Поэзия Латинской Америки - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2
Высшим достижением этой поэзии остаются стихи Николаса Гильена. Народному поэту Кубы удалось добиться органического сплава ритмов и лексики негритянских песен с мотивами социального протеста, с острым антиимпериалистическим содержанием.
К тридцатым — сороковым годам относятся такие эпохальные явления латиноамериканской поэзии, как «Человечьи стихи» Сесара Вальехо (1938) и «Всеобщая песня» Пабло Неруды (1950). Эти произведения, разные по форме, связаны одним качеством — сочетанием эпичности, монументальности с лиризмом. Книга Вальехо — цикл лирических стихов, но если убрать заголовки и сдвинуть вместе отдельные стихотворения, то перед вами возникнет единая лирическая поэма, сплошной монолог человека, страдающего за человечество, за всех «сынов человечьих».
Поэма Неруды охватывает всю географию и историю, прошлое и настоящее Латинской Америки и заглядывает в ее будущее. Это грандиозный эпос, но эпос нашего времени, проникнутый лирическим сознанием. Неруда мог бы повторить слова Маяковского — «это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем».
Оба поэта — С. Вальехо и П. Неруда, как и многие другие менее известные стихотворцы Латинской Америки, пришли к реализму, пройдя через сюрреалистические и авангардистские влияния. Метафора осталась для них одним из средств художественного познания действительности, позволяющим открыть в ней какие-то новые грани, ту «неожиданность, создающую обаяние поэзии», о которой думал Хосе Марти.
Последний период нашей антологии — конец сороковых и пятидесятые годы. Он проходит в обстановке «холодной войны», характеризуется сменой североамериканской политики «доброго соседа», провозглашенной Ф.-Д. Рузвельтом в тридцатые годы, на открытую поддержку антинародных диктатур (Стресснера в Парагвае, Переса Хименеса в Венесуэле и др.) и прямое вооруженное вмешательство во внутреннюю жизнь латиноамериканских государств (свержение прогрессивного демократического правительства X. Арбенса в Гватемале, 1954 г.). Народная антиимпериалистическая борьба в ряде стран (Парагвай, Колумбия, Перу, Куба) выливается в партизанское движение, сочетающееся с массовыми забастовками рабочего класса.
В эти годы получает распространение философская поэзия, складывающаяся под влиянием экзистенциализма и проникнутая мотивами смерти и отчаяния. Однако демократичность, народный патриотизм, антиимпериалистическая направленность, глубокое реалистическое постижение действительности остаются основными чертами латиноамериканской поэзии. Ее ведущие голоса по-прежнему Пабло Неруда, Габриэла Мистраль, опубликовавшая свой последний, завершающий сборник «Давильня» в 1957 году, Николас Гильен, чья книга стихов «Голубь народа в полете» (1958), проникнутая духом интернационализма, была посвящена борьбе за мир.
Сборники Неруды «Оды простым вещам» (1954–1957) строятся вокруг человека, индивидуального человека, с его неповторимой биографией, во сфера чувств и мыслей этого лирического героя распространяется на всю планету, становится общечеловеческой. Человека окружает мир созданных им простых вещей — от хлеба, впервые выпеченного в незапамятные времена, до совсем недавно расщепленного атома. Этот композиционный принцип повторен и в «Эстравагарио» (1958). Однако в этой книге мироощущение героя насыщено иронией. Он способен не только утверждать жизнь, бороться за нее, восторгаться ею, но и сомневаться в жизненных ценностях.
Появляются и новые имена. С поля боя со своей «суровой гитарой» приходит двадцатилетний Эльвио Ромеро. Уругваец Марио Бенедетти открывает поэзии новую область — жизнь мелких служащих. Рабочий поэт Армандо Техада Гомес продолжает традиции революционной социальной поэзии, заложенные в аргентинской литературе еще в тридцатые годы его учителем Раулем Гонсалесом Туньоном. В 1960 году на поэтическом горизонте вспыхнуло новое крупное светило — никарагуанец Эрнесто Карденаль, бывший участник подпольной борьбы и будущий священник, опубликовал поэму «Час О», посвященную предательскому убийству народного героя генерала Аугусто Сесара Сандино.
В творчестве молодых поэтов конца пятидесятых годов намечается полемическое сближение с прозой (появляется даже выражение «антипоэзия»). Чрезвычайно расслабляется поэтическая форма, в стихи включаются выдержки из документов, куски стенографически записанной разговорной речи. Усиливается информационное содержание поэзии. Вместе с тем молодые поэты пятидесятых годов (Э. Карденаль и А. Адоум) явно тяготеют к большим эпическим полотнам. С такими довольно отчетливо наметившимися тенденциями латиноамериканская поэзия вступила в новый период своего развитая.
* * *
Одной из отличительных черт латиноамериканского континента в XX веке является приобщенность его народов к мировым событиям, вклю-чение их в глобальную систему экономики, политики, культуры. Отсюда рождается сознание причастности к делам планеты, непосредственная заинтересованность в судьбах человечества.
Ведущие поэты Латинской Америки вкладывают в свои стихи чувство кровной близости с угнетенными и эксплуатируемыми массами не только своей страны и своего континента, но и всего мира. «С бедняками всей земли // я хочу связать свою судьбу», — сказал Хосе Марти еще в конце восьмидесятых годов прошлого столетия.
Я поэт и я сын бедняков……………………………………брат бедняков,всех бедняков моей родины,всех бедняков каждой страны, —(Перевод О. Савича)
спустя десятилетия отзовется Пабло Неруда в «Одах простым вещам».
Из чувства материнской любви, распространенной на всех детей мира, на все человечество, возникает в поэзии Габриэлы Мистраль желание сломать все двери и перегородки между людьми, чтобы люди вышли
… в мир открытый,Как проснувшиеся дети.Услыхав, как злые двериПадают на целом свете.(Перевод О. Савича)
Победа Великой Октябрьской социалистической революция вызывала в латиноамериканских странах подъем рабочего движения и привела к образованию коммунистических партий (в начале 1918 года организуется компартия Аргентины, еще через год — Мексики, затем — Уругвая, в 1932 году компартии возникают в Бразилии, Чили, центральной Америке, в 1925 году на Кубе и т. д.). Идеи социализма овладевают сердцами и сознаниями. Из стихов латиноамериканских поэтов, посвященных В. И. Ленину, пролетарскому интернационализму, Советской России, социалистическому будущему, можно было бы составить объемистую антологию. Эти стихи пишут не только поэты-коммунисты. Венесуэльский поэт-демократ Андрее Элой Бланко сочинил поэму «Путеводитель двухтысячного года» (1937), в которой любовно, хотя и наивно описал грядущее социалистическое общество.
Многие поэты Латинской Америки вполне закономерно оказались в рядах коммунистических партий. Среди них такие имена, как Пабло Неруда, Сесар Вальехо, Николас Гильен, Рауль Гонсалес Туньон, один из создателей компартии Кубы Рубен Мартинес Вильена, панамский поэт Чавгмарин, перуанский поэт Густаво Валькарсель и другие.
Великую битву с фашизмом, начавшуюся на холмах Испании и принявшую гигантские масштабы на русских равнинах, латиноамериканские поэты восприняли как свое кровное дело. Многие из них побывали на фронтах
Испанской республики и были делегатами Всемирного конгресса по защите культуры, заседания которого происходили в Мадриде и в Валенсии. В золотой фонд мировой антифашистской поэзии вошли посвященные Испании и героической борьбе Советской Армии стихи и поэмы П. Неруды, Н. Гильена, С. Вальехо, Р. Гонсалеса Туньона.
В сороковых — пятидесятых годах одной из важнейших тем для латиноамериканской поэзии сделалась борьба за мир.
Латинская Америка дала немало выдающихся борцов за дело мира, отмеченных Международной Ленинской премией «За укрепление мира между народами». Среди них поэты П. Неруда, Н. Гильен, М.-А. Астуриас, А. Варела. В борьбе за мир принимали активное участие видные общественные деятели и поэты Хуан Маринельо (Куба), Луис Кардоса-и-Арагон (Гватемала), автор поэмы «Послание мира» Педро Лайа (Венесуэла), мексиканский поэт Эфраин Уэрта и др. Эта борьба охватила широкие круги прогрессивной интеллигенции — к ней примкнули и поэты, далекие от политики; Леон де Грейфф возглавил колумбийский Комитет защиты мира, Энрике Гонсалес Мартинес, один из создателей мексиканской лирической поэзии XX века, стал председателем Комитета защиты мира на своей родине. «Пролитием крови на полях сражения мир не может избавиться ни от одного конфликта, — писал маститый поэт, — но многие проблемы могут быть решены заключением чистосердечного договора, разумным словесным воздействием».
И, наконец, победа народной революции на Кубе вызвала отклик приветственных голосов со всех стран континента, была воспринята общественным мнением Латинской Америки как вдохновляющий пример. Эту мысль поэтически четко высказал Неруда:
Глаза откройте, братские народы,Есть и у вас своя Сьерра-Маэстра!(Перевод С. Кирсанова)
* * *
Историческая эпоха, охватываемая нашей антологией, на этом кончается, но поэзия Латинской Америки продолжает жить. Она наполняет просторную комнату с окнами на море в Гаване, где седой, коренастый человек в свои семьдесят лет сочиняет стихи о любви. Она на маленьком островке в Никарагуа вместе с бородатым и босоногим священником отпускает грехи его немногочисленной пастве и размышляет о судьбах человечества. Она в Чили бессменно стоит в почетном карауле над могилой своего любимца, народного певца, защитника Мадрида и Сталинграда. Она рука об руку с безвестными юношами трудится на кубинской сафре или пишет прокламация в парагвайском подполье.
Ибо поэзия многолика, как жизнь, и бесконечна, как время.
В. Столбов
ХОСЕ МАРТИ[1] (КУБА)
Маленький принц[2]Перевод И. Чижеговой
Для маленького принцаЗатеян этот праздник,Для маленького принцаС льняными волосами —Волною по плечамРассыпались их пряди…А темные глаза,Как две звезды, играют:То гаснут, то мерцают,То вспыхивают ярко.Он для меня подушка,И шпора, и корона[3]…С коварным зверем в схваткеМоя рука не дрогнет,Но эта же рукаКак воск в его ручонке.Чуть он нахмурит брови,Как я уже в тревоге,Едва слезу обронит,От страха я белею…Мое омыто сердцеЕго горячей кровью,И может оно битьсяЛишь по его приказу…Для маленького принцаЗатеян этот праздник.Приди ко мне, мой рыцарь,Тропинкой заклинаний,Войди, мой повелитель,В прибежище печали!Едва передо мноюТвой образ возникает,Мне мнится, что звездаОпаловым сияньемПечальное жилищеМое преображает;И тени отступают,Пронизанные светом,Как тучи перед солнцем,Им раненные насмерть!Оружья не сложивший,Я вновь готов сражатьсяЗа маленького принца,Его большое счастье!Он для меня подушка,И шпора, и корона…Подобно черным тучам,Когда пронзит их солнцеИ радужным соцветьемИх чернота займется,Мрак моего жилища,Пронзенный шпагой принца,Лилово-алым светомМгновенно озарится…Мой милый принц, ты хочешь,Чтоб я вернулся к жизни?Приди ко мне, мой рыцарь,Тропинкой заклинаний,Войди, мой повелитель,В прибежище печали!Смерть за тебя приму яКак высшую награду…Для маленького принцаЗатеян этот праздник.Pollice verso[4](Воспоминания о тюрьме[5])Перевод В. Столбова
Да, я там был. И с головок обритой,С тяжелой цепью на ногах влачилсяЯ среди змей, которые, на черныхГрехах своих виясь, казались мнеЧервями теми, что с раздутым брюхомИ липкими глазами в смрадном чанеСредь бурой грязи медленно кишат.Я проходил спокойно мимо грешных,Как если б у меня в руках простертых,Как на молитву, белая голубкаРаскрыла два широкие крыла.Очами памяти мне страшно увидатьТо, что однажды видел я глазами.Я судорожно вскакиваю, словноБежать хочу от самого себя,От памяти, что жжет меня, как пламя.Кустарник цепкий память, а моя —Куст огненный. В его багряном светеСудьбу народа моего предвижуИ плачу. Есть у разума законы,Порядок непреложный и суровый,Как тот закон, которому подвластныРека и море, камень и звезда.Миндаль, который веткою цветущейМое окно от солнца закрывает,Из семени родился миндаля.А этот шар из золота литого,Наполненный благоуханным соком,Который девочка, цветок изгнанья,На белом блюде протянула мне,Зовется апельсин, и апельсиномОн порожден. А на земле печали,Засеянной горючими слезами,Лишь древо слез и вырастет. Вина —Мать наказанья. Наша жизнь не кубокВолшебный, что по прихоти судьбыНесчастным желчь подносит, а счастливымТокай кипучий. Жизнь — кусок вселенной,Она мотив в симфонии единой.Рабыня, за победной колесницейБегущая, прикованная к нейНевидимыми узами навеки.И колеснице этой имя Вечность,Клубами пыли золотой сокрытаОна от глаз спешащей вслед рабы.О, что за страшный призрак! Как ужаснаПроцессия виновных.[6] Я их вижу,Они бредут в унынье, задыхаясь,По траурным полям пустыни черной.Там рощи без плодов, трава иссохла,И солнце там не светит, и деревьяНа землю не отбрасывают тень.В молчании они бредут по днуОгромного и высохшего моря.У каждого на лбу веревка, как ярмоНа шее у быка, и за собоюРабов волочат — груду мертвых тел,Иссеченных тяжелыми бичами.Вы видите роскошные каретыИ праздничные белые одежды,Коня-красавца с гривой заплетеннойИ узкий башмачок — темницей служитНе только ножке он, но и душе.Смотрите: иностранцы презираютВас— жалкое и нищенское племя.Вы видите рабов! Как связку труповИз жизни в жизнь, вам их влачить на спинах,И тщетно будете молить, чтоб ветерНесчастной вашей тронулся судьбойИ ваше бремя в атомы развеял.Вздыми свой щит, народ! Поступок каждыйЛибо вина, которую в векахТы понесешь, как рабское ярмо,Либо залог счастливый, что в грядущемТебя от бед великих сохранит.Земля подобна цирку в Древнем Риме.У каждой колыбели на стенеНевидимый доспех ждет человека.Пороки там сверкают, как кинжалы,И ранят тех, кто в руки их возьмет.И, как стальные чистые щиты,Блистают добродетели. Арена,Огромная арена наша жизнь,А люди — гладиаторы-рабы.И те народы и цари, что выше,Могущественней нас, взирают молчаНа смертный бой, который мы ведем.Они глядят на нас. Тому, кто в схваткеОпустят щит и в сторону отброситИль о пощаде взмолится и грудьТрусливую и рабскую подставитУслужливо под вражеский клинок,Тому неумолимые весталкиС высоких каменных своих скамейОбъявят приговор: «Pollice verso!»И нож вонзится в грудь до рукояткиИ слабого бойца прибьет к арене.Ярмо и звездаПеревод П. Глушко
Родился я во тьме, я мать сказала:«Цветок моих глубин, Властитель добрый.Итог и отблеск — мой и Мирозданья,Ребенок-рыбка в облике орла,Коня и человека, с болью в сердцеЯ подношу тебе два знака жизни,Свой знак ты должен выбрать. Вот ярмо —Кто изберет его, тот насладится:Покорный вол на службе у сеньоровСпит на соломе теплой и вкушаетОбильные корма. А это, видишь,О тайна, мной рожденная, как пик,Горой рожденный, это знак второй,Он озаряет, но и убивает, —Звезда, источник света. Грешник в страхеБежит от звездоносца, и, однако,Сам звездоносец в жизни одинок,Как будто он чудовищно преступен.Но человек, удел вода избравший,Становится скотом — в нем разум гаснет,И должен мир творить свой путь сначала.А тот, кто в руки взял звезду бесстрашно, —Творит, растет!Когда из чаши телаОн выплеснется, как вино живое,И собственное тело, словно яство,С улыбкой скорбной на пиру кровавомПодарит людям и отдаст священныйСвой голос ветрам Севера и Юга,—Звезда в сиянье облачит его,И воздух над землею просветлеет,И он, не знавший страха перед жизнью,Во мгле взойдет на новую ступень».И я воскликнул: «Дайте мне ярмо, —Встав на него, я выше поднимуЗвезду, что озаряет, убивая…»Любовь большого городаПеревод В. Столбова
Кузнечный горн и скорость — наше время!Несется голос с быстротою света.И молния в высоком шпиле тонет,Словно корабль в бездонном океане,И человек на легком аппарате,Как окрыленный, рассекает воздух.Лишенная и тайны и величья,Любовь, едва родившись, умираетОт пресыщенья. Город — это клетка,Вместилище голубок умерщвленныхИ алчных ловчих. Если бы разверзлисьЛюдские груди и распалась плоть,То там внутри открылось бы не сердце,А сморщенный, засохший чернослив.Здесь любят на ходу, на улицах, в пылиГостиных и бульваров. Дольше дняЗдесь не живут цветы. Где скромная краса,Где дева чистая, которая готоваСкорее смерти вверить свою руку,Чем незнакомцу? Где живое сердце,Что выскочить стремится из груди?Где наслаждение в служенье даме?Где радость в робости? И тот блаженный миг,Когда приблизившись к порогу милой,Заплачешь вдруг от счастья, как дитя?Где взгляд, тот взгляд, что на лице девичьемРумянец в ярый пламень превращает?Все это вздор! И у кого есть времяБыть рыцарем! Пусть украшеньем служит,Как золотая ваза иль картина,Красавица в салоне у магната.А жаждущий пускай протянет рукуИ отопьет из первого бокала[7],Который подвернется, а потомБокал пригубленный швырнет небрежноНа землю, в грязь. И дегустатор ловкийВ венке из миртов и с пятном кровавым,Невидимым на доблестной груди,Своей дорогой дальше зашагает.Тела уж не тела — ошметки плоти,Могилы и лохмотья. Ну, а душиНапоминают не прекрасный плод,Который не спеша душистым сокомНа материнской ветке набухает,А те плоды, которые до срокаСрывают и выносят на продажу.Настало время губ сухих, ночейБессонных, жизней недозрелых,Но выжатых еще до созреванья.Мы счастливы… Да счастливы ли мы?Меня пугает город. Здесь повсюдуПустые иль наполненные чаши.И страшно мне. Я знаю, в них виноОтравлено, и в плоть мою и в вены,Как демон мстительный, оно вопьется.Того напитка жажду я, которыйМы разучились пить. Знать, мало я страдалИ не могу еще сломать ограду,Скрывающую виноградник мой.Пусть жалких дегустаторов породаХватает эти чаши, из которыхСок лилий можно жадными глоткамиИспить без состраданья или страха.Пусть они пьют, я пить не буду с ними.Я добрый человек, и я боюсь.Две родиныПеревод Л. Мартынова
Две родины даны мне: это — КубаИ ночь. Иль — две в одной? Как только с небаСвое величество низводит солнце,Вдовой печальной, кутаясь в вуали,Безмолвная, держа в руке гвоздику,Передо мною возникает Куба.Я узнаю кровавую гвоздику,В ее руке дрожащую. Так пустоВ моей груди, так глухо там и пусто,Где было сердце. Уже пора начатьУход из жизни. Чтоб сказать «прощай»,Ночь хороша. И свет помехой служитИ голоса. Людей красноречивейВселенная.Но вдруг, как будто знамя,Которое к борьбе меня зовет,Заря пылает алая. ОкошкоРаспахиваю! Тесно мне. Немая,Кровавую гвоздику обрывая,Как туча заволакивая небо,Передо мной вдова проходит —Куба!«Хотят, о скорбь моя, чтоб я совлек…»Перевод В. Столбова
Хотят, о скорбь моя, чтоб я совлекС тебя покров природной красоты,Чтобы подстриг я чувства, как кусты,И плакал только в кружевной платок.Чтобы в темнице звонкой изнемогМой стих — его мне подарила ты.Живительной лишенный простоты,Засохнет он, как сорванный цветок.Нет, так не будет! И пускай актрисыРазучивают вздохи наизусть,Картинно опускаясь на подмостки.Душа не делит сцену и кулисы,Румянами не скрашивает грустьИ, падая, не помнит о прическе.«Человек прямодушный, оттуда…»Перевод О. Савича
Человек прямодушный, оттуда,Где пальма растет в тиши,Умирать не хочу я, покудаНе родится стих из души.Прихожу отовсюду, как чувство,Уношусь в любые края,С искусствами я — искусство,На вершинах — вершина и я.Я знаю много названийРедчайших цветов я трав,Знаю много гордых страданийИ смертоносных отрав.Струились в ночь без просветаДождем на меня с высотыЛучи чистейшего светаБожественной красоты.Я видел, как светлые крыльяУ прекрасных жен вырастали,Я видел; из грязи и пылиБабочки вылетали.Мужчину я видел: с кинжалом,Вонзившимся в грудь, он жил,Но ни разу вслух не назвал онТой, кто жизни его лишил.Душу, канувшую бесследно,Два раза лишь видел я:Когда умер отец мой бедный,Когда ты ушла от меня.Задрожал я лишь раз — это былоВ саду перед входом в сторожку,Когда злая пчела укусилаВ лицо мою девочку-крошку.Раз в жизни был рад я безмерно,Как в час настоящей удачи:Когда приговор мой смертныйОбъявил мне тюремщик, плача.Слышу вздох над землей и водой,Он, как ветер, коснулся нас,Но это не вздох, это мой,Это сын мой проснется сейчас.Говорят, в самоцветах нужноИскать я ценить чистоту, —Оттого-то верную дружбуЯ любви всегда предпочту.Я видел: орел был подстреленИ взмыл к небесам голубым,А гадюка издохла в щели,Отравлена ядом своим.Я знаю, когда мирозданьеБез сил, побледнев, затихает, —Журча в глубоком молчанье,Тихий родник возникает.Рукой ледяной, но бесстрашной,С восторгом и суеверьемЯ коснулся звезды погасшей,Упавшей у самой двери.В груди моей год за годомПрячу боль, что сердце терзает;Сын народа-раба народомЖивет и без слов умирает.Все прекрасно, и все постоянно,Есть музыка, разум во всем,И все, как брильянт многогранный,Было уголь, а свет — потом.Я знаю, что толпы скорбящихС почетом хоронят глупцовИ что в целом мире нет слащеКладбищенских спелых плодов.Молчу, обо всем размышляю,Не желаю прослыть рифмачомИ в пищу мышам оставляюМой докторский пыльный диплом.«Я чувствую: время настало…»[8]Перевод С. Гончаренко
Я чувствую: время насталоПоведать — под сенью крыла —О девочке из Гватемалы…Она от любви умерла!Цветами жасмина и лилийБыл убран безжизненный лоб…И мы ее похоронили.Землею засыпали гроб.…Она полюбила когда-тоИ так терпеливо ждала,А он возвратился женатый…Она от любви умерла!Послы и прелаты в печалиНесли ее гроб на плечах.Шли толпы — и толпы рыдали,Тонули в цветах и слезах.…Приехал! И с вестью крылатойНадежда в груди ожила…Но он возвратился женатый…Она от любви умерла!Прощаясь, я тронул губамиЕе восковое чело…Забыть ли холодное пламя,Которым меня обожгло?!…Спустилась к реке… А оттудаСлужанка ее принесла.Сказали, что смерть — от простуды…Она от любви умерла!У склепа, где тишь гробовая,Сложили цветы и венки…О, как целовал я, рыдая,Две маленьких эти руки!Меня увели от могилы,Когда все окутала мгла…Я больше не встретился с милой:Она от любви умерла!«Я хочу умереть так же просто…»Перевод В. Столбова
Я хочу умереть так же просто,Как трава умирает в полях,Вместо свеч надо мной будут звезды,Усыпальницей станет земля.Пусть предателей прячут от светаПод холодный, под каменный свод.Был я честным, в награду за этоЯ умру лицом на восход.«Свинцовый полог туч угрюмых…»Перевод В. Столбова
Свинцовый полог туч угрюмыхВдруг луч багряный разорвал.Корабль невольничий из трюмаНа берег негров выгружал.А пальмы гнулись. Сильный ветерВздымал кустарник на дыбы.В страну чужую на рассветеШли вереницею рабы.Ломилась буря в дверь барака,Ломая ветки впопыхах.И мать-рабыня шла, и плакалРебенок на ее руках.В тумане солнца диск багровыйВстал над пустынею морской.На ветке дерева, в оковах,Висел невольник молодой.Нет, мальчику не позабыть,Как он в слезах любви и болиНад трупом клялся отомститьЗа тех, кто жизнь влачит в неволе.«Страданье? Кто посмел сказать…»Перевод О. Савича
Страданье? Кто посмел сказать,Что я страдаю? Только следомЗа светом, пламенем, победойПридет моя пора страдать.Я знаю, горе глубже моря,Оно гнетет нас век от века,И это — рабство человека.На свете нет страшнее горя!Есть горы, и подняться надоНа высоту их, а потомС тобою мы, душа, поймем,Кто положил нам смерть наградой!«Ну и пусть, ну и пусть твой кинжал…»Перевод О. Савича
Ну и пусть, ну и пусть твой кинжалВонзается в ребра мои!Есть стихи у меня, и ониСильнее, чем твой кинжал!Ну и пусть, ну и пусть эта больНебо вычернит, высушит море!Стихи — утешение в горе —Рождает крылатыми боль!«О тиране? Скажи про тирана…»Перевод О. Савича
О тиране? Скажи про тиранаВсе — и больше того! ПрисудиВсей яростью рабской грудиК бесчестью, к позору тирана!О неправде? Скажи о неправде,Как крадется она осторожноВ темноте: скажи все, что можно,О тиране и о неправде.О женщине? Даже развенчанный,Отравленный, — умирай,Но жизни своей не пятнай,Говоря дурное о женщине!«Мраморные снились мне палаты…»Перевод В. Столбова
Мраморные снились мне палаты.В них в молчанье стоя почивалиМраморные статуи героев.[9]Душу я свою зажег, как факел.Ночью говорил я с ними, ночью.Проходил вдоль каменного строя,Каменные руки целовал я,Каменные губы шевелились,Каменные бороды дрожали,Каменные слезы исторгали,И сжимали каменные рукиРукоятки каменных мечей.Молча целовал я руки статуй.Ночью говорил я с ними, ночью.Проходил вдоль каменного строя.И с рыданьем приглушенным обнялМраморную статую героя.«О, скажи мне, каменный воитель,Слышал я, что пьют твои потомкиИз чужих отравленных бокаловНе вино, а собственную кровь.Что они язык свой позабыли,Говорят на языке господскомИ вкушают горький хлеб бесчестья,Сидя за столом окровавленным.И теряют в болтовне ненужнойСвой огонь последний. О, скажи мне,Ты, воитель спящий, мрамор белый,Может быть, твое угасло племя?!»Но герой, которого я обнял,На землю поверг меня ударомСвоего копья и мне на горлоНаступил, и поднялась десница,Засверкав, как солнце. Грозным гуломОтозвались камни, и к оружьюУстремились руки, и в сраженьеМраморные ринулись герои.РУБЕН ДАРИО[10] (НИКАРАГУА)
Размеренно-нежно…Перевод А. Старостина
Размеренно-нежно дуд ветер весенний,и крылья Гармонии тихо звенели,и слышались вздохи, слова сожаленийв рыданьях задумчивой виолончели.А там, на террасе, увитой цветами,звенели мечтательно лиры Эолии[11],лишь дамы коснутся парчой и шелкамивысоко поднявшейся белой магнолии…Маркиза Евлалия с улыбкой невиннойтерзала соперников двух своенравных:героя дуэлей, виконта-блондина,аббата, в экспромтах не знавшего равных…А рядом — бог Термин[12] с густой бородоюсмеялся, лозой виноградной увенчанный,блистала Диана нагой красотою —эфеб, воплотившийся в юную женщину.Где праздник любовный — в самшитовой чаще, —аттический цоколь. Там быстрый Меркурийпротягивал к небу свой факел горящий;Джованни Болонский[13] — отец той скульптуре.Оркестр волшебство разливал неустанно,крылатые звука лились безмятежно,гавоты летучие с чинной паваной[14]венгерские скрипки играли так нежно.Аббат и виконт полны страшной обиды —смеется, смеется, смеется маркиза.Ей прялка Омфалы[15], и пояс Киприды,и стрелы Эрота даны для каприза.Беда, кто поверит в ее щебетаньеиль песней любовной ее увлечется…Ведь, слушая повесть тоски и страданья,богиня Евлалия только смеется.Прекрасные синие очи коварны,они удивительным светом мерцают,в зрачках — точно отблеск души лучезарной —шампанского светлые искры сверкают…А там маскарад. Разгорается бурновеселье, растет и растет, как лавина…Маркиза без слов на подол свой ажурныйроняет, смеясь, лепестки георгина.Как смех ее звонкий журчит и струится!Похож он на пение птицы веселой.То слышишь — в стаккато летит танцовщица,то — фуги девчонки, сбежавшей из школы.Как птица иной раз, начав свое пенье,под крылышко клюв свой кокетливо прячет, —вот так и маркиза, зевок и презреньеза веером спрятав, влюбленных дурачит.Когда же арпеджо свои Филомела[16]по саду рассыплет, что дремлет безмолвно,и лебедь прудом проплывет, снежно-белый,подобно ладье, рассекающей волны, —маркиза пойдет, затаивши дыханье,к беседке лесной, виноградом одетой;там паж ей влюбленный назначил свиданье, —он паж, но в груди его сердце поэта…Бельканто певца из лазурной Италиипо ветру в адажьо оркестра несется;в лицо кавалерам богиня Евлалия,Евлалия-фея смеется, смеется.… То не при Людовике ль было в Версале,когда при дворе правил жизнью Амур,когда вкруг светила планеты сиялии розою в залах цвела Помпадур?Когда в менуэте оборки сжималикрасавицы нимфы в прозрачных рукахи музыке танца небрежно внимали,ступая на красных своих каблучках?В то время, когда в разноцветные лентыовечек своих убирали пастушкии слушали верных рабов комплиментыверсальские Тирсы[17] и Хлои-подружки.Когда пастухами и герцоги были,галантные сети плели кавалеры,в венках из ромашек принцессы ходили,и кланялись синие им камергеры?Не знаю, как сад этот чудный зоветсяи годом каким этот миг был помечен,но знаю — доныне маркиза смеется,и смех золотой беспощаден и вечен.ВариацииПеревод Г. Шмакова
Ты здесь, со мной, и вновь в твоем дыханьея чую воскурений древний дым,я слышу лиру, и в воспоминаньеопять встают Париж, Афины, Рим.Дыши в лицо, пусть кружат роем пчелы,сбирая с кубков олимпийских дань,полны нектара греческие долы,и Вакх, проснувшись, будит смехом рань.Он будит утро золотой Эллады,сжимая тирс, увенчанный плющом,и славят бога пляскою менады,дразня зубами и карминным ртом.Вакханки славят бога, тают росывокруг костра, рассвет жемчужно-сер,и от огня румяней рдеют розына пестрых шкурах бархатных пантер.Ликуй, моя смешливая подруга!Твой смех — вино и лирные лады,у Термина он треплет ветром югакудель длинноволосой бороды.Взгляни, как в роще бродит Артемида,сквозя меж листьев снежной наготой,как ищет там Адониса[18] Киприда,с сестрою споря нежной белизной.Она как роза на стебле, и нардыв себя вбирают пряный аромат,за нею мчатся свитой леопарды,за ней голубки белые летят…* * *
Ты любишь греков? Ну, а я влюбленносмотрю в таинственную даль веков,ищу галантных празднеств мирт зеленый,страну Буше[19] из музыки и снов.Там по аллеям шествуют аббаты,шепча маркизам что-то на ушко,и о любви беспечные Сократыбеседуют лукаво и легко.Там, в изумрудных зарослях порея,смеется нимфа уж который годс цветком аканта, мрамором белея,и надпись Бомарше[20] на ней живет.Да, я люблю Элладу, но другую,причесанную на французский лад,парижскую нескромницу, живую,чей резвый ум на игры тороват.Как хороша в цветах, со станом узкимбогиня Клодиона[21]! Лишь со мнойона лопочет тихо по-французски,смущая слух веселок болтовней.Без размышлений за Верлена разомПлатона и Софокла б я отдал!В Париже царствуют Любовь и Разум,а Янус власть отныне потерял.Прюдомы и Омé[22] — тупы и грубы,что мне до них, когда Кинрида есть,и я тебя целую крепко в губыи глаз не в силах от тебя отвесть…* * *
Играет мандолина, звуки, плача,влетают в флорентийское окно…Ты хочешь, как Панфило[23] у Боккаччо,тянуть глотками красное вино,шутя, внимать соленым разговорампоэтов и художников? Смотри,как сладко слушать ветреным сеньорамо шалостях Амура до зари.* * *
Тебе милей Германии просторы?Песнь соловья, луны белесый свет?Ты будешь Гретхен, чьи лазурны взоры, —навеки ими ранен твой поэт.И ночью, волнами волос белеяв лучах сребристых, на крутой скале,красавица русалка Лорелеянам пропоет в сырой туманной мгле.И Лоэнгрин предстанет перед намипод хмурым сводом северных небес,и лебедь, по воде плеща крылами,напомнит формой шеи букву «S».Вот Генрих Гейне; слышишь, как в дремотео берег трется синеглазый Рейн,и, с белокурой гривой, юный Гетепьет чудо лоз тевтонских — мозельвейн…* * *
