Поэзия Латинской Америки - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

лучшего общества Гуамбаро…

Из газет

Какая свадьба на селе, — смотрите!..На жениха узду надеть пора, —подвержен приступам словесной прыти,он жаждет в ратуше болтать с утра.Невеста не совсем урод; открытийне сделает; немножечко стара;зато умеет шить, стирать в корыте,и как готовит, — что там повара!..О ты, любовь с утиными крылами!Тебя не тронет сильной страсти пламя,ты прочно сохранишься, как в спирту,не побывав в лирическом пространстве,где чайки в поисках свободных странствийв часы заката гибнут на лету!

Приходская скука

Что за жизнь!

Фемистокл

В селе под жгучим солнцем — никого.Все тяжким сном подкошено.«Ну, что хорошего?»В ответ зевок; «Да ничего…»И даже ни на миг ни одногомиража! Стоит дешевотакая жизнь. Село как будто брошенои выпущен весь воздух из него.Ни подвига, ни даже преступленья.Нет никаких сенсаций и событий.И ветра нет, и в небе нет ни тучки.И только на секунду оживленьена улице возникнет. Посмотрите:бегут четыре кобеля за сучкой.

IM PACE[139]

Жизнь — это подвиг.

Джон Сэй

Хоронят, бедняка в углу особом.В законах естества,что только пес трусит за гробом,и равнодушны небо и листва.Причина смерти? Дистрофия. Скажемяснее: он на хлеб и сырглядел заочно, дажене как факир.Отвергнутый, как бесполезный довод,он брошен в ящик, грязный и сырой,из старых бочечных досок. Вот поводпролить слезу и закусить икрой.

Летний вечер

Богач — это разбойник.

Иоанн Златоуст

В тени застывшей, уютной,вдали от дневных забот,целительный отдых минутныйна сельской площади ждет.Свой взор, тяжелый и мутный,уставив в Требник, идетсела монарх абсолютный,не глядя на глупый народ.Он в рясе, как в пышной попоне;на бедность родного края,на горе ему наплевать.А я стою на балконеи чищу ружье, не зная,в кого же я буду стрелять.

Тропический полдень

Воскресный день, полдневный жар. Кипеньелучей до слез слепит.От лени в утомленьеколодой полицейский в будке спит.Совсем без вдохновеньяпес камни старой паперти кропит.У жирных мух — желудка несваренье,а хор цикад хрипит.Пустыня, одиночество, кладбище…Но в деревушке нищейкончается нежданновоскресного бездействия пора;истошно крикнул пьяный:— В честь либеральной партии — ура!

«У этих мест…»

У этих меств начале утра злогорасстрелян он, как вор банальный.А социальныйпротест?Никто ни словаи не сказал.А я — что мне за дело? —все не берусь за дело,все слышу залпрасстрела.

Погребение

Слушайте, что говорят, когда проезжает гроб.

Кампоамор

Когда уйду из жизни жалкой,немало дам вздохнет в тоске.(С Инес встречался я за свалкой,с Хуаною — на чердаке.)Бормочет поп, уныл, как галка,фарс на латинском языке;в цилиндре кучер катафалкамертвецки пьян на облучке…Два-три венка, плохие речи,а я беспомощен!.. «Что, печень?» —персоны важные шепнут.А Исабелла, Роса, Зоявоскликнут: «Сердце золотое!» —и про себя: «Какой был плут!»

ЛЕОН ДЕ ГРЕЙФФ[140]Перевод С. Гончаренко

Сонет

Как? Трубка вкупе с бородой — и их союзадовольно, чтоб я слыл поэтом? Да, но я жотнюдь не потому свой байронский вояжпо департаменту (служебную обузу)рифмую… Не нужны мне лавры толстопуза,которому в башку втесалась эта блажь:потеть, скрипя пером… И вот он входит в раж,и зá косы дерет похищенную музу.Вот взяты в оборот Бодлер, а с ним — Верлен;злодей Артур Рембо, и чувственный Рубен;отец Виктор Гюго — и тот в работу пущен…Пусть сохнут пашни, исстрадавшись по зерну,ржавеют поршни и в стране бюджет запущен…Возвышенней зевать, уставясь на луну!

Рондо

Когда любовь ушла… Когда любовь ушла,забудем про любовь, и только привкус грустис собою унесем. И лишь глаза опустимнад тем, что было — пламя, а стало вдруг — зола…Когда любовь ушла… Когда любовь ушла…Забудем про любовь, в только привкус грустис собою унесем в нирвану бытия,где ты — уже не ты и я уже — не я…Забудем про любовь, и лишь глаза опустимнад тем, что было — пламя, а стало вдруг — зола…И тихо улыбнувшись полузабытой страсти,полузабытой страсти, полусмешной напасти,почувствуем, как снова она нас обожгла.

Песня

Повымерли давно сирены… Илиони и вовсе, может быть, не жили?Их пение, звучащее из пены,на песню трубадуры положили.Вы не были сиреныили были?То ветер ли трепещет над песками?Волна ли это плещется о камень?Мерещится мне плачпечали трубной…Ах, трубадур, тебе ведь так нетруднозаставить вещей силой сладкогласцато в пение, то в пену окунатьсяхоть дюжину сирен…Или тринадцать.

Баллада о море, которого я не видел,написанная строками разной длины

Да, я не видел моря.Эти очи —два марсовых, буравящих пространство,два светляка, блуждающих в ночив излучинах космических пучин,стальные очи викинга — в их взглядеклубится ужас обморочной пади, —мои глаза, питомцы вечных странствийв пространстве звезд, в лазоревом просторене видели еще ни разуморя.Его лучистая, излу́чистая зыбьмою мечту ни разу не качала.Призывный плач сирен не слышал я…Вся в ртутных высверках, морская чешуямои глазане жгла слепящим жалом.Меня еще ни разу не глушилинабат штормов его и штилей тишина:крутая циклопическая ярость,а вслед за ней — безмолвная усталость,когда внезапно, утомясь от бурь,оно лощит серебряные блики,кропя луной сапфирную лазурь…Я знаю наизусть,как пахнут волосы любимой… Знаю.Я пил взахлеб медвяный ароматдевичьих локонов и лебединой шеи,я столько раз вдыхал весенний садгрудей, белее лепестков лилéи…Я жег в курильницах таинственный сандал,нирвану обещающий… Я частотакими благовоньями дышал,что и не снилось магам Зороастра[141]!Но я не знаю запаха восхода,набухшего соленой влагой йода.Мои запекшиеся губыне холодило терпкое виноморской волны…Мои запекшиеся губы,мои безумные, бормочущие, жаждущие губы,мои горчащие тоской и гневом губыне пенящейся брагою волны —вином любимых губ опьянены.Я побратался с облаками,я им брат.Брат облакам, поющим парусами«Летучего голландца»… Чудакам,гонимым зачарованно ветрами,мятущимся, задумчивым умам,плывущим в одиночестве над нами.Я странник полночи,я старый мореход,бортом судьбы о рифы ночи тертый.Угрюмые моря ее и фьордыдавно изведал мой упрямый лот.А вы, мои сомнамбулические сны!Вы — корабли, разбитые о скалы,запутанные карты и корсары…Хмельная прихоть зреющей волны!Мои глаза — скитальцы по вселенной,извечные паломники ночей:тишайших, бальзамических ночей,трагических, тоскою рвущих вены…На дне моих мифических очей —осколки затонувших сновидений:виденьянаслаждения и пени,смертельной боли скрюченные тени,и призрак мщенья, жаждущий прощенья,и в пропасти высокая звезда,и свет любви, замешанной на горе…Все это вместе сплавили во взоремои глаза, не видевшие моря,не видевшие моряникогда!

ЛУИС ВИДАЛЕС[142][143]

МузыкаПеревод М. Самаева

Оркестрик в темнойуглу кафеструится страннымфонтаном.Мелодия течет по волосам,сбегает струйкойпо затылкам пьяниц,клюющих носомнад рюмкой.Она проскальзывает по шереховатойповерхности картин,слоняется по стульями по столами в спертом воздухе вдруг отдаетсяпорывами —изломанная,жестикулирующая.Вот залезаетко мне в тарелкуи проползаетпо беззащитному пирожному,как муха.И вдруг,уже на пуговице пиджака,волчком кружится.Потом, лишаясь очертаний,растягивается в пространствеТогда все начинает расширятьсяи делаться расплывчато безбрежным.Вот, наконец, спадаетее приливи дрожи обнажает островки,и с каждой убывающей волнойони все дальше,все дальше.

ЭДУАРДО КАРРАНСАПеревод И. Чижеговой

Ветер колосьев

Пшеничные поля, поля, поля,и небо с чуть заметной правкой туч,и вечер выткал на своем платкеголубку.Колосья, как река, вокруг тебя,и ты среди колосьев, словно колос,как самый стройный колос, что далаземля.Соломенная шляпа, синий пояси платье, словно ранняя весна:взлетает, весь в цветах и птицах, легкийволан…И, как весенний сказочный букет,ты держишь радость, землю, солнце, ветер,и над тобою голубиный вечер…Такой ты снишься мне.Твоих улыбок нежных голубятни,в колосьях ветер, в небе — тучи стаей…И ветер, ветер в золотистых прядях, —как ты прекрасна!Танцуешь ты, кружась среди колосьевпод свой напев, танцуешь без конца,пока луна не пронесет над полемсвет своего лица…

Сонет Тересе

Тереса, в чьих глазах небес начало,как запаха начало у цветка:меня ты своенравьем ручейкаи нежностью вражды околдовала.Лозой, и колосом, и розой алойклонилась ты — легка, гибка, тонка,и тело твое было как рекалюбви, что в море вечности впадала.Тереса, для тебя встает заря,и по ночам, вся звездами горя,волшебных снов спускается завеса…Тобой одной живу в разлуке я,к тебе влюбленная строка моя,и сердце бьется для тебя, Тереса.

Поэт прощается с девушками

О девушки! Не раз вы мной воспеты:вы, чья походка музыкой влечет, —когда в саду вы, в белое одеты,мне чудится — в саду жасмин цветет…Как обтекает ваши силуэты,волнуясь, ветер, свой прервав полет…Пока стихи слагают вам поэты,поэзии не рухнет небосвод.Сам бархат нежностью не спорит с вами,и путаю я землю с небесамитам, где я вас встречаю, как зарю…Но мне уж не идти с весною рядом:я, провожая вас прощальным взглядом,моей печали розу вам дарю.

Сердце в письме

Здесь образ сердца моего начертан:к листу бумаги руку протяни,и ты услышишь собственного сердцасчастливый стук, как в те, былые дни.Разлуки нет, пока в нее не веришь;мы снова, как вчера, с тобой одни:тогда любви мы отворили двери,сегодня вновь распахнуты они —навстречу молчаливому горенью,навстречу бегу смертному к забвеньюот ранящего сердце острия —к лазурной бухте нового свиданья,где поцелуи утолят страданье,где обретет покой душа моя.

КАРЛОС КАСТРО СААВЕДРА[144]Перевод М. Самаева

Тайные пахари

Работа мертвых движется в тиши,упорно, день за днем и ночь за ночью.Работают без жара, терпеливо,и никогда их труд не пропадает.Они так незаметны, так смиренны,что им для сна хватает двух метров глины,и там они корпят над красотой пшеницы.Обязано им все, что расцветает,все, что однажды вызреет в колосьяи станет жатвой хлебопашца.Из нитей крови собственной ониткут лепестки багряных макови тою малостью огня,что в них еще от жизни сохранилась,на лозах золотят хмельные грозди.Так и растут они близ деревень,преображаясь в смуглую пшеницу.И все, что в мире зеленеет:лесов неисчислимая листва,трава младенческая и холмов покровы, —берет начало в них.Еще добавлю, что земля священна,и топчущая борозду ногатревожит тишину, среди которойони своими снежными рукаминеторопливо раскрывают зерна.

