок дней прости-прощай, мясное!О, где рагу, бифштекс или паштет!Все рыбное, да и притом сухое,И тот, кто соус любит с детских лет,Подчас со зла загнет словцо такое,Каких от музы ввек не слышал свет,Хотя и склонен к ним британец бравый,Привыкший рыбу уснащать приправой.8
К несчастью, вас в Италию влечет,И вы уже готовы сесть в каюту.Отправьте ж друга иль жену вперед,Пусть завернут в лавчонку на минутуИ, если уж отплыл ваш пакетбот,Пускай пошлют вдогонку, по маршруту,Чилийский соус, перец, тмин, кетчуп,Иль в дни поста вы превратитесь в труп.9
Таков совет питомцу римской веры, —Пусть римлянином в Риме будет он!Но протестанты — вы, о леди, сэры,Для вас поститься вовсе не закон.Вы только иностранцы, форестьеры,Так поглощайте мясо без препонИ за грехи ступайте к черту в лапы!Увы, я груб, но это кодекс папы.10
Из городов, справлявших карнавал,Где в блеске расточительном мелькалиМистерия, веселый танец, бал,Арлекинады, мимы, пасторалиИ многое, чего я не назвал, —Прекраснейшим Венецию считали.Тот шумный век, что мною здесь воспет,Еще застал ее былой расцвет.11
Венецианка хороша доныне:Глаза как ночь, крылатый взлет бровей,Прекрасный облик эллинской богини,Дразнящий кисть мазилки наших дней.У Тициана на любой картинеВы можете найти подобных ейИ, увидав такую на балконе,Узнаете, с кого писал Джорджоне,12
Соединивший правду с красотой.В дворце Манфрини[260] есть его творенье:Картин прекрасных много в зале той,Но равных нет по силе вдохновенья.Я не боюсь увлечься похвалой,Я убежден, что вы того же мненья.На полотне — художник, сын, жена,И в ней сама любовь воплощена.13
Любовь не идеальная — земная,Не образ отвлеченной красоты,Но близкий нам — такой была живая,Такими были все ее черты.Когда бы мог — ее, не рассуждая,Купил, украл, забрал бы силой ты…Она ль тебе пригрезилась когда-то?Мелькнула — и пропала без возврата.14
Она была из тех, чей образ намЯвляется неведомый, нежданный,Когда мы страстным преданы мечтамИ каждая нам кажется желанной,И, вдруг воспламеняясь, по пятамМы следуем за нимфой безымянной,Пока она не скрылась навсегда,Как меж Плеяд[261] погасшая звезда.15
Я говорю, таких писал Джорджоне,И прежняя порода в них видна.Они всего милее на балконе(Для красоты дистанция нужна),Они прелестны (вспомните Гольдони)И за нескромным жалюзи окна.Красоток тьма, — без мужа иль при муже, —И чем они кокетливей, тем хуже.16
Добра не будет: взгляд рождает вздох,Ответный вздох — надежду и желанье.Потом Меркурий, безработный бог,За медный скудо ей несет посланье,Потом сошлись, потом застал врасплохОтец иль муж, проведав, где свиданье.Крик, шум, побег, и вот любви тропа;Разбиты и сердца и черепа.17
Мы знаем, добродетель ДездемоныОт клеветы бедняжку не спасла.До наших дней от Рима до ВероныСлучаются подобные дела.Но изменились нравы и законы,Не станет муж душить жену со зла(Тем более — красотку), коль за неюХодить, как тень, угодно чичисбею.18
Да, он ревнует, но не так, как встарь,А вежливей — не столь остервенело.Убить жену? Он не такой дикарь,Как этот черный сатана Отелло,Заливший кровью брачный свой алтарь.Из пустяков поднять такое дело!Не лучше ли, в беде смирясь душой,Жениться вновь иль просто жить с чужой.19
Вы видели гондолу, без сомненья.Нет? Так внимайте перечню примет!То крытый челн, легки его движенья,Он узкий, длинный, крашен в черный цвет.Два гондольера в такт, без напряженья,Ведут его, — и ты глядишь им вслед,И мнится, лодка с гробом проплывает.Кто в нем, что в нем — кто ведает, кто знает?20
И день-деньской снует бесшумный рой,И в час ночной его бы вы застали.То под Риальто[262] пролетят стрелой,То отразятся в медленном канале,То ждут разъезда сумрачной толпой,И часто смех под обликом печали,Как в тех каретах скорбных, утаен,В которых гости едут с похорон.21
Но ближе к делу! Лет тому не мало,Да и не много: сорок — пятьдесят, —Когда все пело, пило и плясало,Явилась поглядеть на маскарадОдна синьора. Мне бы надлежалоЗнать имя, но увы, лишь наугад,И то, чтоб ладить с рифмой и цезурой,Могу назвать красавицу Лаурой.22
Она, хоть уж была немолода,Еще в известный возраст не вступила,Покрытый неизвестностью всегда.Кому и где, какая в мире силаОткрыть его поможет, господа?Известный возраст тайна окружила.Он так в известном окрещен кругу,Но невпопад — я присягнуть могу.23
Лаура время проводить умела,И время было благосклонно к ней.Она цвела — я утверждаю смело,Вы лет ее никак не дали б ей.Она везде желанной быть хотела,Боясь морщин, не хмурила бровей,Всем улыбалась и лукавым взоромМутила кровь воинственным синьорам.24
При ней был муж — всегда удобен брак.У христиан ведь правило такое:Прощать замужним их неверный шаг,Зато бесчестить незамужних вдвое.Скорей же замуж, если что не так, —Хоть средство не из легких, но простое!А коль греха не скрыла от людей,Так сам господь помочь не сможет ей.25
Муж плавал по морям. Когда ж, бывало,Вернувшись, он вблизи родной землиПо сорок дней томился у причала,Где карантин проходят корабли,Жена частенько у окна стояла,Откуда рейд ей виден был вдали.Он был купец и торговал в Алеппо[263].Звался Джузеппе, или просто Беппо.26