Тебя манят земли испанской дали,край золота и пурпурных цветов,любовь гвоздик, чьи лепестки вобралипылающую кровь шальных быков?Тебе цветок цыган ночами снится?В нем андалусский сок любви живой, —его дыханье отдает корицей,а цвет — багрянец раны ножевой.* * *
Ты от востока не отводишь взора?Стань розою Саади[24], я молю!Меня пьянят шелка и блеск фарфора,я китаянок, как Готье, люблю.[25]Избранница, чья ножка на ладонипоместится! Готов тебе отдатьдраконов, чай пахучий, благовоньяи рисовых просторов благодать.Скажи «люблю» — у Ли Тай-бо[26] немалоподобных слов, его язык певуч,и я сложу сонеты, мадригалыи, как философ, воспарю меж туч.Скажу, что ты соперница Селены,Что даже небо меркнет пред тобой,что краше и милей богатств вселеннойтвой хрупкий веер, снежно-золотой.* * *
Шепни «твоя», явясь японкой томнойиз сказочной восточной старины,принцессой, целомудренной и скромной,в глазах которой опочили сны,той, что, не зная новшеств Ямагаты[27],под пологом из пышных хризантем,сидит недвижно в нише из агата,и рот ее загадочен и нем…Или приди ко мне индусской жрицей,справляющей таинственный обряд,ее глаза — две огненные птицы,пред ними даже небеса дрожат.В ее краю и тигры и пантеры,там раджам на разубранных словахвсе грезятся плясуньи-баядерыв алмазах и сверкающих камнях.Или явись смуглянкою, сестроютой, что воспел иерусалимский царь,[28]пускай под нежной девичьей ступнеюцикута с розой расцветут, как встарь…Любовь, ты даришь радости любые!Ты скажешь слово — зеленеет дол,ты чарами заворожила змия,что древо жизни некогда оплел.Люби меня, о женщина! Какаястрана твой дом — не все ли мне равно!Моя богиня, юная, благая,тебя любить мне одному дано.Царицей Савской[29], девой-недотрогойв моем дворце, где розовый уют,усни. Рабы нам фимиам зажгут,и подле моего единорога,отведав мед, верблюды отдохнут.СонатинаПеревод А. Старостина
Как печальна принцесса… Что бы значило это?Ее губы поблекли, сердце скорбью одето;улыбается грустно; вздох уныл и глубок…В золотом ее кресле с ней тоска неразлучна,и замолк клавесина аккорд полнозвучный,и цветок позабытый увядает у ног.Бродят павы по саду в их цветном оперенье,неумолчно болтает о чем-то дуэнья,рядом, в красных одеждах, сверкают шуты…Не смеется принцесса их нелепым стараньям,все гладит на восток, все следит за мельканьемстрекозы беспокойной — прихотливой мечты.Князь Голконды[30], быть может, в ее сердце стучится?Или тот, что примчался в золотой колеснице,чтоб глаза ее видеть, свет мечтательный их?Иль король необъятных островов благодатных?Царь алмазного края? Края роз ароматных?Принц Ормуза[31], владетель жемчугов дорогих?Ей тоскливо и грустно, этой бедной принцессе.Ей бы ласточкой быстрой пролететь в поднебесье,над горой и над тучей, через стужи и зной,по ажурному лучику к солнцу взмыть без усилийи поэму весеннюю прочитать царству лилий,в шуме бури подняться над морскою волной.За серебряной прялкой и с шутами ей скучно,на волшебного сокола смотрит так равнодушно!Как тоскливы все лебеди на лазури прудов…И цветам стало грустно, и зеленым травинкам,к восточным жасминам, и полночным кувшинкам,георгинам заката, розам южных садов!Ах, бедняжка принцесса с голубыми глазами,ты ведь скована золотом, кружевными цепями…Замок мраморный — клетка, он стеной окружен;на стене с алебардами пятьдесят чернокожих,в воротах десять стражей, с изваяньями схожих,пес, бессонный и быстрый, и огромный дракон.Превратиться бы в бабочку этой узнице бедной(как печальна принцесса! Как лицо ее бледно!)и навеки сдружиться с золотою мечтой —улететь к королевичу в край прекрасный и дальный(как принцесса бледна! Как принцесса печальна!),он зари лучезарней, словно май — красотой…«Не грусти, — утешает свою крестницу фея, —на коне быстролетном мчится, в воздухе рея,рыцарь; меч свой вздымая, он стремится вперед…Он и смерть одолеет, привычный к победам,хоть не знает тебя он и тебе он неведом,но, любя и пленяя, тебя он зажжет».Хвала сегидилье[32]Перевод Г. Шмакова
Этой магией метра, пьянящей и грубой,то веселье, то скорбь пробуждая в сердцах,ты, как встарь, опаляешь цыганские губыи беспечно цветешь на державных устах.Сколько верных друзей у тебя, сегидилья,музыкальная роза испанских куртин,бродит в огненном ритме твоем мансанилья,пряно пахнут гвоздики и белый жасмин.И пока фимиам тебе курят поэты,мы на улицах слышим твое торжество.Сегидилья — ты пламень пейзажей Руэды[33],многоцветье и роскошь палитры его.Ты разубрана ярко рукой ювелира,твой чекан непростой жемчугами повит.Ты для Музы гневливой не гордая лира,а блистающий лук, что стрелою разит.Ты звучишь, и зарей полыхают мониста,в танце праздничном юбки крахмалом шуршат,Эсмеральды за прялками в платьях искристыхпод сурдинку любовные нити сучат.Посмотри: входит в круг молодая плясунья,извивается, дразнит повадкой змеи.Одалискою нежной, прелестной колдуньейее сделали в пляске напевы твои.О звучащая амфора, Музой весельяв тебе смешаны вина и сладостный мед,андалусской лозы золотое похмелье,соль, цветы и корица лазурных широт.Щеголиха, в каких ты гуляешь нарядах:одеваешься в звуки трескучих литавр,в шелк знамен на ликующих пестрых парадах,в песни флейты и крики победных фанфар.Ты смеешься — и пенится вихрь карнавала,ты танцуешь — и ноги пускаются в пляс,ты заплачешь — рождаются звуки хорала,и текут у людей слезы горя из глаз.Ты букетом созвучий нас дразнишь и манишь,о Диана с певучим и дерзким копьем,нас морочишь ты, властно ласкаешь и ранишьэтим ритмом, как острых ножей лезвеем.Ты мила поселянкам, ты сельских угодийне презрела, кружа светоносной пчелой:и в сочельник летящие искры мелодийв поединок вступают с рождественской мглой.Ветер пыль золотую клубит на дорогах,блещет в небе слепящей лазури поток,и растет на испанского Пинда[34] отрогахсегидилья — лесной музыкальный цветок.Симфония серых тоновПеревод Инны Тяняновой
Солнце стеклянное тускло и сонно,словно больное, вползает в зенит;ветер морской отдыхает на тенимягкой и легкой, как черный батист.Волны вздымают свинцовое чрево,стонут у мола и шепчутся с ним.Старый моряк, примостившись на тросе,трубкой дымит, вспоминая с тоскоюберег далекий туманной страны.Волку морскому лицо обжигалисолнца бразильского алые лучи;под завыванья тайфунов Китаяпил он из фляги спасительный джин.К запаху моря, селитры и йоданос его сизый давно уж привык,грудь великана — под блузой матросской,чуб непокорный ветрами завит.В облаке буром табачного дымавидит он берег туманной страны:вечером знойным под парусом белымв море тогда уходил его бриг…Полдень тропический. Волку морскомудремлется. Дали туман затопил.Кажется, что горизонт растушевансерою тушью до самых границ.Полдень тропический. Где-то цикадастарческой хриплой гитарой бренчит,ну а кузнечик на маленькой скрипкевсе не настроит трескучей струны.Рузвельту[35]Перевод Ф. Кельина
С изреченьем библейским иль стихом Уолт Уитменаведь нетрудно проникнуть к тебе, зверолов[36]?!Современный и дикий, простейший и сложный,ты — чуть-чуть Вашингтон, но скорее — Немврод.США, вот в грядущемзахватчик прямойпростодушной Америки нашей, туземной по крови,но испанской в душе, чья надежда — Христос.Превосходный и сильный образец своей расы,ты культурен, с Толстым ты вступаешь в спор.Объезжая коней или тигров в лесах убивая,Александр ты и Навуходоносор.(Ты — профессор энергии,по мненью глупцов.)Ты прогресс выдаешь за болезнь вроде тифа,нашу жизнь за пожар выдаешь,уверяешь, что, пули свои рассылая,ты готовишь грядущее.Ложь!Соединенные Штаты обширны, могучи.Стоит им содрогнуться, глубокая дрожьпозвонки необъятные Анд сотрясает;стоит крикнуть — и львиный послышится рев.И Гюго сказал Гранту[37]: «Созвездья все ваши!..»(Аргентинское солнце чуть светит сквозь ночьда чилийская всходит звезда…) Вы богаты,Геркулеса с Маммоной вы чтите равно,и твой факел в руках изваянья Свободыпуть нетрудных побед освещает, Нью-Йорк!Но Америка наша, где было немало поэтовс отдаленных времен, когда жил Нетцауалькойотль[38],та, что след сохранила ступни великого Вакхаи всю азбуку Пана когда-то прошла целиком,совещалась со звездами, знала в веках Атлантиду, —это имя донес нам, как дальнее эхо, Платон,[39] —та Америка с давних столетий живет неизменносветом, пламенем, жаром любви, ароматом лесов —Америка Инки[40], великого Моктесумы,Христофора Колумба душистый цветок,Америка Испанская, Америка Католичества,Америка, где благородный сказал Гватемок[41]:«Не на розах лежу я»; Америка, что и нынеураганами дышит и любовью живет,грезит, любит, о солнца любимая дочь.Берегитесь Испанской Америки нашей — недаром на волебродит множество львят, порожденных Испании львом.Надо было бы, Рузвельт, по милости господа богазвероловом быть лучшим тебе, да и лучшим стрелком,чтобы нас удержать в ваших лапах железных.Правда, вам все подвластно, но все ж не подвластен вам бог!Триумфальный маршПеревод О. Савича
Вот шествие близко!Вот шествие близко! Вот громкие трубы играют.На шпаге горит отраженье небесного диска;сияя железом и золотом, воины мерно шагают.Под арку, где Марс и Минерва белеют, вступил авангард легиона,под арку побед, где богини Молвы призывают поэтови веют торжественной славой знамена,подъятые к небу руками героев-атлетов.Оружие всадников статных гремит и звенит невозбранно;со злостью грызут удила лошадиные зубы;копыта и громки и грубы;литавры чеканноразмерили мерой воинственной шаг этот медный.Так воины с доблестью браннойпроходят под аркой победной!Вот громкие трубы опять над землею запели;и чистым звучаньеми жарким дыханьем,как гром золотой, над собраньемдержавных знамен зазвенели их трели.Поют они бой и рожденье отваги,обиды рожденье;султаны на касках, и копья, и шпаги,и кровь, что в столетиях поле сраженьяпрославит;псов грозного мщенья, —их смерть вдохновляет, война ими правит.Певучим стал воздух.Ты слышишь полет исполинов?Вот слава сама показалась:с птенцами расставшись в заоблачных гнездах,огромные крылья по ветру раскинув,вот кондоры мчатся. Победа примчалась!А шествие длится.Героев ребенку, старик называет,а кудри ребенка — пшеница,ее горностай седины старика обрамляет.Красавицы держат венки, как заздравные чаши,и розовы лица под портиком каждым, и зыбкойвстречает улыбкойхрабрейшего воина та, что всех краше.О, слава тому, кто принес чужеземное знамя,и раненым слава, и родины истымсынам, что на поле сраженья убиты врагами!Тут место горнистам!Великие шпаги времен достославныхприветствуют новых героев, венцы и победные лавры:штыки гренадеров, медведям по ярости равных,и копья уланов, летевших на бой, как кентавры.Идут победители бедствий,и воздух дрожит от приветствий…И эти старинные шпаги,и дыры на старых знаменах —былой воплощенье отваги;и солнце, над новой победой поднявшее алые стяги;героя, ведущего юных героев, в бою закаленных,и всех, кто вступил под знамена родимого краяс оружьем в руке и в кольчуге из стали, на тело надетой,жару раскаленного летаи снег и морозы зимы презирая;кто, смерти печальнойв лицо наглядевшись, бессмертья от родины ждет, —приветствуют голосом бронзы военные трубы, зовут в триумфальныйпоход!Лебеди
«Всего лишь на миг, о лебедь, твой крик я услышу рядом…»Перевод К. Азадовского
Всего лишь на миг, о лебедь, твой крик я услышу рядом,и страсть твоих крыльев белых, которые Леда знала,солью с моей страстью зрелой, сорвав с мечты покрывала,и пусть Диоскуров славу[42] твой крик возвестит дриадам.В осеннюю ночь, о лебедь, пройдя опустевшим садом,где вновь утешенья звуки из флейты сочатся вяло,я жадно остаток хмеля достану со дна бокала,на миг свою грусть и робость отбросив под листопадом.Верни мне, о лебедь, крылья всего на одно мгновенье,чтоб нежное сердце птицы, где мечется кровь живая,в моем застучало сердце, усилив его биенье.Любовь вдохновенно сплавит трепет и упоенье,и, слыша, как крик твой льется, алмазный родник скрываяна миг замолкает, вздрогнув, великий Пан в отдаленье.«Зачем киваешь, о лебедь, белою головою…»Перевод Инны Тыняновой
Хуану Рамону Хименесу[43]
Зачем киваешь, о лебедь, белою головоютому, кто тих я задумчив бредет по крутым берегам?Зачем в глубоком молчанье царишь над плененной водою?Тебя не затмить белизною бледным озерных цветам…Тебя теперь прославляю, как звонкой латыньюпрославил тебя знаменитый Публий Овидий Назон.Поют соловьи как прежде под лучезарной синью,и песня одна и та же у разных стран и времен.Но вы мой язык поймете, со всей его страстной силой.Вы, может быть, Гарсиласо[44] видали хотя бы раз…Я сын далекой Америки, я внук Испания милой…Кеведо[45] в Аранхуэсе песни слагал для вас.Раскиньте, лебеди, крылья прохладными веерами,своей белизною чистой порадуйте наш взгляд,пусть ветерок колышется над нашими головами,и грустные черные мысли пусть от нас отлетят.Печальные сны навеяли северные туманы,и в наших садах увяли розы славы былой,все наши мечты рассеялись, остались одни обманы,и бродит душа, как нищая, с протянутой рукой.Со злыми орлами хищными пророчат нам бой кровавый,и на запястье снова охотничий сокол сидит…Но где же былая доблесть, блеск нашей старой славы?Где все Альфонсо и Нуньесы[46], где наш воитель Сид?Нам не хватает величья, нам не хватает дыханья…Чего же искать поэтам? Ваших озер тишины.Вместо старинных лавров — розы благоуханье,вместо победной славы — сладостный плеск волны.Испанская Америка и вся Испания с неюнедвижно стоят на востоке тайных судеб своих;вопросительным знаком лебединой шеия вопрошаю сфинкса о будущих днях роковых.Иль нас отдадут свирепым варварам на мученье?Заставят нас — миллионы — учить английскую речь?Иль будем платить слезами за жалкое наше терпенье?Иль нету рыцарей храбрых, чтоб нашу честь оберечь?Вы были верны поэтам, вы были тоской убиты,слушайте, лебеди, крик мой, слушайте мой гнев…Диких коней Америки, я слышу, стучат копыта,и тяжко хрипит, задыхаясь, умирающий лев.…И черный лебедь ответил: «Ночь — предвестница света».И отозвался белый: «Заря бессмертна, зарябессмертна!» О милые земли, горячим лучом согреты,Пандора хранит надежду на дне своего ларя!Осенняя песня веснойПеревод Инны Тыняновой
Молодость, полная сладостных грез,твои дни без возврата бегут!То хочется плакать, и нет слез,то слезы невольно текут…Такой же, как многие души на свете,душа моя путь прошла:сперва я девочку нежную встретилв мире мрака и зла.Был словно солнце взгляд ее чистый,губы в улыбке цвели,ночь оплела темнотою душистойкосы ее до земли.Бывало, взглянуть на нее не смею…Окутали грезы моиИродиаду и Саломеюв горностаевый плащ любви.Молодость, полная сладостных грез,твои дни без возврата бегут!То хочется плакать, и нет слез,то слезы невольно текут…Потом у другой я нашел утешенье,во взгляде других глаз,такое забвенье, такое смиреньевстретил я в первый раз…Но пламя таилось под кротостью нежной,мечты и надежды губя;и даже в тунике твоей белоснежнойузнал я, вакханка, тебя!Мечту мою детскую ты укачала,навеяла странные сны…С какой беспощадностью ты обрывалацветы моей первой весны!Молодость, полная сладостных грез,твои дни без возврата пройдут!То хочется плакать, и нет слез,то слезы невольно текут…Я помню другую: неистовой, грубойона в своей страсти былаи верно б мне в сердце вонзила зубы,если бы только могла.Вся у любви в беспредельной власти,не зная иного пути,хотела она в поцелуях и страстик вечности ключ найти.И в жизни плотской и бесполезнойискала райского сна,забыв, что скоро в вечную безднуканут и плоть и весна…Молодость, полная сладостных грез,твои дни без возврата бегут,то хочется плакать, и нет слез,то слезы невольно текут…А те, иные, во многих странах,у дальних чужих берегов, —лишь рой незримый мечтаний странных,лишь темы моих стихов.Я в мире царевну искал напрасно,ее бесполезно искать.Жизнь беспощадна, горька и бесстрастна,и некого мне воспевать!Но я ведь уже и не жду пощады,я только любви еще ждуи к белым розам цветущего садас седой головой подойду…Молодость» полная сладостных грез,твои дни бее возврата бегут,то хочется плакать, и нет слез,то слезы невольно текут…Но гори златые взойдут!О, если горький сфинкс…Перевод М. Квятковской
О, если горький сфинкс твоей душипривлек твой взор — не жди себе спасенья!Пытать богов о тайном не спеши:их только два — Незнанье и Забвенье.И то, что ветру шелестит листва,что зверь невольно воплотит в движенье,мы облекаем в мысли и слова.Различна только форма выраженья.РаковинаПеревод О. Савича
Антонио Мачадо[47]
Я отыскал ее на берегу морском;она из золота, покрыта жемчугами;Европа влажными брала ее руками,плывя наедине с божественным быком.Я с силой дунул в щель, и, словно дальний гром,раскат морской трубы возник над берегами,в полился рассказ, не меркнущий веками,пропитанный насквозь морями и песком.Светилам по душе пришлась мечта Язона,и ветры горькие ветрил вздували лонона Арго-корабле; вдыхая ту же соль,я слышу голос бурь, и ропщущие волны,и незнакомый звон, в ветер, тайны полный…(Живого сердца стук, живого сердца боль.)Amo, amas.[48]Перевод Инны Тыняновой
Любить всегда, любить всем существом,любить любовью, небом и землею,ночною тенью, солнечным теплом,любить всей мыслью, всей душою.Когда же станет дальше бесполезнымтяжелый путь но жизни крутизне —любить зажженную любовью бездну,сгореть самим в горящем в нас огне!НоктюрнПеревод Инны Тыняновой
К вам, кто слыхал, как сердце ночи бьется,к вам, кто в часы бессонницы печальнойулавливал, как где-то раздаетсястук двери, скрип колес и отзвук дальний,к вам, в тайный миг безмолвия и бденья,когда забытые встают из тьмы далекой,в часы умерших, в час отдохновенья, —мой стих, омытый горечью жестокой.Воспел я муку памяти смятенной,что в глубине прошедшего таится,тоску души, цветами опьяненной,и сердца, что устало веселиться.Я мог бы быть не тем, чем стал я в мире этом,я царство погубил, которым обладал,я не родиться мог, и не увидеть света,и не мечтать, как я всю жизнь мечтал.Так мыслей рой в ночной тиши крадется,и тьма объемлет сны и бытие,и слышу я, как сердце мира бьетсясквозь сердце одинокое мое.Там, далекоПеревод О. Савича
Вол детства моего — от пота он дымится, —вол Никарагуа, где солнце из огняи в небе тропиков гармония струится;ты, горлинка лесов, где спорят в шуме дняи ветер, и топор, и дикий бык, и птица, —я вас приветствую: вы — это жизнь моя.Про утро, тучный вол, ты мне напоминаешь:пора доить коров, пора вставать и мне;живу я в розовом и нежно-белом сне;горянка-горлинка, воркуешь, в небе таешь, —в моей весне былой ты олицетворяешьвсе то, что есть в самой божественной весне.Осенние стихиПеревод М. Квятковской
Даже дума моя о тебе, словно запах цветка, драгоценна;Взор твой, темный от нежности, нехотя сводит с ума;Под твоими босыми ногами еще не растаяла пена,И улыбкой твоей улыбается радость сама.В том и прелесть летучей любви, что ее обаяние кратко,Равный срок назначает и счастью она, и тоске.Час назад я чертил на снегу чье-то милое имя украдкой,Лишь минуту назад о любви я писал на песке.В тополиной аллее беснуются листья в последнем веселье,Там влюбленные пары проходят, грустны и легки.В чаше осени ясной на дне оседает туманное зелье,В это зелье, весна, опадут твоих роз лепестки.КолумбуПеревод Г. Шмакова
Адмирал, посмотри на свою чаровницу,на Америку, перл твоей дерзкой мечты,как, терзая, сжигает ее огневица,исказив смертной мукой простые черты.Нынче в сердце Америки — дух разрушенья,там, где жили по-братски ее племена,что ни день закипают меж ними сраженья,за кровавым застольем пирует война.Истукан во плотя восседает на троне,истуканов из камня повергнув во прах,и заря поутру в золотистой коронеосвещает лишь трупы да пепел в полях.Как мы рьяно закон учреждали повсюдупод победные рокоты пушек вдали!Но увы! Снова с Каином дружит Иуда:правят черные нами опять короли.Наша губы испанцев с индейским разрезом,сок французский тянули вы, словно нектар,чтоб без устала петь каждый день «Марсельезу»,чтоб потом запылал «Карманьолы» пожар.Вероломно тщеславье, как бурные реки, —потому и втоптали свободы мы в грязь!Так бы касики не поступили вовеки,сохраняя с природой священную связь.Они были горды, прямодушны, угрюмы,щеголяли в уборах из перьев цветных…Где же Атауальпы и Моктесумы?Нам бы, белым, теперь поучаться у них.Заронивши во чрево Америки дикойгорделивое семя испанских бойцов,сочеталась Кастилия мощью великойс мощью наших охотников и мудрецов.Было б лучше стократ, если б парус твой белыйникогда не возник над пучиной зыбей,и не видели б звезды твоей каравеллы,За собою приведшей косяк кораблей.Как пугались тебя наши древние горы,прежде знавшие только индейцев одних,тех, что, стрелами полня лесные просторы,поражали бизонов и кондоров злых.Хотя варварский вождь их тебе был в новинку,он намного отважней твоих молодцов,что глумились, как звери, над мумией Инков,под колеса бесстыдно толкали жрецов.Ты пришел к нам с крестом на трепещущем стяге,ты закон насаждал — он, увы, посрамлен,и коверкает нынче писец на бумагетот язык, что прославил навек Кальдерон.Твой Христос на панели — он слабый и грустный!У Вараввы ж веселье и буйствует пир,стонут люди в Паленке и плачутся в Кускоот чудовищ, надевших военный мундир.Упованья разметаны, кровью залиты!Мятежей и бесчинств закипающий вал,мук жестоких юдоль — мир, тобою открытый,так молись о спасенье его, адмирал!Vesper[49]Перевод Э. Линецкой
Покой, покой… И, причастившись тайнвечерних, город золотой безмолвен.Похож на дароносицу собор,сплетаются лазурной вязью волны,как в Требнике заглавных букв узор,а паруса рыбачьи треугольныи белизной подчеркнутой своейслепят глаза и режут их до боли,и даль полна призывом — «Одиссей!» —в нем запах трав и горький привкус соли.Маргарите Дебайль[50]Перевод О. Савича
Маргарита, море все синей.Ветра крыльяспят средь апельсиновых ветвейсном бессилья.Слышу: в сердце — будто соловей.Уж не ты ли?Посвящаю юности твоейэту быль я.У царя — дворец лучистый,весь из нежных жемчугов,для жары — шатер тенистый,стадо целое слонов,мантия из горностая,кравчие, пажи, шутыи принцесса молодая,и не злая,и простая,и красивая, как ты.Ночью звездочка зарделасьнад уснувшею землей,и принцессе захотелосьпринести ее домой,чтоб сплести себе прелестныйвенчик для блестящих косиз стихов, звезды небесной,перьев, жемчуга и роз.У принцесс и у поэтовмного общего с тобой:бродят в поисках букетов,бредят дальнею звездой.И пошла пешком принцессапо земле и по воде,по горам, по гребню леса,к распустившейся звезде.Смотрят ласково светила,но большая в том вина,что у папы не спросилапозволения она.Из садов господних к няневозвратилась в отчий домвся в заоблачном сиянье,будто в платье голубом.Царь сказал ей: «Что с тобою?Удивителен твой вид.Где была и что такоена груди твоей горит?»Лгать принцесса не умела,лгать — не дело для принцесс.«Сорвала звезду я смелов темной синеве небес».«Неба нам нельзя касаться,говорил я сколько раз!Это прихоть! Святотатство!Бог рассердятся на нас!»«В путь далекий под луноюя пустилась не со зла,ветер взял меня с собою,и звезду я сорвала».Царь рассержен: «Марш в дорогу!Кару тотчас понесешьи похищенное богуты немедленно вернешь!»Плачет девочка в печали:лучшую отдать из роз!Вдруг является из дали,улыбаясь, сам Христос:«Царь, оставь свои угрозы,сам я отдал розу ей.Посадил я эти розыдля мечтательных детей».Царь корону надеваети, не тратя лишних слов,вывести повелеваетна парад пятьсот слонов.Так принцессе той прелестнойподарил венок Христосиз стихов, звезды небесной,перьев, жемчуга и роз.Маргарита, море все синей.Ветра крыльяспят меж апельсиновых ветвейсном бессилья.Ты увидишь блеск иных светил,но, бродя и взрослою по свету,помни, что тебе я посвятилсказку эту.Андалусские напевыПеревод А. Голембы
Я на отмели свое имяувидал и его не стер:пусть, несомо волнами морскими,уплывет в голубой простор.Но не надо твердить, что печалиисцеляет крутая волна;как принцессу ни утешали,а принцесса осталась грустна!Вознеси свой бокал Офира[51]в дым кадильниц, в лазурь, в синеву!«Надо плавать по волнам мира»,надо жить — вот я и живу.Жизнь моя, ты идешь откуда?Жизнь моя, ты идешь куда?Рану в сердце вовек не забуду,не забуду о ней никогда!Все ты понял, друг, и постиг,но тоски ты не переспоришь:будут вечными соль и горечьна горячих устах твоих!Задремала в лесу Филомела,а о чем был напев ее?В этой жизни лишь раз пропелосердце трепетное твое!Море, море, мираж, виденьебогоравной хмельной красоты!Не узнал в тот далекий день я,что меня позабудешь ты!Устремясь к твоим горьким далям,мне река проворчала в страхе:«Быть Дарио или Дебайлем —все равно что постричься в монахи».Есть ли что на свете чудеснейи свежее, чем утро мая?Как зовут, скажи, тебя, песня?— Меня? Маргарита Локайо!И со мной моя воля — отрада,и строптивых ветров семья,да еще морехода Синдбадакрутобокая чудо-ладья.Печально…Перевод М. Квятковской
Однажды — очень печально, печально и безжеланно, —смотрел я, как капля за каплей течет вода из фонтана;а ночь была серебристой и тихой была. Стоналаночь. Причитала ночь. Слезу за слезой роняланочь. И мрак аметистовый, казалось, светлел без света —его разбавили слезы неведомого поэта.И я был этим поэтом, неведомый и печальный,всю душу свою растворивший в струе фонтана хрустальной.Пройди и позабудьПеревод М. Клятковской
Это моя болезнь: мечтать…
Напрасно, странник, ищешь то и делодорогу лучше, чем твоя дорога;на что тебе, скажи, моя подмога?Я мечен знаком твоего удела.Ты к дели не придешь! В тебе заселасмерть, словно червь, точащий понемногувсе, что от Человека уцелело —от Человека, странник! и от бога.Не торопись, паломник! Долог путьв страну, которой ты не забываешь —обещанную некогда мечтами…Мечта — болезнь. Пройди и позабудь!Упорствуя в мечтах, ты задуваешьсвоей неповторимой жизни пламя.АРГЕНТИНА
ЛЕОПОЛЬДО ЛУГОНЕС[52]
Антифоны[53]Перевод М. Донского
Как крылья лебяжьи, наши сединыУвенчивают надгробие лба…Как крылья лебяжьи, наши седины.С лилеи упал ее плащ непорочный,Как с грустной невесты, — минула пора…С лилеи упал ее плащ непорочный.Мукá оскверненной облатки причастьяЧудесную силу опять обрела…Мука оскверненной облатки причастья.Плоть жалкая, плоть, угнетенная скорбью,Плодов не дает, как сухая лоза…Плоть жалкая, плоть, угнетенная скорбью.На смертном одре и на ложе любовномПокров из того же лежит полотна…На смертном одре и на ложе любовном.Колосья роняют созревшие зернаВ извечных конвульсиях мук родовых…Колосья роняют созревшие зерна.О, как скудострастная старость бесцветна!Пусть чувства остынут, пора им остыть…О, как скудострастная старость бесцветна!Твои, мою шею обвившие, руки —Как две ежевичные плети язвят…Твои, мою шею обвившие, руки.Мои поцелуи глухим диссонансомВраждебные струны тревожат в тебе…Мои поцелуи глухим диссонансом,Не впитываясь, словно капельки ртути,По коже твоей безответной скользят…Не впитываясь, словно капельки ртути.Наши сплетенные инициалыГлубоко вросли в сердцевину дубов…Наши сплетенные инициалы.Поправшее тайною силою годы,Незыблемо совокупление их…Поправшее тайною силою годы.Как будто на шкуре черного тигра,Во вкрадчиво-мягкой истоме ночной…Как будто на шкуре черного тигра,Подобна царице из древней легенды,Ты дремлешь на мраморном сердце моем…Подобна царице из древней легенды.Пролью по тебе я белые слезыСтруистым каскадом венчальных цветов…Пролью по тебе я белые слезы.Ночных светлячков наблюдаю круженье,И мнятся мне факелы траурных дрог…Ночных светлячков наблюдаю круженье.Столетнего дерева крона мне мнитсяАрхангелом Белым, простершим крыла…Столетнего дерева крона мне мнится.На черной Гелвуе кощунственной страстиОн явит мне свой устрашающий лик…На черной Гелвуе кощунственной страстиАрхангел звездою пронзит мой язык.Старость АнакреонаПеревод М. Донского
Кончался день. Из алых роз коронаУвенчивала вдохновенный лик.Божественных созвучий бил родник,Полн искристого солнечного звона.В лад сладостный стихам АнакреонаЗвук мерный и глухой вдали возник:Мычало море, как безрогий бык,Впряженный в колесницу Аполлона.И ливень роз!.. Поэт склонил чело.В его душе отрадно и светло, —Как будто в жилы юный пламень влили!Он чувствует — в его кудрях цветы,К ним протянул дрожащие персты…Венок был не из роз, — из белых лилий.КокеткаПеревод М. Донского
В обрамленье струистом золотого каскадаАбрис нежной головки так утончен и строг,И просторный капотик ей приют и оградаОт забот повседневных и житейских тревог.Вырез в меру нескромен. Дразнит запах медвяный.И лазурная жилка размытой чертойБелизну оттеняет лилейной поляны,Затуманенную лишь слегка кисеей.Как хрупка ее грация, как подобраны краски,Как идет ее облику этот деланный сплин,И толику иронии к ее милой гримаскеДобавляет умело нанесенный кармин.В глуповатых глазах нет та дум, ни мечтаний,Затуманен вечерними бденьями взор,А тщеславною ножкой в узорном сафьянеПопирает она пестроцветный ковер.Что-то шепчет поклонник. Речь игриво-пустая,Она веер сжимает, — поза так ей к лицу! —Бзмахом томно-лукавым невзначай осыпаяЕго чуточкой сердца, превращенной в пыльцу.Старый холостякПеревод П. Грушко
Вечерняя мгла несмелов слепой альков натекла,где зеркало запотело,подрагивая оробелостуденой глубью стекла.Баул на ветхой подставе,белая стынет постель,на кнопках, красных от ржави,в плюшевой синей оправестаренькая акварель.На вешалке пугалом длиннымчернеет распятый фрак,пахнущий нафталином.Чернильница в духе старинном,над нею медный Бальзак.А ветер, беспечней птицы,влетает в тесный приюти паутину в глазницыцелует — словно ресницына старой ширме живут.Там ласточек вьется стая,незримым стрекозам вслед,меж розовых туч витая,таинственно выплетаяна шелке прощальный привет.И в этом алькове сонном,в кресле, которому век,подбитом ветхим кретоном,у печи с огнем, заметеннымзолою, сидит человек.Смотрит в пространство пустое,трубку жует в тишине,чувствуя в хмуром покоесмерти соседство слепоев мертвых часах на стене!ВолшебствоПеревод М. Донского
Тих вечер. Ни одна не кружит птица.Морская гладь — расплавленный сапфир.С небес на умиротворенный мирЛазурное сияние струится.Простерлись в синеватой дымке дюны…И спорит с общею голубизнойЛишь белый парус, — слившийся с волной,Восходит он, как полумесяц юный.Настолько наше счастье совершенно,Что к горлу вдруг подкатывает ком…И море плачет горестно о том,Что солоно оно, что неизменно.Х.-М. Блонес. «Играющие гаучо». Конец XIX в.