Море земли

Земля, точно море:у земли есть волны,пена голубок и скатертей,кирпичные суда и причалы домов,моряки, направляющие к хлебамкорабли холмови тонущие порой среди маков.Волны земли,где странствуют семена,зеленочешуйчатые рыбешки зерен,пена голубокна деревенском небеи скатертей на обеденныхстолах.А еще — пена свадебной простынисреди бури объятий. И сновакирпичные суда с экипажами каменщиков,причалы домов, о которые бьютсяночные воды с их влажнымиракушкамии электрическими цветами.Моряки крепко держатруль плуга,направляемого к плодам и цветам,и паруса рубах полощутся на ветру.Из землипоявляются сети пшеницыс уловом — этозолотые сардиныколосьев.Земля, точно море:у земли есть волны,окаменевшие и засохшие волныи влажные волны зелени,которой утоляется жажда животныхи жажда умерших.

Безработный

Есть человек, который выходит из дому, чтобысбивать свои ноги на тротуарах.Выходит он и не знает — куданаправить уволенные свои кости,глаза, ослабевшие от старых газет,что валяются по учрежденьям.Полководец, разбитый полчищем улиц,пленник прокуренной клетки бара,собиратель глотков и лиц,сигарет и бланков,свидетель крошечных происшествий:у чашки отваливается ручка, —свидетель грязной и мокрой саркомы,пожирающей горемычную кожу ботинок.Безработный —как те собаки,что мочатся на задворках.Нередко в его безработную головуприходят мысли, голодные и лобовые:столько хлеба на свете, столько хлеба,и — ни кусочка, чтобы рту его дать работу,столько на свете учреждений и диктатур,и — ни винтовки, чтобы дать работу рукам.

КОСТА-РИКА

РАФАЭЛЬ КАРДОНА[145]

СтарушкамПеревод М. Квятковской

Кроткие монашки, тихие старушки,вы сродни отшельницам, божии игрушки.Правда, ваши лица сморщенны и жалки, —вы как те пригорки, где растут фиалки.Вы по жизни бродите — мощи, а не люди,скорбная пародия умерших иллюзий.Ходите, неслышные, легкими шагами,белые вы матушки, убраны снегами!Тихие старушки, кроткие монашки —сколько раздарили вы радостей, бедняжки!Где те ароматы в высохших флаконах,что пьянили некогда юношей влюбленных?Нет в глазах потухших прежнего сиянья,только губы скорбно шепчут поминанья.Сгорбленные бабушки, руки, словно плети,рухнувшие двери, сорванные с петель.Вы ключи забытые, никому не нужные,без конца вы тянете жалобы недужные.До чего же грустно видеть вас под вечерв уголке у печки, за вязаньем вечным!Или, неуверенно нить в иглу вдевая,шьете да кропаете, и, в дыму вставая,дорогих видений пляшет контур зыбкий.Скорбные старушки с доброю улыбкой…В грубошерстных платьях зябнущие тени,вороха живые вечных опасений.Преданные бабушки, и пока вы в силахудержать работу в этих пальцах хилых —все бы наряжать вам ваших кукол милых!

АРТУРО МОНТЕРО ВЕГА[146]

Хочу обнять твои, отчизна, розыПеревод Г. Кикодзе

Пусть ненависть вокруг, и стон, и горе,пусть стынет в очагах твоих молчанье,пусть нашу кровь уносят реки в море,пусть в ужасе дрожат цветы ночами,пусть сумерки горьки в просторах пашен,пусть осыпается пыльца соцветий,пусть пламень солнц твоих пока погашен,пусть злоба хмурит брови на рассвете,пусть трели птиц умолкли надо много,пусть ясный взор мой застилают слезы,пусть жизнь и смерть враждуют меж собою,пусть скорбь и горе сильно сердце сжали,хочу обнять твои, отчизна, розыназло любому злу, любой печали.

Есть песня у меня…Перевод П. Грушко

1

Есть песня у меня в защиту мира.Сегодня сердце окрыленное моеполно посланий светлых,и крик из горла моего взмывает в небо.Здесь,в дальнем уголке Америки,хочу я, чтобы чувствамне силу сокрушительную дали,чтоб стал мой клич поистине могучими до краев наполнился звучаньем,и понят был на каждом языке,и в каждом деревце прошелестел,чтоб вторили ему напевом светлымвзволнованные реки и ручьи.

2

В ночи веков встает титан-рабочий,и речь его, как молния, правдива.Он рассуждает:«Наша жизньзамешана на извести простой,и эта известь — вера в справедливость.Вот почему, приветствуя рожденьеи ненавидя смерть,мы защищаем мири проклинаем войны!»Солдат оглядывает горизонт,глаза его внезапно стекленеют,воспоминанья прорастают, как трава,и он кричит:«Я слышу шум подземных голосов —они пощады просят,они взывают неумолчно к нам,они оповещают об угрозе,они предупреждаюто голоде, могилах, нищете —прислушайтесь к погибшим на войне!»

Давид Альфаро Сикейрос. «Жертва фашизма».

Фрагмент росписи «Новая декорация» во дворце изящных искусств

1945 г.

АЛЬФРЕДО КАРДОНА ПЕНЬЯ[147]

Отчизна поэзииПеревод Ю. Петрова

Отчизна поэзии — в листьях зеленых,гневом и смертью удобренных щедро;кровью сочится земное лоно,и нужно всего лишь проникнуть в недра —и сердце горы обнажит лопата,и можно коснуться тела солдата…Какая скорбь в колокольных звонах!Отчизна поэзии — в листьях зеленых.Отчизна поэзии — ветер, летящийдыханием зыбким над шпилем и крышей,над садом и пашней, над током и чащей,он будит цветы и флаги колышет;в веселых порывах бездомного ветра —грядущие весны и гимны рассвета.Как звóнок воздух, бурю сулящий!Отчизна поэзии — ветер летящий.Отчизна поэзии — в магии слова,в пляшущей силе, скрытой, чеканной,глагол — это мощь отрицанья былогои сотворение великанов;явлено слово — мертвые живы,и жгучий жар освежает жилы.Как много под спудом огня живого!Отчизна поэзии — в магии слова.Отчизна поэзии — в детстве раннем,и память о нем, наполняя зори,пахнет мхами и расстояньем,спит в колокольном, рождественском звоне,лоснится сонно испариной влажнойна мордах скотины, кроткой и важной.Как льнет вильянсико к воспоминаньям!Отчизна поэзии — в детстве раннем.Отчизна поэзии — это предметы,подчас незаметные. Где душегубы,способные вытравить быта приметы:шляпы, столы, водосточные трубы?Недаром которое тысячелетьеони восхищенье рождают в поэте.Как скромностью гордой вещи одеты!Отчизна поэзии — это предметы.Отчизна поэзии — в страсти к любимой;лишь ради любви мы склоняемся к розеи пламень срезаем ее негасимый;любовь — бастион, недоступный угрозе,любовь — это ласка земли, это урнас теплом, это роза, цветущая бурно.Какая свобода в тюрьме нерушимой!Отчизна поэзии — в страсти к любимой.Отчизна поэзии — это каменьи тишина, которая мудросоткана временем и вьюнками,в ней открывается древность утра,нежность столетий, чудо мгновенья,сладость памяти и забвенья.Какая дрожь сбереглась веками!Отчизна поэзии — это камень.Отчизна поэзии — в сне весеннемребенка, живущего в каждом взрослом,который с добром, чистотой, весельемнародом себе же, народу, послан.Но нет отчизны ни в звездной выси,ставшей приютом вздохам напрасным,ни во влюбленном в себя Нарциссе,ни в слове, мнящем себя прекрасным.Отчизна поэзии рухнет, есликольцо сопричастности потеряем…Порвав навеки с бесплотным раем,для человечности мы воскресли.

КУБА

ХУЛИАН ДЕЛЬ КАСАЛЬ[148]Перевод В. Столбова

Ностальгия

I

Манит, манит север дальний,альбатросов крик печальныйнад волной.Там, на сумрачном рассвете,неустанно плачет ветерледяной.Там хозяйка — непогода,и слетает с небосводабелый снег.Покрывает луг узорный,заглушает речки горнойбурный бег.Солнца там лучи бесследнопропадают в бездне бледной,в небесах.Но там звезды в изобилье,они больше древних лилийна гербах.

II

Одного порой хочу я —по морям бродить, кочуя,или житьгде-нибудь в стране далекойи о будущем до срокане тужить.Незнакомые мне горы,реки, рощи и озераповидать.Повстречать иную веру,необычную манеруразмышлять.Будь закон мое желанье,я б в Алжир, как на свиданье,поспешил.Говорят, что мавританки,как гвоздики на полянке,хороши.Но покой душе несносен,в даль пустынь меня уноситкараван.Солнце льет огонь повсюду,солнце красит шерсть верблюдовпод шафран.А потом среди равнинымне палатку бедуиныразобьют.Будет дуть песчаный ветер,будет плавать в лунном светемой приют.Парус мой подхватят бури,землю огненной лазурикину я.Во владеньях богдыханаопиум врачует раныбытия.Коротать в тени бамбукабез движения и звукабуду дни.Чай — напиток мандаринов,меня горечью стариннойопьянит.Под луной, как бубен звонкой,вверх по Хуанхэ нас джонкапонесет.И полуночной пороюбелый лотос предо мноюрасцветет.Что за дивное виденье!Сок извечный вдохновеньяв нем сокрыт.Это чудо резчик бедныйна кости в узор волшебныйвоплотит.К музе странствий на порукиЯ хочу от вечной скукиубежать.В океан открытый выйти,возле острова Таитидрейфовать.Есть там озеро, я знаю,в нем волшебница седаяна зарепод тягучие напевы,чешет кудри королевыПомаре[149].Мне простор морской позволитизбежать душевной болии химер.Позабуду я, поверьте,о дыханье близкой смерти,меры мер.

III

Мой кораблик — из бумаги,только грезы — жизнь бродяги,путь морской.Ах, когда ж судьбы веленьембудет мне дано забвеньеи покой!

Сумерки

Кровоточит зари распоротый живот.Дымящаяся кровь стекает на холмы,на плоский бледно-синий небосвод,на оловянный блеск морской волны.Утесы — как собранье мокрых спин,у пульта вечер — странный дирижер.Он мачты скрип навязчивый, как сплин,вплел в плеск волны и в чаек хриплый хор.Над морем сумрак поднял серый стяги горизонт замкнул стальным кольцом.На горизонте сумрачном маякнам кажется пурпуровым цветком.И водоросли — волосы наяд —колышутся, подхвачены волной.И горьковатый йода ароматрасплескивает в воздухе прибой.Вот, как тюлени, тучи улеглисьи высыпали звезды, как роса.Тяжелой поступью идет по скалам бризи заглушает склянок голоса.

БОНИФАСИО БИРНЕ[150]

Мое знамя[151]Перевод В. Столбова

Я — скиталец с угрюмой душоювозвратился в родные краяи увидел я знамя чужоенад тобою, отчизна моя.Почему ты, кубинское знамя,уступило родной небосклон?Затуманились очи слезами,словно вижу я тягостный сон.Мне достался нерадостный жребий,но я верил и верю в одно:развеваться должно в нашем небенаше знамя — и только оно.По полям, что кладбищами стали,мы за ним мчались в вихре атак.И товарищей мы погребали,завернув их в простреленный флаг.Не сверкали на нем украшенья,и не слышал он льстивых похвал,но достоин бичей и презрениятот, кто веру в него потерял.Нас морили в темницах, но жалобне срывалось с искусанных губ,знамя родины нас согревалона чужбине, в холодном снегу.Осеняла нам радость и мукиодинокая наша звезда,[152]и наемника потные рукине держали наш стяг никогда.Где бы ни был я, родины знамягордо реяло в песнях моих,и в изгнанье оно было с нами,наполняя и душу и стих.Пусть же солнце на вольном простореи над островом нашим роднымнаше знамя на суше и мореосвещает лучом золотым.Если ветры враждебные, воя,попытаются флаг наш сорвать,из могил встанут наши героии сумеют его отстоять.

РЕХИНО ЭЛАДИО БОТИ[153]Перевод М. Симаева

Если бы душа имела руки

Вхожу в тебя, святой поток природы,дай мне покой и сердце ободри,дай сумеркам моим клочок зари,чтоб с ним уйти в ребяческие годы.От памяти моей отмой невзгодыи борозды обид с нее сотри:для ссадин, что кровоточат внутри,твой поздний свет целительнее йода.Как кротко ты и как безгрешно спишь,и омывает снов твоих излукизакатного сиянья благодать.Как неоглядна даль! Какая тишь!О, если бы душа имела руки,чтоб море, горы и поля обнять.