Он человек был добрый и простой.Сложеньем, ростом — образец мужчины.Напоминал испанца смуглотойИ золотым загаром цвета глины,А на морях — заправский волк морской.Жена его — на всё свои причины —Хоть с виду легкомысленна была,Особой добродетельной слыла.27
Но лет уж пять, как он с женой расстался.Одни твердили — он пошел ко дну,Другие — задолжал и промоталсяИ от долгов удрал, забыв жену.Иной уж бился об заклад и клялся,Что не вернется он в свою страну, —Ведь об заклад побиться все мы прытки,Пока не образумят нас убытки.28
Прощание супружеской четыНеобычайно трогательно было.Так все «прости» у роковой чертыЗвучат в сердцах пророчески-уныло(И эти чувства праздны и пусты,Хоть их перо поэтов освятило),В слезах склонил колени перед нейДидону покидающий Эней.[264]29
И год ждала она, горюя мало,Но вдруг себя представила вдовой,Чуть вовсе аппетит не потеряла,И невтерпеж ей стало спать одной.Коль ветром с моря ставни сотрясало,Казалось ей, что воры за стенойИ что от скуки, страха или стужиТеперь спасенье только в вице-муже.30
Красавицы кого ни изберут,Им не перечь — ведь женщины упрямы.Она нашла, отвергнув общий суд,Поклонника из тех — мы будем прямы, —Кого хлыщами светскими зовут.Их очень любят, хоть ругают дамы.Заезжий граф, он был красив, богатИ не дурак пожить, как говорят.31
Да, был он граф, знаток балета, скрипки.Стиха, владел французским языком,Болтал и на тосканском без ошибки,А всем ли он в Италии знаком?Арбитром был в любой журнальной сшибке,Судил театр, считался остряком,И «seccatura»[265] графское бывалоЛюбой премьере вестником провала.32
Он крикнет «браво», и весь первый рядУж хлопает, а критики — ни слова.Услышит фальшь — и скрипачи дрожат,Косясь на лоб, нахмуренный сурово.Проронит «фи» и кинет строгий взгляд —И примадонна зарыдать готова,И молит бас, бледнее мела став,Чтобы сквозь землю провалился граф.33
Он был импровизаторов патроном,Играл и пел, и в рифмах был силён.Рассказчик, славу делавший салонам,Плясал, как истый итальянец, он(Хоть этот их венец, по всем законам,Не раз бывал французам присужден).Средь кавальеро первым быть умея,Он стал героем своего лакея.34
Он влюбчив был, но верен. Он не могНа женщину глядеть без восхищенья.Хоть все они сварливы, есть грешок,Он их сердцам не причинял мученья.Как воск податлив, но как мрамор строг,Он сохранял надолго увлеченьяИ, по законам добрых старых дней,Был тем верней, чем дама холодней.35
В такого долго ль женщине влюбиться,Пускай она бесстрастна, как мудрец!Надежды нет, что Беппо возвратится,Как ни рассудишь — он уже мертвец.И то сказать: не может сам явиться,Так весточку прислал бы наконец!Нет, муж когда не пишет, так, поверьте,Он или умер, иль достоин смерти.36
Притом южнее Альп уже давно, —Не знаю, кто был первым в этом роде! —В обычай двоемужье введено,Там cavalier servente[266] в обиходе,И никому не странно, не смешно,Хоть это грех, но кто перечит моде!И мы, не осуждая, скажем так:В законном браке то внебрачный брак.37
Когда-то было слово cicisbeo[267],Но этот титул был бы ныне дик.Испанцы называют их cortejo[268],Обычай и в Испанию проник.Он царствует везде, от По до Tacho[269],И может к нам перехлестнуться вмиг,Но сохрани нас бог от этой моды, —Пойдут суды, взыскания, разводы.38
Замечу кстати: я питаю самК девицам и любовь и уваженье,Но в tête-à-tête[270] ценю я больше дам,Да и во всем отдам им предпочтенье,Причем ко всем народам и краямОтносится равно мое сужденье:И знают жизнь, и держатся смелей,А нам всегда естественность милей.39
Хоть мисс, как роза, свежестью сверкает,Но неловка, дрожит за каждый шаг,Пугливо-строгим видом нас пугает,Хихикает, краснеет, точно рак.Чуть что, смутясь, к мамаше убегает,Мол, я, иль вы, иль он ступил не так.Все отдает в ней нянькиным уходом,Она и пахнет как-то бутербродом.40
Но cavalier servente — кто же он?Свет очертил границы этой роли.Он быть рабом сверхштатным обречен,Он вещь, он часть наряда, но не боле,И слово дамы для него — закон.Тут не ленись, для дел большое поле.Слугу, карету, лодку подзывай,Перчатки, веер, зонтик подавай.41
Но пусть грешит Италия по моде!Прощаю все пленительной стране,Где солнце каждый день на небосводе,Где виноград не лепится к стене,Но пышно, буйно вьется на свободе,Как в мелодрамах, верных старине,Где в первом акте есть балет — и задникИзображает сельский виноградник.42
Люблю в осенних сумерках верхомСкакать, не зная, где мой плащ дорожный, —Забыт или у грума под ремнем.(Ведь в Англии погоды нет надежной!)Люблю я встретить на пути своемМедлительный, скрипучий, осторожный,Доверху полный сочных гроздий воз(У нас то был бы мусор иль навоз).43
Люблю я винноягодника-птицу,Люблю закат у моря, где восходНе в мути, не в тумане возгорится,Не мокрым глазом пьяницы блеснет,Но где заря, как юная царица,Взойдет, сияя, в синий небосвод,Где дню не нужен свет свечи заемный,Как там, где высь коптит наш Лондон темный.44
Люблю язык! Латыни гордый внук,Как нежен он в признаньях сладострастных!Как дышит в нем благоуханный юг!Как сладок звон его певучих гласных!Не то что наш, рожденный в царстве вьюгИ полный звуков тусклых и неясных, —Такой язык, что, говоря на нем,Мы харкаем, свистим или плюем.45