ЭВАРИСТО КАРРИЕГО[54]Перевод Н. Горской
Дорога к нашему дому
Ты стала родной нам, дорога,как вещь домашнего обихода;и все здесь родное: над тротуаромвысоких деревьев своды,веселое буйство мальчишек,и лица друзей старинных,и шепотокбесконечных историй интимных,блуждающих по кварталу,и монотонные стоны шарманки усталой,которые нравятся нашей соседке,большеглазой, печальной.Мы любим тебянавечно и изначально,дорога к нашему дому. Ей-богу,мы любим тебя, дорога!Здесь всенам тревожит память!Кажется, каждый каменьв своих тайниках скрываетшелест шагов знакомых,которых с годамимы не услышиму нашего дома.Дорога, для насты, словно лицо дорогое,которое мы целовалинесчетное множество раз.Видишь, как мы сроднились с тобою!Ежевечерне, без перемены, —мы видим на улице той жевсе те же привычные сцены…И девушка та же, — скромна и тиха,—стареющая постепеннов ожидании жениха…Порою нежданные встречи:незнакомцы, приветливо или строго,глядят на прохожих с порога.И расставанья бывают тоже —кто-то тихо уходитна новое место иль в бездорожье,покинув тебя, дорога.Уходят люди —соседи, которых больше не будет!И мы — даже страшно подумать —однажды уйдем, кто знает — куда,тихонько уйдем, без шума,уйдем, как они — навсегда.Ты вернулась, шарманка
Ты вернулась, шарманка. Ты снова запела,вызывая улыбки, рыдая,устало выдыхая… Слепец престарелыйвсе сидел на пороге, тебя поджидая.Он слушает молча. И смутным наплывом —в уголках его памяти где-то —возникают года, когда был он счастливыми глава его полнились светом,вспоминает невесту, о чем-то жалеет —неповторимыни радость, ни грусть… И он тихо светлеет,упиваясь напевом старинным.Что волнует его, что тревожит?..Ты вернулась, шарманка. И вновь — как обычно —тебя слушает каждый прохожиймеланхолично.Ты неспешно шагаешь по улице нашей,озаренная зимней луною белесой,и мотив тараторишь — извечный, домашний.На углу задержавшись, поешь безголосопростодушную песню, напев безыскусный, —что соседке-портнихе по вкусу.А затем ты на вальс переходишь с налета,наполняется улица грустной тревогой,отворяются двери, и кто-тосмотрит в зимнюю лунность с порога.В этой нежной мелодии, в зыбкости легкойсколько образов милых, далеких!А когда ты ушла в молчаньена ночную легло мостовую,то слепые глаза — как печально! —уронили слезинку живую.Твой секрет
Забыла обо всем… И здесь, на фортепьяно,к которому давно ты охладела,оставила дневник — своей души частицу,записки девушки, болезненной, несмелой.Интимный мир. Я заглянул в него случайнои никому не выдам твоего секрета —поверь, твоим друзьям совсем неинтересно,что именем моим полна тетрадка эта.Витаешь в облаках… Рассеянно глядишь…Вернись скорей — дневник я положил на место.Оставила мечты вот здесь, на фортепьяно…Забыла обо всем… Наивная!.. Невеста!..БАЛЬДОМЕРО ФЕРНАНДЕС МОРЕНО[55]Перевод В. Столбова
Сорок восемь балконов
Сорок восемь балконов у этого дома,И ка все сорок восемь хоть один бы цветок.Что за люди живут в этих серых хоромах,Ароматы земли не пустив на порог.Строй равняют балконы мышиного цвета,Камень душу гнетет, зажимает в тиски.Неужели стихов здесь не пишут поэтыИ не плачут невесты от внезапной тоски.Проживающим здесь неужели не надо,Чтобы вился жасмин и дышал за стенойИ цветок за окном как подобие садаГоворил о природе, хотя бы ручной.Вам растенья чужды, незнакомы вам птицы,Вам, не знающим песен, любви и стихов.Вас обходят дожди, вам не светят зарницы……Сорок восемь балконов, и все без цветов.Человек из пампы[56]
Молча ты пьешь у стойки маленькой пульперии[57],молча стоит у привязи твой неразлучный конь.Черными были виски твои, стали совсем седыми.Знаки судьбы положены на лоб твой, как на ладонь.Тебе высматривать тучи, выслеживать ливней лавины,с ветром сухим и пыльным вести мужской разговор.Лоб твой похож на поле. Четыре глубоких морщиныпересекают, как изгородь, его опаленный простор.Одной сеньоре бальзаковских лет
Вы храбро вступили, сеньора, в единоборство с годами.В вашей упряжке ходят солнце, воздух, вода.Утром вместо молитвы крутите вы ногами,Овощи, фрукты и овощи — вот и вся ваша еда.Пускай вам шьет туалеты Рафаэль портняжного дела,Пускай закованы в каучук вы с головы до ног.Снова не станет мраморным уже размякшее тело,Время не пересмотрит сполна отсчитанный срок.На шею кораллы и жемчуг навесили вы напрасно.Поверьте, они не скроют жалобных ваших морщин.Только одно искусство времени не подвластно,Только оно вашу прелесть векам передаст без седин.Простые, дешевые краски, пятна тени и света,Суровой рукой художника брошенные на холст.Всего лишь четыре слова, но найденные поэтом…Секрет сохранения юности, как видите, очень прост.Целуйте меня, сеньора! Не медля, целуйте смело!Я этих слов хозяин, и только за вами дело!Элегия на смерть Л. Лугонеса
Может быть, птица поетВетвям могучего дуба.Может быть, речка журчитКамням замшелым и грубым.Может быть, плачет ветерКресту на церковной крыше.Может быть, мы молчим.Потому что ты нас не слышишь.ЭНРИКЕ БАНЧСПеревод Н. Горской
Хвала ливню
Три молодых девицыв покоях пышных сидели,три прекрасных принцессыв замке за рукодельем.Меньшую, со взглядом лани,прекраснейшую меж ними,Тростиночкой называли,Тростинка ей дали имя.— Ай, почему ты печальна?О чем ты вздыхаешь тяжко? —спросил король у Тростинки,и стала плакать бедняжка.— Сеньор, золотистым шелкомдевиз я вышила ныне:«Меня госпожа Венерадержит я своей твердыне».Инфанта вновь зарыдала,король разгневался страшно:— Мою негодницу дочкубросьте в сырую башню!В каменной башне мрачнойместо девчонке глупой!.. —… Голубка кругом летала —лучник убил голубку…— Лучник, страж королевский,сделай такую милость,дай мне воды глоточек,в башне я истомилась!— Да я не смею, инфанта!Коль сделаю то, что просишь,мне голову вмиг отрубяти псам кровожадным бросят.— Сестрички, мать-королева,возьмите в реке водицы!.. —Но не услышали просьбыни матушка, ни сестрицы.Тут ливень внезапно хлынул,ливень из тучи серой,добрый и звонкий ливень —строка в моем романсеро.Инфанта простерла руки,а лучник колчан подставил…В ладонях вода искрится,в колчане она блистает.Романс пленника
Жена, моя радость,ты в доме одна.Я щек твоих нежныхне поцелую, жена.Любимые дети,луч солнца в окне,вас, теплых и сонных,не приголубить мне.Над мельницей нашейночная звезда,теперь ты погаслаи не взойдешь никогда.Друзья дорогие,мы пили вино,так было когда-то,было давным-давно.Я к маврам попалсяна море, в бою;о юности плачу —плачу, а не пою.АЛЬФОНСИНА СТОРНИ[58]Перевод Т. Глушковой
Я хочу
Вернуться вспять, к тому, что первозданно,стать, как трава, как юные цветы,не мыслить, но, придя к истоку красоты,пить сок и не разбить звенящего стакана.Печальный конвой
Эта нелепая пытка — бессонно, бессонно бродить!«Ego» всегда близоруко — ему ли водить…Эти сухие поляны не в силах роса напоить.Ветер, обнявшись с огнем, налетел, чтобы землю спалить.Смерть: «Я спешу, чтоб печали твои утолить!..»…Эта нелепая пытка — бродить и бродить!..Если мне вырвут язык, если выклюют очи мои,руки отрубят и пóд ноги бросят репьи, —мука моя и тогда бы не стала чернейэтих суровых и мрачно гремящих цепей,этой гиены и рева несытых зверей,этого яда под жесткою кожей ветвей.Я полюбила цветы, а сама-то я — плод,воду люблю, а сама — холодеющий лед,в землю уйду, а люблю молодой небосвод.Этот печальный, седой, пропыленный конвой —я та, что бродит и бродитсама за собой.Покинутость
И вот, теплом напившись человечьимтвоей руки, что мне легла на плечи,душа как будто уж не так больна.О, как сладка мне эта белена —всей жизни безрассудное забвеньеи неизбежное соединеньемечты и плоти, что опять хмельна!Меланхолия
Не боль, но благо — если я умру,но пусть меня тот путник поцелует,что, как дитя — веселый, поутрумое окно, бывало, не минует.____
Тебя зову я, смерть, но жизнь я обожаю…Когда я лягу в гроб — уже всему чужая, —пообещай: еще хотя бы развесенний луч моих коснется глаз.____
Пусть на прощанье повеет мне с неба весенним теплом,пусть плодородное солнце моим не смущается льдом…Добрым бывало ко мне золотое светило:доброго дня пожелать — лишь затем по утрам восходило.Маленький человечек
Маленький человечек, маленький человечек,выпусти певчую птицу, которая хочет летать…Я ведь — птица, маленький человечек,только вольным простором могу я дышать.Все-то я в клетке, маленький человечек,маленький человечек, который в клетку меня заточил.Я зову тебя маленьким, потому что меня ты не понял —у тебя не достало на это сил.И я не пойму тебя, так что лучшеотвори мне клетку — ведь птица должна летать.В четверть души я люблю тебя, маленький человечек,и не более — сколько бы ты ни просил!Быть может
Быть может, все, что я в стихах сказала,давно уже искало воплощения,запретное, оно едва дышалои жаждало, таясь, раскрепощенья.Оно в моем роду существовалои нарастало в женском поколенье.Но говорят, что век свой промолчалаболь матери моей… Еще не пенье,но темное желанно свободыот немоты, от черновой работыв слезах печальной женщины читалось.И все, что было мучимо, и бито,и за семью печатями укрыто, —со мною вдруг на воле оказалось.Однажды весной
Где же мой друг, что промолвил мне,белую гладя бороду:— Будь осторожна, малышка, смотри —сердце свое береги!Весны уходят, и только дождиждут на осенних дорогах…Будь осторожна: как бы тебяпламя твое не сожгло!Я оробело внимала ему,в смутной дрожа тревоге.— Птицы поют! — я сказала в ответ. —Речка звенит! — сказала.На лбу у себя — зеркале бурь —помню его ладони.Он наклонился ко мне, шепча:— Бедная ты девчушка…Молитва
Я во сне увидала, о боже, такую любовь,что ни разу еще никому на земле не приснилась,лишь с бессмертною жизнью она бы, пожалуй, сравниласьи с поэзией, льющейся в душу без слов.Миновала зима — но по-прежнему стынула кровь,и еще раз весною зима терпеливо сменилась,я надеялась: летом ко мне постучится любовь,но и осенью я ожиданьем напрасным томилась.Боже правый, спина моя обнажена,и суровый твой кнут без роптания примет она;словно грешник заклятый, я слышу твой грозный укор:ведь над жизнью моей занимается пламя заката,и в несбывшейся страсти я только одна виновата —за стихами ее проглядела, сеньор!Узы
Пустая мечта, ты живешь в душе,грея ее понемногу.Ежишься, точно нищенкагорькая у порога.Если б я ушла от тебя,вольной желая воли,сердце мое одинокоеумерло бы от боли.Но ты притаилась в моей грудии стережешь мой голос.С жизнью постылой меня связалэтот тончайший волос.Я то и дело гнала тебя:морочь ты кого другого!..Но ты возращалась ко мне опять,как докучливый овод.Уроки
Если б наши сердца откликаться, как эхо, умели,в них воскресли бы мертвых людей голоса,а возможно, что в них зазвенели бы трелипевчих птиц, озарявших леса.Ведь, усвоив себе доброту с колыбели,сердце учится жизни, меж тем репетируя смерть,репетируя драму, которую мы разучить не успелии которую мы в одиночестве будем играть и смотреть.Сколько раз оно плакало, билось к пело,обрывалось и падало, чтоб к поднебесью лететь…Обучение смерти — почти безнадежное дело:каждый миг умираем, затем чтобы раз умереть.Я буду спать
Подари мне, кормилица, чепчик росы,руки трав молодые и зубы цветов,нежный мох распуши для перины,дай мне простыни земляные.Ты меня убаюкай, пестунья моя…В изголовье затепли мне лампу:из созвездий любое по вкусу возьми,но его наклони ты пониже.Я останусь одна… Слышишь: зреет листва,и рука, что качает тебя, так легкав небесах, и проносятся птицы,чтобы ты позабыла… Спасибо. Однатолько просьба: когда он опять позвонит,ты ответь, что я попросту вышла…ПЕДРО МИГЕЛЬ ОБЛИГАДО[59]
Дождь не говорит ничегоПеревод Т. Глушковой
Город в сумерках бродит.Звеня,дождь приходит —агония дня.Мокрый город не видит лица своего,за туманом глаза он прячет.Дождь не говорит ничегои плачет.Люди бегут от хрустальной воды;послушнозакрываются окна, как от беды, —и, быть может, один человек поглядит равнодушно…Дождь, похоже, устал от себя самого;словно розовый куст, что без роз, одичало маячит,он не говорит ничего, ничего, ничегои плачет.Пришел он, посланец реки,с поцелуями свежести,послание рвется на капли, в клочки,чтобы мы причастились струящейся нежности.Но, понимая, что люди отвергли его,он все звонче по улицам скачет,речь заводит… И под конец не говорит ничегои плачет.Как безумец в своем исступленном упрямстве,вспоминая забытую песню, он стонет,неуютно ему в этом темном пространстве,все мешает ему, и все его гонят.Луговая трава не желает уже ни глотка от него,люди, прячась, его то и дело дурачат, —он не говорит ничегои плачет.Может, глядя на горе людей,он слезинки льетили вспомнил тончайшую из вечерних затей —полотно нам в утеху ткет?Или, видя, что людям не до него,он скорбит об уделе, который ему предназначен?Дождь не говорит ничего, ничего, ничегои плачет.Над мертвым днемзвук мелодии чистойпролетает с дождем.Серебристый,зачарованный звоном его,город в ночь заплывает незряче…Дождь не говорит ничегои плачет.ЭЗЕКИЕЛЬ МАРТИНЕС ЭСТРАДА[60]Перевод Б. Слуцкого
«Найди подругу, жизнь ей посвяти…»
Найди подругу, жизнь ей посвяти.Разделит пусть свой дар она с тобою.Ведь ранам, что настигнут среди боя,иначе исцеленья не найти.Пусть сердце выберет само пути.Поверь в его решение любое,оно сумеет овладеть судьбою,тебе поможет к счастью ключ найти.Найди родную душу. Ночи скородня светлого уступят место споры,а накануне хорошо, мой друг,чтоб любящим тебя дарили взглядоми чтоб с тобой в несчастье стали рядоми чашу с ядом вышибли из рук.Плуг
Вот он, как пес домашний, верныйжелезный брат, покорный другс челюстью необыкновеннойрунический, библейский плуг.Это он сокровищ груды,скрытые в грязи, в пыли,золото и изумрудывырывает из земли.Куплеты слепого
Простейшее чудо пред намилюбви я ума:цветы с семенами!Таким был рассеянным он,что умер,не зная, то смерть или сон.Без разъяснений честнаобычная честность,как немота — нема.Я умер! — приснилося мне.Проснувшись, решил я,что и проснулся во сне.Я нехотя признаю,что мне совершенно неважновсе то, что я узнаю.Лишь после свадьбы онапоняла, что опять одинокаи, как и прежде, — одна.Уходишь? Ну что ж, все равно,ведь не потому, что позвали, —ушла без того ты давно.Сорвавшийся с дуба листокподумал, что освободился,но ветер его уже влек.— Узнав все слова и дела,не ведала мудрость, не знала,зачем она век прожила.Червь розе признался: во снеты бабочкою обернулась!Приснилась ты бабочкой мне!Любили так сильно и вольнодруг друга они,что даже смотреть было больно.О, чтоб это ни означало,но я бы тебя не нашел,когда б не утратил сначала!Что скрыто, и глубоко,и словом невыразимо —об этом мне петь легко.Эзекиель Мартинес Эстрада
Пролог
Еще не тяжко возрастное бремя,но с некоторых пор я признаю:слабеет память и приходит времяприпомнить по порядку жизнью свою.Прибытие
Я в праздник в город свой родной попал.Дым фейерверков в честь мою клубилсяи до утра гремел оркестром бал,хоть вся заслуга в том, что я родился.Наследственное имущество
Отец мне завещал упрямый взгляди жажду новых приключений тоже.Мать — том стихов, еще — метафор рядв обивке из моей же кожи.Первый выезд
Картонный конь мой бьет копытом рьяно.Навстречу солнцу еду налегке,как начитавшийся Эспландиана,испанец с шпагой тоненькой в руке.Первый поступок
Свой идеал из дыма я лепил,хоть мудрый Прометей прибегнул к глине.Кол в горле, сигареты первой пыл,при слове «дым» не вспомнится и ныне.Творчество
Бесцельные старанья муравья.Да, после всех усердий и усилий,так по себе и не оставлю яни дерева, ни книги и ни сына.Отъезд
Я, сапоги обув, отъезда жду,прощаюсь, плавно воздевая руки.Мне возвращение сулит беду,болота, горы. Жаль! Прощайте, други.Эпитафия
За все я чистым золотом платил,неведомому богу бил поклоны,в нем Красоту и Правду я почтил,но мертвым здесь возлег на смерти лоно.РИКАРДО МОЛИНАРИ[61]
Ода пампеПеревод Н. Горской
I
Во мне — в простор спокойный, и пальмы стремительная неподвижность —исхлестаны ветки ветром небес вечерних, —земля родная, гляжу на тебя и в ласковом умиранье вижурожденьемечты и тайны.С высоких и желтых пастбищ к закатному солнцу взмываютжесткие листья и полные грустиколосья нагие,и улетают последние птичьи стаи;к тебе навсегда прикован, ищу я сновапрозрачную боль твоей ностальгии,ищу мою тень, что блуждает по этому краю.Дикая утка, как сердце мое, одинокав начале марта!В тебя, о пампа, стекаю рассветом росными возвращаюсь в недра, подобно грозам;кричу, и только травы мой зов услышати бег почуют — как ветра вспышку.Просторы неба, трава и тучи, страна глухая,где только ветер рождает ветер,не отдыхая!К тебе, о пампа, земля печальной я сладкой неги,льнут сердцем детитвоих багряныхи темных далей!И только утка взлетает в марте!II
За летом вослед уплывает ветер и развеваеттонкую пыль и семена черной травы,а день и весел и светел, как свежий цветок, облитыйкристальной прохладой воздушной струи.Под пышной короной колышется свет, не замечаядлинных теней на ладони долины,не слыша журчанья скудеющих вод и не зная,как темные всплески качают камыш.И песня во мне оживает:Свистел, порхая,вечерний ветер,как птица — темный —на свежей ветке.Влюбленных радостьнельзя измерить;проказник ветерерошит перья.Ручьи ослеплипри нашей встрече,но все ж их речизвучат сердечно.Влюбленных радостьконца не знает.Забвенье лучше,чем расставанье.Полночный ветер,бессменный сторож,бродил по морю,по волнам черным.Приходит радостьс прохладой первой:сквозь тьму несешься,а песня — в сердце.И ветер веет,о мать, ты знаешь, так сладко веет!И только утка взмывает в марте!III
Тобой плененный влюбленный пленный, смотрю, как ты грустишь в томленье,и наблюдаю сезонов смену —то гнет туманов и буйство ливней, то вдруг разливыразличных красок, цветов пыланье и трав рожденье —зеленых пастбищ — до неба — пламя;и куропатка бормочет что-то и ввысь внезапнодрожащей каплей взмывает плавно.Тобой любуясь, не удручаюсь я этой сменой и без печалислежу, как лето пройдет бесследно, в забвенье канет,но не угаснет — оно как искра в кострах нетленных;судьбы веленьем я вольный странник под облаками,я словно птица твоих бескрайних, безмерных далей.Приходит осень, и барабаны скорби своим раскатомравнину ранят и предвещают бурю.ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС[62]Перевод С. Гончаренко
Улицы Буэнос-Айреса
Улицы Буэнос-Айреса,вы — сердцевина моего сердца.Не бодрые проспекты,замученные спешкой пешеходов,а вы, переулки тихих предместий,вы, незнакомые с кроткими кронами деревьев,улицы окраин,где мрачные лачуги,подавленные бессмертным пространством,боятся утонуть в долгом простореравнины и неба.Всем, кто истосковался по живой душе человечьей,вы обещаете счастье:на ваших перекрестках братаются жизни,вырвавшиеся на волю из заточенья квартир.Низкий поклон вам хотя бы за то, что по вашей брусчаткешагает с решительностью заблужденьянадежда.Ваши извивы — как колыхание флагов,реющих на семи ветрах поднебесья.Пусть же на древке моих стиховзаплещут эти знамена.Монета
В ту промозглую ночь,когда мы отчалили от пристани Монтевидео,я зачем-то швырнул с верхней палубы в море монету.Она, сверкнув в луче, канула в мутную воду —осколок света, тотчас проглоченный временем и темнотой.И вдруг я понял, что сделал нечто непоправимое.Я навязал истории мирозданьяпомимо собственной судьбы, сотвореннойиз любви, тревог и тщетного непостоянства,еще и судьбу этого металлического кружочка,который теперь, хочешь не хочешь, существуетна равных правах со мной.Быть может, волны успокоят его в вязкой пучинеили увлекут в незапамятные моря,омывающие останки саксов и викингов.Но как бы там ни было, а только отнынерядом с каждым прожитым мною мгновеньемя ощущаю мгновенье, прожитое этой монетой.Иногда меня терзают угрызения совести.Но чаще всего мучит зависть:я завидую своему медному собрату,который, как и я, заблудился в лабиринте времен,но, в отличие от меня,не подозревает об этом.Пределы
У Верлена есть строчка, которую я так и не вспомню.Где-то неподалеку есть улица,по которой я уже не пройдусь.Даже в моем доме наверняка имеется зеркало,которое меня больше не увидит.Какую-то дверь я закрыл за собой навсегда.Среди книг моей библиотеки (вот они, рядом)есть одна особенная —мне так и не доведется ее прочитать.Этим летом мне исполняется пятьдесят лет.Значит, смерть уже не за горами.РАУЛЬ ГОНСАЛЕС ТУНЬОН[63]
Улица дырки в чулкеПеревод С. Гончаренко
Та улица… (Подобная есть в городе любом.)Та женщина любимая в берете голубом…Мы шли по этой улице, где — ни души окрест…А в балагане ярмарки вовсю гремел оркестр.Фрегат в стекле бутылочном[64]…. И горизонт в дыму…Та улица мне памятна, а больше — никому.Ночь дрыхла в баре, голову на стойку уронив.Кривились губы, выстрадав заученный мотив.И пусть афиша ветхая плескалась на стене —но паутиной прошлого она не мнилась мне.Не мне светили города рекламные огни,и рассыпались бисером не для меня они.Но что с того? Я видел сны, похожие на сны:как сновиденья детские, прозрачны и ясны…Куда б ни торопился я, ни мчался впопыхах,горела радость светлая в улыбке и глазах.И был мой лик ликующий в витринах отражен,и было ясно каждому: я счастлив и влюблен.Знакомы вам пейзажи на витринах расписных?И тряпочные куколки в беретах голубых?Шагающие в утро оловянные войска?И весело раскрашенный возок зеленщика?Так далека любовь моя, и так она близка…Не верил в злую долю я, не верил, что умру…Плескалась ветвь весенняя на голубом ветру!И пел слепец на площади… И я сказал тебе:«Люблю борьбу. И жизнь свою я послащу борьбе».Портье. Крутая лестница. Гостиница твоя.И музыка и музыка — во мне и вне меня!Веселыми цыганами из труппы кочевойв мансардовой обители мы счастливы с тобой.И весело, по-новому гудят колокола…Худой чулок ты штопаешь… И тонкая иглалучом продета солнечным сквозь дырку на чулке…Каморка, озаренная лучом в твоей руке!Я помню ту гостиницу. Я знаю назубокту улицу далекую, портовый городок…Куда бы ни уехал я, несу в себе я боль,и все бреду по улице, где встретился с тобой.Я жил когда-то там… Давно… И вновь на сердце грусть.Ведь «жил когда-то» — все равно, что «больше не вернусь».Я хотел бы, чтоб ты снималасьв моей звуковой картинеПеревод И. Чижеговой
Послушай-ка, ты, девчонка, с веснушчато-вздернутым носом!Тебе каких-нибудь двадцать; впереди — надежд миражи…Жених твой — рабочий парень, похожий на Нильса Астора,неумелым прищуром завешен взгляд твой прозрачно-синий…Я хотел бы, чтоб ты снималась в моей звуковой картине!Поют на деревьях птицы в радужном оперенье.С базара несут хозяйки в корзинах фрукты, коренья.Я вижу стройку, рабочих, сварки свежий шов,блоки, подъемные краны, нагроможденье лесов.В белых сверкающих зданьях лифты блестят полировкой,на этажи поднимая газетные заголовки.Я чувствую, сердце мчится, рождая мысль на бегу,и она замыканьем коротким вспыхивает в мозгу.Дешевенькая таверна. Игроки устали от споров.Парикмахерские сияют разноцветным кольцом реклам.И дома, где в узости длинных, освещенных едва коридоровцвет одинаково тусклый дан и ночам и дням.И порт. Любимое сердцем место уединенья,Там запах моря наполнен памятью и забвеньем,там рвется душа на волю, к странствиям и приключеньям…И порт, и таверна, и море пропитаны жаждой движенья.Послушай меня, девчонка, в берете пушисто-синем, —вряд ли дороже доллара этот новый берет, —я хотел бы, чтоб ты снималась в моей звуковой картине!И еще… Но сказать об этом слов настоящих нет.Написано в трастьенде[65]Перевод М. Самаева
В каждом порту в это времяночь отдыхает над реямидремлющих кораблей.И старый, бывалый моряк безмолвносмотрит на лунные четки, упавшие в волны.Голубки бродячих мелодий чуть слышнокружат, огоньки маяков колыша.Ах, если б к твоим волосам,как к последней стоянке, прибиться!Из мраказвезды взмывают нá берег мглистый,звезды, охрипшие, точно голосчахоточной виолончелистки,чей кашель сливается с музыкой в баре.Проститутки прогуливают на бульваресвою усталость, пропахшую пылью и алкоголен.В портовых кварталах разных широтв это время кто-нибудь ждет.Дворы опускаются к самому морю,звуками воспоминаний матросов маня.Сладкая горечь жизни, как терпкая влага из фляги.В каждом порту есть бродяги,похожие на меня,бродяги, которые носят у себя на запястьесердце-кораблик,плывущий к далекому счастью.Есть улица — долговязая, пьяная,затерявшийся среди ночи обломок.И когда заря, пробуждая птиц,трубит в свой рог на краю небосклона,в портовых кварталах разных широтв это время кто-нибудь ждет.Пятый полк[66]Перевод В. Столбова
Ветер, кастильский ветер,правда в тебе и сказка,ласков ты и неласков,звонкий и молчаливый.От двух матерей ты, ветер,магнолии и оливы.Республиканское знамя,ветер в тебе и пламя,и кровь испанского сердца.Тебя поднимают солдатыполка, что зовется Пятым.Знамя, винтовка, ветер,горький кастильский ветер.Настежь раскрыто сердце,кровь запевает тихо,кровь обретает выходиз обнаженного сердца —выход на жаркий ветер,на ветер, кастильский ветер.Ветер морской и рабочий,он крылья мельниц ворочал,ветер страды военной —он бьет, сокрушая стены,он мчится, прямой и грозный,и путь его неизменный —к далеким, но ясным звездам.На смерть Федерико Гарсиа Лорки[67]Перевод В. Столбова
Смотрит смерть влюбленными глазами,сердце мертвое исходит криком,полыхают пепельные зоритам, где расстреляли Федерико.На земле, в тени густой оливы,смерть стихи нашептывает тихо.И шумят, во тьме шумят приливы,там, где расстреляли Федерико.О, заря убийц и кардиналов,преступленья страшная улика!Вырастет бессмертник небывалыйтам, где расстреляли Федерико.Запевают вечером цикады,херес по заре шелками выткан,и цветут, во тьме цветут пионы,там, где расстреляли Федерико.Всюду жизнь, бессмертная навеки,обнимает камень повилика,мчатся к морю сумрачные реки,там, где расстреляли Федерико.Мертвые скорбят тореадоры,лихорадит сердце злая прихоть,и блестят, во тьме блестят навахи[68],там, где расстреляли Федерико.Смотрит смерть влюбленными глазами,алая в руках у ней гвоздика.Отвоюем мы святую землю,на которой умер Федерико.Песня для бродягПеревод В. Васильева