Аромат твоей угасшей любви

Опять заря. И снова шум ветвей.Стихи, роса и терпкий запах рани.Забытое волнение, навей,навей душе обман воспоминаний.И горечи мне принеси чуть-чуть,чтоб скуку пресноватую приправить.Но ты молчишь. Ты не наполнишь грудьбылой тревогой. Что с собой лукавить!И я молюсь, молюсь о той заре,о том объятье — там, на пустыре,о той дрожавшей на ветру косынке,о мятой мальве, о дыханье трав,о кратком счастье, что, со мной устав,ушло навеки — вон по той тропинке.

Пантеизм

Своей гранитной гармоничной плотьюскала нагаявзметнулась к бесконечности, в полетеизнемогая.Зюйд гонит волны рать за ратью,дробя их об утесы,и хриплые ревет проклятьяпод стон их тысячеголосый.Как черный символ океанскойдуши, внезапные провалызияют на груди гигантскоймеж радугой и гребнем вала.Даль не прорежут альбатроса крылья,и парус не мелькнет на водной круче,не видно ни следа от киля,ни тучи.И лишь под шквалом ураганнымкипит свирепой круговертьюбой между жизнью — океаном —и камнем — смертью.Удары волн ударом встречнымпревозмогая,сама насмешка над быстротечнымскала нагая.Проходит жизнь, и постепенножар чувств исходит в пепел серый,а в сердце из песка и пеныслагаются аккорды «Мизерере».

АГУСТИН АКОСТА[154]

Повозки в ночиПеревод А. Голембы

Вол сопит, а возчик смотрит туча тучей,тянутся повозки чередой скрипучей.Тянутся повозки, и скрипят их осипосреди широких тростниковых просек.И влекут колеса, тяжелы и грубы,сладкую поклажу — будущее Кубы!Землю под кубинским звездным небосводомянки придавили сахарным заводом.Над землею трубы черного колосса:жалобную песню завели колеса.Ах, кортеж судьбины! Бледный призрак рока!Тростники мерцают, а луна высоко!Лунный диск в тумане, бред фантасмагорий,а надежда спорит с неизбывным горем.И волы шагают медленно и важно,а крестьянин песню затянул протяжно.Вы, в клубок любовный спутанные нити,в песенке креола горестно звените!«Гарцевал под твоим окном я,но ко мне ты не вышла, нет, —лживо сердце твое, мой свет,я навек твой обман запомню!»И ползут уныло в ночь под лунной пряжейстарые повозки с хрусткою поклажей.«Свести счеты хочу с наглецом я,не страшась бесчисленных бед:пусть соперник мне даст ответ!Ну, а мы с тобой в храме божьемсамой тяжкой беде поможем:ты мне дашь послушанья обет!»На ободья слякоть черная ложится,старые повозки вязнут по ступицу.Грузные колеса двигаются еле,и глаза воловьи явно погрустнели.Проклинает возчик — богоматерь, грязь ли?Все равно — колеса накрепко увязли!Вкруг его повозки возчики столпились,вызволить из плена колымагу силясь.В роще ствол тяжелый ненароком добыт:вот его и надо подложить под обод!Общие усилья, яростная ругань,в слякоти — громада каменного круга!Ты кричишь, крестьянин. Ты, как губка, выжат!А волы вздыхают. Грустно губы лижут.Вызволили обод. Возчики-собратьяедут вновь, мешая стоны и проклятья.И плывет, сплетаясь с вздохами и смехом,песенка, что стала тем проклятьям эхом:«Не надеялся я, видит бог,что себя целовать ты позволишь;ты терзаешь меня я неволишь,я смирить свою муку не смог!»И под эту песню вновь при каждом шагегорестно вздыхают, плачут колымаги:«Пляшешь ты, не жалея ног,а меня позабыть готова,а ведь я тобой, право слово,надышаться никак не в силах,и сиянью очей твоих милыхэту песнь посвящаю снова!»Вновь ползут повозки чередой скрипучейчерез топь, и слякоть, и песок зыбучий.Всем пора на отдых. На заводе — смена.Громко загудела хриплая сирена.Где дробятся тени ветром океанским,печь пронзает темень факелом гигантским.Пар летит рычащий к небесам родимым,к ясным звездам — вечным и невозмутимым.Тянутся повозки и скрипят их осипосреди широких тростниковых просек.И влекут колеса, тяжелы и грубы,сладкую поклажу — будущее Кубы!Землю под кубинским звездным небосводомянки придавили сахарным заводом.У ворот завода, где фонарь маячит,плачут втихомолку,по-кубински стонут, по-кубински плачутстарые двуколки!

ХОСЕ МАНУЭЛЬ ПОВЕДА[155]

Солнце бедняковПеревод А. Голембы

Весь лачужный хаос, мир домишек раскосых,весь квартал голытьбы, омраченный и бедный,вдруг омылся сияющей краскою медной,колыханьем закатных полосок.Как дешевый браслет, весь квартал засверкал,как браслет, что светлей драгоценностей прочих!Купоросною пылью одели кварталбесконечные толпы рабочих.Солнце медлит убрать свои чудо-лучи,что мужчин, ребятишек и псов обласкали:солнце смотрит не так, как глядят богачина людей, копошащихся в нижнем квартале!Солнце с неба глядит, как игривый сатир,солнце, как старикашка, девчонок целует,солнце смотрится в окна квартир,и слепит, и ревнует.Солнце всем свою ласку вечернюю шлет,даже мухам навозным на смрадной помойке,даже зелени тусклой стоячих болот!Солнце ласково смотрит в глаза судомойки,солнце слабо мерцает на потных плечах, —загорелая кожа, закатное полымя, —блики солнца блистают на спинах бродяг(полуголые, славно играют в бейсбол они!),проникает в таверну,собутыльником добрым в сообщество пьяниц,пьет, как пиво, вечернийрумянец.И вдруг, постигая,что уже запоздало,льнет полукружьем багряного краяк прохудившимся кровлям квартала.Исполнен любовью, мольбою и сплиномноктюрн. Угасает лазури клочок.Смычком незаметным по струнам пугливымпроводит сверчок.

Трущобная лунаПеревод А. Гелескула

С темного неба, как из ночлежки душной,сонное и тупое,смотрит лицо ее с миною злой и скучнойот перепоя.По ней стосковались бары,вакхово стадо млеет, —сброд салютует дымом дрянной сигарылуне городских окраин, трущобной фее.И та не в обиде — как дома в любой подворотне.И по сердцу каждый бражниклуне городских окраин — бывалой сводне,искусной в полночных шашнях.Трущобный содом хохочет,ликуют ловцы удачи;луна воровская, кума непроглядной ночи,о темных делах судачит.А свет фонарей в туманесочится, как яд из ампул,и плачет шарманка, — и тяжко толпу дурманиттаинственный вальс сомнамбул.Но кратко веселье плебса, а гаснет фонарь последний —я вот над трущобным мракомкуда-то на новый шабаш луна улетает ведьмой,махнув помелом гулякам.Ищет ночлег оборванец,стихают шаги за дверями,полночный патруль выправляет зигзаги пьяниц,и мостовые стелятся пустырями.И, грязный от слез и пудры, один лишь Пьерро с гитаройслоняется, шут печальный, в ночи пустынной и душной,спеша для луны исторгнуть какой-то куплетик старыйи никому не нужный.

ХОСЕ САКАРИАС ТАЛЬЕТ[156]

РумбаПеревод Н. Горской

Мама, румба, барабаны и труба!Мамимба-барабан, мабомба-барабан!Мама, румба, барабаны и труба!Мабимба-барабан, мабомба-барабан!Эту румбу пляшет черная Томаса!Эту румбу пляшет Хосе Энкарнасьóн!У Томасы ляжки заходили ходуном;а у негра ноги — живые две пружины,и живот пружинит, и, весь пружиня,к ней на каблуках подходит он.Каблуки-чаки-чаки-чараки́!Чаки-чаки-чаки-чараки́!Тугие ягодицы девчонки Томасы —два огромных шара — вокруг оси незримойв сумасшедшем ритме начали вращаться,бросая дерзкий вызов дрожью сладострастной,когда пошел в атаку Че Энкарнасьон;у Че — марионетки — мускулы крепки,весь дугой он выгнут, корпус откинут,руки — недвижны, ноги — в работе,волны равномерно сотрясают чресла,и вперед он устремлен.Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску!Черная Томаса дразнится упорно, —ускользают бедра, подбородок вздернут, —поднимает разом две руки атласных,в их ладонях гладких — эбеновый затылок, —предлагает груди: круглые гранатыколыхнулись влево, колыхнулись вправо,и на них глазеет Че Энкарнасьон.Каблуки-чаки-чаки-чараки!Чаки-чаки-чаки-чараки!Негр неистово ринулся на приступ,перед нею машет шелковым платком —будь готова к бою, черная Томаса,видишь, твой противник взбешен, разъярен!«Стой, смуглянка!» — завывает смуглый.(Из глотки — хрип, а глазшца — угли,это дьявол или Че Энкарнасьон?)Черная Томаса ловко увернулась,«Нет!» — ему сказала и расхохоталась —до чего ж обидный тон!Прямо перед носом задом крутанула —пусть он знает место, Хосе Энкарнасьон!Мама, румба, барабаны и труба!Мабимба-барабан, мабомба-барабан!Взвизгивают флейты,звякает марака[157],трезвонит колокольчик,грохочет барабан.Приседает низко, почти касаясь пола,в полуповороте Хосе Энкарнасьон.И девочка Томаса расслабилась невольно,и пахнет сельвой,и пахнет полем,и пахнет самкой,и пахнет зверем,и пахнет сельской глушьюи пыльным городским двором.Головы танцоров — темных два кокоса,на которых кто-то начертал известкойсверху знак вопроса, тире — со всех сторон.И два тела влажных — два кувшина черных,И сияет каждый, пóтом окроплен.Взвизгивают флейты,звякает марака,трезвонит колокольчик,грохочет барабан.Каблуки-чаки-чаки-чараки!Чаки-чаки-чаки-чараки!И дрожат танцоры в бешеном экстазе,в пароксизме страсти Че Энкарнасьон,больше не до шуток девочке Томасе,барабан безумный изрыгает стон.Пики-тики-пан, пики-тики-пан!Пики-тики-пан! Пики-тики-пан!Падает на землю девчонка Томаса,падает на землю Хосе Энкарнасьон;они в клубке едином завершают пляску,надорвался в крике большой барабан,кон-кон-кончилась румба, ко-мабó-бам-бам!Па-ка, па-ка, па-ка-пам! Па-ка, па-ка-пам!Пам! Пам!.. Пам…

МАНУЭЛЬ НАВАРРО ЛУНА[158]Перевод М. Тарасовой

Вперед

Да, он был молодым, безрассудным и смелым,и один лишь порыв неизменно владел им, —он стремился к звезде, озарявшей ночной небосвод,и, как будто в бреду, напрягаясь всем телом,он смотрел на нее, повторяя: «Вперед, вперед!»И в ужасную ночь, в тюремном подвале,в час, когда палачи его зверски пытали,повторял он: «Свобода придет!»И распухшие губы беззвучно шептали:«Не сдавайтесь, вперед, вперед!»Ни в морях, ни на суше покоя не зная,он мечтал об одном, чтоб звезда золотаяозарила ночной небосвод,и в последний свой час он сказал, умирая:«Не сдавайтесь, вперед, вперед!»От глубокого сна не очнуться герою,и костер его сердца засыпан золою,но звенит его голос и снова зовет,над решетками смерти взлетая весною:«Не сдавайтесь, вперед, вперед!»

Мы победим

В стихотворении автор использует образы

«Песни о Буревестнике» М. Горького

Мой народ — могучая рать,мой народ неистов и смел,он рожден для доблестных дел,ни смерти, ни голоду нас не смять.Много копий у наших врагов,но народ мой испытан в сраженьях,никогда не носить нам оков,никогда не стоять на коленях.Пусть слабые духом немеют,пусть в страхе трясутся пигмеи,предатели ждут своей кары.Мечутся белые чайки,прячутся в скалы гагары,сбиваются в робкие стайки.Буревестник парит над волнами,молнии черной подобен,он знает — победа за намии тучи солнца не скроют.Куба — как гордая птицареет над морем седым,и крылья ее — две варницынадежды, —мы победим!Зловещий гигант-кровопийца!Ты не добьешься поклона,кубинец всегда будет биться —до последнего биться патрона.Не одни мы встречаем рассвет,нашей победы ровесник, —приносит нам братский приветликующий буревестник.Мы пойдем путем испытаний,готовые к пыткам любым,наша надежда — как знамя,мы знаем, что мы победим.И если в дымящийся пепелнаш край превратятся родной,звезду — наш немеркнущий вымпел —подымем над смертью самой.Мы не отступим, мы устоим,мы будем верны свободе,и мы победим в нашем трудном походе,мы победим!