Люблю их женщин — всех, к чему таиться!Люблю крестьянок — бронзу смуглых щек,Глаза, откуда брызжет и струитсяЖивых лучей сияющий поток.Синьор люблю — как часто взор мне снится,Чей влажный блеск так нежен и глубок.Их сердце — на устах, душа — во взоре,Их солнце в нем, их небеса и море.46
Италия! Не ты ль эдем земной!И не твоей ли Евой вдохновленныйНам Рафаэль открыл предел иной!Не на груди ль прекрасной, упоенный,Скончался он! Недаром даже твой —Да, твой язык, богами сотворенный,И он бессилен передать чертыДоступной лишь Канове красоты!47
Хоть Англию клянет душа поэта,Ее люблю, — так молвил я в Кале, —Люблю болтать с друзьями до рассвета,Люблю в журналах мир и на земле,Правительство люблю я (но не это),Люблю закон (но пусть лежит в столе),Люблю парламент и люблю я пренья,Но не люблю я преть до одуренья.48
Люблю я уголь, но недорогой,Люблю налоги, только небольшие,Люблю бифштекс, и все равно какой,За кружкой пива я в своей стихии.Люблю (не в дождь) гулять часок-другой, —У нас в году два месяца сухие.Клянусь регенту[271], церкви, королю,Что даже их, как все и вся, люблю.49
Налог на нищих, долг национальный,Свой долг, реформу, обедневший флот,Банкротов списки, вой и свист журнальныйИ без свободы множество свобод,Холодных женщин, климат наш печальныйГотов простить, готов забыть их гнет,И нашу славу чтить — одно лишь горе:От всех побед не выиграли б тори!50
Но что ж Лаура? Уверяю вас,Мне, как и вам, читатель, надоелоОт темы отклоняться каждый раз.Вы рады ждать, но все ж не без предела,Вам досадил мой сбивчивый рассказ!До авторских симпатий нет вам дела,Вы требуете смысла наконец, —И вот где в затруднении певец!51
Когда б легко писал я, как бы сталоЛегко меня читать! В обитель музЯ на Парнас взошел бы и немалоСкропал бы строф на современный вкус.Им публика тогда б рукоплескала,Герой их был бы перс или индус.Ориентальность я б, согласно правил,В сентиментальность Запада оправил.52
Но, старый денди, мелкий рифмоплет,Едва-едва я по ухабам еду.Чуть что — в словарь, куда мой перст ни ткнет,Чтоб взять на рифму стих мой непоседу.Хорошей нет — плохую в оборот,Пусть критик сзади гонится по следу!С натуги я до прозы пасть готов,Но вот беда: все требуют стихов!53
Граф завязал с Лаурой отношенья.Шесть лет (а это встретишь не всегда)Их отношенья длились без крушенья,Текли чредою схожие года.Одна лишь ревность, в виде исключенья,Разлад в их жизнь вносила иногда,Но смертным, от вельможи до бродяги,Всем суждены такие передряги.54
Итак, любовь им счастье принесла,Хоть вне закона счастья мы не знаем.Он был ей верен, а она цвела,Им в сладких узах жизнь казалась раем.Свет не судил их, не желал им зла.«Черт вас возьми!» — сказал один ханжа имВослед, но черт не взял: ведь черту впрок,Коль старый грешник юного завлек.55
Еще жила в них юность. Страсть унылаБез юности, как юность без страстей.Дары небес: веселье, бодрость, сила,Честь, правда — все, все в юности сильней.И с возрастом, когда уж кровь остыла,Лишь одного не гасит опыт в ней,Лишь одного, — вот отчего, быть может,Холостяков и старых ревность гложет.56
Был карнавал. Строф тридцать шесть назадЯ уж хотел заняться сим предметом.Лаура, надевая свой наряд,Вертелась три часа пред туалетом,Как вертитесь, идя на маскарад,И вы, читатель, я уверен в этом.Различие нашлось бы лишь одно:Им шесть недель для праздников дано.57
Принарядясь, Лаура в шляпке новойСобой затмить могла весь женский род.Свежа, как ангел с карточки почтовойИли кокетка с той картинки мод,Что нам журнал, диктатор наш суровый,На титуле изящно подаетПод фольгой — чтоб раскрашенному платьюНе повредить линяющей печатью.58
Они пошли в Ридотто. Это зал,Где пляшут все, едят и пляшут снова.Я б маскарадом сборище назвал,Но сути дела не меняет слово.Зал — точно Воксхолл[272] наш, и только мал,Да зонтика не нужно дождевого.Там смешанная публика. Для васОна низка, и не о ней рассказ.59
Ведь «смешанная» — должен объясниться, —Откинув вас да избранных персон,Что снизойдут друг другу поклониться,Включает разный сброд со всех сторон.Всегда в местах общественных теснится,Презренье высших презирает он,Хотя зовет их «светом» по привычке.Я, зная свет, дивлюсь подобной кличке.60
Так — в Англии. Так было в те года,Когда блистали денди там впервые.Тех обезьян сменилась череда,И с новых обезьянят уж другие.Тираны мод — померкла их звезда!Так меркнет все: дадут цари земные,Любви ли бог победу им принес,Иль бог войны, иль попросту мороз.61
Полночный Тор[273] обрушил тяжкий молот,И Бонапарт в расцвете сил погас.Губил французов лютый русский холод,Как синтаксис французский губит нас.И вот герой, терпя и стыд и голод,Фортуну проклял в тот ужасный часИ поступил весьма неосторожно:Фортуну чтить должны мы непреложно.62
Судьба народов ей подчинена,Вверяют ей и брак и лотерею.Мне редко благосклонствует она,Но все же я хулить ее не смею.Хоть в прошлом предо мной она грешнаИ с той поры должок еще за нею,Я голову богине не дурю,Лишь, если есть за что, благодарю.63
Но я опять свернул — да ну вас к богу!Когда ж я впрямь рассказывать начну?Я взял с собой такой размер в дорогу,Что с ним теперь мой стих ни тпру, ни ну.Веди его с оглядкой, понемногу,Не сбей строфу! Ну вот я и тяну.Но если только доползти сумею,С октавой впредь я дела не имею.64