(Написана Хуансито Каминадором)
Привет, бродяги, привет!Тропа то уже, то шире,и ничего у нас в мире,кроме беспечности, нет.Да здравствует братство всехплутающих по вселенной!Кроме мечты сокровенной,нам не осталось утех.Порой не смыкаем глаз.Ни очага, ни одежды.На свете, кроме надежды,нет ничего у нас.За тех мы подымем тост,кого лишь вино согреет,кто ничего не имеет,кроме мерцающих звезд.И пусть безумен наш пыл.Начнем резвиться, как дети.У нас ничего на светене будет, кроме могил.Забыло небо про нас.Не раз за чужим порогомдруг другу мы скажем: «С богом!»Но к богу пойдем лишь раз.Элегия на смерть Мигеля Эрнандеса[69]Перевод А. Гелескула
Струитесь, слезы боли и печали…
ГарсиласоЗа какою звездою искать его взглядом?Где зацвел его посох лесною черешней?Где теперь он пасет белопенное стадопод напев, улетающий горечью вешней?Пусть речная волна его сердцу постелеткаменистое ложе на ласковом плесе,чтобы пели шахтеры и пахари пелитам, где тень его бродит, срывая колосья.Но я знаю — он жив: когда черная каранастигает убийц, восстает он из тленья.О руках его бредят немые гитары,и к пылающей Волге зовет его пенье.Он в борьбе ежечасной. В тюрьме и могиле,со скитальческих троп и повстанческих высейон возносит знамена — багряный светильникдля воскреснувшей поступи Павших Дивизий.Он по-прежнему с нами, познавшими рано,что кровавые меты поэзию метят.Мы сегодня стоим под крылом урагана,но не в бегстве — в полете нас молнии встретят.Он был голосом времени, хлынувшим кровью,и на наших губах не умрут его звуки.Бьют кровавые крылья в мое изголовье.Пепел мертвых поэтов сжигает мне руки.Да прильну я к их теням, лишенным покоя,и, завет их свершая, умру, но не смолкну!Звезды, воды, деревья, голубки, левкои —без ружья под рукой вы отныне безмолвны.Было тихо, но я и Мигель уже знали:это пальцами молний к нам тянутся тучи…Я сберег его имя, и вновь оно с намивозвращается мерить дороги и кручи,и в тумане войны на походное знамяэто имя приколото розою жгучей.О Мигель, — мертвый голос, простертый распятьем!На клинках твоих губ — поцелуи свободы.И пока мы за кровь твою яростно платим,твой напев побеждает легенды и годы.Твоим именем нивы взывают о ружьях,твоим именем ружья взывают о нивах,и от моря до моря над пашнями кружитгул гражданских стихов и боев справедливых.И, вставая из праха пылающим макоми во тьме обжигая предутренний ветер,ты горишь перед нами пророческим знакомтвоего воскрешенья в испанском рассвете.Диего Ривера. «Сельская школа».
Блюз покинутого корабляПеревод И. Чижеговой
Я здесь давно, с тех пор как потерпел крушенье…Кто, изменив мой курс, разбил меня о риф?Здесь разрушаюсь я и превращаюсь в дерево,лишь дерево одно мой образ сохранит.Я илом занесен, во мне каменьев груды,в них тайна гибели моей догребена.На корабле — один, став жертвой грозной бури,о риф забвения разбился капитан.Воспоминанья вновь живут в моих отсеках,едва луна во тьме найдет меня лучом.Я вижу, как, дрожа, целуют мачты небов водовороте злых, солено-горьких волн.Я вижу порты вновь, холмы угля и соли,таможню, грустного чиновника глаза…На кораблях чужих поют аккордеоныв моряцкой злой тоске о милых берегах.В тавернах моряки пестрят татуировкой:здесь женщин имена, и сердце, и стрела…Играет автомат, и чайки с криком громкимнад баржей немощной, как ангелы, кружат.Я вижу контуры затопленных селенийи слезы матерей о мертвых сыновьях,зловещий силуэт жилищ оцепенелыхи полчища бродяг на грязных пристанях.Я огибаю вновь благоуханный остров,и рыбаки следят за мной в закате дня…Я снова их детей зову из глуби мертвой,но, поглотивший их, не внемлет океан.Не страшен мне туман, глаз рулевого зорок.Я к берегам чужим везу восторг и боль.В моих каютах спят любви случайной воры,и старый лесоруб, и шайка шулеров.Не могут сокрушать мой остов горделивыйни тягостный туман, ни солнечный костер.И мой покой в плену приливов и отливовтревожит лишь порой набег ребячьих орд.О, быть бы мне мостом, огромным в звенящим,в строительных лесах себя запечатлетьили ковчегом стать в потопе предстоящем…Но заживо навек я похоронен здесь.Порой прошелестит вдоль отмели песчанойМарии легкий шаг. Движения еетак юны и нежны. И с тихим состраданьемна одиночество она глядит мое.И я тогда люблю безлюдье и туманы,и осень влажную, и старую печаль…Мне машет альбатрос приветливо крылами,о скорбный облик мой — весь в золотых лучах.Стихи к одной фотографииПеревод И. Чижеговой
Я в лицо моей родине как обвиненьеброшу этот портрет. Страхом скованный рот;как пугливый зверек, она вся в напряженье…Эта девушка здесь, в Аргентине, живет.В грустно-нежном соцветье улыбки сердечнойсквозь жестокую боль проступает на мигпод зловещим покровом усталости вечнойкрасоты ее дикой божественный лик.Огрубелые руки не знают покоя,все в мозолях сплошных, они сеют и жнут.Ей обидные клички больней, чем побои.Ее голодом морят за каторжный труд.Повторял ее имя Спартак, погибая.За нее на кресте принял муки Христос.Дочь Адама и Евы, лишенная рая,чьи страданья и скорбь долетают до звезд.Пусть лицо обвевает ей ветер лукавый,отлетевший от розы ветров лепесток.Пусть вернут ей лишь то, что должны ей по праву:горы, небо, моря, перекрестки дорог.Пусть поставят ей дом на земле плодородной,пусть зажжется очаг, застрекочет сверчок.Пусть вспорхнет ее сердце орленком свободным,и пусть сон ее будет беспечно глубок.Слышу я, как История грозным набатомзагудела: в лицо угодил ей портрет!Ради девушки этой я стану солдатом,чтобы ночь умерла и родился рассвет.Товарищ ТуньонПеревод В. Столбова
Я пробовал разные ритмы, на всякие пел голоса.Падал в глубокие бездны, взлетал высоко в небеса.Жизнь моя вихрем дерзаний и блеском надежд полна,с годами становится чище, ярче сверкает она.Писал я статьи, рассказы… драмами я грешил,но песня была и осталась любимицею души.Куда бы я взор ни кинул — поэзия, всюду ты.Сверкает улыбка жизни из темных глубин мечты.Лишь на пути к коммунизму поэтом могу я стать,и в ногу шагаю с жизнью, стараясь не отставать.Я верный сын Аргентины и гражданин Земли,в Испании и Корее сражались стихи мои.Одно у меня достоинство — я не хочу других, —только с народом слившись, вынашиваю я стих.Я побывал в тех странах, что в будущее ворвались,я трогал своими руками небес голубую высь.В поэзию, в революцию, в алое пламя знаменя верю, и звать меня люди будут «товарищ Туньон».В Москве сочинил я песню, ветер ее унес,расправила крылья песня под ситцевый шум берез.В колхозе мне дали светильник — колосьев ржаных пучок,чтоб сны детей бесприютных им осветить я мог.Мир — мое знамя зовется, через огонь и дымбарьеры границ последних перешагну я с ним.Пусть на песке пишу я — мой стих не смоет волна,ибо в симфонии песен грядущего нота слышна.АЛЬФРЕДО ВАРЕЛА[70]
Это слово, друг…Перевод Риммы Казаковой
Не бойся произносить это слово,не пугайся его,не скрывай, что в нем нежно и что сурово,его музыку слушай снова и снова,верь в его торжество.Ты, пастырь слов,повелитель снов,потрясатель основ,знаток созвучий,тральщик строк,что к самой лучшейстрочке строг,ты должен чувствовать это слово — итогпоэзии, слившей в единый потокземлю, и розы, музыку, росы,борьбу, зарю, всеобщего братства объятия…Это слово — Партия.Не бойся произносить это слово,кровью его стихи наполни.Светит оно и греет, словносолнце в полдень.Это слово — рубашка рабочего,кров единственный дома отчего,чистая скатерть,открытая книга света…Да будет твоя Партиясердцем твоим воспета!Покончи с самоцензурой,стыдись строки, где тызаменил это слово цезурой —синонимом пустоты.Пусть запретит его кто-то,но сам себе — никогда!Оно — словно мед в сотах,в нем соль борьбы и труда.Душой, к удивленью готовой,радостно им владей!Оно — телескоп, в которыйвиден завтрашний день.Ты должен знать, что происходит в мире.Луна — и, та давно уже не та.Где ангелы? Скорей в твоей квартире,чем в небесах…. Где бог? Глядит с холста.В безмерной бездне холодно звезде.И лишь поэзия живет везде:в алгебре, солнце и кибернетике,в трогательном детском беретике,в великом гении, в малом зерне,в спутниках, в лазере,в тебе и во мне,в голубой грусти,в махинах гигантских плотин,в крови героя,которой он счастье твое оплатил,в любви, создающей миры,творящей жизнь каждый миг,не знающей, что такое апатия…Поэзия живет везде!Поэзия — это и Партия.Я говорю: Партия — и, значит, я говорю:Улыбка, Надежда, Мечта.Я говорю: Партия — и зажигаю зарюхоралов, симфоний,которые жизнь читает с листа.Реки борьбы,Кордильеры счастья,ветер из лепестков роз…Я говорю: Партия, и каждый, кто к ней причастен,распрямляется в полный рост.И вселеннуюопоясывают рукитех, кто не спят ночей,чтобы ценою их мукиродилсямир без цепей и без палачей.Я говорю: Партия — и предо мною черты лица моего отца.Я говорю: Партия — коммунистов —и вижу вчерашний день,где враги ее беззастенчиво, злобно, низкообманывают людей.И вижу день, где ни единой тени,где всем принадлежит краса земли,движенье вод, дыхание растений,все, что настало, все, что там, вдали.Я вижу бессонное братство сердеци подвигов анонимностьтам, где процветала, пророча конецвсеобщей гармонии, мнимость.Не под фальшиво-бравурный туш —в скромной одежде буден,праздничной чистотою душсчастье приходит к людям.К тем, что борются под знаменами веказа мир для человека.Партия — это любовь миллионов,слитая воедино.Партия — это нежность,которая каждому необходима.Плодотворнейшая пыльца,оживляющая сердца.Созидательная селитра,могучая, как природа,настойчивый строительспасительного единства народа.Маг перемен,пилот сверхзвукового лайнера,мудрец, чья душа состраданием ранена,повелитель стали и пшеницы,врач у постели роженицы,где и задуманно и внезапнорождается завтра.Я говорю: Партия —и взлетают тысячи птицрадостным каскадом.Я говорю: Партия —и нет границ:самое дальнее рядом.Я говорю: Партия —и эхо победы в моих ушах:миллионы печатают шаг.Поэт, произнеси же это слово,в ладони взвесь и ощути на вкус.Оно всегда волнующе и ново,оно для сердца — крылья, а не груз.И струны строк, что были просто лепетом,бесстрашно тронь его высоким трепетом.НЕСТОР ГРОППА[71]
СвободаПеревод А. Эйснера
Когда человек отправил своих богов на небо,он начал ждать тебя на земле.Все ремеслаучаствовали в построении мира,и многие, многие тысячи летзагрубелые пальцы трудилисьдля нашего времени.Но ни дети, кости которых давно истлели,ни матери их, потонувшие в реках столетий,ни отцы, доисторические труженики,не смогли увидеть тебя,хотя и предчувствовали твое появлениекаждой клеточкой тела.Легенды не говорят, кем ты была — птицей,звездойили цветком,но лишь повествуют о древних скрижалях,изъятых, потому что в них рассказывалось о тебе.Мы, американцы,проходя там, где некогда высились городаили простирались империи,шагая среди веков, омываемых двумя океанами,сквозь ветры, поднимающие тысячелетнюю пыль,знаем, что миллионы и миллионы мозолистых рукпродолжают строить эту часть мира и не могут жить без тебясегодня,когда на ветви деревьев и на птиц Америкипадает дождь.Свобода,мы будем искать тебя уже не в легендахи не в крови павших братьев,но когда лохмотья и камни,эти самые старые свидетели горя Америки,увидят тебя;даже если мы растворимся в тысячелетиях,по тому, что останется от нас в мастерских,и по честно исписанной нами бумаге,и по цветам, хранящим память о нашей любви,они узнают, как мы искали тебя,они узнают об этом по безмолвию ушедших в могилы,по всем неустановленным датам и безымянным терзаниям, —узнают, что вместе с корнями современных народовты прорастала как хлеб,как смиренный хлеб, который питает историю.Так будет,ибо не напрасностолько боли вынесено в прошломи столько боли сейчас на земле.АРМАНДО ТЕХАДА ГОМЕС[72]Перевод Н. Горской
Древний землепашец
Господь, земля была и раньше.Струились реки,и льнули к матери-земле, как дети,и ткали для нее накидку из глины голубой,и соли ей неслииз глубины планеты;струились реки, поднимаясь ввысь к ветвям деревьев,и увлажняя тень, и порождая птиц.Господь, земля была единой и огромной,и не было тогда дурных полей и не было хороших.Была дорога.Луна на горизонте.И не было тогда земле конца и края,и хлеб вдали маячил колоском.Об этом помнит ветер,он сеет семена повсюду,он пальцами воздушными их рассыпает ночью,и ток его горячий сметает все границы,освобождая землю от владельцев.Клянусь, господь,я видел ночь в поляхво всем величье звездном, в теснине тишины,и говорю: преступно землю разделять,ограды ставить на ее груди и продавать частями, —ведь вся земля принадлежит лишь ночи,и вселенной, и мотыге пропотевшей,которую извечная крестьянская усталость движетда воля землепашца, что тверже заступа стального.Она принадлежит тому,кто знает праздник первого ростка,тому, кто сеет — побратиму солнца,кто опускает в почву зерна, как святыню,и ждет, безмолвно, волшебства воды.Поверь, без этого крутого лба,без этих грубых рук,без нескончаемых часов труда, набивших нам мозоли,не знали бы мы жизни на земле,не ведали б, как сотворить весну и виноградное вино,как из леска и глины создать закваску песни.Поэтому, господь, я вопрошаю: когда наступит денья час пробьет, чтоб землю расковать,с кем я пойду,какую песню мы споем,цветы какие мы посадим на месте частокола?Пусть вся Америка услышит мой призыв,пускай не только ты —но каждый внемлет:ведь на истерзанной земле материкаесть жирные землевладельцы,и уголь проклятый,и голод, что с агонией на ты,и рабство олова,и меди нищета,и есть пшеница у бесчестных торгашей,и нефть, — вот-вот померкнет ее весенний черный блеск, —и апельсины, с ними вместе увозят солнце побережья,и дети, — не встретив человека на пути,они шагают в никуда,идут, улыбку отдавая смерти,и исчезают средь потерянных и выгнанных из жизни.Пускай не только мы с тобой —пусть каждый знает.Америка! — простая песня у моей гитары —пою, чтоб землю пробуравить песнейи яростную самбу зажечь в глубоких недрах;мой пульс, господь, сроднипорывам ветра,он бьется,он блуждаетв напеве древнем соков тростника,чтоб мы, американцы, сталинасыщенным раствором, семьей новорожденной,и помогли мулатке нашей —надежде обнищавшей —оковы снять с родной земля.Господь, земля была я раньше.Струились реки,и солнце понимало их влажное наречье,и ввысь росли деревья,и целовали хаос, где зародилась жизнь.И вот, господь, я вопрошаю:когда наступит день?!Первое одиночество
Меня мать сегодня не любила.Я ходил вокруг, смотрел умильно,только все впустую — не любила.Хоть бы взгляд, ну, хоть бы подзатыльник!На пустырь пойду, умру с досады,в доме двери посрываю с петель.В желтой тишине пылает солнце,жаркий полдень невозможно светел.Никого — ни сторожа, ни кошки.Улица пустая да ограды.Только как же умирать я буду,если мамы нету рядом?Ребенок на улице
В этот час, несомненно,по улицам бродит ребенок.Такой же, как я, — то есть в нем я вижу себя,моя детский рассвет, это я продаюна улице чью-то темную совесть, историю, время —газеты;и мне тошно от всех президентов,от консерваторов, от законников разных,а я еще только расту, я простодушен,но детство разменяно на медяки,едва наскребешь, чтобы штраф уплатить —огромный, как битком набитый вагон,а мать в это время ждет-поджидает, —я говорю про всех бездомных мальчишек, —и стоит на пороге и нас вопрошает:что вы сделали с ним,с детенышем, с кровью от крови моей,что с ним будет, если по улице бродит ребенок…Совесть велят человеку поддерживать все, что растет,смотреть, чтоб не бродило по улицам детство,предупреждать катастрофы сердец, хрупких, как лодка,путешествующих в мире разбойников, кладов,в мире немыслимых приключений и шоколадаи вместо черствого хлеба раздаривать звезды;иначе — зачемвыращивать радость и песню,зачем,если сегодня, сейчас по улицам бродит ребенок.Где они, спутники детских скитаний,которые вместе со мной пробивались по жизни локтями,я помню, один на тягчайшей дорогерухнул на камни, совсем еще юный,и вера его стала осколками боли;и ныне мне нужно узнать: у кого есть улыбка,и песня моя вопрошает: спасся ли кто-то,и если не спасся, зачем мне юная песня,мне больно, мне горько этой весной.Два способа есть для познания мира.Один — спастись самому,а прочих, не глядя, сбросить с плота;другой —со всеми спастись, и рисковать своей жизнью,спасая того, кто в волнах захлебнулся,и не спать этой ночью, если по улицам бредит ребенок.Сейчас, в эту минуту, — в городе ливень,и туман наползает расплывчатой жабой,и завывания ветра ничуть не похожи на песню, —нельзя допустить, чтоб по земле бродила босая любовь,вздымая газету, как усталые крылья,чтобы жизнь, едва народившись, стоила грош,чтобы детство иссякло на скудном, горбом заработанном хлебе, —иначе руки людские — всего только жалкие плети,а сердце — не стоит и доброго слова.Порой ты скитаешься по городам и поселкамиль в поезде едешь по спокойным просторам,а родинасмотрит в упор на нищих отцов и детейи спрашивает, с какого числа они голодают,и что с ними было,и куда приведет их дорога;но повсюду, будь то Север иль Юг,бессовестный город к ним повернется спиной,насыщаясь булками, и виноградом, и сахаром с тех полей,где от сладкого тростника даже воздух сладок,а ты будешь работать поденно,встретишь тихих отцов, измочаленных фабрикой,и матерей, отупевших, не знающих отдыха,и однажды, держа на руках ребенка, выйдешьна улицу в сонный дождливый рассвет.А другой в это время смакует анекдоты и имена,вспоминает, как пили в Парижеза нетленную красоту божества и как на утлом плотуувидели лицо одиночестваи удивились печальному нраву того, кто один;а их жены меж тем тоскуют, меняютднем — докторов и любовников — ночью,им скучно, им отвратителен мир,и они — соучастницы нищеты, грызущей детей.Они позабыли,что по улицам бродит ребенок,что по улицам бродятмиллионы детейи толпы детейвырастают на улице.В этот чае, несомненно, подрастает ребенок.И я слышу, как бьется сердечко,вижу глаза — прекраснее сказки;а он взрослеет, приходит к познанью,но обломок молнии пересечет его взгляд,ибо всем наплевать на растущую жизнь,и любовь затерялась,как ребенок на улице…БОЛИВИЯ
РИКАРДО ХАЙМЕС ФРЕЙРЕ[73]Перевод В. Васильева
Дорога лебедей
Волны бурные, вцепившиеся в гривытабуна ветров, смятеньем обуянных,в час, когда среди рассыпавшихся молнийв горней кузнице гигантский молот бьет по наковальне.Волны бурные под клочьями нависшихбеспокойных туч, что в сумерках холодныхокровавленные медленно дымятся.Мутных глаз грядущей ночи потаенные обводы.Волны бурные, что страсти злых чудовищукрывают, шумно двигаясь и пенясьв час, когда надрывным басом шторм заводитдикую эпиталаму, величание вселенной.Волны бурные, чьи ломаные гребник берегам далеким судорожно мчатсяи рыданьями глухими нарушаютледяной, суровой ночи равнодушное молчанье.Волны бурные, пронзаемые килеми воителя могучим острым взором,где Дорога Лебедей в кипящих недрахтускло светится, встречая грозного Царя Морского.Смерть героя
Хотя на щите пробитом кровь полыхает, как зарево,хотя не закончен меча его стремительный взмах,но мрак необоримый уже проникает в глаза его,и мужественная песня оборвалась на устах.На суку двое воронов со взорами ненасытнымирасправили сильные крылья, что мертвенно черны,и ночь встрепенувшихся крыльев глаза, как день, слепит ему,и к бледному горизонту уносятся вещуны.Меч
Меч кровавый, меч разбитый…Конь небесный красной гривой день-деньской метет его,запылившийся, как идол, высоко в горах забытый,как поверженное божество.Вороны
В смертоносном лязге стали и в безумных кликах воиновслышно карканье и виден круг неспешного полета:двое неземных посланцев, двое вещих черных вороновк богу на плечи садятся и нашептывают что-то.Странствующая Венера
I
За судном легкокрылымследую наудачу;слышу, как ветры рыдают в снастях корабельных,вижу, как чайки садятся на мачту.Рыбы на киль, со скрежетом режущий волны,тусклые взоры уставили;их чешуя от солнца на мелкие части дробится;белая пена вскипает под черными их хвостами.Слежу беспокойно,как скалы скрываются за горизонтом.Блуждает взор мойв бескрайнем царстве водном.II
Странствующая Венера, ты — сладострастия стражница.Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.Странствующая Венера…Он грезил с тобою вместе, быть может.За белокурой Венерой он быстрый корабльвел вдоль берегов, седых от туманов и инея.На бронзу его загара с надеждой взиралиглаза ее серо-синие.За черной Венерой корабль он велвдоль выжженной солнцем пустыни,и легкие, как теня, эбеновые рукишею его обхватали.Странствующая Венера, на берегу его ждешь ты.Может быть, баядерой ты обернуться хочешь?Искусна ли ты в любви?Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.III
Всплыли в тиши одиночествамечты в виденья зыбкие,и контуры ах таинственныевычерчиваются в дымке.Мимолетное
Однажды ветер веткус куста цветущей розысорвал, унес в болотои прямо в омут бросил.Вмиг расступилась волны,и трепетную розуболото засосалов голодную утробу.Лишь листья над водоюостались плавать сиро,покрывшись илом черными став чернее ила.Но в час, когда таитсявесь мир во сне глубоком,струится запах розынад мертвенным болотом.ФРАНЦ ТАМАЙО[74]
Баллада о КларибелиПеревод М. Квятковской
В этот вечер тревоги неясной,Кларибель,под зарей холодной и красной,Кларибель,снова я люблю тебя страстно,хотя все мне твердит: — Напрасно! —Кларибель!Подхватило ветра дыханье,Кларибель,твое имя, словно рыданье,Кларибель,но напрасно мое ожиданье —не сойдемся мы на свиданье,Кларибель!Этим голосом кличет разлука,Кларибель!Нет печальней, хрустальней звука,Кларибель!В нем тоски терпеливая мука,неразлучности нашей порука,Кларибель!Горы круты, бездонны пучины,Кларибель!Перейду ль я речные стремнины,Кларибель?Одолею ль морей глубины,доберусь ли до снежной вершины,Кларибель?Время шло, и о том, что было,Кларибель,ты, наверное, позабыла,Кларибель!Но мечта — упрямая сила:верю я — ты меня любила,Кларибель!Горький хлеб мне дарован судьбою,Кларибель, —это память о нас с тобою,Кларибель!Неразумное и дорогое,наше прошлое вечно со мною,Кларибель!В самоцветах то утро мне снится,Кларибель, —ты пришла, моя чаровница,Кларибель!Милый идол, дитя и царица,снег и роза, звезда и зарница,Кларибель!Где-то птица исходит песней —«Кларибель!»Ты прелестна, нельзя быть прелестней,Кларибель!И в руладах певуньи безвестнойслышен плач и смех твой чудесный,Кларибель!Ты звенишь, как напев затаенный,Кларибель,моей жизни, тобой потрясенной,Кларибель;бьет из раны, тобой нанесенной,яркий свет и мед благовонный,Кларибель!Речь моя — ручей аромата,Кларибель, —в ней гвоздика, и мускус, и мята,Кларибель,стойкой миррой она богата,ей неведом урон и утрата,Кларибель!Только злая колдунья-беда, —Кларибель! —выжгла в сердце: — Ушла навсегдаКларибель! —Для меня никогда, никогдане взойдет моей жизни звезда —Кларибель…АДЕЛА САМУДЬО[75]Перевод М. Квятковской
Конец века
Вперед, о человек! Весь мир огромный —твой дом, отсюда вечный оптимизм;скользя над бездной, — горький реализм! —ты не пугаешься загадки темной.Под гнетом бед, в печали неуемнойтебе защитой стал алкоголизм;исток твоих трагедий — анархизм;твой адюльтер — приют любви бездомной.Вперед! И пусть перевернется мир —во имя высших прав терпя лишенья,ты бьешься… за вооруженный мир.Наука же хваленая твоядала тебе изведать в утешеньенепоправимый вкус небытия.Прогресс
Было некогда время любви идиллической,и наука еще не была прагматической,и мораль, перепутав земное с небесным,Пела славу девицам невинным и честным.Чистым девам тогда представлялась ужаснойпроза этого мира, реальности властной,и пятнадцатилетних прельщали без мерырозы мира иного, мечты и химеры.Но с тех пор, как наука подвластна мужчине,стал сочувствовать он их ничтожной судьбине,и теперь прилагает немало старания,чтоб улучшить их нравственное воспитание.Убоясь, как бы девы не вышли из правил,он единственный путь им покуда оставил —не в цене образованность и добродетель,лишь была бы семья да законные дети.Нынче девочки знают с пеленок отлично,что любовь к идеалу глупа, непрактична.Их наука — найти с положением мужа;киснуть старою девой — что может быть хуже!Не бывает сегодня наивных простушек!Есть у каждой запас хитроумных ловушек,и Невинность, предавшись сомнительным хлопотам,испарилась навек с преждевременным опытом.Нынче брак по любви, безусловно, не принят —ведь любовь в нищете раньше срока остынет.Пусть любовь подождет — ей не станет обиднее,если дева найдет что-нибудь посолиднее.И уж если мужчина задумал жениться —пусть он после не кается и не дивится,что его половина одной половинойостается с ему неизвестным мужчиной.ЭКТОР БОРДА[76]
ШахтерыПеревод С. Гончаренко
Как болит у них кровь!Кашель мертвым узлом захлестнул им нутро.Хлеб их тверже, чем в шахтах упрямая крепь.Дни похожи на ночи,а ночи похожи на раны.Как им трудно ползти по широтамзауженных штолен,продираясь сквозь жала москитов!Как ложится рудасиневой под глазамишахтерских детишек!И ни рисом,ни хлебною коркойнельзя почему-то заткнутьэту глотку всегдашнего голода…Холодомобжигает дубленую кожу,и древний ознобшевелит их индейские космы.Оловянная пыльим врачуетотверстые раны, и бользаползает в туннелирентгена.Как дрожат оскверненные недра!Как едкий гранитприрастает, врастает в шахтерскую кожу…И все жевдруг подкатит надеждасоленым комкомк пересохшему горлу.Как улыбчиво утров своем отрешенном покое.Ветер щедро вливается в легкие,зреет пшеница, пророчасвой колос —простой и насущный…И нельзя побороть искушенье —усесться над пропастью смертии, вкушая отраву торжественной коки,погрузиться в пучину видений…Только все же сильнее желаньепрорасти сквозь темницы забоевпрямо к солнцу,к пророческим зорями с яростным кличем сломатьхребет вековечному гнету.Как болит у них кровь!Кашель мертвым узлом захлестнул им нутро.Их увечья — как будто пощечины.С каждойпроступает все явственней облик их смерти.Да и смерть — это простокровавая рана,отверстая рана,свербящая ранашахтера.ГИЛЬЕРМО ВИСКАРРА ФАБРЕ[77]