РЕХИНО ПЕДРОСО[159]

Это — наша земля!Перевод В. Столбова

Уходите от нас! Забирайте с собой ваши доллары, акции, банки!Мы — глухая тоска городов, безымянное горе полей.Уходите от нас! Забирайте с собой вашу роскошь и ваших богов!Глухи были они к горьким жалобам нашим.Ваша роскошь взята напрокат,ибо сотканы ваши наряды из нашей беды.Мы тоже богатые люди,но сокровище наше никто не посмеет отнять.У нас — беспредельная кузница солнца,и молота песня,и зеленый ковер океана, вышитый рыб серебром.У нас многорукая сила заводов,мятежное знамя, надеждаи мускулы.Горе тоже у нас,горе тех, кто страдает… и ждет.Настанут великие дни,как золотые монеты, они уже катятся к нам.И наши рабочие руки радостью будут полны.Уходите от нас, вы, набухшие золотом туши!Все, что наше, никто не посмеет отнять.Это — наша земля! Она наша от края до края.На вей зреют желанья и сумерки тихо цветут.И в наших рукахсерп ветра гигантский —он жатву срезает на ниве грядущих веков.

РУБЕН МАРТИНЕС ВИЛЬЕНА[160]

Рассветное крещендоПеревод П. Грушко

Все пламенней пожар на полотне востока,в нем блекнут фонари на вахте городской,и город гонит сон, и снова звуков склокаи ритмов чехарда дробят ночной покой.Вновь город доняла шумливая морока,газетчики кричат, и снова день-деньскойавтомобилей гул в сумятице потока,треск дерева и лязг железа в мастерской.И — словно дар — из недр гремящего колодца,как фимиам труду, дым фабрик а небе вьется;моторы по цехам гудят на все лады.И город вновь повел старинное сраженье,он, как большой станок, приводится в движеньемоторами забот и шкивами нужды.

Мотивы неясной печалиПеревод П. Грушко

О немощность сознанья, бессилие решитьсяоблечь в стихотворенье неясные догадки.И нет конца печали: не рвется вереницапохожих дней, текущих в трагическом порядке.Желанного покоя и жаждать и страшиться:в нем наше отреченье от вековечной схваткис самим собой, с устами, которым ласка снится,и с горстью малых истин, и с бездною Загадки.Страдать за все: за тщетность бесплодных осмыслений,за то, что сердце друга в жестоком отдаленье,за хладный ум Паллады в порыве Аполлона…И в постоянной тяге к непостижимой ширибыть вечно одиноким и жить уединенно —быть строчкой, для которой нет рифмы в целом мире!

Песня из посмертного фарсаПеревод О. Савича

Я умру прозаически на своей постели(желудок, легкие, печень, ухо, горло, нос?)и послушным трупом отправлюсь к последней цели,закутанный в саван под шелест вздохов и слез.Хотя смерть в двери жизни ежедневно стучится,любопытство всегда окружает мертвеца;набит посторонними, в улей дом превратится,и соседи глаз не сведут с моего лица.Придут поклониться незнакомые с цветамии родным, кому горе слезы уже сожжет,будут соболезновать избитыми словами,потупясь, как свойственно тем, кто знает, что лжет.Какая-нибудь святоша без капельки крови,под ноги глядя, прошамкает «за упокой»,и самые старые из всех нахмурят брови,прикидывая, кто же последует за мной.Остальных развлечет дурак веселого складаили тихо рассказанный сальный анекдот,и чашка пахучего, сладкого шоколадана выручку неловкости в паузах придет.Нынешние друзья к останкам, что прежде былимоим «я», соберутся опять со всех сторон;увидев, что эти стихи стали сценой были,они шепчут друг другу: «Все предчувствовал он!»До самого утра, тяготея над собраньем,понятие «никогда» будет всем невтерпеж;потом придет утешенье: «Мы жить дальше станем», —и завтрашний день придет… Но ты, ты не придешь.В плену у забвенья, как в заколдованном замке, —это счастье? А каким бы могла ты владеть!Мое имя и фамилия в траурной рамкенеожиданно заставят тебя побледнеть.Спросят: «Что с тобой?» — «Ничего», — и напудришь щеки,но спрячешься в спальне, не справившись с дрожью рук.и заплачешь в подушку, шепча вот эти строки,и в эту ночь не коснется тебя твой супруг…

НИКОЛАС ГИЛЬЕН[161]

Моя девчонкаПеревод О. Савича

Хороша моя девчонка,и, как я, она черна;на других не променяю,мне другая не нужна.Шьет она, стирает, гладит,но что главное, конечно, —как готовит!..Ну, а если пригласитьпотанцевать,закуситьбез меня — никуда,никогда!Говорит она: «Твоя негритянка от тебяне уйдет ни в жизнь!Только крепкоза меня держись!»

Достань деньжонок…Перевод М. Самаева

Достань деньжонок,достань деньжонок,или с тобой не пойду, и все.На порцию риса с галетой,и все.Я знаю, по-всякому может быть,но, старина, ведь нужно же есть.Достань деньжонок,достань деньжонок,или не лезь.Потом ведь скажешь, что я такая,что не умею с людьми.Но любовь на пустой желудок…Пойми.Сам-то в новых ботинках, приятель…Пойми.И часы у тебя, мулатик…Пойми.Ведь мы же с тобой поладим…Пойми.

У гроба Монтеро[162]Перевод И. Чежеговой

Умел зажигать ты зориогнем своей буйной гитары,игрой тростникового сокав твоем теле живом и гибком,под луною бледной и мертвой!И была твоя песня сочной,смуглой, точно спелая слива.Ты, что пил, никогда не пьянея,и был прозван «Луженой Глоткой»,в море рома без якоря суднои наездник искусный в танце, —что же будешь ты делать с ночью,ведь над ней ты больше не властен,и откуда вольешь в свои жилыкрови той, что тебе не хватает,той, что вытекло много из раны,нанесенной ударом кинжала?Ты сегодня убит в таверне,друг мой Монтеро!В твоем доме тебя ожидали,но тебя принесли туда мертвым,говорят, была пьяная ссора,но тебя принесли уже мертвым,говорят, он был твоим другом,но тебя принесли уже мертвым,сталь кинжала едва блеснула,но тебя принесли уже мертвым…Вот чем кончилась пьяная драка,Бальдомеро, плясун, забияка!У гроба две свечки горят,слабым светом мрак разгоняя,для кончины твоей бесславнойдаже этих свечей хватает.Но горит на тебе, пламенея,рубашка красного цвета,твои кудри огнем полыхают,твои песни свечами тают,для тебя не жалея света…Ты сегодня убит в таверне,друг мой Монтеро!Луна показалась сегоднякак раз над моим окошком,вдруг упала она на землюи осталась лежать на дороге.Мальчишки ее подобрали,чтоб лицо ей отмыть от пыли,а я взял ее тихо ночьюи тебе положил в изголовье.

West Indian LTD[163]

«Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы…»Перевод Н. Горской

Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы.Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы,консерваторы и либералы,земледельцы и скотоводы,деньги тратят они, как воду,но денег у них до смешного мало[164].Здешнее солнце излишне ярко и пылко —пересушило розы, перегрело затылки.Взгляните на нас: модный пиджак прикрывает плечии набедренная повязка — перед;люди доверчивы и сердечны,в прошлом — рабы, неотесанный сброд,разные дрожжи, разное тесто;Колумб грациозным жестом —во славу Испании! — причислил к Индии этот народ.Здесь много черных, и желтых, и мулатов, и белых.Скажу я лично — мало красок приличных,после актов, контрактов и пактов различныхслиняли чернила, разобраться в цвете трудное дело.(Кто мыслит иначе, пусть встанет и выступит смело.)Здесь партии есть, группировки и группы,и ораторы есть — слышите: «В этот период трудный…»Есть банкиры и кулинары,спекулянты и стрекулисты,юристы и журналисты,медики и швейцары.Все есть — мы народ не нищий.А если чего-то нет — поищем и сыщем.Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы.Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы.Ай, островная странапод солнцем жарким и ярким!Быть заповедным пальмовым парком —разве ты не для этого создана?Уголок зеленыйна пути кораблей туристских,полно пассажиров, но нет живописцеви нет влюбленных;покинув Таити, Афганистан иль другую страну,кто-то в вашем порту, мимоходом,жует кусок небосводаи запивает ромом голубизну;на побережье английский язык повсюду,сыплются «yes»[165] горохом на блюдо.(Язык чичероне и лизоблюда.)Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы.Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы.Дворянин с Антилл, на тебя я гляжу, смеясь, —ты скачешь мартышкой с ветки на ветку,споткнуться боишься, жалкая марионетка,и все равно попадешь в грязь.Над тобою смеюсь, аристократ белокожий, —видна голубая кровь под легким загаром! —ты славишь свой род с неизменным жаром,кичишься умом и любишь деньги до дрожи.Над тобою смеюсь, одураченный черный,на лимузины ты пялишься, как дурак,и твоя чернота для тебя зазорна,и отдыхает твой мощный кулак.Надо всеми смеюсь: над полицейским и вором,над профессором и студентом,над дворником и президентом.Над целым миром смеюсь, надо всеми смеюсь, безразбора.Над целым миром, который заводит спорывокруг четырех разноцветных, косматых, чванливых, печальных,четырех дикарей у одной кокосовой пальмы.

«Полковники из терракоты…»Перевод И. Эренбурга

Полковники из терракоты,политиков томный лай,булочки с маслом и кофе.Гитара моя, играй!Чиновники все на месте,берут охотно на чай —двести долларов в месяц.Гитара моя, играй!Янки дают нам кредиты,они купили наш край —родина всего превыше.Гитара моя, играй!Болтают вовсю депутаты,сулят горемыке рай,а за всем этим сахар и сахар…Гитара моя, играй!

«Дрожит тростник безбрежный…»Перевод О. Савича

Дрожит тростник безбрежный,страшась ножей коротких.Жжет солнце, воздух давит.Надсмотрщики кричат, —как свист бичей их крики.Над смутною толпойработающих нищихвстает поющий голос,летит поющий голос,от ярости звеня;так пели дикари,и так поют сегодня:— Срезать бы головы, как стебли, —р-раз, р-раз, р-раз!Спалить бы головы и стебли,чтоб дым до самых туч поднялся, —когда наступит этот час?Клинок в моем ноже — на месте, —р-раэ, р-раа, р-раз!Мой нож в моей руке — на месте, —р-раз, р-раз, р-раз!А надо мной надсмотрщик, —р-раз, р-раз, р-раз!Срезать бы головы, как стебли,спалить бы головы и стебли,чтоб дым до самых туч поднялся, —придет ли час?

«Чтобы заработать на хлеб…»Перевод О. Савича

Чтобы заработать на хлеб,трудись до седьмого пота,чтобы заработать на хлеб,трудись до седьмого пота,хочешь того или нет —работай, работай, работай.Сахар из тростника,чтобы кофе послаще было,сахар из тростника,чтобы кофе послаще было.Горче желчи тоскажизнь мою подсластила.Ни дома нет, ни жены —куда идти, я не знаю,ни дома нет, ни жены —куда идти, я не знаю.Никто мне не скажет «вы»,собак на меня спускают.Говорят: «У тебя есть нож,мужчина ты, не чечетка».Говорят: «У тебя есть нож,мужчина ты, не чечетка».Я был мужчиной — и что ж?Сижу теперь за решеткой.За решеткой теперь умирай.Что тут дни или годы?Это и есть мой рай,это и есть мой рай —свобода, свобода, свобода.