Они пошли в Ридотто. (Я как разТуда отправлюсь завтра. Там забудуПечаль мою, рассею хоть на часТоску, меня гнетущую повсюду.Улыбку уст, огонь волшебных глазУгадывать под каждой маской буду,А там, бог даст, найдется и предлог,Чтоб от тоски укрыться в уголок.)65
И вот средь пар идет Лаура смело.Глаза блестят, сверкает смехом рот.Кивнула тем, пред этими присела,С той шепчется, ту под руку берет.Ей жарко здесь, она б воды хотела!Граф лимонад принес — Лаура пьетИ взором всех критически обводит,Своих подруг ужасными находит.66
У той румянец желтый, как шафран,У той коса, конечно, накладная,На третьей — о, безвкусица! — тюрбан,Четвертая — как кукла заводная.У пятой прыщ и в талии изъян.А как вульгарна и глупа шестая!Седьмая!.. Хватит! Надо знать и честь!Как духов Банко[274], их не перечесть.67
Пока она соседок изучала,Кой-кто мою Лауру изучал,Но жадных глаз она не замечала,Она мужских не слушала похвал.Все дамы злились, да! их возмущало,Что вкус мужчин так нестерпимо пал.Но сильный пол — о, дерзость, как он смеет! —И тут свое суждение имеет.68
Я, право, никогда не понимал,Что нам в таких особах, — но об этомМолчок! Ведь это для страны скандал,И слово тут никак не за поэтом.Вот если б я витией грозным сталВ судейской тоге, с цепью и с беретом,Я б их громил, не пропуская дня, —Пусть Вильберфорс[275] цитирует меня!69
Пока в беседе весело и живоЛаура светский расточала вздор,Сердились дамы (что совсем не диво!).Соперницу честил их дружный хор.Мужчины к ней теснились молчаливоИль, поклонясь, вступали в разговор,И лишь один, укрывшись за колонной,Следил за нею, как завороженный.70
Красавицу, хотя он турок был,Немой любви сперва пленили знаки.Ведь туркам женский пол куда как мил,И так завидна жизнь турчанок в браке!Там женщин покупают, как кобыл,Живут они у мужа как собаки:Две пары жен, наложниц миллион,Все взаперти, и это всё закон!71
Чадра, гарем, под стражей заточенье,Мужчинам вход строжайше воспрещен.Тут смертный грех любое развлеченье,Которых тьма у европейских жен.Муж молчалив и деспот в обращенье,И что же разрешает им закон,Когда от скуки некуда деваться?Любить, кормить, купаться, одеваться.72
Здесь не читают, не ведут беседИ споров, посвященных модной теме,Не обсуждают оперу, балетИль слог в недавно вышедшей поэме.Здесь на ученье строгий лег запрет,Зато и «синих» не найдешь в гаремеИ не влетит наш Бозерби[276] сюда,Крича: «Какая новость, господа!»73
Здесь важного не встретишь рыболова,Который удит славу с юных дней,Поймает похвалы скупое словоИ вновь удить кидается скорей.Все тускло в нем, все с голоса чужого.Домашний лев! Юпитер пескарей!Среди ученых дам себя нашедшийПророк юнцов, короче — сумасшедший.74
Меж синих фурий он синее всех,Он среди них в арбитрах вкуса ходит,Хулой он злит, надменный пустобрех,Но похвалой он из себя выводит.Живьем глотает жалкий свой успех,Со всех языков мира переводит,Хоть понимать их не сподобил бог,Посредствен так, что лучше был бы плох75
Когда писатель — только лишь писатель,Сухарь чернильный, право, он смешон.Чванлив, ревнив, завистлив — о, создатель!Последнего хлыща ничтожней он!Что делать с этой тварью, мой читатель?Надуть мехами, чтобы лопнул он!Исчерканный клочок бумаги писчей,Ночной огарок — вот кто этот нищий!76
Конечно, есть и те, кто рожденыДля шума жизни, для большой арены,Есть Мур, и Скотт, и Роджерс[277] — им нужныНе только их чернильница и стены.Но эти — «мощной матери сыны»,Что не годятся даже в джентльмены,Им лишь бы чайный стол, их место там,В парламенте литературных дам.77
О бедные турчанки! Ваша вераСтоль мудрых не впускает к вам персон.Такой бы напугал вас, как холера,Как с минарета колокольный звон.А не послать ли к вам миссионера(То шаг на пользу, если не в урон!),Писателя, что вас научит с богомВести беседу христианским слогом.78
Не ходит метафизик к вам вещатьИль химик — демонстрировать вам газы,Не пичкает вас бреднями печать,Не стряпает о мертвецах рассказы,Чтобы живых намеками смущать;Не водят вас на выставки, показыИли на крышу — мерить небосклон.Тут, слава богу, нет ученых жен![278]79
Вы спросите, зачем же «слава богу» —Вопрос интимный, посему молчу.Но, обратившись к будничному слогу,Биографам резон мой сообщу.Я стал ведь юмористом понемногу —Чем старше, тем охотнее шучу.Но что ж, — смеяться лучше, чем браниться,Хоть после смеха в душу скорбь теснится.80
О детство! Радость! Молоко! Вода!Счастливых дней счастливый преизбыток!Иль человек забыл вас навсегдаВ ужасный век разбоя, казней, пыток?Нет, пусть ушло былое без следа,Люблю и славлю дивный тот напиток!О царство леденцов! Как буду радШампанским твой отпраздновать возврат!81
Наш турок, глаз с Лауры не спуская,Глядел, как самый христианский фат:Мол, будьте благодарны, дорогая,Коль с вами познакомиться хотят!И, спору нет, сдалась бы уж другая,Ведь их всегда волнует дерзкий взгляд.Но не Лауру, женщину с закалкой,Мог взять нахальством чужестранец жалкий82