В стране окаменелого плачаПеревод А. Эйснера
В этой стране окаменелого плачагрозы колотят в черные барабаныи соколы за неподвижные крылья прибитык высокому хрусталю мрачного неба.О, кто ты, прерывисто рыдающий призраксо сломанной шпагой, с сумеречными очамии со спутанными волосами утопленника?Каменная глыба, спящая под солнцем, покрытазолотистым мохом и серым лишайником,но она вздыхает древней грудью, мечтаяоб огненных ласках первозданных бурь.Там вдалеке, среди бесформенных утесов,слышно рычание пум,и треск ломающегося льда,и чистый серебряный перезвон снежных колоколов,и голоса боливийского ливня,а ветер вздымает похожие на змейтуго заплетенные косы индейских принцесс.В прозрачном меде мелодичных флейтутро перебрасывает с вершины на вершинулегкие мосты из пепельной мглыи одинокая птица роняет свою холодную песнюкапля за каплей, как острый рубин за острым рубином.Эти скалы некогда были стройными девамии воинами в шлемах из кактуса или металла,которые охотились за воздушными викуньями[78]и разбрасывали по небу стрелы, похожие на блестящих рыб.А теперь, укрывшись каменными шкурами, и девы и воины спят.Вот она страна сокровищ,где слова всегда остаются зажатымиза широкими пылающими губами.Дикий дрок пустынираскрывает свой зонт, источающий слабый запах,над горячим коралловым зевком заспанного оленя,который соткан из легкого тумана.Оленю вчера угрожала засадаосторожных и незримых ловчихи стрелы, летящие из созвездий;пропасть поглотила его стройную самкус окрыленными ножками и страстными глазами.Рядом с немыми существами, дремлющими в камне,под небесным куполом у подножия гор,тысячелетняя нагая водасонно лепечет в зеленых гитарах своих берегов.На заброшенных дорогах, на которые льет дождьсквозь неподвижную сажу непроницаемой ночи,остаются следы перелетных птиц и бродячих сердец…Есть час, накапливающий неосязаемую сладость,тоску пламенеющих звезд и темнеющей бездны,в этот час складывает руки странствующая смертьпод аккомпанемент приглушенной музыки,и только монашеское пение дождя, падающего в песок,ласково омывает и горький мирт, и злаки.А дерево капули зажигает индейскую кровьв ягодах, полных ярко-красного сока,и по его ветвям восходит ароматнабальзамированных аравийских мумий.ОСКАР СЕРРУТО[79]Перевод А. Косс
Плоскогорье
1
Плоскогорье, как память, неизмеримое,шкура киркинчо[80], распяленная меж четырьмя сторонами света;ветер здесь плотен на ощупь и пахнет зверем.Плоскогорье, блестящее металлическим блеском,безлюдное, как луна, барабан восстаний.Девушки в этих краях пасут ненастья да горести,подкладывают дрова в костер, зажженный гитарой.Мужчины в вороненой стали волоспрячут жаркий ветер сражений.Плоскогорье в морщинах дорог, скорбное,как ладонь шахтера.2
Плоскогорье, как ненависть, неотвязное,слепящее, словно кровь, приливающая к зрачкам,плоскогорье в панцире льдов,звенящее холодом, синим, точно лоб мертвеца.Воды времени татуировкой расчертили его хребет,здесь проходят землепашцы — аймарэ[81] свой гроб за плечами несут,у них есть пращи и ружья, в ночи спугнут они птицу — свет.Дымит их скудный огонь, черная копоть безмолвия ложится на всю их жизнь,а дожди пробирают их до костей, гасят песню щегла.3
Беспредельное плоскогорье,распластанное и яростное, как пламя.От звона его гитар чернее черное горе,безлюдье капля за каплей буравит камень.Список твоегонаследственного имущества
Воды неба тебе завещаны,где ладьи — облака ползут,где рыбы — сполохи плещутсяв грозу.Кордильера завещана голая,и снега вершин,и белый холодв синей тиши.Тебе — каменистая пампав перехлесте ветров,их певучая гамма,барабанная дробь.Тебе — река, печальная нива,гладь темнокорая,под которой — тайны и сроки мифаи буйства истории.Тебе — одиночество,беспредельное, как власть его,но если тебе захочется,единым словом ты можешь его заклясть.А свет зато мягкий какой!Потрогай рукой:течет сквозь пальцы, точнозолотая пыльца цветочная.И озеро в отдаленье,в электрическом поясе струнном —как высшее восхваление,как прозрачная притча пуны[82].И навстречу тебе тревогавоздвигнется городом детства:из воздуха стены и своды,гармония, ливнем одетая.Этот город — как сон, как твое родословное дерево:без конца растягивается.На башнях — не из камня, из марева —боевые стяги.«Есть горы в краю моем…»
Есть горы в краю моем,— а моря нет[83] —пшеничных волн окоем,— а моря нет —есть сосен зеленый плеск,— а моря нет —текучая синь небес,— а моря нет —и ветра хриплая песнь —— а моря нет.ИОЛАНДА БЕДРЕГАЛЬ[84]
Ноктюрн слезПеревод Риммы Казаковой
По ночам, когда нас слезы душат,зреют наши души.Лишь при свете плачамы касаемся неприкосновенныхстен жизней, живых и потухших.Только ночами, когда слезы нас оглушают,умершие живых утешаюти все не свершенное просит у нас прощенья,и те, кто оставил нас, склоняют колени,чтобы коснуться губами печальных воспоминаний.Лишь по ночам в слезахлюбящие читают любовь друг у друга в глазах,и становится ложе страстибелым покровом причастий.Ночь в слезах проясняет небонад морем, темным от бури бессонниц,и все, поглощенное ими,обретает собственное имя.В плаче любовного недугабольше, чем в счастье, мы познаем друг друга.ЖаждаПеревод В. Столбова
Ни водой,Ни вином,Ни кровьюМою жажду не утолить.Я хочу и того, что было,И того, чего не могло быть,И того, что могло случиться.Но не будет, как ты не жди.И того, что не повторится,И того, что еще впереди.Я вечности жаждув стеклянном бокалемгновения.ОСКАР АЛЬФАРО[85]
ДеньПеревод М. Ваксмахера
С холмов задорным галопомконь белоснежный скачет.Четыре звезды — копыта,грива — жаркое пламя.Скачет он по дорогам —в лугах просыпаются травы.Великая радость жизнив его голосистом ржанье.Малыш, ты мир завоюешь,если белого коня оседлаешь!Клетка с канарейкамиПеревод М. Ваксмахера
Наполняя гармониейтишину моей комнаты,на окошке качаетсяс канарейками клетка.Яркие звездочки,желтые лучикискачут по жердочкам,точно по веткам.Живые и чистыемузыкальные нотыделовито снуютза магической сеткой.Вырываются в садмандолинные трели,заполняют аллеи,кусты и беседки.И от музыки яснойулыбается сердце,будто грудь моя — тожес канарейками клетка.Стихи для детейПеревод Т. Давидянц
Кена
Кена — плененная птица, —Поющая песни на кечуа[86],В руках старика индейцаСтонет, как боль столетняя.Индейский мальчик
Как птица с веселой песней,С вершины горы отвеснойНа крыльях большого пончоОн в небо подняться хочет.Колибри
Искорка-кометаКружится над цветником:Над цветами-планетами,Пахнущими медком.Индюк
Сенатор багровый от гнева,Что слово — то заиканье,Разглагольствует смелоНа курином собранье.Петух
Его крик в поход призывает,Похож на раскаты грома.Петух — боевое знамяКаждого сельского дома.Филин
Тень с круглыми глазами —Большими зеркалами,В которых сплелись и кружатсяВсе на свете ужасы.Улитки
Утром ранним, синимПолзут друг за дружкойС портфелями за спинамиШкольницы-подружки.Мяч
Скатился с неба месяц,Упал на школьный двор,Мальчишки счастьем светятся,Играя им в футбол.БРАЗИЛИЯ
ОЛАВО БИЛАК[87]
Слушать звездыПеревод П. Грушко
«Он слышит звезды! Знать, сошел с ума!»А я отвечу вам: ночной пороювстаю, заслышав их, окно открою —дрожу, как будто ночь поет сама.Покуда звезд не меркнет бахрома,их речь течет над бездною пустою.И так печально в час, когда зареюразмыта умирающая тьма…Вы скажете: приятель, ты в уме ли!Где слыхано, чтоб звезды ночью пели!А я отвечу вам: мне внятен стон их.Любите их, друзья. Секрет здесь прост:лишь только тонкий, нежный слух влюбленныхпоможет разгадать наречье звезд.МАНУЭЛ БАНДЕЙРА[88]Перевод П. Грушко
Дети-угольщики
Дети-угольщикибредут через город(«Эй, угольщик!.,»),большими плетками нахлестывают ослов.Ослы старые, кожа да кости,на каждом по шесть мешков древесного угля.Кусочки угля падают наземь.(Под вечер по их следу бредет старухаи стонет, подбирая уголь.)Поэтическое искусство
Я сыт по горло худосочным лиризмомХорошо воспитанным лиризмомЛиризмом чиновника и его папки с деламии его выражения уваженияк господину директоруЯ сыт по горло лиризмом который спотыкаетсяна ровном месте и листает словари чтобывыяснить первоначальное значение словаДолой пуристовХвала всем словам в особенности всемирнымварваризмамХвала всем грамматическим конструкциямв особенности синтаксическим исключениямХвала всем ритмам в особенности неуловимымЯ сыт по горло лирнамом донжуановПолитическимРахитическимВенерическимЛюбым лиризмом который капитулируетперед силойВсе это не лиризмА бухгалтерия тригонометрическая таблицаслуга влюбчивой госпожи с письмовникоми разными способами ублажить женщин и т. д.Я за лиризм сумасшедшихЗа лиризм пьяницЗа трудный и едкий лиризм пьяницЗа лиризм шекспировских шутовЗнать не хочу лиризм который не зоветсяосвобождениемСтихи с газетной полосы
Жоан Гостосо был грузчиком на ярмаркеа жил в трущобе Вавилония в баракебез номераОднажды под вечер он зашел в бар «20 ноября»ПилПелТанцевалА после бултых в озеро Родриго-де-Фрейтаси утонулЛасточка
Ласточка за окном напевает:— Я день прожила без пользы… —Ласточка, моя песня печальней:жизнь прожита без пользы…Рондо в жокей-клубе
Лошадки бегут гуськом,мы — лошади — пьем и жуем…Твоя красота, Эсмералда, —заноза в сердце моем.Лошадки бегут гуськом,мы — лошади — пьем и жуем…Повсюду солнце, но сердцеобъято мраком и сном!Лошадки бегут гуськом,мы — лошади — пьем и жуем…Альфонсо Рейес уедет,а прочие — нипочем…Лошадки бегут гуськом,мы — лошади — пьем и жуем…Италия озверела,в Европе сущий содом.Лошадки бегут гуськом,мы — лошади — пьем и жуем…Бразилия политиканствует.Поэзию съели живьем.На улице столько света,повсюду свет, Эсмералда,но мрачно на сердце моем!Мгновение в кафе
Когда мимо проехал катафалк,сидевшие в кафе людимашинально сняли шапки,рассеянно приветствуя мертвого,они были заняты жизнью,растворенные в жизни,надеясь на жизнь.И лишь один из них широко распахнул руки,глядя вслед медленной процессии.Он-то знал, что жизнь —неостановимое яростное клокотание,что жизнь — предательница,и он приветствовал вечную материю,навсегда освободившуюся от умершей души.ОСВАЛД ДЕ АНДРАДЕ[89]Перевод М. Самаева
Землеописание
В ее очертаниях изящество арфы.Граничит она с вершинами Анди отрогами Перу,которые так надменно возносятся над землей,что даже птицы с трудом их одолевают.Ноктюрн
Там, эа окнами, все еще лунно,и поезд расчеркивает Бразилию,точно меридиан.РАУЛ БОПП[90]
НегрПеревод М. Самаева
Скорбит в крови твоей голосневедомого происхожденья.Сумрак лесной сохраниттайну твоих корней.Твоя история высечена бичамина спинах гранитных.Однажды тебя впихнутв брюхо черного корабля…И после: ночами, долгими,томительными ночамишум моря будет тебе казатьсястоном, тот страшный трюмраспиравшим.Море — брат твоей расы.Потом, на многие годы, —клин земли или трюм корабля,конура для черных рабови стон в железном ошейнике.МАРИО ДЕ АНДРАДЕ[91]Перевод П. Грушко
Негритянке
1
Не знаю, какой древний духраспорядился мной и тобой…Луна побелила манготам, где слились тишинаи прибой.Ты — словно теньиз свиты подростка-царицы.И взгляд мой от слез серебрится.Ты из звезд, любимая,из осколков звезды!В манговой роще твое молчаньеотяжеляет плоды.2
Ты так нежна.Твои нежные губыбродят по моему лицу,запечатывают мой взгляд.Закат…Нежная теменьтечет от тебя,растворяясь во мне.Так — во сне…Я думал —грубы твои губы,а ты учишь меня в темнотечистоте.Утро
Розов был сад у подножия солнца,и лесной ветерок, прилетевший из Жарагуá,овевал все вокруг дыханием влаги,шумел, ворочался, радуясь городскому утру.Все было чисто, как напев флейты,можно было поцеловать землю — ни муравьев, ни сора:губы коснулись бы хрусталя.Безмолвие севера, неземная прозрачность!Тени цеплялись за ветви деревьев,точно грузные ленивцы.Солнце заняло все скамьи, загорало.Покой в саду был таким древним,а прохлада пахла рукой, подержавшей лимов.Было так тихо и так покойно,что мне захотелось… Не любви, нет…А чтобы рядом со мной гуляли…Ну, скажем… Ленин, Луис Карлос Престес[92], Ганди…Кто-то из им подобных!..В нежности почти иссякшего утрая бы сказал им: присядьте…И рассказал бы о наших рыбах,описал бы Оуро-Прето, предместье Витории,остров Маражó, что сделало бы праздничнымилица этих человечьих стихий.Сорок лет
Вся жизнь моя, взглянуть со стороны, —сплошное счастье без единой тени.Но так ли это? Разве не в сравненьес бедой мы радость познавать должны?Всё ложь, я знаю. Всё пустые сны…Но как удобно в этом сновиденье!Да, жизнь моя — цепочка наслаждений!За эту ложь мне не избыть вины.И все же к старости, перед чертоюмеж полнотой земной и пустотою,ужасно понимать, что жизнь лгала.Так пусть не завершится жизнь кончиной,пусть длится сон, и мнится смерть — невиннойзабавою, какою жизнь была.РОЛАНД ДЕ КАРВАЛЬО[93]
БразилияПеревод М. Самаева
В эту пору чистого солнца,замерших пальм,лоснистых камней,бликов,искренья,сверканьяя слышу бескрайную песню Бразилии!Я слышу на Игуасу́ топот коней, бегущихпо каменистому мысу, колотящих ногами по утреннейводе, пузырящих ее, поднимающихзеленые брызги;я слышу твой грустный напев, твой дикий и грустныйнапев, Амазонка, напев твоей медленной и маслянистойволны, нарастающей и нарастающейволны, которая лижет глину откосов и гложет корни,наволакивает острова и отпихивает океан, вялый, как бык,исколотый копьями сучьев, веток и листьев.Я слышу землю, которая лопается в огненном чреве северо-востока,землю, которая кипит под бронзовыми икрами бандита,землю, которая крошится и катится каменными головамипо улицам Жуазейро и трескается сухою коркой,изжарясь на плоскогорье Крато.Я слышу жизнь Каатинги — треля, чириканье, писки, рулады,свист, гуденье, удары клювов, дрожащиебасовые струны, вибрирующие тимпаны, крылья,жужжащие и жужжащие, скрип-скрипы, и шелесты,клекот, хлопанье, хлопоты, бесконечные хлопоты —каатинга под синью небес!Я слышу ручьи, что хохочут, прыгая по золотистымкрупам макрели и шевеля тяжелых сомов,лениво пасущихся в иле.Я слышу, как жернова перемалывают тростник,как темной патоки капли падают в чан,как звенят котелки на плантациях каучука;как топоры прорубают лесную дорогу,как пилы валят деревья,как лает свора охотничьих псов, напружинясьперед прыжком на ягуара,как булькают на свету манговые чащобы,как лязгают челюстями кайманы,пробуждаясь в теплых зарослях игапó…Я слышу всю Бразилию, кричащую и поющую,наигрывающую и вопящую!Слышу покачиванье сетей,свистки сирен,лязг и скрежет, гуденье и грохот, завываньеи рев заводов;слышу, как распираются трубы,движутся краны,стучат колеса,вибрируют рельсы;слышу мычанье и ржанье, крики погонщикови перезвон бубенцов на холмах и равнинах,треск фейерверков и музыку колоколовв Оуро-Прето, в Баии, Конгонье и Сабарá;слышу насмешки толстосумов, кичливых, как попугаи,шум толпы, колышущей солнце в приветливом небе,и голоса всех рас, выброшенных портовым прибоемв сертан!В эту пору чистого солнца я слышу Бразилию!Все твои разговоры, смуглая родина, приносит мне ветер:разговоры фермеров за столиками кафе,разговоры шахтеров в штольнях,разговоры рабочих у сталеплавилен,разговоры старателей на драгах,разговоры помещиков на верандах усадеб…Но то, что я слышу прежде всего в эту пору чистого солнца,замерших пальм,лосниотых камней,прозрачного воздуха,бликов,искренья,сверканья, —это скрип твоих колыбелей, Бразилия, всех колыбелей твоих,в которых спит, с грудным молоком на приоткрытых губах,смуглый доверчивый человек нашего завтра.КАСИАНО РИКАРДО[94]
Дама, пьющая кофеПеревод М. Самаева
В ресторане или в салоне,где-то в далекой-далекой Европепрелестная дама смакует кофе,щуря глаза антилопьи.И не знает она (в ней ни капли романтики),что до чашечки кофе были воды Атлантикии что, синюю гладь океана утюжа,шел из южной страны пароход неуклюжий.Шел из порта, в котором трапы, краны, лебедки,спины грузчиков, зной, паровозные глотки…Что до этого где-то над головоюполз по сьерре товарный состав,как от боли, железной утробою воя.А после, запыхавшись и устав,останавливался на мгновение,груз подхватывал и, несмотряна одышку и сердцебиение,гнал опять на восток, где дымилась заря.А за паршивенькой станцией,где часы то стоят, то пускаются в бег,на небольшой плантации коротал свой век человек.Черт знает когда пришел он сюда,в этот сертан, и целые днидеревья валил, выкорчевывал пни.Сколько возился он с каждым ростком!А как доставалась ему вода!Кто знает, как он, что значитлечь богачом, а встать бедняком,когда, как кошмары, над жизнью маячатсуховеи и саранча.Ведь богатство — оно как с приданым невеста:обещает, а после… а после, известно,выходит за богача.Где же сертан?Изрыт-перерыт.А где крестьянин?Кофе растит.А кофе?Выпила дама в Европе.Прелестная дама —глаза антилопьи.ЖОРЖИ ДЕ ЛИМА[95]
Эта черная ФулóПеревод П. Грушко
Много лет с тех пор прошло,и сейчас никто не скажет —за какое деду злоот всевышнего досталасьнегритяночка Фуло.Эта черная Фуло!Эта черная Фуло!— Ох, Фуло! Ух, Фуло!(Это бесится хозяйка.)Прибери постель, плутовка,уложи-ка мне прическу,да белье повесь сушитьсяна дворе, пока светло!Эта черная Фуло!Эта черная Фуло!После ваяли в дом Фуло,чтоб сеньоре помогала,чтобы было у сеньоравсе белье белым-бело!Эта черная Фуло!Эта черная Фуло!— Где Фуло? Ну, Фуло!(Это бесится хозяйка.)Помоги-ка мне, мурло!Помаши-ка опахалом,что-то нынче припекло,почеши-ка под лопаткой,поищи блоху, Фуло,покачай гамак да сказкурасскажи, а то зелоуморилась я, Фуло!Эта черная Фуло!Эта черная Фуло!«Во дворце жила принцесса,а носила всем назлокринолин из рыбьей кожии другое барахло,спать ложилась с петухамипод цыплячее крыло,кто поверил этой сказке —тот, видать, и сам трепло!..»Ох, уж эта мне Фуло!Эта черная Фуло!— Где Фуло? Ну, Фуло!Уложи детей в постельку,ножки им укрой тепло!«Баю-баю, спите, детки,солнце за гору зашло,малых неслухов совихаунесет в свое дупло!..»Попадись-ка мне, Фуло!Эта черная Фуло!— Эй, Фуло! Ух, Фуло!(Это белится хозяйка,голос у нее — сверло.)Где флакон с одеколоном,ты не видела, :Фуло?Ну, плутовка, ну, воровка,чтоб тебя разорвало!Эта черная Фуло!Эта черная Фуло!Прибежал хозяин с плеткой,на девчонку глянул зло,скинула она платьишко —господина обожгло:чернота в глазах, чернее,чем проказница Фуло…Эта черная Фуло!Эта черная Фуло!— Эй, Фуло! Ну, Фуло!Где косынка кружевная,пояс, брошка и браслеты?Может, ветром унесло?!Где подарок господина —наши четки золотые?Чтоб тебя разорвало!Эта черная Фуло!Эта черная Фуло!Вновь бежит хозяин с плеткойк негритяночке Фуло,лишь сняла Фуло юбчонку —как рукою гнев сняло.Вот наглица: вся от пятокдо макушки наголо!..Что ты делаешь, Фуло!Что ты делаешь, Фуло!— Проклятущая Фуло!Где сеньор? Его ли небомне в мужья не нарекло?!Ах, плутовка, ах, воровка!Черномазое мурло!Чтоб тебя разорвало!Чтоб тебя разорвало!РИБЕЙРО КОУТО[96]Перевод М. Самаева
Поэзия для Бразилии
Я звал одного человека.Он был удивительный выдумщик.Он говорил:— Поэзию нужно вырастатьиз солнца этой страныдля этой страны солнца.Немощно то, что делаететы и твои друзья.Поэзия тоски и недугов —она для слабых,а жизнь полнокровна.Посмотри, как прохожие заметалисьпод хлынувшим ливнем,как вдруг потемнела площадь.Мне жалко поэзию — бледную, анемичную,боящуюся сквозняков а яркого света.Мне хочется больше солнцадля твоей малокровной поэзии.Ведь Бразилия — это избыток солнца,ведь Бразилия — это избыток силы.Нужно создать, нужно выраститьпоэзию из солнца Бразилии… —Я слушая его ироническии, как мне казалось, невозмутимо.Дождь начинал стихать,а тени — сгущаться.Одна в темнеющей комнатемы какое-то время молчасмотрела в окно, на площадь,блестящую от воды.Вот молодая женщинаторопливо прошла под зонтом,и стук ее каблуковслился с шуршаньем дождя.Элегия
Чего он хочет,студеный ветер?Он то и делостучится в двери,моля: — Открой!Мне страшен ветерненастной ночи,поры холодной,что пахнет моремпустынных пляжей.В его надрывноймольбе мне слышностенанье мертвых,идущих к людям,чтоб обогреться.Я тоже ветромоднажды стану,к твоим дверямс мольбой приникну.Но я придуне зимним ветромненастной ночи,поры холодной.Весенним ветромк тебе приду яи губ твоихкоснусь, ласкаядыханьем листьев,цветов, уснувшихв ночной теплыни.И ты услышишьмой голос: — Помни!..СЕСИЛИЯ МЕЙРЕЛЕС[97]
В деревне осеньюПеревод М. Самаева
Воздуха горькая свежесть,робкая мягкость травы,бурая глина холма,беззащитного перед стужей,бык, разминающий грязь,поле, руки, серпы,птицы, пьющие небо из лужиц.Лачуги. Они ни в какую историюне внесены;сутулятся, но не упастьдо последнего силятся.Так бесконечны поля,что не думаешь — как грустны.Ночь придет и на это всеопрокинет чернильницу.Обрюзглые тучи; последняя пчелкана качающемся цветке;белье на заборах и ветках полощется;цикада где-то струну настраивает,а вдалекемост и река под ним,как само одиночество.И хочется здесь навсегдазатерять во времени взгляди плыть в волнах слов,их теченью судьбу свою вверив,ждать чего-то всегда,и куда-то брести наугад,и глядеть, как текут муравьипо стволам деревьев.КАРЛОС ДРУММОНД ДЕ АНДРАДЕ[98]
ЭлегияПеревод П. Грушко
Ты безрадостно трудишься на немощный мир,где формы и действия не содержат никакого примера.Старательно повторяешь универсальные движения.Холод, зной, безденежье, сигарета, поиски женщины.Герои заполонили парки, где ты крадешься, как тень,разглагольствуют о добродетели, самоотречении,самообладании, понимании момента.Вечером, когда моросит, раскрывают бронзовые зонтыили садятся за учебники истории в сумрачных библиотеках.Ты любишь ночь за ее разрушительную силу,знаешь, что во сне все проблемы умирают.Но зловещее пробуждение подтверждает существование машин,возвращая тебя, гномика, в лоно невозмутимых пальм.Ты бродишь среди умерших ж беседуешь с нимио грядущих делах и душевных делишках.Литература пожрала твои лучшие часы любви.А сколько времени, отпущенного на ласки,убито на телефон!Заносчивое сердце, призван свое поражение,отсрочь на столетие общественную радость,смирись с дождем, войной, безработицей,несправедливым распределением благ,ведь ты же не взорвешь в одиночкуостров Манхэттен.Взявшись за рукиПеревод П. Грушко
Я не буду поэтом одряхлевшего мира.И не буду петь о мире грядущем.Я узник жизни, я смотрю на друзей.Они печальны, но очень надеются.Среди них действительность беспредельна.Настоящее — огромно, не потеряться бы.Чтобы не потеряться — возьмемся за руки.Я не буду петь о красотках, рассказывать байкио вздохах при луне, о дивных пейзажах,распространять ужасы и письма самоубийц,не сбегу на острова, не буду похищен ангелом.Мой материал — Сегодня, сегодняшнее время,сегодняшние люда, сегодняшняя жизнь.Наше времяПеревод М. Самаева
Это время разъединенья, времярасчлененного человека.Напрасно листаем тома,странствуем и придаем себе лоск.Час вожделенный крошится на мостовую.Люди требуют мяса. Тепла. Ботинок.Мало одних законов. Лилии не родятсяиз законов. Мне имя — толпа.Я расписываюсь на камне.Исследую факты, но тебя не встречаю.Где скрываешься, время, зыбкий синтез, залогвсех моих снов, спящий свет на веранде,скрупулезная мелочь ссуды?Ни один шепоток не взберетсяко мне на плечо — поведатьо городе целых людей.Молчу, ожидаю, загадываю.Вещи, возможно, становятся лучше.И какая в них сила, в вещах!Но я-то не вещь, и я восстаю.Ищут русло во мне слова,хриплые, жесткие,гневные и упругие.Но столько дней пролежали они под спудом,что взрываются черев силу и почти потеряли смысл.* * *
Это время, когда я молчу.Время смерзшихся губ, бормотанья,недомолвок, оглядокна углу, время всех моих чувствв одном: за тобой следят.Это время коричневых штори бесцветного неба, это время политики —в яблоке и в святыне, в любвии в неприязни, в обузданном гневеи в разбавленном джине,в подведенных ресницах, в зубахиз пластмассы, в изломахречи. Уравновешенность —ее мы провозглашаем.В любом переулке,на каждой стене —политика.Пташки поютосаннув небесах пропаганды.А в комнате, за четырьмя стенами, —ухмылка и грязный воротничок.* * *
Вслушайся в упоительный час обеда.Конторы внезапно пустеют.Рты всасываются в море мяса, овощей, витаминизированных пирожных.Рыбы прямо из океана выпрыгивают на тарелки.Голодные катакомбы рыдают супами. Глазамеханического динозавра влажнеют. Кормитесь, бумажные руки.Это время обеда. А впереди еще время любви.Постепенно конторы заполняются снова,и грандиозное дело запускается в ход.Толпы пересекаются с ним, не замечая: онобез плоти и крови. Вот обернулось трамваем,рефрижератором, телефоном, самолетами в небеи из твоей души извлекает проценты.Вслушайся в томительный час возвращенья.Мужчина, опять мужчина, женщина, ребенок, мужчина,брюки, сигара, шляпа, юбка, юбка, юбка,мужчина, женщина, мужчина, мужчина, женщина, юбка, мужчина.Им кажется — что-то их ждет.Они молчат, растекаясь шагами и ускользая, рабыдела. Представь. Возвращаешься. Призрачный город.Вечер. Угасшие стены. Представь.Вслушайся в крошечный час возмещенья.Чтенье, бар, казино, прогулка на берег,тело с телом, потом обмякло,а в мозгу неудобные мысли раба.Ворочается, скрипит, вздыхает и постепеннозарывается в прошлое и признается себе,что важнее всего — уснуть.* * *
Поэтне желает нести ответза ход вещей в буржуазном мире.Своими словами, интуицией, символами и прочиморужием он обещает помочьего уничтожить,точно некую каменоломню, как червя,как нелепость.Диего Ривера. «Смерть крестьянина»
Фреска в с/х. школе в Чапинго. 1926–1927 гг.