«Вест-Индия!..»Перевод Н. Горской

Вест-Индия!..Вест-Индия!..Вест-Индия!..Это народ, отлитый из меди,многоликий, суровый, прибитый к земле,замаранный грязью, присохшей к шкуре.Это — каторжная тюрьма —умри в оковах, не надейся воскреснуть!Это гротескный престол компаний и трестов.Это асфальтовые озера и рудники,плантации кофе,гавани, яхты, и доки, и медяки.Этот народ говорит «all right»[166],но вокруг далеко не рай.Этот народ «very well»[167] говорит,когда земля код ногами горит.У нас есть слуги, которым платит сам Mr. Babbit.Есть сынки богачей, которых школит West Point.Есть такие, что курят лишь «Chesterfield»и завывают «hello, my baby»[168].Есть танцоры foxtrot’ов,и «мальчики» из jazz band’а,и купальщики на пляжах Palm Beech.Есть любители сочного мясаи хлеба с маслом.Есть юнцы-сифилитики с глазами кретинов,курильщики опиума и марихуаны,они выставляют свои спирохеты в витринахи меняют костюм постоянно.Есть «первосортные» люди,«соль земли» и «сливки» Гаваны.Но есть и гребцы на галерах горя,на горьких галерах в горчайшем море.И есть силачи,при свете молний долбящие камень в ночи,твердеют у них кулаки и твердеет воля,это они над высохшим полемрассыпают зерна огня;и кричат: «Мы идем!» И голоса другие, звеня,«Мы идем» отвечают; вы слышите ритмы их пульса —биение крови на грани инсульта…Как же с вами быть, силачи,при свете молний долбящие камень в ночи?Есть такие, что, всем рискуя, все отдаюти взамен ничего не берут,щедрой рукою все отдают безвозвратно;это они негра чувствуют братом,негра, который гнет спину на руднике в в портуи купается в чистом, священном поту;и белого чувствуют братом, ибо всякая плотьстановится хрупкой, если ее хлестать и колоть,а если ее топтать сапогом огромным,в горле рождается крик — громыхание грома.Это они, мечту создавая,трудятся в шахте, в забоеи слушают голоса над собою —живые и мертвые к ним взывают.Это они — светом полны,безвестны, забиты,угнетены,всеми забыты,голодны и больны,обречены,истерзаны и распяты,втоптаны в грязь, но крылаты,это они восклицают под пулей: «Братья-солдаты!..»И умирают, презревшие страх,с нитью багряной на темных губах.(Шагай же вперед, толпа!Прочь убирайтесь, варварские знамена,и полыхайте другие знамена —вас понесет толпа!)

«На вершинах рассвет…»Перевод О. Савича

На вершинах рассвет разрезает своими ножаминочь. И в невинном неведенье пальмышепчут девственными голосамипро ожерелья, сережки и тальмы.Негр свой кофе на корточках греет.Вспыхнул, как спичка, барак отдаленный.Ветры свободные и суверенные веют.Крейсер проходит под вымпелом СоединенныхШтатов. А дальше эскадра чернеет.Грязнят первозданную воду килямипотомки надменные старого Дрейка, пирата.Медленно из-за камней вырастает рука над стеной,сжимаясь в кулак для возмездия и для расплаты.Чистый, прозрачный, живойголос надежды звенит над землей, над морями,Солнце росткам обещает, что станут лесами…По-английски — Вест-Индия. Наше наречье — кастильское,мы говорим; острова Антильские.

Заклинание змейПеревод О. Савича

Майомбэ — бомбэ[169] — майомбэ!Майомбэ — бомбэ — майомбэ!Майомбэ — бомбэ — майомбэ!У змеи глаза из стекла, из стекла;змея обвивается вокруг ствола;глаза из стекла, она у ствола,глаза из стекла.Змея передвигается без ног;змея укрывается в траве;идет, укрываясь в траве,идет без ног.Майомбэ — бомбэ — майомбэ!Майомбэ — бомбэ — майомбэ!Майомбэ — бомбэ — майомбэ!Ты ударишь ее топором — и умрет:бей скорей!Но не бей ногой — ужалит она,но не бей ногой — убежит!Сенсемайя, змея,сенсемайя.Сенсемайя, с глазами ее,сенсемайя.Сенсемайя, с языком ее,сенсемайя.Сенсемайя, с зубами ее,сенсемайя…Мертвая змея не может шипеть,мертвая змея не может глотать,не может ходить,не может бежать!Мертвая змея не может глядеть,мертвая змея не может пить,не может дышать,не может кусать!Майомбэ — бомбэ — майомбэ!Сенсемайя, змея…Майомбэ — бомбэ — майомбэ!Сенсемайя, тиха…Майомбэ — бомбэ — майомбэ!Сенсемайя, змея…Майомбэ — бомбэ — майомбэ!Сенсемайя, умерла!

Баллада о двух предкахПеревод Н. Горской

Со мною две тени вечно,два предка — моим эскортом.Копье — костяной наконечник,тамтамы из кожи твердой:это мой предок черный.Кружевной воротник тарелкой,в серых доспехах тело:это мой предок белый.Африка троп неторныхи глухо гудящих гонгов…— Я умираю!(Шепчет мой предок черный.)В бронзе кайманов реки,над кокосом зелень рассвета…— Изнемогаю!(Шепчет мой белый предок.)О парус горького ветранад кострами галер золоченых!..— Я умираю!(Шепчет мой предок черный.)О нежная шея нагаяв петле стеклянного ожерелья…— Изнемогаю!(Шепчет мой белый предок.)О солнце чистой чеканки —тропическая корона;о светлой луны скольженьенад обезьяной сонной!И сколько галер и бригов!И сколько же, сколько негров!Тростник сверкает, как бритва,и бич взвивается мерно.И слезы, и крови сгустки,набухшие веки и вены,и утром на сердце пусто,и ночью ты снова пленный,и глотка исходит криком —в затишье удар по нервам.О сколько галер и бригов!И сколько негров!Со мною две тени вечно,два предка — моим эскортом.Дон Федерико вскрикнул,Факундо застыл в молчанье;и оба шагают гордои грезят ночами.Вы оба во мне.— Федерико!Факундо! Вам подружиться просто,со мной вы связаны кровно.Вздохнули. Стоят — огромны.Вы ровня — силой и ростом,над вами звездная россыпь;вы ровня — силой и ростом,черной и белой тоски объятья,вы силой и ростом братья.Поют, и мечтают, и плачут вместе.Мечта, и слезы, и песня.И слезы и песня.И песня!

Моя родина кажется сахарнойПеревод И. Эренбурга

Моя родина кажется сахарной,но сколько горечи в ней!Моя родина кажется сахарной,она из зеленого бархата,но солнце из желчи над ней.А небо над ней, как чудо:ни грома, ни туч, ни бурь.Ах, Куба, скажи мне, откуда,ах, Куба, скажи мне, откудавзяла ты эту лазурь?Птица прилетела неживая,прилетела с песенкой печальной.Ах, Куба, тебя я знаю!На крови растут твои пальмы,слезы — вода голубая.За твоей улыбкой рая —ах, Куба, тебя я знаю, —за твоей улыбкой раявижу я слезы и кровь,за твоей улыбкой рая —слезы и кровь.Люди, что работают в поле,похоронены в темной могиле,они умерли до того, как жили,люди, что работают в поле.А те, что живут в городах,бродят вечно голодные,просят: «Подайте грош, —без гроша и в раю умрешь.Они бродят вечно голодные,те, что живут в городах,даже если носят шляпы модныеи танцуют на светских балах.Была испанской,стала — янки.Да, сударь, да.Была испанской,стала — янки.Для бедных — беда,земля родная и голая,земля чужая и голода.Если протягивают рукуробко или смело,на радость или на муку,черный или белый,индеец или китаец, —рука руку знает,рука руке отвечает.Американский моряк —хорошо! —в харчевне порта —хорошо! —показал мне кулак —хорошо!Но вот он валяется мертвый —американский моряк,тот, что в харчевне портапоказал мне кулак.Хорошо!

Когда я пришел на эту землю…Перевод И. Эренбурга

Когда я пришел на эту землю,никто меня не ожидал.Я пошел по дороге со всемии этим себя утешал,потому что, когда я пришел на эту землю,никто меня не ожидал.Я гляжу, как люди приходят,как люди уходятв славе или в обиде.Я иду по дороге.Нужно глядеть, чтобы видеть,нужно идти по дороге.Некоторые плачут от обид,а я смеюсь смело:Это мой щит,мои стрелы, —я смеюсь смело.Я иду вперед,нет у меня посоха.Кто идет — поет.Я иду вперед,Я пою досыта,Я иду вперед,нет у меня посоха.Гордые меня не любят:я простой, а они — знать,но они умрут, эти гордые люди,и я приду их отпевать,они меня потому и не любят,что я приду их отпевать.Я гляжу, как люди приходят,как люди уходятв славе или обиде.Я иду по дороге,нужно жить, чтобы видеть,нужно идти по дороге.Когда я пришел на эту землю,никто меня не ожидал.Я пошел по дороге со всемии этим себя утешал,потому что, когда я пришел на эту землю,никто меня не ожидал.

НабросокПеревод С. Северцева

Пляшет Гавана. Пляшет Гавана.Звонкие бедра.Полуночный час…Вижу лицо ее: кольца туманавкруг обезумевших глаз.Танец ее — это счастье и горе,жизни и смертиспутанный бег…И сторожат ей могучее морешесть моряков, опочивших навек.

Ах, сеньора, ах, соседка!Перевод О. Савича

Ах, сеньора, ах, соседка,померла моя наседка!Мне теперь зайти в курятник —только горе и тоска:нет ни рябенького платья,ни цветного гребешка,потому что — ах, соседка! —померла моя наседкав воскресенье поутру;да, сеньора, да, соседка,в воскресенье поутру;ах, сеньора, ах, соседка,в воскресенье поутру!Посмотрите: я вспотела.Птичий двор осиротел,и петух мой овдовел!Посмотрите, как я плачу:нос от слез совсем распух,громко вторит мне петух!Ах, сеньора, ах, соседка,как же, как же мне не плакать:умерла моя наседка!

ЭлегияПеревод И. Эренбурга

Дорогой моря,добыче рад,дорогой моряпришел пират;он улыбалсячужой тоске,держал он палкув сухой руке.Забыть не может моя тоскао том, что помнят и облака.Он ствол надрезал,он смял луга,он вез железои жемчуга.Дорогой моряи черных слезна запад горяон негров вез.О том, что помнят и облака,забыть не может моя тоска.Увез он негров,чтоб негры шли,чтоб рыли недрачужой земли,и хлыст, чтоб щедрорабов хлестать,и смерть, чтоб негру,уснув, не встать.Дорогой моряидем одни;здесь я и горемоей родни.Ты не забудешь, моя тоска,о том, что помнят и облака.

Поэтическое искусствоПеревод О. Савича

Я синие знаю заливыи небо, водой повторенное,мерцание звезд потаенное,луны переливы.То ли кровь, то ль слоновая кость, —я знаю живую розу.Я знаю мимозуи виноградную гроздь.Соловей мне голос поставил,трелям вода обучала.Я вылил вино из бокалаи только хрусталь оставил.

* * *

А свинец, что свистит, убивая?А большая земная тюрьма?Грозно море, и на море — тьма,и нет под луною рая.Тростник, от сока тяжелый,вонзается в тело, как гвозди.Пусть же знают высокие звездыпро голод и холод!Ранят бичи, как ножи,не считает надсмотрщик ударов.Ступай со своею гитаройи розам про боль расскажи!А еще расскажи им про то,как новое солнце сияет.На воздушных качелях качаясь,пусть ликует каждый росток!

Зеленая ящерицаПеревод О. Савича

В Антильском, Антильском море —Карибским зовут его также —исхлестана злыми валамии легкою пеной украшена,под солнцем — оно ее гонит,а ветер назад отгоняет,а слезы живут только в песне —качается Куба на карте:зеленая длинная ящерицас глазами, как влажные камни.Венец из колючих стеблейей плетет тростниковый сахар,но он не похож на корону,ведь носит его раба;царица в плаще — если издали,с изнанки плаща — служанка,печальнее всех печальныхкачается Куба на карте:зеленая длинная ящерицас глазами, как влажные камни.Но ты, у берега морястоящий на крепкой стражеморской тюремщик, запомнивысоких копий сверканье,валов нарастающий грохот,язык языков пожараи ящерицу, что проснулась,чтоб вытащить когти из карты:зеленая длинная ящерицас глазами, как влажные камни.