Меж тем восток светлеть уж начинал.Совет мой дамам, всем без исключенья:Как ни был весел и приятен бал,Но от бесед, от танцев, угощеньяЧуть свет бегите, покидайте зал,И сохрани вас бог от искушеньяОстаться — солнце всходит, и сейчасУвидят все, как бледность портит вас!83
И сам когда-то с пира или балаНе уходил я, каюсь, до конца.Прекрасных женщин видел я немалоИ дев, пленявших юностью сердца,Следил, — о, время! — кто из них блисталаИ после ночи свежестью лица.Но лишь одна, взлетев с последним танцем,Одна могла смутить восток румянцем.84
Не назову красавицы моей,Хоть мог бы: ведь прелестное созданьеЛишь мельком я встречал, среди гостей.Но страшно за нескромность порицанье,И лучше имя скрыть, а если к нейВас повлекло внезапное желанье —Скорей в Париж, на бал — и здесь она,Как в Лондоне, с зарей цветет одна.85
Лаура превосходно понимала,Что значит отплясать, забыв про сон,Ночь напролет в толпе и в шуме бала.Знакомым общий отдала поклон,Шаль приняла из графских рук устало,И, распрощавшись, оба вышли вон,Хотели сесть в гондолу, но едва лиНе полчаса гребцов проклятых звали.86
Ведь здесь, под стать английским кучерам,Гребцы всегда не там, не в нужном месте.У лодок также давка, шум и гам —Вас так помнут, что лучше к ним не лезьте.Но дома «бобби»[279] помогает вам,А этих страж ругает с вами вместе,И брань стоит такая, что печатьНе выдержит, — я должен замолчать.87
Все ж, наконец, усевшись, по каналуПоплыли граф с Лаурою домой.Был посвящен весь разговор их балу,Танцорам, платьям дам и — боже мой! —Так явно назревавшему скандалу.Приплыли. Вышли. Вдруг за их спиной —Как не прийти красавице в смятенье! —Тот самый турок встал, как привиденье.88
«Синьор! — воскликнул граф, прищурив глаз, —Я вынужден просить вас объясниться!Кто вы? Зачем вы здесь и в этот час?Быть может… иль ошибка здесь таится?Хотел бы в это верить — ради вас!Иначе вам придется извиниться.Признайте же ошибку, мой совет».«Синьор! — воскликнул тот, — ошибки нет,89
Я муж ее!» Лауру это словоПовергло в ужас, но известно всем:Где англичанка пасть без чувств готова,Там итальянка вздрогнет, а затемВозденет очи, призовет святогоИ вмиг придет в себя — хоть не совсем,Зато уж без примочек, расшнуровок,Солей, и спирта, и других уловок.90
Она сказала… Что в беде такойМогла она сказать? Она молчала.Но граф, мгновенно овладев собой:«Прошу, войдемте! Право, толку малоКомедию ломать перед толпой.Ведь можно все уладить без скандала.Достойно, согласитесь, лишь одно:Смеяться, если вышло так смешно».91
Вошли. За кофе сели. Это блюдоИ нехристи и христиане чтут,Но нам у них бы взять рецепт не худо.Меж тем с Лауры страх слетел, и тутПошло подряд: «Он турок! Вот так чудо!Беппо! Открой же, как тебя зовут.А борода какая! Где, скажи нам,Ты пропадал? А впрочем, верь мужчинам!92
Но ты и вправду турок? Говорят,Вам служат вилкой пальцы. Сколько далиТам жен тебе в гарем? Какой халат!А шаль! Как мне идут такие шали!Смотри! А правда, турки не едятСвинины? Беппо! С кем вы изменялиСвоей супруге? Боже, что за вид!Ты желтый, Беппо! Печень не болит?93
А бороду ты отрастил напрасно.Ты безобразен! Эта борода…На что она тебе? Ах да, мне ясно:Тебя пугают наши холода.Скажи, я постарела? Вот прекрасно!Нет, Беппо, в этом платье никудаТы не пойдешь. Ты выглядишь нелепо!Ты стриженый! Как поседел ты, Беппо!»94
Что Беппо отвечал своей жене —Не знаю. Там, где камни древней ТроиПочиют ныне в дикой тишине,Попал он в плен. За хлеб да за побоиТрудился тяжко, раб в чужой стране.Потом решил померяться с судьбою,Бежал к пиратам, грабил, стал богатИ хитрым слыл, как всякий ренегат.95
Росло богатство и росло желаньеВернуться под родимый небосклон.В чужих краях наскучило скитанье,Он был там одинок, как Робинзон.И, торопя с отчизною свиданье,Облюбовал испанский парус он,Что плыл на Корфу[280]. То была полакка[281], —Шесть человек и добрый груз tobacco.96
С мешком монет, — где он набрать их мог! —Рискуя жизнью, он взошел на судно.Он говорит, что бог ему помог.Конечно, мне поверить в это трудно,Но хорошо, я соглашусь, что бог,Об этом спорить, право, безрассудно.Три дня держал их штиль у мыса Бон[282],Но все же в срок доплыл до Корфу он.97
Сойдя, купцом турецким он назвался,Торгующим — а чем, забыл я сам,И на другое судно перебрался,Сумев мешок свой погрузить и там.Не понимаю, как он жив остался,Но факт таков: отплыл к родным краямИ получил в Венеции обратноИ дом, и веру, и жену, понятно.98
Приняв жену, вторично окрещен(Конечно, сделав церкви подношенье),День проходил в костюме графа он,Языческое скинув облаченье.Друзья к нему сошлись со всех сторон,Узнав, что он не скуп на угощенье,Что помнит он историй всяких тьму(Вопрос, конечно, верить ли ему).99
И в чем бедняге юность отказала,Все получил он в зрелые года.С женой, по слухам, ссорился немало,Но графу стал он другом навсегда.Листок дописан, и рука устала.Пора кончать. Вы скажете: о да!Давно пора, рассказ и так уж длинен.Я знаю сам, но я ли в том повинен!6 сентября — 12 октября 1816
СТИХОТВОРЕНИЯ
Прощание с Ньюстедским аббатствомПеревод Г. Усовой
Зачем воздвигаешь ты чертог, сын
крылатых дней? Сегодня ты глядишь
со своей башни; но пройдет немного
лет — налетит ветер пустыни и завоет
в твоем опустелом дворе.