АУГУСТО ФРЕДЕРИКО ШМИДТ[99]
УделПеревод М. Самаева
Где они — те, что так улыбалисьи были свежи, как рассветные розы?Где они — те, что были чисты,точно вода, которая в сердце лесастекает с высоких камней?Где они — те, что были прекрасны,те, в чьих глазах отражались звезды?Где они — те, кому зори дарилимузыку благовеста и краски?Где они — те, что были легки и в танцегнулись, как ветви под порывами ветра?Где они — те, что набирали в кувшиныживую воду фонтана?Где они — те, в чьих улыбках, веселых и милых,таяли сумерки жизни?Где они — те, что в темные кудрисердечко цветка вплетали?Как далеки они, боже!Туда, где сплетаются корни твоих деревьев,осыпались, точно ночные листья.ВИНИСИУС ДЕ МОРАИС [100]
От родины вдалиПеревод М. Самаева
Моя родина — это как улыбка застенчиваяили желание плакать…Она как уснувшая девочка,моя родина.Почему помню ее лишь такую?Почему, на ребенка спящего глядя,вдруг до спазм горловых, затоскую?Бела спросят о родине, чтó отвечу? Не знаю…Поле, город, дорога ели чаща лесная?Я не знаю ее «почему» и «когда»,только знаю: она — это свет я вода,которые вылечат, будь в твоем сердце хоть рана сквозная.А больше о ней не знаю…Я хотел бы глаза целовать моей родины,гладить волосы ей под напев колыбельной,я б ей новое платье купил, если б мог,приодел бы ее хоть немного:ведь ни туфелек нет, ни чулоку дикарки моей босоногой.Почему так люблю тебя, родина,я, живущий вдали от родины,я — занесенный ветром бог знает куда,я — не спешить обреченный,я — всеми нервамик боли времени подключенныйя — частица звена между словом и делом,я — незримая нитьмежду всеми «прощай», между всеми «навеки»,я — посмевший о стольком забыть…Ты во мне, как любовь, которая толькопритворилась умершей;ты во мне, как цветок,случайно примятый;ты, как вера, которой никтоменя не учил;ты во всем — и во всем, что со мной, ты повинна,даже в комнате этой, большой и чужой,с камином.Новой Англии ночи… Забыть ли, как до рассветая Центавра искал с лучезарными альфой и бетой,обегая глазами весь звездный реестр,как напрасно из капель расплавленного металлая составить мечтал Южный Крест.Рассветало…Ты — медовый источник;ты — грустно глядящий зверек,средоточье дорог моей жизни, и цель, и опора.Даже лишенный всего, я бы в сердце берегискру надежды, что скоропереступлю твой порог.Чтобы видеть тебя, моя родина, чтобытолько вновь тебя видеть, я всем пренебрег.Глух и нем ко всему, раздражен, одинок,мучим приступами то бессилья, то злобы,рвал стихи, рвал с возлюбленными, что ни шаг —ошибался, плутал… И устал, и иссяк…Моя родина:.. Это не брызжущий зеленью свежейрай земной — это белая даль побережий,это земли пересохшая глотка, пустынность дороги анаконда реки,ползущей сквозь дебри тропические,реки, пьющей тучи, переваривающей песоки вливающейся в Атлантический.Моя родина… Сыщешь ли ярче, знойнейи с глазами как два озерка доброты.Помню, раз на экзамене, с мыслью о ней,латинское «Libertas quod sera tamen»перевел как «Свободною станешь и ты»…Вот и памятен мне тот экзамен.Моя родина… Вспомню —и невольно глаза зажмурю:вот ветер в лицо твое смуглое плещет лазурью,вот кудри твои лохматит его пятерня.Этот ветер приносит твой запах через многие мили разлуки,и я слышу твое дыханье,а в груди твоей — ритмы батуки,и тепло твое, и твой голод проникать начинают в меня.Для иных, моя родина, ты велика, — для меня ты —островок в моем сердце, островок безымянный, объятыйморем нежности. Имя твое я давнострашусь называть, потому что бешусь от бессилиявыразить то, что в груди поднимает оно,патрицианское имя твое — Бразилия.А теперь позову соловья (с ним друзья мы),позову и признаюсь:— Есть певчая птичка по имени сабиá.Передай ей, пожалуйста, текст птицеграммы:«Родина, больно сердцу, вспоминающему тебя.Винисиус де Мораис».Женщине, которая проходит мимоПеревод П. Грушко
Боже мой правый, как сердцу милата, что со мною, как воздух, была!Белые груди прохладнее роз,радостна радуга легких волос,рот ее полуоткрытый так свеж —рот ее семь опалили надежд!О, как была она сердцу мила —та, что со мною, как воздух, была!Чувства ее — как стихов сотворенье,грусть ее — доброй печали томленье,волосы нежною вьются травойнад горделивой ее головой.Дикие руки — как шеи лебяжьи,нет ни белее, ни гибче, ни глаже.Боже мой правый, как сердцу милата, что со мною, как воздух, была!Как я люблю ее! Что же проходитмимо меня и с ума меня сводит?Мимо проходит с усмешкой у рта,в полночь и в полдень — моя маета!Бросила — разве тебе я не пара?Сердишься — разве не лютая кара,облик твой милый в разлуке тая,видеть при встрече, что ты не моя!Что ж стороною проходишь ты? Что жсолнцем над сердцем моим не взойдешь?Вечно я вижу тебя, как в тумане.Разве мое не правдиво желанье?Что же ты сердцем моим погнушалась?Что же не сменишь жестокость на жалость!Боже мой правый, как сердцу милата, что со мною, как воздух, была!Боже, верни мне любою ценойженщину ту, что рассталась со мной!Ради твоих неизбывных мучений,боже мой правый, услышь мои пени,пусть, как великое чудо господне,женщина в дом мой вернется сегодня!Пусть успокоит, вернувшись обратно,та, что была и чиста, и развратна, —женщина, легче коры на волне,корнем вошедшая в сердце ко мне.ЖОАН КАБРАЛ ДЕ МЕЛО НЕТО[101]Перевод М. Самаева
Реклама для туристов в Ресифе
Здесь море — как горный склон:правильный, синий, округлый,он выше рифов встаети чащ на равнинах юга.Пользуйтесь нашим морем,его побережье — этолезвие из металлаи геометрия света.Собственно город — вот он:реку тесна, лачуги,сжав известковые плечи,лепятся друг на друге.Здесь по архитектуревы бы урок получили:легкости и равновесья,непринужденности стиля.Будни бедняцкой реки,полные однообразья,текут в цементном склероземедленной кровью — грязью.Люди при жизни тлеютна берегах замшелых:холод и гниль отбросов —вот их судьба, удел их.Поймете здесь: человеквысшая мера всему.Но — если жизнь, а не смертьмера ему самому.Пейзаж по телефону
Когда б мы по телефонуни говорили, казалось,твой голос ко мне доносилсяиз светом залитого зала.А там, за дюжиной окон,мог различить я вскореутро, и больше чем утро,поскольку оно — морское.Северной нашей Атлантикиутро, еще у подножьякаменного полудня,где берег на камня тоже.Утро из Пернамбукос такой чистотой во взгляде,какая — только в Ресифе,в Олинде или Пьедаде,где разбивается солнцео паруса на осколкии о плоты, что белыот многолетней просолки;плоты — как павшие стены,но облаченьем светане солнце их осияло,не в солнце они одеты:оно лишь сняло покровыиз сумрака и тумана,чтоб обнажилось вольното, что под ними дремало.Твой, голос по телефонутаким мне казался, будтооблачена была тыв это прозрачное утро;так чист был и свеж он, словнозвонила ты мне нагаяиль только в том, что скинешь,в ванну ногой ступая;одежды такая малостьбыла на тебе, что еюне затмевался твой свет,когда ты звонила, вернее,казалось мне, что лишь ваннабыла твое одеянье,и не воды отраженьембыло твое сиянье, —вода выпускала толькотвой собственный свет на волю,как шестью строфами выше,солнце, касаясь соли.Ткань утра
Один петух не может выткать утро,и он о помощи собратьев просит.И вот какой-нибудь петух поймаеткрик, долетевший до него, и броситдругому петуху, а тот поймает —и третьему. И между петухаминачнут сплетаться солнечные нитиих ранних криков, и тогда над намитончайшей тканью возникает утро,сработанное всеми петухами.Вот купол уплотняющейся тканинатягивается над всеми нами.Мы входим под него, и он свободнонад головами реет, бескаркасный.Ткань утра столь легка, что ввысь уходитсама собою: шар светообразный.Обучение камнем
Урок — основа обученья камнем.Дабы понять — к ним прибегайте чаще.Сначала вникните в его язык:он точен, сух — безликий, неблестящий.Урок морали даст — противоборствомпотоку, и ударом не сомнете;урок поэзии — конкретность, сжатость;экономичности — компактность плоти.Уроки камня (изнутри — наружуего немого букваря прочтенье).Урок четвертый — камень из сертана(извне — вовнутрь, еще в предобученье).В сертане камень не дает уроки,и по нему учиться бесполезно.Там, от рожденья, он всего лишь камень,но камень там — с душой, с душою — бездной.ЭМИЛИО КАРРЕРА ГЕРРА[102]
Ноктюрн КопакабаныПеревод М. Самаева
Копакабана, бегут твои рельсы и реки асфальта.Копакабана, бреду, спотыкаясьо цементные корни зданий.Нависает стеклянная перспектива фасадов,Сердце — и камень, камень, камень.Хлопают двери, хлопают двери, хлопают двери.На заднем плане — белье на балконах.О знамена домашнего мира!Из дворов вырывается вечный запахстирки…Окна, огни, окна, огни.Рефрижераторы, лифты, готовые взвиться…Небоскребы, кому вы приют даете?Кого изрыгаете на тротуары?Кто-то в постели, под самыми тучами,занят любовью,кто-то под душем мурлычет песню,уши пронзает криком новорожденный,на зеленом сукне схлестнулись четыре масти,нагая сирена дает поглазеть на себя в бинокли,этот читает журнал, а этот вскрывает вены.Но найдётся всегда и такой,кто работает в это времяв тиши кабинета,и мысль его ищет меня,затерявшегося среди ночи,ищет, чтоб раздавить.ЖЕИР КАМПОС[103]
В характере профессии и в условиях
работы интеллигента и рабочего не
существует сколько-нибудь
существенных различий.
(Из «Гарантий законов о труде»)О профессии поэтаПеревод М. Самаева
Моя профессия
Рабочий песни, представляюсь вамс лицом открытым, без клейма и шрама;душа моя чиста, и руки чисты,открыта грудь, и — такова программа —что думаю, высказываю прямо.Договор о работе
Я призван петь; нет ничего чудесней,чем море звуков в раковине песни.Прекрасен мир: свет солнца, небо в звездах…Но говорю я песне — позабудь их,покуда боль живет во мне и в людях.Пусть это вечной темою зовем мы —нет старых тем, есть старые приемы.О связи с другими профессиями
Хотя свой стих из серебра чеканю,он не снискал доверия банкиров;мне с коммерсантом или с продавцомприходится нередко состязатьсяв уменье подавать товар лицом;как служащие телефонных станцийи радио, о чем ни говорю,стараясь помнить про регламент строгий,в три — пять минут укладываю строки;для музыкантов истинных, для них,чувствительных к звучанью, к тембру слова,старательно инструментую стих;для кинодеятелей стих мой — этодобротный фильм, не блекнущий от света;в сердца проводников и машинистов,немалые пространства покрывая,всегда по расписанью прибываю;для экипажей кораблей — на рекахили в морях, в пути и у стоянокдля них звучит моя простая песняпривычным и бодрящим звоном склянок;на холодильных установках глыбыапатии растапливать могли бы,цитируя меня в змеевики;на шумной пристани портовики,притягиваемые силой звуков,на свет слепящий вылезут из люков;я с песней опускаюсь в шахты, веря,что ждут ее и там, где добываютруду и уголь из земных артерий;коллегам по газете, журналистам,я новости хорошие даюс благим советом, как распространить их,как лучше ими начинить статью;учителям, преподающим детямумение быть взрослыми, читаюмой курс о воспитании умеломи нужное пишу на стенах мелом;я химикам дал много формул новых,я вывел из страданий бедняков их…И к остальным, ко всем, кто любит труд,пусть, как друзья, мои стихи придут.О времени работы
Работаю в любое время суток:и днем, в тени, и по ночам, когдасозвездий диаграммы пламенеют;кто любит труд, тот бодрствовать умеет.О времени отдыха
По воскресеньям или на неделеслучаются свободные часы;тогда заботам двери отворяю,а отдых свой друзьям я доверяю.О праве на праздники
На праздники имеет право всякий,а я всегда встаю, как по гудку,без выходных работая; однакосам труд мой праздничен когда строкуспряду сначала, а потом сотку.О праздничном вознаграждении
Мне к празднику вознагражденье — весть,что песнь моя кого-то вдохновила,что в звуках лиры не угасла сила.О минимальной зарплате
Работаю на шумном перекрестке,связавшем север, юг, восток и запад;мой минимум прожиточный таков:жить, в звуках песни душу утоляя,и петь — о чем, кому и как желаю.О работе в ночную смену
В ночную смену я тружусь бессменно,и если кто поет одновременно,мы песнь, чтобы ансамбль нам удался,на разные выводим голоса.Об охране труда
Я петь могу в потемках, на ветруи под дождем; пою, вдыхая свежестьполей и в полдень, ослепленный светом,зимой под солнцем и в прохладе летом;я петь люблю, когда сады цветутили когда нальется плод румяный,но при фальшивом свете петь не стану,как те, чье немощное вдохновеньесмирилось с полусветом, полутенью;и если воздух слишком разряжен,слабее стих мой, меркнет лиры звон.О гигиене труда
Я не пою, когда меня неволят,среди людей, чьи помыслы нечисты;чьим сытым душам нужны лишь забавы;чтобы избавиться от скуки илипоразвлекать скучающих красавиц,я не пою…Но петь приятно мне,когда с надеждой мы наедине.О расторжении договора и т. д.
Уж такова моя работа — песнейтоварищам в их деле помогаю,служу им, раскрывая душу слова;но если вдруг я окажусь нужнеена поприще ином — за честь почтуслужить им верно на любом посту.ТЬЯГО ДЕ МЕЛЛО[104]
Стихи о безлюдной площадиПеревод М. Самаева
Воздетой песнею в ту ночь, в апреле,народная надежда ожила.И думал я, что грудь моя доселени радости не знала, ни тепла.Была лишь скорбь, как серые панелина улице пустынной, и былатоска — не оттого, что холоделив моем угрюмом сердце страх и мгла.Но оттого, что улица пустела,и до упадка родины своей,как мне Казалось, никому нет дела,и песня на просторы площадейпоток не созывала многолюдный,чтоб радость добывать борьбою трудной.СОЛАНО ТРИНДАДЕ[105]Перевод П. Грушко
Предостережение
Есть поэты, которые пашут лишь о любви,поэты-герметики в конкретисты,в то время как делаютсяатомные в водородные бомбы,в то время как делаютсяприготовления к войне,в то время как голод изнуряет народы…Потом они сложатстихи ужаса в раскаяния,но не избегнут кары,потому что война в голоднастигнут и их —поэтов, которых настигнет забвение…Есть у моря жена…
Есть у моря жена,море на дюнах рокочет —море на дюнах женато,целует их, когда хочет.Само на дюнах почило,а нас с женой разлучило!И я целовать хочулюбимую в час любой.И чтоб она целоваламеня, как дюна прибой…Цветной галстук
Когда у меня будет вдосталь хлебадля моих детей,для любимой,для товарищейи для гостей,когда обзаведусь книгами,тогда — в выходной —Я куплю себе галстукцветной,красивый,длинный-предлинныйи завяжу узелбез морщинки единой,выставлю егонапоказ —пусть весь галстучный сбродглазеет на нас!ВЕНЕСУЭЛА
ФЕРНАНДО ПАС КАСТИЛЬО[106]
Меж ветвей мелькают огниПеревод Н. Горской
Меж ветвей мелькают огни,дома — в мельканье огня,у каждого дома свой голос,и голосу голос — родня.По улицам смерть недавнобродила в вечерний час,и где-то увяли ветви,и где-то огонь погас.Недавно смерть проходилав одежде из белых роз.Меж ветвей мелькают огни,и где-то дома скорбят,возносят молитву к богуи в темноту глядят.Глядят они ночью в поле,где смерть недавно прошлаи, кроме скорби, надеждукаждому дому дала.Темных решеток плетенье,в окне твоем — тени, тени!Я знаю, травинкой вольнойросла ты в долине земной,всходила стеблем душистымсреди саванны хмельной.Я знаю, глаза сняли,источая свет и тепло,и слезы твои, как росы,поблескивали светло.Я знаю, травинкой вольнойросла ты в зеленом поле.Смерть появилась ночью,немая в немой тени,и слезы в глазах сверкнули,и в окнах зажглись огни.Смерть появилась ночьюв одежде из белых роз.Ночью пришла украдкойи в каждом доме самапосеяла зерна скорби,чтоб породнились дома.Недавно смерть проходилав одежде из белых роз.Меж ветвей мелькают огни,дома — в мельканье огня,у каждого дома свой голос,и голосу голос — родня…Но где-то — над жизнью нашей,над домом, над скорбью дней,вдали, за лугом иль пашней,вверху, над шатром ветвей, —сияет свет меж теней.Я вижу: травою горькойвзошла печаль в твоем сердце.Но знай, что в скорбное полеоткрыто окно у меня,и все огни — единое пламя,и голосу голос — родня.АНДРЕС ЭЛОЙ БЛАНКО[107]Перевод М. Самаева
Солнце
Каждый день надзирательотмеряет нам порции солнца.Через отверстия в крышеполучаем мы ломтики солнца.В самые ясные дни,когда солнце себя без удержу тратит,мы, политзаключенные,получаем не больше,чем дает надзиратель.Пять квадратиков —всех наших чувств средоточие —и пять арестантов под ними.Сто других образуют очередь.Солнечные отверстия —окошечки касс на станциинебесной железной дороги;чтоб увидать белый свет,больше ста пассажировждут, когда им дадут билет.Ясные дни —настоящие праздники света,когда раздают нам квадратики солнца,как галеты.Кандалы
К утру простыня сбивается,и оголяются ноги.— Чертова холодина! —ворчат арестанты,скрючившись под тряпьем.А я — я не чувствую стужии зноя не чувствую тоже;кандалы мне натерли мозолина коже.Небо дверное в следахплуга — оконной решетки;скоро ночь в черноземе своем затеплитсвечки листочек кроткий.Запахи дальних кухонь,запах тюремной лавчонки;испарения от городских огней;если захочешь — глазами,сколько захочешь, пей.Но я ничего не вижуза бороздами решеткина тихом небесном поле;кандалы на глазах мне натерлимозоли.Солдаты заводят песню,и песня над вышками реет.Отправившись вслед за песней,я бы, пожалуй, могвыпить улицы добрый глотокили добрый глоток прогулкипод звездамивместе с любимойу реки иди где-нибудь в роще,набитой гитарными вздохами.С песней я мог бы, пожалуй,коротать одинокие ночи.Но теперь я уже никогда не пою,я боюсь даже вспомнить про песню мою;кандалы мне мозоли натерлив горле.Вечно кто-нибудь жалуется:заключенный,умирающий или бездомный,и волны людского морягде-то за далью дальней,за далью темной;и сгорбленная деревушка —лишь взглядом, без слова, без стона;и в каждой жалобе скорбнойжалуются миллионы.Пленник
Выводили его из ранчопод крик петухов на рассвете;по бокам с винтовками двое,позади с винтовкою третий.Он убил — так тигр убивает,разъярясь и словно ослепнув,оттого, что грызет его голоди охотник идет по следу.От куста к кусту пробираясьи пытаясь выйти на берег,он себя раздирал о колючки,обагрял собою репейник.А потом в дубняке скрывался,и, готовый не даться даром,поджидал приближенье смерти,одетой в форму жандарма.Да, убил. Но они ведь забралии жену, и все, что имел он,и когда просил — был исхлестан,а когда проклинал — осмеян.Да и в ночь такую, как эта,убийство — не преступленье.Руки скручены за спиною,на щеке полоса от плети,подгоняют руганью двое,подгоняет прикладом третий.А какая-то женщина пелавслед ему на краю деревни:— Ты прощай — одна загорюю,ты прощай — одна поседею.Когда вырывают корни,что боли земли больнее!Увели, увели хлебопашца,и солнце иссушит землю,и женщина станет камнем,и змеями станут стебли.Уже борозде не раскрыться,и добрых семян не беречь ей,уже не изведать мне мукиот ребенка, что мне обещан.Их ведут но земле изнуреннойи изглоданной болью древней,той, которая старит женщин,не носивших дитя во чреве.Руки скручены за спиною,на щеке полоса от плети;по бокам с винтовками двое,позади с винтовкою третий.Черные ангелочки
— Ах, люди! У черной Хуаны —ну кто бы подумать мог! —умер ее негритенок,ее сынок.— Ай, сосед, как же так случилось!Ведь не хворый был мой сыночек.Я хранила его от сглазу,берегла, укрывала ночью.Отчего же он сохнуть начал?Стал — поверишь? — кости да кожа.Раз пожаловался на головку,занемог, а неделей позжеумер, умер мой негритенок;бог прибрал его; волей божьейангелочком теперь на небестал мой маленький, мой пригожий.— Не надейся, соседка. Чернымразве может быть ангелочек?Ведь художник без родины в сердцео народе думать не хочет,когда пишет святых на сводах;только тем он и озабочен,чтобы ангелы покрасивейсоставляли круг Непорочной;никогда среди них не встретишьчернокожего ангелочка.Живописец с чужой нам кистью,но рожденный на наших просторах,когда пишешь вслед за былымимастерами в церквах и соборах,хоть Пречистая светлокожа —напиши ангелочков черных.Кто напишет мне ангелочков,на родной мой народ похожих?Я хотел бы, чтоб среди белыхтемнокожие были тоже.Отчего же ангелы негрына свои небеса не вхожи?Если есть живописец Пречистой,и святых, и небесного свода,пусть на небе его заиграютвсе цвета моего народа.Пусть на нем будет ангел с жемчужнымцветом кожи, и ангел безродный,и кофейных оттенков, и рыжий,и, как красная медь, ангелочек,ангелок светлокожий, и смуглый,и такой, что темнев ночи, —пусть они на задворках небазубы радостные вонзаютв солнце-манго с мякотью сочной.Если только возьмет меня небо,я хочу на его просторахне святых херувимов встретить —бесенят озорных и задорных.Свое небо изобрази мне,если край твой душе твоей дорог,так, чтоб солнце налило белых,чтобы оно глянцевало черных;ведь не зря же скрыт в твоих венахдобрый жар лучей разъяренных;хоть Пречистая светлокожа,напиши ангелочков черных.Нет нигде богатого храма,нет нигде простого прихода,где бы черные ангелочкина меня глядели со свода.Но куда же тогда улетаютангелочки земли моей знойной,мои скворушки с Барловенто[108],мои жаворонки из Фалькона[109]?Свое небо изображаяна высоком церковном своде,хоть когда-нибудь вспомни, художник,о забытом тобой народе.И среди отливающих медью,среди белых в кудрях золоченых,хоть Пречистая светлокожа,напиши ангелочков черных.АНТОНИО АРРАИС[110]
Когда корабли скрипучиеПеревод Б. Слуцкого
Когда корабли скрипучие ищут грязные гавани,Паруса из брезента обвисли, на корме матросы сидят,Смолою одежды запачканы, иссушены губы в плаванье,На руках ободраны ногти,Заросли бородами лица,Грубо жаждет женщину взгляд.Нас встречают смешные люди, ни лица не знаем, ни имени.Может, нас изменило море и прежних нас больше нет.Может, мы так долго плавали, что все друзья наши вымерли,Может, наши глаза обжигает ослепляющий моря свет.Мы с моря идем, где люди от диких смерчей спасаются,Смеются, переглядываются, долго, жалобно перекликаются.Мы с моря идем, где старухи распустили седые гривыБессмертные, безумные распустили седые гривы.Мы якорь бросали в сьесту у ярко-алого мола,Где негры, ростом до неба, но цепей им не порвать.Когда рассвет улыбался, пред нами девушки голые,Нагие белые девушки плясали на островах.Ночами нам слышалась музыка, стонавшая, будто раненая,И вот что нам привиделось однажды, в полуночный часИз моря вышла женщина, луной сотворенная, странная и целовала нас.Сколько мы плавали по морю! Все кончилось — водка, бананы,И соль, и мясо. Как-то, решая все поскорей,Убили двоих: не понравилась нам шкура их, что ли, поганаяИ вот мы вернулись с ободраннымиНогтями, и заросшимиЛицами, и иссохшимиОт жажды губами, залитые слепительным светом морей.СмертьПеревод В. Столбова
В тот день,когда смерть придет и ко мне,я сумею встретить ее,как воин,с бесстрастным лицоми твердым духом.Смертельная рана —пусть она будет в грудь,в голову или в живот,но только не в спину.Закружатся черные тучии неторопливообволокут мое тело.Из ранывместе с горячею кровьюхлынет с шипением жизнь.И затяну я тогдасвою предсмертную песню,прошлое воспою,вспомню охоты и битвы,вспомню великие подвиги,обычные вспомню дела.Даже для женщины той,той черноглазой и быстрой,которая затемниласветлый поток моих дней.И меня заставила питьгорький напиток забвения.Я отыщу спокойныеи ласковые слова.Вместе с горячею, кровьювытечет моя сила,тихо угаснет песня,и вслед за песней и жизнь.Мужчины нашего племенивозьмут неподвижное телои выполнят надо мноювесь похоронный обряд,подобающий храброму воину.И дух мой, свободный, вылетитчерез открытую рануи по неизведанным тропамотправится в дальний путь,на заоблачные луга.Туда, где нет женщин,омрачающих нашу жизнь,туда, где мужчины знаюттолько войну и охоту,туда, где смелым и сильнымпозволено созерцатьчело Великого Духа.МИГЕЛЬ ОТЕРО СИЛЬВА[111]
Моя песня мчится к морюПеревод Б. Слуцкого
Старые кедры вздымают стволы,как прародители воды и тени,молодые кедры прячут корнив залежах руды и вплетают кроныв бушприты урагана,хабильо[112] скрывают под шершавой коройтвердый и белый живой мраморсвоей древесины,нагое сияние цветовосвещает мои воздушные витрины.Мои соки текут в море.Попугаи вздымают зеленые стягии алые флаги в ущельях зари.Между берегом и берегом, междулесом и лесом скрещиваютсямирные и добрые стрелы — это цапли,Ягуары вдыхают в тесноте лиантяжелый желтый запах сельвы.Диего Ривера. «Сбор сахарного тростника».Рыбы плывут вместе со мною.Их кинжалы вспарывают лоновоздуха, пробивают в нем дорогу.Моя кровь течет в море.Мои стоки видят кривые контуры хижинбез дыма и без надежды на завтра.В моих водах отражаются взорыметисов из деревни, забытой на бескрайнейравнине.Мои притоки несут гитарное треньканьеи песню, охрипшую от рома.В моих заводях купается голаяженщина, всегда одна и та же.Хотя мое сердце трижды, какапостол Петр, отреклось от нее.Моя жизнь течет в море.Фреска во дворе Кортеса в Куэрна-ваке.