КабачкиПеревод О. Савича

Я люблю кабачки и рыбацкие бары,разбросанные по приморским углам,где люди пьют и ведут тары-бары,только чтоб выпить и поговорить по душам.Там Хуан Никто свой бедный напиток смакует,там Хуан Неотесанный днюет-ночует,там сидят Хуан С Большою Ноздрей,Хуан Длинный Нож и сам Хуан Простой,Хуан — простой человек, единственный — просто Хуан,без клички Хуан.Вскипающею волнойнарастает там дружба людей,настоящая дружба народа, без пышных речей.Только слышишь: «Привет!», «Как живешь?», «Что с женой?».Там пахнет йодом, морскою травой,рыбой, ромом, солью и прелью,пропотевшей рубашкой, которая сохнет на теле.Будешь искать меня по вечерамв Гаване, в Пирее,в Порт-Саиде, в Бомбее,обойди кабачки и рыбацкие бары,ищи меня по таким углам,где простыв люди пьют и ведут тары-бары,только чтоб выпить и поговорить по душам.

ВалПеревод О. Савича

Чтоб вал неприступный построить,возьмитесь, руки, за дело:и черные руки негров,и белые руки белых.Устремленный к простору и светуот морей и до горных цепейи от горных цепей до морей, да, да,пусть наш вал оградит всю планету!— Стучат!— Эй, кто там?— Сирень и роза.— Открыть ворота!— Стучат!— Эй, кто там?— Вояка с саблей.— Закрыть ворота!— Стучат!— Эй, кто там?— С масличной ветвью голубь.— Открыть ворота!— Стучат!— Эй, кто там?— Шакал и скорпион.— Закрыть ворота!Давайте ж скорее строить!Вы, руки, беритесь за дело:и черные руки негров,и белые руки белых.Устремленный к простору и светуот морей и до горных цепейи от горных цепей до морей, да, да,пусть наш вал оградит всю планету!

Есть у меняПеревод П. Грушко

Когда смотрю на себяи трогаю свое тело,я — вчера еще Хуан Неимущийа сегодня — Хуан Всемогущий(всемогущий, в том-то и дело),когда оглядываю со всех сторонсам себя и трогаю свое тело,я думаю: а это не сон?Что же есть у меня? Поглядим.Есть удовольствие бродить по стране,где все стало моим,вблизи разглядывать то, что мнеприходилось разглядывать издалека.Могу сказать «рубка сахарного тростника»,могу сказать «горы»,могу сказать «город»,«армия», и все — это на века —мое, твое, наше. Запомнил?Все наше: сияние молний,звезды и цветка.Что есть у меня? Естьотчаянное удовольствие, какой я ни есть,парень простой, из крестьян, из рабочих, —есть отчаянное удовольствие (среди прочих)войти в банк и без всякой опаскис управляющим вступить в разговор,не на английском и без слова «сеньор»,а сказать ему «компаньеро»[170],как это звучит по-испански.Все это есть у меня, А ещеесть то, что я — темнокожий,но в дансинге или в баре никто за плечоменя тронуть не может,никто у входа в отель не скажет«заняты все номера»,большие и средние и дажетот маленький, где можно поспать до утра.Что еще? А то, что отныненет жандармерии полевой,никто не схватит меня, в застенок не канет,никто земли моей не отнимет,не заставит домик покинуть свой.А уж если есть земля у меня,то и море вокруг Кубы —не светская болтовняв каунтри-клубе[171],где теннис и яхточки для услад,а вольные волны, бесконечные пляжи,синий клокочущий демократ, —в общем, море. Что еще скажешь!Что есть у меня?Есть то, что умею читать,считаю разные числа,научился писать,думать и хохотать научился.Да к тому же есть у меняработа — всегда и везде:зарабатываешь и не думаешь о еде.В общем и целом, заметь:есть у меня то, что я и должен иметь!

Советский СоюзПеревод П. Грушко

На Кубе мне ни разу не встречалсясоветский трест.Ни банка их, ни сахарных плантаций,ни магазина «Все за десять центов»я не встречая окрест.Компании не видел никакойни железнодорожной, ни морской.Не видел рощ банановых ни разус доскою, на которой читаешь фразу: «Маслов энд компани, С. на К.Бананы оптом. Конторы —угол Масео и Неведомо-Которой».И телеграммы не встречались мне:«Москва, 15 ноября (ЮПИ).Сырец в цене».И не поставлю имковарного желания в вину:продвинуть их столь знаменитый снегв мою не менее известную весну.На поезде — по городам(я нахожусь в России)не видел я —присягу дам! —«Для белых здесь, для черных там».Кафе, автобус —не прочесть:«Для черных там, для белых здесь».В отеле, в самолете —нигде вы не прочтете:«Для черных здесь, для белых там»,«Для белых дам, для черных дам».В любви, в учебе —никогда:«Для черных нет, для белых да».И парни в их краю родном,когда мы руку подаем,на нас не смотрят свысока,какой бы ни была рука.

* * *

В Карибском море не найдете вы(У волн спросите) пиратов из Москвы.И в светлых бухтах нет ушей-радаров,которые, ворочаясь во тьме,подслушивают, что у Кубы на уме.Советская блокада? Ерунда!Морские пехотинцы? Никогда!Шпионы на моторках? Сущий бред!Их корабли? Ответна Кубе даже дети дать могли бы:здесь танкеры и кораблидля ловли рыбы.От нас они увозят кофе, сахар,и мечту —благоухающую веточку в цвету.Послушайте поэта:чтоб ни везли они с другого края света, —во всем их дружеского хлеба аромати доброе звучанье слова Брат.

* * *

Советская страна! Когда пахнуло стужей,и дули ветры Севера все злее,и петлю затянули тужеу нас на шее,когда на медленном огне бесстрастно сталиподжаривать нам пятки,чтоб мы сказали Вашингтону: «Все в порядке,возьми нас, мы устали»(сказали то, что не хотели), —нам ветер дружеские голоса донес:то фабрики твои и школы пелии твой колхоз.И вместе дали мы отпор,и мы свободны, как и ты, с тех пор,с одним врагом сражаться нам двоим,которого мы вместе победим.Советская страна, я отдаютебе судьбу рассветную свою,ты указала Кубе верный путь,с которого нам не свернуть:нам столько волн враждебных било в борт!Отныне знаем мы, где порт.

ЭМИЛИО БАЛЬЯГАС[172]Перевод М. Самаева

Мой стих

Мой стих, короткий и простой.

Хосе Марти

Снова зовет меня стих мойлегким дрожанием крыльев,детской ручонкой своеюстих мой зовет меня снова.Хочет набегаться вволю,в венах моих нарезвиться.Листьев зеленым прибоемстих мой зовет меня снова.Он из воды и заката,птичьих рулад и ракушексделал флажки и сигналит,чтобы о нем не забыл я.Машет он мне и ногоютопает нетерпеливо,стих, этот вечный мальчишка:на карусели весельяхочет со мной покататься.

Элегия о Марии Белен Чакон

Мария Белен, Мария Белен, Мария Белен,Мария Белен Чакон, Мария Белен Чакон,Мария Белен Чакон,Камагуэй и Сантьяго, Сантьяго и Камагуэйпомнят ритмов твоих циклон.О, если бы снова изгибы твои зажглись,чтоб озаритьрумбы небесную высь.Может быть, чья-то хула,Мария Белен, Мария Белен Чакон,чья-то хула тебя обрекла?Нет, не хула и не боль, нет,а за рассветом рассветпревращал твои легкие в тлен,Мария Белен Чакон,Мария Белен.Если б ты знала, какой ликовало синьюто утро, когда тебя уносилипод простынею в корзине.Скажите — пусть не танцуют,скажите, чтоб негр Андресне мучил струны гитары трес.Пускай мулатыпогасят марак напевы.Целуйте крест,и да спасет вас пречистая дева.Уже не увидят мои желаньяв зеркалах твоих бедер свою погибель,и в небесах твоего обаяньяне вспыхнут твои изгибы.Мария Белен, Мария Белен,Мария Белен Чакон,Камагуэй и Сантьяго, Сантьяго и Камагуэйпомнят ритмов твоих циклон.

Белый друг

— Эй, товарищ! Эй, товарищ! —Это кто же?Черный белому товарищ?Вот так чудо!Черный белому товарищ?Это вдруг не переваришь…Черный белому товарищ?Непохоже.В час беды бегут за негром —помогай, брат!В час нужды приходят к негру —выручай, брат!Чуть война —и тут про негра вспомнят сразу.А для чистой работенки —черномазый.Негр глядит и улыбается!«Не худо».И скребет себе затылок:«Что ж, не худо».Черный белому понадобился — славно!И молчит он и в душе сомненье прячет.Белый — значит, одурачит.Ведь когда приходит негр за платой,слышит негр: «А ну, проваливай отсюда!»Бар для белых, ну а негра —за двери,бал для белых, ну а негра —в шею.Его не встретишь среди гостей.Если негра и приглашают —приглашают его на кухню,приглашают его к плите.Негр ухмыляется:«Ладно»,негр сомневается:«Ладно»…Значит, товарищ —понятно.Значит, товарищ —посмотрим.Значит, товарищ —занятно…— Слушай, тот, кто зовет тебя, парень,только кожей своею белый,и его называют красным.Понял?— Это меняет дело.

ЭЛИСЕО ДИЕГО[173]

РодныеПеревод А. Гелескула

Сидят они прозрачными ночами,и в памяти два смутных отголоскавсплывают и сливаются в молчанье —старинный вальс и синяя матроска.Придет отец, и медленны их речи,и слово долго тянется за словом;вздыхает вол, и будни человечьиволнуют кровь пустынникам суровым.Затрепетав ладонями крылато,из темноты — коней крутые выиваяют руки, жилисты и грубы.Но студит сердце смертная прохлада,вступая в спор, — и слушают живыесвоей судьбы полуночные трубы.

Надень рубашку старого покрояПеревод А. Гелескула

Надень рубашку старого покроя,свидетельницу шумного былогои тихих бед под маскою покоя,голубоватой, как бельмо слепого.Надень тот самый галстук для свиданий,которому так радовался прежде,и шляпу не забудь, подобно давнейи никогда не сбывшейся надежде.Ибо должны прийти, ты это знаешь,должны прийти во что бы то ни стало,должны прийти, должны сказать так много,чтобы поверил — ты не умираешь.Но все темней, и ночь уже настала.И поздно ждать, пора тебе в дорогу.

Седьмая музаПеревод П. Грушко

Едва погаснет свет, как фортепьянов живых потемках стихнувшего заланачнет свой лживый серенький галоп,ковбой прозрачный вынырнет туманно,и женщина возникнет вполнакала,едва касаясь полустертых троп.Из тишины нечистый свет сочится,чтобы, коснувшись белого экрана,разбиться на мильоны кратких див,которым длиться столько, сколько длитсятот, кто следит за ними неустанно,чья жизнь — не очень долгий детектив.Как их зовут, как их в ту пору звали,когда их слава крепла год от годав туманных буднях звучно стрекоча,пока на ледяном экране в залене стали бледной маетой исходапод вздохи безразличного луча?Бак Джонсом звался он, да-да, Бак Джонсом —тот, что вне имени почиет ныне,когда жара полдневная пьянанад стенами с расплывчатым анонсомк неумирающей кинокартине(когда бы знать, чем кончится она).Титанам цвета грезилось едва ли,что сможет холст ожить в жемчужной сказке,где время будет времени равно, —искусство безделушек в зазеркалье,где запахи и звуки без раскраскив мерцающее вставлены окно.Во мгле, где зритель из седьмого рядасосет негаснущую сигарету,бестелый, облаченный в пустоту,весь сам в себе и сам себе отрада, —свеченье, ткущее покров сюжету,перетекает из тщеты в тщету.Лишь вспыхнет свет и распахнутся двери —мы полумрак миражный покидаем,чтобы забыть в мгновение однохимеру зала, растворясь в химереиной, где мы с теченьем лет линяем,как лента отшумевшего кино.