Оссиан[283]
Свищут ветры, Ньюстед, над твоею громадой,Дом отцов, твои окна черны и пусты.Вместо розы репейник растет за оградой,И татарник густой заглушает цветы.Не воскреснуть суровым и гордым баронам,Что водили вассалов в кровавый поход,Только ветер порывистый с лязгом и звономСтарый щит о тяжелые панцири бьет.Старый Роберт на арфе своей исступленноНе взгремит, вдохновляя вождя своего,Сэр Джон Хористон спит возле стен Аскалона[284],И недвижна рука менестреля его.При Креси[285] Поль и Хьюберт в кровавой долинеЗа отчизну и Эдварда[286] пали в бою;Предки славные! Англия помнит понынеВашу гибель, ваш подвиг и славу свою!Под знаменами Руперта[287] храбрые братьяЗемлю Марстона[288] полили кровью своейИ посмертно скрепили кровавой печатьюВерность роду несчастных своих королей.Тени храбрых! Настала минута прощанья,Ваш потомок уйдет из родного гнезда.Только память о вас унесет он в скитанья,Чтоб отважным, как вы, оставаться всегда.И хотя его взор затуманен слезами,Эти слезы невольные вызвал не страх:Он уедет, чтоб славой соперничать с вами,И о вас не забудет в далеких краях.Ваша слава незыблема. Спите спокойно:Ваш потомок клянется ее не ронять.Хочет жить он, как вы, и погибнуть достойно,И свой прах с вашим доблестным прахом смешать.1803
Подражание Катуллу(Елене)Перевод А. Блока
[289]
О, только б огонь этих глаз целоватьЯ тысячи раз не устал бы желать.Всегда погружать мои губы в их свет —В одном поцелуе прошло бы сто лет.Но разве душа утомится, любя.Все льнул бы к тебе, целовал бы тебя,Ничто б не могло губ от губ оторвать:Мы все б целовались опять и опять;И пусть поцелуям не будет числа,Как зернам на ниве, где жатва спела.И мысль о разлуке не стоит труда:Могу ль изменить? — Никогда, никогда.1804
Отрывок, написанный вскоре после замужества мисс ЧавортПеревод А. Блока
[290]
Бесплодные места, где был я сердцем молод,Анслейские холмы![291]Бушуя, вас одел косматой тенью холодБунтующей зимы.Нет прежних светлых мест, где сердце так любилоЧасами отдыхать,Вам небом для меня в улыбке Мэри милойУже не заблистать.1805
Георгу, графу ДелаваруПеревод А. Блока
[292]
О да, я признаю́сь, мы с вами близки были:Связь мимолетная для детских лет — вечна:Нам чувства братские сердца соединили,И нам была любовь взаимная дана.Но краткий миг сметет, что создано годами, —Там дружбы легкая непостоянна власть;Как Страсть, она шумит воздушными крылами,Но гаснет в миг один, когда не гаснет Страсть.По Иде некогда бродили мы весною,И, помню, юных дней блаженны были сны.Как твердь была ясна над нашей головою!Но бури хмурых зим теперь нам суждены.И память милая, соединясь с печалью,Нам детство воскрешать не будет с этих пор:Пусть гордость закалит мне сердце твердой сталью,Что было мило мне — отныне мой позор.Но избранных моих я, друг, не унижаю —И вас, по-прежнему, я должен уважать, —Нас случай разделил, но тот же случай, знаю,Заставит вас назад обет неверный взять.Остывшую любовь во мне не сменит злоба.И жалобную боль я в сердце не впущу:Спокойно мыслю я, что мы неправы оба,И вам легко простить — как я легко прощу.Вы знали — жизнь моя всегда горячей кровьюНа первый ваш призыв откликнуться ждала:Вы знали, что душа, вспоенная любовью,Пространства и года преодолеть могла.Вы знали, — но к чему, напрасно вспоминая,Разорванную цепь стараться удержать!Вам поздно, над былым печально поникая,О друге прежних лет томительно вздыхать.Расстанемся, — я жду, мы вновь сойдемся вместе.Пусть время и печаль соединят нас вновь:Я требую от вас — одной защиты чести;Пусть распрю разрешит прошедшая любовь.1806
ЛохнагарПеревод А. Сергеева
[293]
Пусть в этом уютном саду по тропинкеМеж розами бродит избранник судьбы!Верните мне горы, где дремлют снежинкиИ мощно стихии встают на дыбы.Священны вершин каледонских громады,[294]Любовь и свободу сулящие в дар;Ручьи там не плещут, но бьют водопады,Спадая в ущелье твое, Лохнагар.Не там ли блуждал я в шотландском беретеИ с клетчатым пледом на детских плечах;Не там ли в сосновом бору на рассветеВверялся преданьям о давних вождях?Я брел и не мыслил сворачивать к дому,Пока не кончался заката пожар,И путь открывался светилу ночномуНад сумрачной кручей твоей, Лохнагар.«О тени усопших! Не вы ль надо мноюСкликались, затеяв с грозою игру?»