Фрагмент. 1929–1930 гг.
ХУАН ЛИСКАНО[113]Перевод Б. Слуцкого
Любовь человека
Потому, что люблю ночь, землю, воду, ветер,детей, тобою мне данных, радость солнцаи твою радость — источники жизнии печали, текущие морскими волнами;потому, что люблю мой древний народ,и другие народы, и всемирного человека,вздымающего сегодня в печальное небоновые Полярные звезды;потому, что люблю ласковое зверье,теснящееся в тени друг к другу,и хлеб, который делю с тобою,и сны, которые мне снятся рядом с тобою,и жизнь, внезапно огненными стреламиранящую меня, и смерть,переходящую дорогу под аркою из плодовых деревьевв медленном молчании золы и пыли;потому, что люблю жажду и утоление, добро и зло —все они, как блистающие кони; потому, что люблювсе, что видят глаза мои, широко раскрытые,все, что целуют руки мои, все, что трогают губы мои;поэтому все сильнеелюблю тебя, моя Самая Главная Женщина!Земля, умирающая от жажды
Останавливаются задохнувшиеся ветры,Раскрывают рты, раскаленные удушьем,ищут отдушин, скребут землю,взрывают, раскапывают, сваливаются,сморенные тяжелыми снами земли.Падает ветер в недвижимую пропасть,а среди тяжелых, как глыбы, тенейсверкают потоки камней,костенеющие растения и лысины холмов.Ссохшаяся, сожженная зноем земля,бесплодный, мертвый лунный мир.Струпья щебенки, какшрамы, руины, могилы,белые лишаи, проказа,слепящие россыпи черепов,длинная кость следит,как свет роетсяв других костях.Деревья умирают, но не гниют,не возрождаются, пройдя через гнильплодородья, перегной плодоносный.Лучи разъедают, как кислота, —все мгновенно испаряется, умираети по пескам, засеянным камышами,ветры разгоняют прах;обглоданный скелетотпугивает птиц, траву, растительные соки.Здесь родится жажда,здесь проясняются ее черты, начинаются ее шорохи:гальки, скелетов, кустарников,колючек, похожих на кристаллы, на ежей, на палку, на насекомых,треск высохших семян —пронзительные визги, шепоты, жужжанья;здесь жажда прокладывает свои штольни,как в древние геологические эры.Она возвращает к тем судорожным дням,когда под дождем и ветром здесь жили звери,полчища грызунов, млекопитающиес грузными костями.Из них-то и образоваласьэта бесплодная, яростная, пышущая жестоким одиночеством земля.Эти ошметки кожи, эти шелудивые шкуры,эти обглоданные кости,прикрывающие ископаемый мозг.Ничто не зовет к жизни, к рождению,к преодолению одиночества, к соитию,к тому, чтобы выбиться из скорлупы,смешать тени, лучи, расстояния.Смерть, как в зеркало, глядится в эту землю,обрамив ее фосфорическим нимбом,Когда смерть засыпает, все угасает,ветры, несущие шипы кварца,замирают у гневного рака засухи.И все же жизнь пульсирует и здесь:выползает и молча готовит ядыили вздымается в кратком внезапном полетеи зарывается в землю или стремглав пересекает пустыню,находит источники крови и соков,обгладывает даже ветери в конце концов передает цветку кактуса,его когтям и шипамсвежесть подземных потоков.Ничто не зовет к жизни, но онасопротивляется и продолжается,вновь и вновьиспытывает жажду и голод,проходит сквозь битвы и соитья,скорпионов, похороны, зверства,смерзшийся клей слюны змеиной,сквозь поры губок,клей и воркованье перьев,теплокровность млекопитающих,через их пот, язык, дыханье.О карьеры белой глины, голгофы, овраги,скалы, колючки, пустыри,о лунная равнина земли,обглоданная крысами дождя,ободранная хищными ветрами,земля, погибающая от яростной жажды,земля, где все изменило жизни,но жизнь не погибла все жеи все же сюда пришел человек.Против разъедающих лучей встал человек,против колючих ветров встал человек,против камнепадов встал человек,против языков пламени встал человек,против ядовитых зубов встал человек,против дней и ночей в песках,против когтей, против времени и смертивстал человек, встал человек, встал человек.ЛУИС ПАСТОРИ[114]
Баллада о ланиПеревод Риммы Казаковой
На цыпочках ты проходишь по двадцати моим чувствам,женщина, ускользающая от поцелуя, как пчела.Ветер тебя коснулся… Обладать бы этим искусством!Кто мне сказал, что моею была ты еще вчера?«Моя, моя!» — восклицаю, и ты уже не чужая.Но еще больше моя ты, когда я об этом молчу.Как там твои глаза, моих не отражая?Может быть, этот вечер тебя прибьет к моему плечу.Ты совсем не моя, хоть в это не верю упрямо.Сестра всего, что цветет, рядом с тобою вокруг,женщина, возьми мои руки, сделай из них рамуи оставь свое лицо в этой раме рук.О, твои ладони. Это ладони — или птицы?Каждая привязана лентою руки,которая от нежных берегов груди струится.Узницы тела, плененные мотыльки.Твои волосы — тень теплого и нежного дождя,остановленного плечами.Твое тело из дождевых капель замерло, ласково следя,как падает этот радостный дождь днями и ночами.Опускается ночь, твои нежные волосы падают на глаза,что-то смутное рождается от тебя, непонятной и зыбкой.Колеблет твое лицо неожиданная слеза,погашенная улыбкой.Тогда ты в моих глазах, куда ни глянь,я с тобой — как вода со спокойной травой.Мне кажется, из твоих глаз выскакивает лань.Я не знаю, какой я, но я знаю, что я твой.Женщина, ты моя лань. У тебя лицо лани.И еще ты знаешь тайну ветра и бега.Удержу ли тебя последним небом желаний,когда у тебя уже не останется ни для кого неба?Женщина, я зову тебя. Твои колени, белеющие во мгле,твое тело, волнующееся, стремительное, как вихрь,твоя ноги, твердо стоящие на земле,небо, начинающееся у бедер твоих.Твои щиколотки, твоих бедер полукруг,твое тело, подобное раввине,ты, как яблочное семечко, для моих проворных рук,маленькая косточка, сладкая, как финик.Ты сгибаешь локоть и пишешь: «Иногда»…А я в моей непробудной тишисо слепою радостью читаю: «Всегда!»О, роковая правда сладкой лжи!Твоя ресницы — длинные, вразброс,перед сном, смежающим твоя длинные веки строго,твой нос, женщина, твой нежный, как у лани, нос,твой поцелуй — к ближнему берегу упоительная дорога.Это старая привычка — говорить тебе: «Моя, моя!» —так, как будто на самом деле нуждаюсь в тебе не очень,старая привычка: зная, что любим тобою я,произношу «Моя!» машинально, между прочим.Я зову тебя другую — не переиздание твоей душа,не копию, точно и скучно повторившую портрет,ту, которая тихо шла рядом с мальчиком в дальней глуши,каким я был, если сбросить каких-то пятнадцать лет,Женщина, ты моя лань, моя страсть, награда, не требующая наград,нежная девочка, опирающаяся на мою руку звезда,вся — поэзия, маленький ад,и он же — небо, которого больше не найду нигде и никогда.ИДА ГРАМКО[115]
Невыразимое иносказаньеПеревод И. Чижеговой
Невыразимое иносказанье —молчанье.Но сквозь него к нам рвутся голосасо всех сторон:ведь в каждой вещи,нас окружающей,свой мир, и хочет оноткрыться нам,стать нашим и поведатьнам тайну,ту, что в нем заключена.Ведь немота вещей не мертвая.Онажива.И это мы вокругбежим, спешим, кричим и суетимся,не постигая языка вещей,простого, сильного, живого…Но каждый миг мы чувствуем невольноне разумом, скорей душой и телом,движенье губ, движенье губ вселенной…Услышьте же, всесильные поэты,кудесники стиха, владыки слов,услышьте этот тихий, робкий зов,звучащий мерно, глухо, сокровенно!На дне фонтана, в глубине зеркалужель никто ни разу не видалулыбки там живущего певца?Вы воспевать готовы без концаколонны, фризы, капители,но стал ли вам хоть на единый мигпонятен их таинственный язык?В любом цветке, в любой травинкеживет поэт… Они творят без словпростым движеньем, дрожью, колебаньем,и к нам в сердца их древний, вечный зовпрорваться хочет сквозь иносказанье,невыразимое в словах —молчанье.ПЕДРО ЛАЙА[116]
Каньау́[117]Перевод М. Самаева
О Каньау́,несправедлива к нам земля отцов,дремота, как туман, в ушах коня,и бесполезны стали зубы псов.Работать нам невмоготу,здесь больше жить нельзя, как жили деды, —здесь даже травы не растут,и кролики из наших мест бежали.Бесплодны тучи, Каньау́,язык земли от жара пошершавел.Здесь прежде Хуанита Кастаурианаткала платки из нитей своего молчанья.А нынче дым здесь отравляет чаек,в зубах машины стонет дерево.За что разрыты русла ручейков?За что сгубили песни клевера?Здесь больше жить нельзя:здесь вечность по ночамглазами сов глядит на беды наши.И этот едкий скрежет на заре,и — прямо в сердце остриями — башни.Вчера в трясине появилась цапля,а дрозд летал над головою телки.И вот в огне кружится одиночество,и стонет, и болит ночами долгими.О Каньау́,ты видишь — сплющило лягушек,и жабы стали безголосы.Тоска вошла под наши кровли.Прошел сквозь наши жизни черный дротик,и заплутались на земле дороги.Не надо преклонять колениперед бичом, карающим страну.Земля ведь наша, Каньау́!Мы нашим сыновьям ее вернем.Она в твоем зажата кулаке,зажата и в моем.Не надо на коленях жить дрожа.Острей точите лезвие ножа.ГАИТИ
ЖАК РУМЕН[118]
ГрозаПеревод Д. Самойлова
Ветер погнал белых бизонов стада по просторный степямНебес. Безмолвные грузные быки растоптали солнце;Оно погасло.Ветер орал, как роженица.И тогда прибежал проливной дождь,Сотканный из огня и моря.Он приплясывал, и топотал,И волочил над землей полотнище тумана.Листья пели дрожа, как дебютантки кафе-шантана;Потом явился гром;Он рукоплескал. Все это свершалось для того,Чтоб радовался и рукоплескал гром.Хлестала вода; не раскрывшись, умирали цветы;Пальмы размахивали веерами;Черных бизонов стада шли вслед за ветрами с востока на запад;Ночь спешила им вслед, как женщина в траурном платье.ГвинеяПеревод Е. Гальпериной
Долгий путь ведет до Гвинеи:Смерть приведет тебя к ней.Вот и темная чаща лесная,Слышишь — ветер шумит сквозь вечную ночьЕе длинных волос.Долгий путь ведет до Гвинеи:Предки твои там ожидают тебяНа дороге, — неторопливо беседуют,Ждут.А костяные четки ручьевНегромко стучат по камням.Долгий путь ведет до Гвинеи.Нет, не ждет тебя пышный приемВ черной стране черных людей —Под мглистым небом, прорезанным криками птиц.Раскрываются веки деревьев над круглым глазом болот,Над стоячей водой.В мирной деревне там ожидают тебяХижина предков твоих и жесткий камень надгробный,Чтоб наконецГоловуПриклонить.ЖАН БРИЕР[119]
Приветствие ЛенинуПеревод М. Ваксмахера
Сказочный город, Москва, под прозрачным дождем,Как рисунок углем,Как толстовских времен литография,Москва, синеватая в дымке листвы запоздалого лета,Москва, на рассвете вся розовая, а в вечернем туманеНереальная, будто мираж(А днем две взъерошенных птицыКлюют с подоконника зернышки летнего зноя),Москва, в кружевах осеннего золота,И задумчивый Пушкин на площади,И недвижный пожар тополей вдоль аллей и проспектов,Москва, золото, пурпур, сангина и сепия,Пространство огромное, камень нетленный,Мрамор, бронза, базальт богатырского роста,Черепица годов на кровлях столетийПод плющом сегодняшней жизни,Москва, вся звенящая песнями, воплощенными в знамени красном,И голос рабочий, под рокот машин,Вздымается выше дворцов, минаретов, соборов,Москва, величавая фреска, чьи краски — живое свидетельствоГероизма народного, века мужества и мечты, —Москва, я к тебе прихожу из далеких краевС изорванным знаменем своих поражений,С поникшим полотнищем, повитым печальюМоей истерзанной родины.Я прошел через два континента, через душную толщу изгнанья,И болят моя корни, которые вырваныИз родной гаитянской земли.Москва, я к тебе прихожу,Как в самую главную гавань всей жизни моей,Прихожу без билета партийного и без визитной карточки,Прихожу без сверкающих погремушек — без тропических орденов,Я прихожу, чтобы с Лениным говорить.Чтобы встретиться с голосом,С живым человеческим бытием,С живым присутствием мастера, изваявшего образГрядущего мира.Я хотел услыхать могучую поступь историиИ в ней обрести человека, который остался навекиВ магнитном поле прошедших времен —В простом одеянии мужества.Я видел фигуру его в человеческий ростВ Москве и Ташкенте —Он обращался к народу.Я видел его, одетого в мрамор, на площадях и в залах музеев,И ночью, возле Москвы-реки,И в Ленинграде, под хлопьями снега.Я видел его на экране — в инее времени.Но встретиться с Лениным по-настоящемуМне довелось в рабочем квартале, в скромной рабочей квартире.Вы напрасно бы стали в этом жилище искатьПлесень нужды, паутину отчаянья.Не бумагой оклеены стены, а достоинством человеческим.На стуле старая кепка ожидает хозяина,Потертая куртка напоминает о фабрике, о работе.Ни старой прокуренной трубки, ни керамической кружки для водки.Книги, на репродукции — царские власти разгоняют рабочее шествие.Все эти вещи могли бы принадлежать и Владимиру Ленину.Все вокруг говорило о жизни,И было у времени отвоевано не ухищреньями химии,А жизнью самой и любовью.В этом скромном жилище, в рабочем квартале,Чистотой все дышало и правдой,Как на заснеженном стоге в Разливе.Был здесь зеленый узбекский чай,И черный московский хлеб,И белокурая девушка с точеной фигуркой,И старая женщина, словно шагнувшая к намИз романа Горького «Мать».И ее рабочие руки мне протянулиАзбуку жизни, соль гостеприимства, братства живую воду, —Руки, простые, как детский, бесхитростный взглядЕе старческих глаз,Руки, поющие, как молодость мира.Вряд ли бы Ленин добавил хоть словоК тому, что она мне сказала,И я говорю:«Ленин, вы мне помогли — издалека, на всех языках, —Помогли мне создать моих идеалов колхоз,Ниву мысли моей,Глубинные ритмы моих поэм.Помогите мне, Ленин, и мне и собратьям моим,Которые мне даны историей и судьбою,Напоить нашей кровью мятежнойРодную землю,И песню создать, которая нас выражает,И клич обрести, который ведет нас к свободе».Я вас приветствую, Ленин!РЕНЕ ДЕПЕСТР[120]
Поэма о моей скованной родинеПеревод П. Антокольского
Вот лучи твои скручены сзади, как руки»Вот в лицо твоей песни нацелилась банда убийц.На усталых ногах твоей пляски железные обручи голода.Я узнал тебя, родина, раньше, чем ты мне взмахнулаОкровавленной синей косынкой надежды.С детства, раннего детства я чувствовал дрожь твою — словно удавОбвивал меня грустной тяжелой лозой.С детства чувствовал горе твое — словно кровный близнецПроникал в глубину, в тайники моего ликованья.Вся избитая в кровь, вся в тоске, ты была, как вдоваОсужденного на смерть по подозренью в насилье.Это ты, моя родина!Это холод ножа, стоит только тебе засмеяться,Это черная грязь торгашей на лице твоем.Это ты, моя родина, съежилась в утренней свежести маяИ свила себе грустное гнездышко в сердцеКакого-нибудь музыканта-бедняги.О разбитая грубым ударом гитара!Ты в наручниках. Ты на коленях.Но в распахнутом пламени черных очей твоихВновь трепещет и блещет зеленая роща Свободы.Я стою пред тобой — низкорослая травка изгнанья,Я пою, так пою мою песню, что сердце вот-вот разорвется,Там, на самой вершине поруганной жизни!Восемь лет миновало, как ты, моя мать, провожала меня у ворога.И дрожала от горя и страха,И следила, как в теплом ноябрьском тумане,В голубом молоке исчезал самолет.Уносивший меня в неизвестную Францию,А она призывала меня голосами любимых поэтов.Ты в ту ночь расщедрилась на наставленья.Все слова негритянской семейственной нежностиЗакачались, как пестрые маки.Все рассказы твои о замученных неграхЗавели свою грустную горькую музыку:— Берегись вероломной зимы.Твои легкие могут не выдержать стужи.Будь веселым, приветливым парнем,Берегись тротуаров с девицами и со шпиками.Берегись их машин на весеннем асфальте.Их глубоких обманчивых рек.Берегись, если братом тебя назовут,И поделятся хлебом с тобой и вином,И усядутся рядом с тобою на землю, и юный твой разуйУсыпят в опьяняющем вихре.Береги свою черную кожу от красных ранений,Береги лепестки твоей плоти цветущей,Берегись каждой лужи, расплеснутой в полдень,Чтоб никто не осмелился лунных следов твоей крови стирать,Не заставил тебя поскользнуться.Так, одетый в сверкающий возраст народа,Безоглядно отдайся всем ярким надеждамИ вернись, озаренный любым человеческим рукопожатьем,И любою прочитанной книгой,И любым из кусков поделенного хлеба,И любою из женщин, с которой окажешься дружен,И любою однажды тобою распаханной новью,Ради золота завтрашней жатвы людской.К ГаитиПеревод Л. Лозинской
Дождь родины, сильней, сильней стучив пылающее сердце,залей струей прохладнойнезатухающий огонь воспоминаний!ГАИТИ…Вот уж сотни летя пишу на песке твое имя.И море каждый день его смывает…И горе каждый день его смывает…И утром снова я его пишуна тысячелетнем песке моего терпенья.ГАИТИ…Проходят годы с их великим молчаньем моря.Есть еще мужество в крови.Но от случайности любой зависит тело,и разум мой не вечен.ГАИТИ…Мы смотрим друг на другасквозь моря бесконечное стекло,и плачет в моих глазах одно желанье:пусть твой дождь прольетсянад моей неутолимой жаждой, над моей неутолимою тоской!АНТОНИ ФЕЛПС[121]Перевод М. Ваксмахера
Дерево
Повинуясь шепоту веток,ветер губы свои разомкнул,чтобы в зеленой тениразомлевшему лету поведатьтайны стиха и науку соцветий.* * *
Ни на что не похожее дерево,угловатое,выситсяпосреди одинокого дня,как упрек.Одинокое деревос лохматой листвой —как упрек небесам.* * *
Отражение деревав раме воды.Отражение деревана холсте синевы.Оскорбленное деревов раме гулкого ветракровью сочитсяи думает о семенах.* * *
Он во мне, этот образодинокого дерева,протянутого, словно рука,к ловушке лазури,к равнодушию небосвода,и голос его во мне —призыв одинокого дерева,крик, не знающий эха,хватающий за душу голосдерева —и цветына его ветвях.ГВАТЕМАЛА
МИГЕЛЬ АНХЕЛЬ АСТУРИАС[122]
Сонет влюбленной любвиПеревод Риммы Казаковой
Бесчисленные мелочи ценя,то, без чего мы все так мало значим,любовь, помилуй, ослепи меня,пойми, мне больше незачем быть зрячим.Слепому не нужны уже боиза счастье, что отвергнуто. Доколетерпеть, что не спешат черты моистать пустотой — из очертаний боли?Ведь все равно замкнулся жизни кругтех, кто твоей немилостью отмечен.И руки не нужны без чьих-то рук,и не к чему прислушиваться чутко,и ничему глазам ответить нечем,и без любви мертво любое чувство.Сонет опечаленной любвиПеревод Риммы Казаковой
Зачем искать тебя в тебе, когда —во мне ты от начала и вовек.Едва надламываю стебли век —мы вместе, и душа собой горда.Ту, что во мне, я, кроме немоты,от подлинной ничем не отличу.Тогда за что сражаться я хочу?О чем вздыхаю, коль со мною ты?Взлетает цапля над простором вод,где отраженья-корня больше нет.Вода теперь сама — как небосвод.Она глядит смятенно птице вслед.Вот так и я, пока ты вправду рядом,неверящим с тобой встречаюсь взглядом.Сын твой, индеец…Перевод Риммы Казаковой
Из прозрачных глубинты выходишь к солнцу, человек,жажда, дыханье,безмолвие статуи.Твой невесомый лик пробуждаетвсе вокруг.Бегут молодые твои облака.Мимо тебянепрерывно текут века,недоступно сливаясьс одинокой далекостью неба.Кто твой сон раздробил?Ты проснулсяуже в движенье, и с этих пориз потока, впадающего в водоем,ты выходишь — задумчивый и босой.Ты идешь не спешапевучим просторомсвоей флейты, давая времяи влагу деснамборозд, чтобы сберечьзеленые зубыпосевов. Музыка мотыгишагает рядомто впадинам эха и прялок.Тот, кто живет, как ты,умирает смертью растенийи оставляет землю, сдобренную мечтой.За тобой гонится марево моря,но не догонит. О соленом моренет ничего в твоей истории.Только о пресных морях.Спрессованное одиночество твоего пеклазаставило меня задуматься о тебе.Стал ли ты статуей моего ожиданья?Кто придет завтра?Позволь мне спросить об этом: о твоем сыне,изменчивом, как музыка реки,влажном, как ложе озера,несущем улыбку и бесконечность.О твоем сыне, индеец!Индейская мудростьПеревод Риммы Казаковой
Тебя нашли позади твоей тени.Закат за твоей спиной —вот причина твоего пораженья.Если солнце — в твоей груди,если ноги и голову оно золотит,ты неподвластен ни людям,ни богам, ни стихии.А поверженный, ты видишь, не глядя,слышишь, не слушая, чувствуешь, не ощущая,разговариваешь безмолвно,осужденный на молчание,кровь твоих ран — твой вопль.Какие травы укрылитвое дыханье тинахи, наполненной водой?Ты кладешь свое утро в золуи ворошишь его среди перьевокоченевших птиц, что поютв ожидании твоего смеха. Не гримасы. Смеха.Ох! Того невозвратного белозубого смеха.Солнце опять войдет в твое горло,в твое сердце, в твое лицо,прежде чем нависнет ночная мгланад твоим народом,и такими человечьими будут крик, прыжок,сон, любовь и пища.Сегодня есть ты, а завтратебя сменит такой же, как ты.Ни торопливости, ни нетерпенья.Неиссякаем род людской.Вот тут была долина, а сегодня — гора.Там был холм, а нынче — ущелье.Окаменевшее море стало хребтом,а застывшая молния — озером.Пережить все перемены — вот твое назначенье.Ни торопливости, ни нетерпенья. Неиссякаем род людской.Живой НерудаПеревод М. Ваксмахера
Дележ добычи в Гватемале.Предательство бананового войска.К твоей, поэт, груди своим усталым лбомприжался мой народ,когда во рту его иссякпрохладный привкус неба,когда соленый ливеньего лицо омыл.Шел пятьдесят четвертый годстолетья нашего,и ты, поэт, безмерно чуткийк страданьям человеческим,постиг в то лето душуизмученной тропической страны,залитой кровьюрабочих.Сегодня доблесть Чилизатоптана солдатским сапогом.Погромы, казни.И сердца благородногобиенье.Да, сердце бьется — значит, жив Альенде.Оно стучит — я, значат, жав Неруда!Мы не отступим.Ваш примеридет от сердца к сердцудорогою не траура, а молний.Неруда будет петь всегда,его стихам рождаться бесконечно,взвиваться ввысь,как чайкам в клочьях пены.Кто утверждать посмеет, что ты умер?Я говорю,я снова повторяю,что ты ЖИВОЙ.Твой голос отвечаетзóву Чили.Октябрь 1973
СЕСАР БРАНЬЯС[123]
Пустая земляПеревод Б. Слуцкого
Ангелы, скажите мне, ангелы,сгинули вы куда?Не встречаются ангелына земле никогда.Матросы, вы, матросы,в чьих глазах отразиласьголубизна морей!Где же те матросы,что не вернулись с морей?Раскройте солдатскую тайну!Куда солдаты ушли?Неужто кончились войны?Ведь мира нет на земле!Может быть, есть мечтателис челом, озаренным луною,с жасмином, растерзанным в сердце?Может быть, есть влюбленные,а может быть, у влюбленныхгубы — кровавая ранаи на снежном ложеили на огненном ложежертвы они приносятлюбви?Может быть, есть святые,сердце в руках несущие,жгущие себя факеламибезумцы, представляющиена земле мир иной.Разве земля не пустая?Разве есть надежда!Где они, дни золотые?Где он, мир иной?Земля вертится, вертитсяу ней, пространства пленницы,ни радости, ни ясности,земля вертится, вертится,она пустая — скорлупка,и что ей мир иной?ЛУИС КАРДОСА-И-АРАГОН[124]Перевод М. Ваксмахера
Солнце, аквамарин и пальмы
Как мне назвать Гавану?Смуглой, соленой, славной?Ах, слова мои — только пена,и уже не вмещаются краскив плоды, и цветы, и женщин,в землю, море и стены.А гитара под пальцами неграрассекает закатное небо —и пейзаж истекает шелком,солнцем, пальмами, аквамарином.Из чистой платины утролегко, как твое дыхание,и вокруг разливается ясность,безмятежная и бескрайняя,а золотое солнце,и небосвод высокий,и город, и твой профильврываются в мои строки,и глаза мои синими сталиот этого неба и моря.Жила Клеопатра кубинская,Аврора в мантилье синей,Сипанго великой нежности,золотая жаркая женщинаиз пальмовой древесины…И сквозь оранжевый вечер,лиловый, лимонный вечерулицами Гаваны, —словно в сердце ужаленное,бродит мое желание.Не в цветах возродились — в пальмахминувших времен плясуньи,канувшие в забвенье…Плясали они так лихо,что юбки взлетали к небу,обнажая стройные ноги.…От красного пламени румбы,от солнца я виноградадаже глубокой ночьюупоенно поет цикада.Пенье цикад я звездыясную ночь буравят,в длинные волосы водорослейодеты сирены,а еще в лабиринт улыбоки в ожерелье пены.Морро глядится в волны,где изумрудные ногисирен неистово рвутсяпрочь от морского плена.Гитара под пальцами неграрассекает закатное небо,и шелком пейзаж сочится,солнцем, пальмами, аквамарином,красным пламенем румбы…Плясали они так лихо,что юбки взлетали к небу,обнажая стройные ноги.Пенье цикад и звездыцарят над высокой ночью.Радиограмма дону Луису де Гонгоре
Я, право, не знаю, каким мне вас вообразить, мой огромный и ясный друг!Я вас вижу в саду, среди орхидей, жизнерадостным вижу Юпитеромс охапкою вечности в сильных руках,лабиринтом вас вижу зеркальным, населенным сиренами,большой вижу раковиной морской,великаном, по-детски робким,гильотиной, срезающей розы,калейдоскопом безмерной нежности…Нет, право, не знаю, каким мне вас вообразить.Чтобы вас лучше увидеть, я закоптилстекла своих очков.Звездный ваш стих, исполненный меда и хмеля,меня ослепляет. Сам Аладдин растерялся быв катаклизме ваших чудес,ибо вы — древнейший пример движения вечного, ибо вы —современный самый поэт.Ваши стихи понятны, как рыбы в стеклянном аквариуме.Все в вас — бескрайнее, океанское,о невиданный спрут с нежнейшими щупальцами, с крыльями ангела!Раскрываю я книгу — и боюсь, что стихи вашив небо взлетят.О вашей жизни, простой и проклятой,Малларме написал пером из крыла жар-птицы.Шлюзы неба вы отворили —и оно затопило нас ласковым плачем,потому что поэзия ваша — бесконечная сфера,и центр ее — всюду,как Паскаль говорил о пространствах!Млечный Путь вашей песни — это грядущее чудо,это солнце для каждой зари.Время не существует для вас.Ваши творения столь велики,что никогда им не стать до конца актуальными,и они через годы скользят, точно рыбы.Вы и в сто лет по-прежнему молоды,молоды в каждом столетии.А теперь я хочу вам послать свои книгии на этом закончить свое затянувшеесяобъясненье в любви —завершать чересчур многословную оду,что отныне для снов моих будет приманкой,точно наживка для рыб.Ах, как прекрасна она, ваша муза,как прекрасна в своем косоглазии!Ваши руки, ваш рот и глаза были созданы для жизни иной,для иных континентов,вы — Атлантида, Сипанго поэзии…Так скажите же мне, своему смиренному брату,для которого вы — неизменно огромный и нежный,как кормилица для ребенка, —скажите,если мечта — это жизнь в измерениях Гонгоры,то какой же была она, ваша мечта?ОТТО РЕНЕ КАСТИЛЬО[125]