Вызов Карибскому морюПеревод П. Грушко

Карибский глянец, синие накаты,улыбчивая злоба и каприз.Ты дремлешь на изнанке светлой карты,где хитроумный трудится Улисс.А здесь, в глубинах сонного провала,не боги, не сирен игривых скоп —твое расплывчатое покрывалоткут челноки зубастых Пенелоп.Где райских островов великолепье —земля легенд и грез?.. Карибский край,мы здесь нашли марионеток, цепи,стервятников: насмешку, а не рай!Не благовестье, а былые свары,не новь, а долгий обморок, не миф,а ведьмовского шабаша кошмарыи черепа взамен заморских див.В день ярых бурь над бездной бесноватойты полдень топишь в полуночной мгле,весь свет сводя к заре подслеповатой,весь мир сварив в клокочущем котле.В твоих сквозных и стынущих глубинахпокой нерасторжимый отражен,конечная ничейность дней пустынных,слепое зарождение времен.Погожий летний день с возней, и визгом,и смехом детворы — простые дниее нехитрых игр на солнце низкоми в сказочно причудливой тени, —как часто тащит пенный вал слепящийтуда, где смерти свет, где тишина,где жизнь дрожит своей изнанкой спящейв соленой пустоте глухого дна!..Но дом наш здесь, хоть ты и смотришь зверем.И вдаль глядим мы из-под рукава —надеемся, шумим, упрямо веримв росистые чудные острова!

СИНТИО ВИТИЕР[174]

«Ребенок не ласковый ирис…»Перевод М. Самаева

Ребенок не ласковый ирис,а знамя судьбы огневое,не тонкая хрупкая наша,а войско, готовое к бою.Ребенок не трепетный лепет,а гром над дрожанием окон,не кроткий цветок на лужайке,а тайну несущий поток он.Ребенок не солнечный зайчик,а пламенный омут полудня,не кроткой надежды лампадка,а яростный свет правосудья.Не наше прощенье ребенок,вкушающий сны в колыбели, —вся наша вина роковаярастет в его крошечном теле.

НеутолимыйПеревод А. Гелескула

Выскальзывает шорох из листвы,а тишина расплескивает ветер,и вот листва, стихая, исчезает —и, как король, на сцену входит сон.И точно так же, вечно иссякая,выскальзывает время из ладоней,протянутых с любовью и мольбойк полуночному рогу изобилья,водовороту сумрака и света,стеклянному презренью океана.И этот вечный счет исчезновеньяна дне зрачка находит свой итог —вновь начинать лишенное начала.Тогда нас одиночество братаети будит дом, выкрадывая письма.Тогда софиты сумерек над намираскачивают облачное эхо.И бесконечна смена декораций,как путь нездешних, вечно уходящих…Навечно уходящих…Кто ты родом?Кого ты вечно ищешь? Разве малотебе той жгучей радости, которойи ангелам довольно? Разве маломгновения, чей слабый огонекпрощально золотит глазницы нищих?Но птица памяти, как дерево росу,свои сокровища роняет невесомо.И говорит он: «Прочь, меня зовут,я что-то позабыл, — и должен вспомнить,я что-то потерял, его здесь нет,и я уйду на голубом рассвете,куда — и сам не знаю, только знаю,что нет его и там — ни за углом,ни в тополях за новым поворотом,ни в сонме звезд, ни в нежности лампадок, —его там нет, и не было нигде,ни в чем… И только раз —о, только раз! —в глазах твоих, когда они закрылись».

Последний вечерПеревод А. Гелескула

Заря вечерняя, холодная прозрачность,разгадка жизни и загадка смерти,родная, словно пламя очага,и чистая, как снег воспоминаний,сестра моя! Не твой ли сон нездешнийсветился в именах моих надежд,в листве моих дорог? Какой росоюты веки мне кропила? Неужелитебе нужны, как дерево огню,мои порывы смутные, обломкимоих крушений, образы ночные,рожденные задумчивым рисункомтанцующего пламени? Неужтои эти крохи выпросило время,которое уводит горизонти провожает нищий на коленях?О сердцевина неба и души,подруга сиротливая моя,разгадка жизни, плод ненареченный!Холодная и вещая заря,вечерняя заря, снежинка смерти!..

Хосе Клементе Ороско. «Рабочий класс».

Фреска из национальной подготовительной школы в Мехико.

1922–1927 гг.

РОБЕРТО ФЕРНАНДЕС РЕТАМАР[175]Перевод П. Грушко

Мужчина и женщина

— Кто 6 это мог быть?

— Мужчина и женщина.

Тирсо де Молина

Если мужчина и женщина проходят по улицам,которые только им и видны,по окраинным улицам,впадающим в сумерки, в бриз, в океан тишины,с древним или современным пейзажем,больше похожим на музыку, чем на пейзаж,если там, где ступают они, вырастают деревьяи глухая стена начинает сверкать, как витраж,если лица им вслед поворачиваются,словно завороженные звонкой трубойили пестрым шествием фокусников,окруженных толпой,если при виде мужчины и женщиныкварталу горластому не до речей:замирают качалки у дома,и падают на мостовую связки ключей,и одышки становятся вздохами,то все это не оттого ль,что любовь настолько редка, что увидеть ее —словно почувствовать сладкую боль,обмереть, задохнуться,загрустить, не поверить глазам,словно услышать наречье,на котором когда-то разговаривал сам,от которогочто-то такое осталось на кончике языка —что-то на шепот похожее,на шепоток, шорох замершего шепотка?..

Все те, кто женится в костюмах напрокат…

… они все утро были королями…

Рембо

Все те, кто женится в костюмах напрокат,забыв при этом обо всем на свете,обычно забывают и о том,что через два-три днявесь этот ворох княжеских одежд,сопутствующих болтовне вечернейи плачу неизбежному невесты,необходимо возвратитькак можно меньше мятым.(Об этом буквами аршинными вещалопредупрежденье на стене конторы.)Зато взамен им будет что припомнить:как ни крути — пять или шесть часовони себя счастливыми считали,вышагивая в первозданных платьяхи побледнев до белизны перчаток,она —медлительная, под надзором строгим,а он —донельзя радостный, хотятак до конца и не ушили спинуи чуточку морщит плечо…

Смена

(1 января 1959 года)

Мы, пережившие друзей, —кому обязаны мы жизнью?Кто за меня погиб в застенке?Кто пуле, метавшей в меня,свое подставил сердце?Над кем из павших я стою?В моих костях чьи кости ноют?Чьи выколотые глазаглядят из-под моих бровей?И чьей рукой сейчас пишу я(ведь я пишу чужой рукой!)вот эти рваные слова, —я, переживший тех, кто умер?!

ФАЙЯД ХАМИС[176]Перевод В. Столбова

Млечный путь

Млечный Путь осыпается с темно-лиловых небес на деревья.На кошках бродячих, на желтых огнях, на вине и на хлебекакая-то тайна лежит. Бесконечными кажутся улицы в светлом тумане.Это ткет паутину из хлопьев гигантский паук.Это ночь подняла паруса, как готовый к отплытью фрегат.Это снега дыхание в сердце мое ворвалось,отметая с души прах осенней опавшей листвы.За ночь снег занесет закопченную землю Парижа,и проснусь и увижу в окно потрясающую белизну.Может, голубь иззябший прижмется крылами к стеклу.Но зимы красоту я пойму только после того,когда в белые бездны подушки моейупадет твоих грубых волос серебристая тьма.

О потерянном кашне

Это было кашне цвета старинного золота,оно сопровождало меня по жизни в течение трех лет,трех лет нищеты и славы, любви и ненависти,трех лет одиночества на улицах, темных и узких, как гроб,пока струи дождя чертят зеленоватые линии на бронзовых лбах монументов.Это кашне цвета старинного золота, купленное в тумане Генуи(за пятьсот лир, при въезде в Европу).Кашне — знамя свободы, поэзии знамя.В мире стертых камней, где человектщетно и непрестаннообновления алчет,чтоб только не стариться,чтоб только не умереть…Это кашне цвета собаки с улицы Висконти.(На этой улице вечно идет либо дождь, либо снег.)Я только что потерял его, оно осталось там, позади,а с ним и частица моей юности.И это сегодня, когда сырость поселилась в стенах,когда ночь проникает повсюдуи с нею холодная дрожь обнаженных ветвей.

За эту свободу

Мануэлю Наварро Луне

За эту свободу петь под проливным дождемты должен отдать все!За ату свободу чувствовать, как к твоему плечуприжалось твердое и теплое плечо народа,ты должен отдать все!За эту свободу раскрыться душой, как цветок на зарегромыхающих фабрик, и освещенных школ,и хрустящей под плугом земли, и детей,улыбающихся во сне,ты должен отдать все!Нет иного выхода, кроме свободы,нет иного пути, кроме свободы,нет иной родины, кроме свободы,не будет стихов без оглушительной музыки свободы!За эту свободу, повергающую в трепеттех, кто извечно ее попиралради своей нищеты кичливой;за эту свободу — вечную ночь для угнетателейи бесповоротный рассвет для всего народа, который уже нельзя победить;за эту свободу, которая осветила запавшие щеки,босые ноги,дырявые крышиголодных детей;за эту свободу, за юности царство;за эту свободу,прекрасную, как мир,ты должен отдать все,все, чего она потребует!Все — даже тень свою!Все — даже свою жизнь!

МЕКСИКА

САЛЬВАДОР ДИАС МИРОН[177]

Sursum[178](Фрагмент)Перевод В. Васильева

Как сладостны мечты! Их озареньястрастям дают пьянящую безбрежность,лугам — надежду вечного цветенья,цветам — неувядающую нежность.Вот появилась радуга, как будтопо мановенью мага. Половинунебес пересекла она и, крутоупав над берегом, впиталась в тину.Вот истина, что пестует сознанье,бунтующее сердце пожирая.Она как плод на дереве познанья:вкуси — и навсегда лишишься рая.Бард хоть и держит бой с исчадьем адаХимерой[179], что внушает небылицы,но там, где вихри, рифы, тени, надок спасительной утопии стремиться.На статую Мемнона[180] из Египтаподчас походит бард, но безутешный,когда его надежда уж разбита,он может стать зарей чужой надежды.Что мир наш? Воплощение Тантала.Об идеале попусту скорбит он,Сизифов камень катит вверх устало,а кровью Несса плащ его пропитан;[181]как жить, он от Вараввы[182] ждет подсказки,но и Христа он обожает тоже,и, как пигмей, чей страх растет гигантски,он у Прокруста корчится на ложе;давно грехи бесчестят его имя,и, чтоб их искупить, он брошен в пламя,терзаемый страстями роковыми,как Актеон[183] безжалостными псами;когда, то богохульствуя, то хныча,оковами звенит он, но при этомповертывается эгоистичноспиной к чужим страданиям и бедам,поэт-провидец над кострищем дымнымсложить, пропеть обязан песнь такую,что освятить могла бы горним гимномне собственную скорбь, а мировую.Свеча неугасимая, святая,что на алтарь бросает свет неровныйи, жертвенно, неумолимо тая,тьму разгоняет в сумрачной часовне;диковинный сосуд, кадящий в храме,сосуд, что богом мудро был загаданкак символ единенья с сыновьями,как вечная любовь: огонь и ладан;безумный Дон Кихот, один удаловзывающий сквозь громы к правосудьюс зазубренным мечом и без забрала,с разодранной, кровоточащей грудью;бессмертный Феникс, гордо над кострамикружащаяся царственная птица,которая сама ныряет в пламя,чтоб молодой из пепла возродиться, —вот что такое бард. А славить Граций,когда звучит повсюду, словно эхо,призыв «К оружью!» — значит распрощатьсясо званием певца и человека.. . . .

ТучаПеревод Ю. Петрова

Зачем скорбишь ты? В том нету горя,что встала туча над краем моря,как пелена.Прохлада в небо приходит с нею,свежеет воздух, мир зеленеет,и даль ясна.Забудь о страхе. Пусть ветер воет,и гром грохочет над головою,и все горит;не будет ярость игрой напрасной —себе свободу рукою краснойнарод творит!

В назидание другимПеревод В. Васильева

Раскачиваясь мерно в бесстыдстве наготы,ужасный плод — как символ возмездья рокового —труп на суку высоком, трофей петли пеньковой,вываливал язык свой из мира немоты.Чуб, как петуший гребень, гримаса тошнотыи боли, — в этом было так много шутовского.Пред ним, неподалеку от моего гнедого,мальчишки надрывали от смеха животы.Казались наважденьем и эшафот зеленый,и узник с головою пристыженно склоненной.Неугомонный ветер, зловоние стеля,с поспешностью шальною носился вкруговую.И выплывало солнце в долину голубую,и песнею Тибулла манили вдаль поля.