Конечно! То с пением мчатся герои,Ликуя, гарцуют на горном ветру.Все глубже зимы ледяное дыханье,И праотцев хор — это грома удар,И в тучах рисуются их очертанья, —Им весело в бурях твоих, Лохнагар!«Могли ли вы ждать, что порыв ваш бесплоден,Что рок вашу храбрость на гибель обрек?»Ах, все вы погибли в бою за Куллоден[295],Победа не вам присудила венок.Но слава достойных найдет и в могиле:Ваш прах упокоил в пещерах Бремар,Волынщик и дудочник вас не забыли,Речей ваших отзвук хранит Лохнагар.Увы! Я покинул обитель свободы;Но голые скалы без трав и цветовДосель мне милей укрощенной природыИ мирных красот альбионских садов.Давно мы в разлуке, но сердце понынеВо власти унылых таинственных чар.О, вновь бы брести мне по дикой долинеК тебе, величавый седой Лохнагар!1806
«Когда б я мог в морях пустынных…»Перевод В. Левика
[296]
Когда б я мог в морях пустынныхБлуждать, опасностью шутя,Жить на горах, в лесах, в долинах,Как беззаботное дитя,Душой, рожденной для свободы,Сменить наперекор всемуНа первобытный рай природыНадменной Англии тюрьму!Дай мне, Судьба, в густых дубравахЗабыть рабов, забыть вельмож,Лакеев и льстецов лукавых,Цивилизованную ложь, —Дай мне над грозным океаномБродить среди угрюмых скал,Где, не знаком еще с обманом,Любил я, верил и мечтал.Я мало жил, но сердцу ясно,Что мир мне чужд, как миру я.Ищу, гляжу во тьму — напрасно! —Он скрыт, порог небытия.Я спал и видел жизнь иную,Мне снилось: вот он, счастья ключ!Зачем открыл мне ложь земнуюТвой, Правда, ненавистный луч!Любил я — где мои богини?Друзья — друзей пропал и след.Тоскует сердце, как в пустыне,Где путнику надежды нет.Порою боль души глухуюСмирит вино на краткий срок,И смех мой весел, я пирую,Но сердцем — сердцем одинок.Как скучно слушать за стаканомТого, кто нам ни друг, ни враг,Кто приведен богатством, саномВ толпу безумцев и гуляк.О, где же, где надежный, верныйКружок друзей найти б я мог?На что мне праздник лицемерный,Веселья ложного предлог!А ты, о Женщина, не ты лиИсточник Жизни, Счастья, Сил!Но я — все чувства так остыли! —Твою улыбку разлюбил.Без сожалений свет мишурныйСменил бы я на мир другой,Чтоб на груди стихии бурнойЖеланный обрести покой.Туда, к великому безлюдью!Я к людям злобы не таю,По дух мой дышит полной грудьюЛишь в диком, сумрачном краю.О, если б из юдоли тесной,Как голубь в теплый мир гнезда,Уйти, взлететь в простор небесный,Забыв земное навсегда!1807
Строки, написанные под вязомна кладбище в ГарроуПеревод А. Блока
[297]
Места родимые! Здесь ветви вздохов полны,С безоблачных небес струятся ветра волны:Я мыслю, одинок, о том, как здесь бродилПо дерну свежему я с тем, кого любил,И с теми, кто сейчас, как я, — за синей далью, —Быть может, вспоминал прошедшее с печалью:О, только б видеть вас, извилины холмов!Любить безмерно вас я все еще готов;Плакучий вяз! Ложась под твой шатер укромный,Я часто размышлял в час сумеречно-скромный:По старой памяти склоняюсь под тобой,Но, ах! уже мечты бывалой нет со мной;И ветви, простонав под ветром — пред ненастьем, —Зовут меня вздохнуть над отсиявшим счастьем,И шепчут, мнится мне, дрожащие листы:«Помедли, отдохни, прости, мой друг, и ты!»Но охладит судьба души моей волненье,Заботам и страстям пошлет успокоенье,Так часто думал я, — пусть близкий смертный часСудьба мне усладит, когда огонь погас;И в келью тесную, иль в узкую могилу —Хочу я сердце скрыть, что медлить здесь любило;С мечтою страстной мне отрадно умирать,В излюбленных местах мне сладко почивать;Уснуть навеки там, где все мечты кипели,На вечный отдых лечь у детской колыбели;Навеки отдохнуть под пологом ветвей,Под дерном, где, резвясь, вставало утро дней;Окутаться землей на родине, мне милой,Смешаться с нею там, где грусть моя бродила;И пусть благословят — знакомые листы,Пусть плачут надо мной — друзья моей мечты;О, только те, кто был мне дорог в дни былые, —И пусть меня вовек не вспомнят остальные.2 сентября 1807
Ну, что ж! Ты счастлива!Перевод И. Озеровой
[298]