БудущееПеревод М. Симаева
Дитя маиса,дитя кофе,в тебя мы верим.В красное имя твое,в твой завтрашний день.Ты будешь счастлив.Ты будешь свободен.Дитя маиса,дитя кофе.Потомок древнего нашегопраотца,общей праматери нашей.Мы ждем тебяв окружении ненависти.Мы не спим — ожидаем!Потому что близитсядень нашей радости!Имя твое священно,потому что священен народ.Потому что горек твой хлеб — священно!Потому что хмуро утро твое священно!Дитя маиса,дитя кофе,ты дашь нам землю,чтобы на ней мы посеяли нежность!Тогда возвратятся ласточки на маисовые поля,как птицы, лишенные крыльев,под ударами ветра.В тебе,только в тебескрывается ваша вера,потому что ты — луч, ты — путь,ты — и сын и отец наш, ты — песня,ты — земля, которая ждет наших руки обретет их в грядущем.ГОНДУРАС
РАФАЭЛЬ ЭЛИОДОРО ВАЛЬЕ[126]
ЛимоныПеревод Б. Дубинина
Дни золотого чекана.На черепице багряной —солнечный пестрый узор;в переплетении веток —зори ярчайших расцветок,полон цветами весь двор.С ясною их белизноювеет мне в сердце отрада,помнится время иное —и шелестит надо мноюпена январского сада.Только вглядеться в соцветья —нежно, как после разлуки, —и на далеком рассветеснова тряхнуть эти ветвитянетесь, детские руки!Снова стою под лимоннойвздрагивающею кроной,и замираю, и сновачую на зорьке погожейэтот скользящий по кожеласковый дождь лепестковый.Как белизною, бывало,землю кругом укрывало!Как мне хотелось при этом,взявши корзины в сарае,все их наполнить до краявсюду рассыпанным цветом!Ливень ли сек по забору —мне и в ненастную поручудилось, как в лихорадке:это поэт из-за тучибелые горсти созвучийсыплет на тропы и грядки…Кипень лимонного сада —в памяти, как за оградой,не увядаешь с летами,так же приветно и щедросердца покойные недрапереполняя цветами.Да не оставишь меняи до последнего днявоспоминаньем, что свято, —и, возвратившийся в прах,я потону в лепестках,так шелестевших когда-то…КЛАУДИА БАРРЕРА[127]
Все пройдетПеревод Риммы Казаковой
Все пройдет… Не будет ни следана песке, холодном и остылом.Все исчезнет: светлая звезда,золотом прошитая руда,серый сон и слезы в детстве милом.Все пройдет, не будет ни следана песке, текучем, как года.Все пройдет. Пусть сладко дремлет сонна щеке моей, в одно мгновеньес утренней зарей уйдет и он.Все исчезнет: пробужденья стони ночных фантазий сокровенье.Все уйдет, и все-таки праваэта непонятная тревога…Тайна песни, чуткие слова,ритмы, различимые едва,жажда счастья — к вечности дорога.Все исчезнет. Но уйдет и больжизни одинокой, несогретой,потому что люди мы с тобой,и тоска по вечности, любовь,не проходит на планете этой.ПОМПЕЙО ДЕЛЬ ВАЛЬЕ[128]
Освобожденная песняПеревод П. Грушко
Я мечтаю о песне со звучаньем набата,о песне свободной,как гражданская совесть солдата.Эта песня должна быть народной,ни на что не похожей,чтобы ее услышал народ —он замечательно слышити верно поет.О песне мечтаю, которую защитяттридцать тысяч рабочих,огонь и бетон их прочныхумелых рук,чтобы повсюду вокругзвучала она непрестаннона устах у народов различных стран,как буря Тихого океана,как взбунтовавшийся Атлантический океан.Мечтаю о лучшей из песен,водруженной в гуще событий,как знамя, чей цвет пунцовот крови кровопролитий,от красной крови борцов.Я хочу, чтоб слова этой песни звучалинад просторами улиц и площадей,где бессмысленно умирают миллионы людейв рабском одиночестве и печали.О песне мечтаю, яркой, как солнечный день,слова которой рабов всколыхнути укажут, откуда, падает теньи в чьихрукахкнут.Чтобы люди закрыли дороги истерике,хлынувшей с севера мутной волной,чтоб закрыли живою стенойбудущее индианки Америки,которая на карте лежит в океанеподобно загнанной лани.Мечтаю о песне сильной, как шквал,если хотите — о песне-тайфуне,который, разбившись у мола,вносит на улицы города краснопенный вали обрушивается, как молот,на бронированные авто, где, забившись в угол,дрожат, пистолеты сжимая,сеньора с лицами пугал.Мечтаю о песне, сколоченной грубо,о песне-стреле, выкованной из металла,о песне, способной увлечь всякого,о песне, которая, как народ, многолика,о песне-птице над морем бунтующих масс,чтоб ее повторяла Кубаи слушала Гватемала,чтоб узнали ее в Никарагуа,чтобы пела ее Коста-Рика,а подпевал Гондурас.О смелой песне мечтаю,о песне, которая пуль не боится,о песне, похожей на море,которая только мужает в гореи не страшится полиции…Вот о какой я песне мечтаю,чтоб вложить ее в уста поколений,вставших с коленей!Чтобы светом победы повсюду окрестбыл озарен небосклон,чтобы под натискомсоциалистических наших колоннрухнул призрачный крести народы встали стеной,молот и серп в небеса вздымая,во славу жизни земнойвечный мир на земле утверждая!Реке ДнепруПеревод М. Самаева
Бушуют реки, катятся в ночис высоких гор, над дымом, над лесамимоей страны обобранной, и в слезы,в таинственные слезыпреображаются в долинах.Ты, Днепр широкий,ты друг простых людей:ребенка, женщины и старика.Ты, Днепр, любовьюнаполнил грудь мою,ты подарил мне светсвоих веселых, золотистых лун.Ты, Днепр могучий,на юношу прозрачного похожв одежде волн и голубей.Просторный Днепр,ты полевым цветам поешьбесчисленные песни Украины,Урала,Киргизии,Кавказа.Поешь тыцветамтвоих народов радостные песни.Ты добрый друг и братлюбого, кто зоветсясоветским человеком.Ты песнь своей землипоешь цветам,земли, где все цветы, все излучает свет:пшеница,воздух,пламя,и железо,и даже время,и будущее даже,просторный Днепр.ДОМИНИКАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА
МАНУЭЛЬ ДЕЛЬ КАБРАЛЬ[129]Перевод С. Гончаренко
Ослику
На пригорок трусцой забираясь лениво,утро долгим «иа-а» наполняя до края,канув мордой на дно лугового разлива,ты невинен, как эта трава росяная.Даже если греховною брагой порыва,осквернив целомудрие сельского рая,кровь взыграет в тебе, то струя ключеваявмиг искупит позор твой — такой немудреный,ах, любимец ты наш: мой и дона Рамона[130].Мой же грех — человечий — смывают иначе:он смертельною платою будет оплачен —той, что грудь рассечет, как отточенный лемех,и под сердце уронит свинцовое семя.Посмотри же, мохнатый, оттуда, со склона,как мужчины сойдутся в неистовом споре,в поединок вмещая единое горе,ах, любимец ты наш — мой и дона Рамона,искупляющий в речке свой грех немудреный…Как хорош ты, невинно жующий цветочек,словно проголодавшийся вдруг ангелочек!Поэзия
В стакане так светла вода:прозрачный сплав стекла и льда…Как будто это пустотав сосуд звенящий налита.Как будто ничего в нем нет…Лишь бьет в глаза слепящий свет!Маленькая аллегория
Соразмерна величью муравья и рассвета,ты пространство ли? Времени ли средоточье?Но молчанье твое, как гудящее лето,глину плоти моей наполняет, пророча.Эти очи твои, голубые поляны,как стихи, добираются до сердцевиныи нескáзанным словом во мне несказáнноокрыляют порыв оживающей глины.Старые дырявые башмаки
По городам и весям с протянутой рукою…Почтеннейшая обувь — худые башмаки…Они вросли в мозоли, они срослись судьбою,наверно, с каждым нервом твоей глухой тоски.Дырявые обутки не просто просят каши —сквозь смертные прорехи сочится жизнь в песок…Два башмака — две раны. И каждый взгляд, и каждыйтвой стон исполнен болью мучительных дорог.По городам и весям с протянутой рукою…Монетки, словно слезы, блестящие в глазах…(Америка не знает, что новый день зареювосходит из прорехи в дырявых башмаках!)А знаете…
А знаете, что это значит —быть господином в Америке?Не поверите!Дорого стоит построить дом, и все жепорядок в нем навести при том —много дороже.Господин толстяк, владелец собственного жира, —не это ли самая взысканная роскошь? —зачем ты отправился в музей, скажи-ка?Чем глазеть на индейца из воска,взгляни на живого,который весь век проработал,не окупив ни капли пролитого пота!Взгляни на него: он словно поле живое,возделанное солнцем — древней сохою,а руки его — как две ветви, с которыхвкушают плоды благороднейшие сеньоры…Еще бы! Какое древо не будет плодоносить,если слезами и потом его оросить?Господин,у которого лоснятся ботинки и щеки!Господин преуспевающий щеголь!Вслушайся в ропот земли этой горькой:он одинаков — что здесь, что в Нью-Йорке,ибо везде животы и уста, сведенные голодом,разговаривают одинаковым голосом.Господин с воротничком накрахмаленным!В ярком галстуке,в сюртуке приталенном!Знай, что ты со всею твоей гигиеною,с безупречным пробороми с тросточкой непременною,будь ты тысячу раз белоснежен и нежен, —в этом деле нечистом ты тоже замешан!Посмотри-ка на неграи прикинь на досуге: к чему, почему бытак слепяще сверкают во рту его белые зубы?Ведь их блесккоролеве бы сделал, наверное, честь!Ах, не знаешь?У негра такие чистые зубы,потому что негру нечего есть!В Латинской Америкене дорого стоит еда.Да.Но ты запамятовал, видно, —как обидно! —что у нас далеко не каждыйимеет сюртук отглаженныйи носит визитную карточкув пухленьком портмоне.Да что там еда! Даже водуи ту по капле собирает беднота,как будто эта самая водане пот, который выжимают из народа…Взгляни на тех, кто приехал сюда не в уюте,не в первоклассной каюте,а приплыл к нам на остров в трюме,зарывшись в вонючую тару,прибыл подобно скоту и товару,чтобы пóтом своим поливать поля(не в этой ли секрет их плодородия?),не смея сказать: «Вот эта земляи есть моя родина».Сеньор в безукоризненной сорочке,обладатель немыслимо белых рук!Оставь свою трость и машину… Впрочем,я не призываю тебя скинуть сюртук:одежда — мелочи; рядись во что хочешь…Но прошу: приложи к земле этой ухо.Может статься, и твоего достигнет слухаэтот странный звук…Слышишь? Вот так из столетья в столетьестонет наша земля — словно тело под плетью.Словом, нашему дому, нашей Америкенастоятельно необходимыметлы и веники,чтобы именно те,кто лишен даже собственного имени,нашу землю печальную начисто вымели,потому как плесенью затхлых столетийвсе пропахло насквозьв этом Новом Свете,потонувшем во мгле…Континент наш поднялся, как колос,но под тяжестью собственных зеренсклонился к земле.И когда мы мечтаем,не столь тяжело нам мечтания бремя,сколько трудно мечтою своейподелиться со всеми:как одним колоскомнакормить миллионное племя?И, однако,ждать нельзя. Надо действовать.Это необходимо.Посмотрите на карту! Воистину необозримынаши земли: нам полполушария вверено…В этот век скоростейчто пешком, что верхом —все равно получается медленно.Пусть же время вскипит?Пусть докажет оно, что ожило!Пусть грядущее кровью струится у родины в жилах!А пока чтонаша карта захватана лапами жирными.А пока чтоэти лапы играют не в карты,а — нашими жизнями.А пока что,изнывая от жажды,рубят негры тростник до заката с рассвета.И слезой серебрится медовая капля на остроммачете.А пока что…Вот такая пока что история.Все у нашей Америки есть.Нет лишь голоса, хлебада собственной территории.Негру,у которого ничегошеньки нет
Я видел тебя в золотом руднике,тебя, безземельный негр.И в копях алмазных, во тьме-глубине —с киркой и лопатой, негр.Как плоть свою, что чернее недр,ты уголь рубил, негр!Ты эту землю кормил по веснезерном, безземельный негр!Я видел, как землю поил твой пот,твой пот, безземельный негр.Твой горький пот из породы вод,чище которых нет.Твой древний пот, он слез солоней,он льется рекой, негр!На тех, кто всю землю скупил кругом,ни разу ногой не ступив в чернозем,на них ты работаешь, негр!Знать, только земля в могиле твоейстанет твоею, негр!АНТОНИО ФЕРНАНДЕС СПЕНСЕР[131]Перевод А. Косс
На земле
Идем по земле, мечтая,чтоб светом оделась твердь.Мы — семя; нас разметалаи гонит по ветру смерть.Касаемся уст устами,пьем в поцелуях рассвет,но сколько б ни рассветало,света в душе у нас нет.Мы — память да плоть простая,и тщетно солнцу гореть:в груди моей вырастая,велит оно умереть.Умрут уста твои, знаю,и голос умрет, и песнь.Мы — темная персть земная:свет гаснет, дробясь о персть.Мальчик, который пел
Проходит полем мальчик. Безлюдно. Вечереет.Пичуги над рекою уже заводят песни.Проходит полем мальчик, и синяя рубашкамелькает в тихих травах, а сверху смотрят звезды.И он — не просто мальчик, такой же, как другие:в глазах его сияют вечерние светила,в душе его, как в русле, текут речные воды.Он — мальчик. И похожа на плод поспевший песня,и Время длится в песне. А вечер полон света,закатного свеченья, свеченья апельсинов;колокола запели, и загрустило Время.Поет и мальчик. Солнце зажглось под синим ситцем.Я — как трава, что Время взрастило и спалило.Есть у меня початки созревшего маиса,есть дом в горах высоких, и есть простор зеленый,где дробно плещут реки и где пасутся кони,багряные от солнца, с глазами, как озера.Люблю я нашу реку, люблю наш дом спокойный:в его тяжелых бревнах — душа живая леса.Еще люблю я плуг наш — за щедрость урожая.В саду целу́ю щеки румяных круглых яблок,а на полях певучих шальной целу́ю колос,и радость полыхает во мне, как пламя в кузне,для родника придумал я имя, как бубенчик.Как только день наступит, его вином крещу я,рассвет со мною славят резвящиеся кони;для утра я придумал названье — колокольчик:скажу — и чистым светом заря оденет горы.Я счастлив, как колодец, как воды в быстрой речке,бегущие по гальке, серебряной и чистой.Я счастлив, словно ветер, что гриву жеребенкаразвеял рыжим стягом во Времени летящем.Я — мальчик, Время длится во мне, вокруг. Об этомты знаешь, гладь морская, ты знаешь, прах сыпучий.Мне Время рвет рубашку, шершавит поцелуи,ты это знаешь, птица, и потому примолкла.Моя простая радость — как плод, несомый ветром.В себя я погружаюсь, как в глубину колодца.Я — как земля: изранен и кровью истекаю.Сегодня светом правды горит мой лоб открытый.Поля мне плотью стали, дрожат в губах поющих,что яблоками пахнут и горечью познанья.Сегодня мне сказала звезда в вечерней небе:петух поет напрасно — ты не уйдешь от смерти.Так мальчик пел, и поле его учило тайнами Времени, и жизни, томя его тоской,глубокой, словно реки, что умирают ночью,простой, как прах истлевший, как жалкий прах людской.ПЕДРО МИР[132]
«Отныне…»Перевод С. Гончаренко
ОтнынеЯперестало быть главным словом,словом, с которого начинается мир.Отнынемир начинается со словаМЫ.Мы — железнодорожники.Мы — студенты.Мы — шахтеры.Мы — крестьяне.Мы — бедняки планеты.Мы — населенье земли,герои черной работы,с нашей любовью и гневом,с нашей верой в надежду.Мы — белокожие,мы — желтолицые,негры, индейцы,черные, черноволосые,красные, цвета оливы,рыжие и альбиносы.Нас побратала работа,нужда и годы молчанья.А еще — этот отчаянный криквопиющего в пустыне хозяина,который орет в ночи,щелкая отменным кнутом,суля нам жалкие деньги,уповая на свой золоченый ножи свою железную душу.Он брызжет слюной,он захлебывается словомЯ,но звучное эхо в ответдоносит мощноеМЫ!И катится над портовыми кранамиМЫ!Над фабричными трубамиМЫ!Над цветами, мольбертамиМЫ!И звучит на высоких дорогах орбитМЫ!И в мраморных залахМЫ!И в темных застенкахМЫ!Диего Ривера. «Древняя и новая медицина».
Фрагмент росписи в Госпитале де ля Раса в Мехико.
1952–1953 гг.
КОЛУМБИЯ
ХОСЕ АСУНСЬОН СИЛЬВА[133]
НоктюрнПеревод М. Квятковской
Давней ночью,ночью, полной ароматов, полной шепота и плеска птичьих крыльев;давней ночью,ночью свежей, ночью брачной, освещенной колдовскими светляками,ты, прильнув ко мне всем телом, и бледна, и молчалива,словно чувствуя заране наши будущие беды,в неосознанной тревоге, омрачившей сердца тайные глубины,через сонную равнину, по тропе в цветах и травах,шла со мною;и луна светлей опалав небесах темно-лиловых, бесконечных и глубоких, свет молочный разливала;наши тени —легким, стройным силуэтом, —наши тени,обрисованные белым лунным светом,на равнине беспредельнойсочетались,и, сливаясь воедино,и, сливаясь воедино,и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной,и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной,и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной…* * *
Этой ночьюя один, и мое сердцепереполнено непоправимым горем, обездолено твоею смертью.Многое меня с тобою разделило — расстоянье, время и могила.В бесконечность,в черный мрак извечныйканули бесследно наши речи.Онемевший, одинокийснова проходил я той дорогой.И собаки выли на луну,на бескровную луну,и гремели лягушачьи хоры…И в меня ворвался холод. То был холод,овладевший навсегда твоим альковом,оковавший твои руки, твои щеки, твои очи,белоснежным скрытые покровомпогребальным.То был холод замогильный, стужа смерти,лед небытия.Тень моя,обведенная печальным лунным светом,одиноко,одиноко,одиноко протекала по пустыне.Тень твоялегким, стройным силуэтом,приближаясь,словно той далекой ночью вешней, ныне мертвой, вечно незабвенной,ночью, полной ароматов, полной шепота и плеска птичьих крыльев,с нею рядом полетела,с нею рядом полетела,с нею рядом полетела…Неразлучные обнявшиеся тени!Тень души, спешащей слиться с тенью тела!Тени скорбные, нашедшие друг другав эту ночь печали без предела!ГИЛЬЕРМО ВАЛЕНСИЯ[134]Перевод С. Гончаренко
Верблюды[135](Фрагмент)
Раздуты жадно ноздри… Пружинит сонно шея.Мерцает зелень взгляда, горчащего полынью…Под рыжим шелком шерсти на солнцепеке млея,верблюды мерят шагом Нубийскую пустыню.Внезапно, вскинув морду и поведя глазами,размеренную поступь прервал двугорбый лоцман.Текло в плавильне неба крутым расплавом пламя,но он учуял струи подземного колодца.Когда ж в ковры кочевий легла дремота мракаи закатилось солнце за выжженные дали,под ликом смуглой Девы, под чернью зодиакаони пошли, ступая, как призраки печали.О побратимы скорби! Покачивались мерноих выи, словно пальмы под ветром… и казалось,что их угрюмый облик сплели во мгле химеры,и сфинкс вдохнул им в очи предвечную усталость.Пригубьте взор их горький, флейтисты Византии,шлифующие дактиль под перезвоны в звеньяхцепей… Лишь он расскажет о муках летаргиивселенной, изнемогшей без жаркой крови в венах!Новый год
Сегодня — белый вечер. Сегодня — белый ветерс морозным воркованьем стеклянных голубей.И смятена холодной метели добродетельдевичьим смехом. Эхом, звенящим все слышней.Сегодня белый вечер. Сегодня нет на свете,на целом белом свете печалей и скорбей.Пусть мирозданье в душу звездой Полярной светит,но все равно созвездье девичьих глаз светлей.Сегодня белый вечер. И в полночь каравеллыиз лепестков лимона поднимут парус белый,озвучив снежной песней дремотный сонм светил!Сложив покорно крылья, готовые разбиться,Летят из поднебесья светящиеся птицы,и хлещет белый ливень пургою снежных крыл.Существование из существительных
Крестины. Школа. Университет. Диплом.Нужда. Долги. И суд. Скандал — залог успеха.Кандидатура. Пост. Существенная веха:вояжи. Лондон. Рим. Париж. И снова дом.Невеста. Обрученье. Роды. Дочь. Потом —пеленки. Школа. Свет. Уже жених. Потеха!Медовый месяц. Ревность. Сцены. Не до смеха.Внук. Школа. Университет. Опять диплом.Вдруг — старость. Немощи. Бессонница. Облатки.Страх. Головокруженье. Слепота. Припадки.И — одиночество. И — ни души окрест.Инфаркт. Могила. Плач. Поминки. Даже пресса.Улыбки. Смех. Прогулка до собора. Месса.Могильная плита. Крапива. Точка. Крест.ПОРФИРИО БАРБА ХАКОБ[136]Перевод Т. Глушковой
Человек
Вы, в чьем сердце не было скорби по господу богу,а на руках — крови убийства,те, чей разум не потрясен был Вселенной,кто не слышит, как червь трусостинеустанно подтачивает нашу душу,кто не знавал ни высочайшей хвалы,ни неизбывного позора;вы, кто был счастлив в самую меру —без ослепительных озарений, негаданных, ежечасно возможных,кто не задумывался о призрачности Пространства и Времении полагает, что жизнь ограничена очевидным:закон, брак, любовь и ребенок;кто колосья крадет у разгневанной пашнии невозмутимо разламывает хлеб вымытыми руками;кто произносит: «светает», —не замирая перед волшебным ирисом зари;кто не сподобился стать просто-напросто нищимили добыть хлеб и кров своими трудамисреди разоренья, трущоб, нищеты;кто в бедности не умел отсчитывать дни,не рассуждая, а лишь терпеливо страдая;те, кто не бился от ужасав страшных тисках, железных объятияхстрасти,те, чья душа не сгорала в темном и чадной огне, —сумрачная, немая,сосуд позора, светильник безмерной жертвенности, —те не постигли страдальческой сутиэтого имени: ЧЕЛОВЕК.Сердце
О, цветущее сердце мое, погоди!Красный маяк, зажженный в моей груди,пурпурный сгусток, темная роза страсти,ты, мое сердце, станешь когда-нибудь старым.Твой ритм волны,дуновения ветра в апрельских садах,твой аромат весны,детский порыв, печали любви будут развеяны в прахвремени мягкой рукой —не вечно тебе колотиться,и бросят тебя в тюремный покой,опустелый ларец, мертвая птица.Песни твоей трепетанье,жадное пламя, что плоть мою яростно жжет,гнева и слез накипанье —все, растаяв, уйдет.Ты, цветущее сердце мое, погоди, —красный маяк, зажженный в моей груди,пурпурный сгусток, темная роза страсти…О, мое сердце!..О, мое сердце!..Песнь глубинной жизни
Человек — это нечто тщетное,
изменчивое и колеблющееся.
МонтеньДни бывают, когда так легки, так легки мы,будто ветер, что плещет в зеленом древесном уборе,будто нам в небесах улыбается ласково Слава, —жизнь ясна и распахнута, словно лазурное море.Дня бывают, когда так щедры, так щедры мы,будто пашня в апреле, что дышит податливо страстью:разум смело парит над безмерным простором вселенной,а в душе — озаренье, и мудрость, и гордое счастье.Дни бывают, когда мы столь глухи, столь глухи,точно камня нутро, будто сами мы в камень одеты:ночь в безмолвье проносит над нами огни смоляные,за Добро и за Зло почернелые сыплет монеты.Дни бывают, когда мы бездумны, бездумны(вод сапфирная синь! Детство в сумерках, синих и зыбких!):и строка из стихов, и лесная летящая птица,даже горесть — и та предстает нам достойной улыбки.Дни бывают, когда в нас — желанье, желанье,так что лучшая женщина вряд ли насытить нас может:миг прошел, как, лаская ей грудь, мы ее обнимали,но округлость плода — и мы снова в пылающей дрожи.Дни бывают, когда так мрачны, так мрачны мы,будто сосны в ночи, будто стоны лесов темнокрылых.Изнывает душа — мировой ей не выплакать скорби,сам господь в эту пору утешить нас был бы не в силах.И бывает еще… день… единый… единый…Якорь поднят! Заря красновато забрезжит…О земля! Налетают гремучие ветрыв день, когда на земле нас никто нипочем не удержит!ЛУИС КАРЛОС ЛОПЕС[137]Перевод О. Савича
Моему родному городу
Печальный град, вчера — царица моря.
Х.-М. де ЭредиаТы был для предков — золотая маннаи все забыл, мой город грязно-белый.Где времена креста, меча, обмана?Когда погас светильник закоптелый?Эпоха авантюрного романаокончилась. На рейде каравеллыне выплывут из зыбкого тумана,и не в горшки льют масло маслоделы.Во времена колониальной былитвои сыны едва ли походилина воробьев, трещащих без запинки.Сегодня в затхлости нечистоплотнойвнушаешь ту же нежность безотчетно,как стоптанные, старые ботинки.Провинциальные девицы
Приди, Сусанна, я хочу твоей любовью насладиться…
ЛегарПровинциальные девицы,не выйдя замуж, год за годом тонутв романах-фельетонах,следя за жизнью из окна, с балкона…Провинциальные девицывсегда с иголкой и наперстком рядомничем не заняты. Вот разве на ночьпьют кофе с молоком и мармеладом.Провинциальные девицы,когда на час решатся дом покинуть,уходят в церковь спозаранкудомашнею походкой, как гусыни.Провинциальные девицы,и перезревшие, и прочее такое,поют с утра до ночи;«Приди, Сусанна, и побудь со мною…»О, бедные девицы!Так бесполезны, бледнолицы,так целомудренны, что даже дьявол шепчет,скрестивши руки: «Бедные девицы!»Ночь в населенном пункте
Село под тропиком, а час вечерний,медлительный. Но — колокольный звон,и вот проходят дамы от вечерни,и дверь тоскливо издает свой стон.Потом, как колотушкой, башмакамистучит батрак. И пахнет как в садугорячим шоколадом, пирожками,сырами, коржиками на меду!А там, где ночь от взглядов укрывает,аккордеон заблеял, как баран:очередную дуру подзываетк стене конюшни местный донжуан.Один аптекарь, мой сосед унылый,бесстрастно бодрствуя, глядит в глазок,чтоб дать кому-то с жестами сивиллы[138]за два сентаво рвотный порошок.Луна со своего большого ложаобводит церковь выпуклым пером.Опухшая луна на флюс похожа,а церковь — словно соска с пузырьком.На палубе баржи
Гляжу на суда, на море.Летит вдали альбатрос.А вечер в желтом уборе…Смола ударяет в нос.Луна с облаками в ссоре,и ветер ее унес.На суше порылся в сореи лапу приподнял пес.Все пахнет дегтем, брезентом.Волна обдает и под тентоммильонами мелких слез.Закон атавизма, быть может, — но хочется сделать то же, что сделал только что пес.В Гуамбаро
…Поздравляем новобрачных,
которые служат украшением