Ну, что ж! Ты счастлива… ТеперьИ мне счастливым стать пора;Всем сердцем я хочу, поверь,Тебе, как прежде, лишь добра.Счастливчик муж — наносит онМне боль удачливой судьбой;Но гнев — о, сердце! — исцеленЛишь тем, что он пленен тобой.Мне мог ребенок твой, шутя,Улыбкой сердце разорвать…Но я не мог винить дитя —Целуя сына, видел мать.Я видел мать, хотя отцаОн мне напоминал сильней,Твои глаза с его лицаДарили свет любви моей.Прощай же, Мэри! Я уйду:Ты счастлива — к чему роптать?Но будем врозь, чтоб, на беду,Не стал бы я твоим опять.Я думал — время, гордость, стыдОстудят пыл минувших лет,Но если ты вблизи — горитОн — прежний и надежды нет.К спокойствию приговорен,Я снова чувствам властелин.Преступный трепет усмирен,И нерв не дрогнет ни один!Ты ищешь на лице моемСмятенья и смущенья знак;Сегодня лишь одно на нем —Отчаянья спокойный мрак.Прочь! Ухожу! Былой мечтыНе захвачу с собою в путь.О вечность Леты! Где же ты?Умри, душа, или забудь!2 ноября 1808
«Прости! Коль могут к небесам…»Перевод М. Ю. Лермонтова
[299]
Прости! Коль могут к небесамВзлетать молитвы о других,Моя молитва будет там,И даже улетит за них!Что пользы плакать и вздыхать?Слеза кровавая поройНе может более сказать,Чем звук прощанья роковой!..Нет слез в очах, уста молчат,От тайных дум томится грудь,И эти думы вечный яд, —Им не пройти, им не уснуть!Не мне о счастье бредить вновь, —Лишь знаю я (и мог снести),Что тщетно в нас жила любовь,Лишь чувствую — прости! прости!1808
Стансы к некой даме,написанные при отъезде из АнглииПеревод В. Рогова
[300]
Пора! Прибоя слышен гул,Корабль ветрила развернул,И свежий ветер мачту гнет,И громко свищет, и поет;Покину я мою страну:Любить могу я лишь одну.Но если б быть мне тем, чем был,Но если б жить мне так, как жил,Не рвался я бы в дальний путь!Я не паду тебе на грудьИ сном блаженным не засну…И все ж люблю я лишь одну.Давно не видел я тот взгляд,Причину горя и отрад;Вотще я не жалел трудаЗабыть о нем — и навсегда;Да, хоть я Альбион кляну,Любить могу я лишь одну.Я одинок средь бурь и гроз,Как без подруги альбатрос.Смотрю окрест — надежды нетМне на улыбку, на привет;В толпе я шумной потону —И все один, люблю одну.Прорезав пенных волн гряду,Я на чужбине дом найду,Но, помня милый, лживый лик,Не успокоюсь ни на мигИ сам себя не обману,Пока люблю я лишь одну.Любой отверженный беднякНайдет приветливый очаг,Где дружбы иль любви теплоЕго бы отогреть могло…Кому я руку протяну,Любя до смерти лишь одну?Я странник, — но в какой странеСлеза прольется обо мне?В чьем сердце отыскать бы могЯ самый скромный уголок?И ты, пустив мечту ко дну,Смолчишь, хоть я люблю одну.Подробный счет былых потерь, —Чем были мы, что мы теперь, —Разбил бы слабые сердца,Мое же стойко до конца,Оно стучит, как в старину,И вечно любит лишь одну.И чернь тупая не должнаВовек узнать, кто та «одна»;Кем презрена любовь моя,То знаешь ты — и стражду я…Немногих, коль считать начну,Найду, кто б так любил одну.Плениться думал я другой,С такой же дивною красой,Любить бы стало сердце вновь,Но из него все льется кровь,Ему опять не быть в плену:Всегда люблю я лишь одну.Когда б я мог последний разУвидеть свет любимых глаз…Нет! Плакать я не дам о том,Кто страждет на пути морском,Утратив дом, мечту, весну,И все же любит лишь одну.1809
Наполняйте стаканы!ПесняПеревод В. Левика
[301]
Наполняйте стаканы! Не правда ль, друзья,Веселей никогда не кипела струя!Пьем до дна — кто не пьет? Если сердце полно,Без отравы веселье дарит лишь вино.Все я в мире изведал, что радует нас,Я купался в лучах темнопламенных глаз,Я любил, — кто не любит? — но даже любя,Не назвал я ни разу счастливым себя.В годы юности, в бурном цветенье весны,Верил я, что сердца неизменно верны,Верил дружбе, — кого ж не пленяет она? —Но бывает ли дружба вернее вина!За любовью приходит разлуке черед,Солнце дружбы зашло, но твое не зайдет,Ты стареешь, — не всем ли стареть суждено? —Но лишь ты чем старее, тем лучше, вино.Если счастье любовь уготовила нам,Мы другому жрецу не откроем свой храм,Мы ревнуем, — не так ли? — и друг нам не друг,Лишь застольный чем больше, тем радостней круг.Ибо юность уходит, подобно весне,И прибежище только в пурпурном вине,Только в нем — и недаром! — увидел мудрецВечной истины кладезь для смертных сердец.Упущеньем Пандоры[302] на тысячи летСтал наш мир достояньем печалей и бед.Нет надежды, — но что в ней? — целуйте стакан,И нужна ли надежда! Тот счастлив, кто пьян!Пьем за пламенный сок! Если лето прошло,Нашу кровь молодит винограда тепло.Мы умрем, — кто бессмертен? — но в мире иномДа согреет нас Геба[303] кипящим вином!