МАНУЭЛЬ ГУТЬЕРРЕС НАГЕРА[184]

В тот часПеревод В. Столбова

Я хочу умереть на просторе морскомв золотистом сиянье заката.В час, когда нам агония кажется сном,а душа, словно птица, крылата.Пусть дежурит у смертной постели моейтолько небо одно голубое.Я услышать хочу не рыданья друзей,а вскипающий грохот прибоя.Из зеленой волны златотканую сетьизвлекает дневное светило…Я хотел бы как солнечный луч умереть,раствориться в волне белокрылой.Ни досады, ни злобы в душе не тая,я хотел бы смежить свои веки.Чтоб шептала мне жизнь: «Я навеки твоя…» —покидая меня навеки!

Мертвые волныПеревод С. Мамонтова

В недоступных подземных глубинах,в царстве холода, мрака и смерти,бесконечным, безмолвным потокомтихо катятся мертвые воды…Иногда под скалистой бронеюнастигает их жало стальное, —и огромным пушистым султаномони в небо взлетают, сверкая;иногда, словно черные змеиизвиваясь в подземных темницах,в неустанном и вечном движенииони тщетно стремятся на волю…К серебристо-зеркальному морюустремляются реки земные,свет зари и алмазные звездыв изумрудных волнах отражая.Берега их увиты цветами,в тихих омутах прячутся нимфы,и вода там поет свою песню,орошая поля и долины.В беломраморной чаше фонтанасвоевольна вода и игрива,как принцесса в дворцовых покоях,рассыпает узор свои жемчужный —то стрелою взвивается к небу, —то, как веер прозрачный, струится,то, опавши брильянтовой пылью,засыпает, тихонько мурлыча…Океана безбрежные волныразбиваются с шумом о берег,сотрясают гранитные скалыи в кипенье вздымаются к тучам.Там вода — королева вселенной,разъяренная, дикая силагрозно спорит с землею и небоми стихиям свой вызов бросает.Как несхожа с могучей царицейта вода, что живет под землею,та, что предана вечному мракув замогильных бесплодных глубинах!Та вода, что не видела солнца,что ни петь не умеет, ни плакать,что родилась немой и безвестной,что слепой остается рабыней!Как она, никому не известны,как она, погруженные в тени,в закоулках души протекаютнашей внутренней жизни потоки.Кем изведан наш ход прихотливый?Кем измерено темное русло?Много ям и подводных ловушекваши воды немые скрывают.А открой вам дорогу на волю,вы бы вышли столбом белопенным,что, бурля и сверкая на солнце,выше сосен и кедров взлетает!..Но, увы, никогда, обреченным,не увидеть вам света дневного…И блуждают, как прежде, во мракенашей внутренней жизни потоки.

АМАДО НЕРВО[185]Перевод И. Чижеговой

Расчесывала волосы принцесса…

Расчесывала волосы принцесса,и волосы, как золото, сверкали,расчесывая их, она смотреларассеянно сквозь стрельчатую арку.Поля, поля тянулись перед замкоми пыльная дорога:там проходили табором цыганеи нищие, прося о подаянье,и богомольцы,от мест святых бредущие обратнов Кастилию под жгучим летним солнцем,покрытые морским песком и пылью.Потом она смотрела неотрывнона висельника,что вчера повешенбыл на зубце соседней красной башнии там висел, кривясь окоченело,отбрасывая тень свою на стену,смешной и страшный.Расчесывала волосы принцессаи левою рукой их разбирала,и на прекрасное лицо спускалиськосой волною золотые пряди;в другой руке она держала гребеньслоновой кости, матовый и гладкий.Расчесывала волосы принцесса,и волосы, как золото, сверкали,и думала она: «Ах, если б в замоквеселый трубадур забрел однаждыв штанах зеленых, черном колпаке,кафтане красном и со звонкой лютней…»А по дорогевсе шли, темнея профилями строгимии древними, цыгане.А на цепяхподъемного моста,на крепостных камнях,крутых уступахдрожали ящерицы в судороге мерной,как впавшие в экстаз факиры,они, в своих кирасах изумрудных,казались крошечными крокодилами…Расчесывала волосы принцесса,волной ложились золотые пряди…

Скользишь над пропастью моих скорбей…

Скользишь над пропастью моих скорбейты, словно луч луны над бездной вод,мой дух, окостеневший от невзгод,умащивая нежностью своей.Ты в жизнь вступаешь, я прощаюсь с ней,но, времени опровергая ход,ты, словно луч луны над бездной вод,скользишь над пропастью моих скорбей.Так пусть горчит надежд отцветших плодлишь на губах поэзии моей, —раз хочет тот, кто создал небосвод,чтоб ты над пропастью моих скорбейпрошла, как луч луны над бездной вод.

Автобиография

Автобиографическое? Я все написал — прочтитестихи мои и поэмы. В жизни моей нет событий;как у счастливых народов, как у матроны почтенной,нет у меня истории: жил жизнью обыкновенной.Милая незнакомка! Ответы мои будут кратки.С юных лет я Искусству предался́ без оглядки:сдружился с гармонией, с рифмой — служанками Мусагета;легко мог бы стать богатым, но выбрал жребий поэта.— А после?Любил и страдал я, знал радости и мученья.— И много?Вполне довольно, чтоб заслужить прощенье.

Осень пришла

Как я люблю покоймоих непраздных днейи радости уединенья…Веселой канарейки все сильнейзаливистое пенье!Как воздух свеж и густо напоендревесным ароматом! Неба просиньв окно мне льется… Буен и хмеленснег тубероз, предчувствующих осень.Уже посеребрила сединавершины гор, и в серой дымке зыбкойвсе тает. Но, беспечна и нежна,природа с просветленною улыбкойсвой неизменный завершает круг.И солнце, нас лучами обещаньяпригрев, бледнеет, словно старый другв минуту неизбежного прощанья.Как прелесть запоздалая грустнарастений и цветов! Они устали.«Я — осень, осень, — шепчет вам она, —я преисполнена благой печали…Сменила лето я. В соблазнах женской плотитебе не станет больше мниться рай…Пришел черед таинственной работеума. Теперь молчи и размышляй».

Давайте любить!

Если не знает никто, почему улыбаемся мы,и не знает никто, отчего мы рыдаем,если не знает никто, зачем рождаемся мы,и не знает никто, зачем умираем,если мы движемся к бездне, где перестанем быть,если ночь перед нами нема и безгласна…Давайте, давайте, по крайней мере, любить!Быть может, хоть это не будет напрасно.

Мы квиты

Жизнь! Я тебя прославляю, свой путь завершая земной:ложных надежд не питал я, был труд не напрасен мой,и муки, что ты посылала, были заслужены мной.И вижу я после долгих лет трудов и борьбы,что сам всегда я был зодчим своей нелегкой судьбы.Ты чашу то с медом, то с желчью давала мне выпить до дна:но разве душа не бывала то медом, то желчью полна?А если сажал я розы — все розы цвели, как одна.И пусть зима приходила, губя мой цветущий рай, —но ты ведь не говорила, что вечным быть должен май!Много ночей проводил я, судьбу за жестокость кляня.Счастливых ночей не сулила ты мне, свою тайну храня…Но были счастливые ночи — были и у меня!Любил я и был любимым, — мне солнце дарила весна…Жизнь! Мы квиты с тобою! Ты мне ничего не должна!

ХОСЕ ХУАН ТАБЛАДА[186]Перевод В. Васильева

Оникс

Монах, ты смотришь, как мерцает кроткийлампады свет в объятьях темноты.А в храм уж утро брезжит сквозь решетки.Своих грехов ты рассыпаешь четки.Я плакать бы хотел, как плачешь ты!Святая вера дрогнула, как кроткийлампады свет в смешенье темнотыи утра, что проникло сквозь решетки,и жизнь течет, как траурные четки,печальней слез, что проливаешь ты.В тебе играет плотское желанье,и высшей красотою ты влеком.Ты как любовник в рвении слепом:в тебе и страсть, и горечи дыханье,что стать могло бы огненным дождем.Во мне угасло плотское желанье,и высшей красотой я не влеком.Осталось в сердце спящем и слепомлишь горечи тлетворное дыханье,что стать могло бы огненным дождем.О воин в дебрях памяти всесильной,бессмертной славы радужный посыльный!Ты пал от золотого острия,покрыли лавры твой курган могильный.О, так же умереть хотел бы я!Храм памяти моей — во мгле всесильнойПрезренного бесславия посыльный,не жду я золотого острия.В пустой груди царит лишь мрак могильныйно лавровых венков не вижу я.Монах, любовник, воин! Где же нынетот след, что вел меня к моей святынеи навсегда исчез в трясине лет?Моя надежда где? Нет и в помине.Ни бога, ни любви, ни стяга нет.

В стиле хокку

Ива

Плачет ива много лет.Полуянтарь, полузолото,полусвет.

Бамбук

Тонкий и длинныйбамбук разогнуться не можетпод градом жемчужных дождинок.

Павлин

Разодетый в пух и прах,павлин на птичнике плебейскомрасхаживает, как монарх.

Соловей

Под горестным небом, в бреду,всю ночь соловей прославляетединственную звезду.

Луна

Ночь необъятна в море сна.Как раковина облакои как жемчужина луна.

Рыбы играют

Ударом солнечного золотастекло залива вдребезги расколото.

Серая цапля

У цапли серы перья серым утром,а в ясный день сверкают перламутром,как мрамор, неподвижны ввечеруи, как снежок, играют на ветру.

Разрезанный арбуз

Смехом напоенноестозвонноелета зрелогокрасное чрево.

Бессонница

На черном шиферевыводит фосфорические цифры.

ЭНРИКЕ ГОНСАЛЕС МАРТИНЕС[187]Перевод М. Квятковской

Ты шею лебедю-обманщику сверни…

Ты шею лебедю-обманщику сверни —он белой нотою звучит в озерной сини;ему, застывшему в законченности линий,чужда душа вещей, природа не сродни.Беги от косных форм, от стертых слов — онине согласуются с укрытой в сердцевинеглубинной жизнью, и — люби сильней отнынеживую жизнь, и ей свой трепет объясни.Взгляни на мудрую сову — ей нет преграды,когда, слетев с плеча воинственной Паллады,неслышно на сосну спускается она.Ей не дана краса лебяжья; но пытливыйзрачок ее, во мрак вперяясь молчаливый,читает тайные ночные письмена.

Сумей пройти над жизнью…

Сумей пройти над жизнью всех явленийнеспешно, отрешенно; и яснатебе предстанет снега белизна,вен синева и роз огонь весенний.Пусть все в твоей душе оставит следи глубоко, и верно, и чеканно:проникновенный монолог фонтанаи горестной звезды дрожащий свет.Пусть арфою Эола над вершинойты, отданный ветрам на произвол,струной бы чуткою воспроизвелмолитвенный напев и рык звериный.Пусть будет чуждо сердцу твоемувсе, что волнует человечье стадо;возделав душу, обретешь награду:услышишь тишину, прозришь сквозь тьму.Пусть ты себя возлюбишь в сердце строгом,в нем заключив весь ад, все небеса,и в сердце пусть глядят твои глаза,чтоб необъятный мир постичь в немногом.И пусть, оковы жизни разреша,с собою взяв весь мир, тобой творимый,услышишь ты свой стих неутомимый,где бьется жизни легкая душа.

Дом при дороге

Дом при дороге — он во мне самом,в открытом настежь сердце, — грустно в нем.За эти годы в нем перебывалонеобычайных странников немало,но чаще пустовал он день за днем.И видел онв улыбках жизни и в ее блужданьяходин и тот же бесконечный сон —о легких встречах, скорых расставаньях.И редко, редко путник уходящийдля гостя нового оставит огонек,в ночи горящий,и, покидая дружеский порог,напишет несколько приветных строк.Нет — большинство гостей уходит в нетерпенье,едва спугнет их преждевременный закат,и в доме остается хлам и чад,умерших песен неприкаянные тении стертый след на каменной ступени.И потому, когда в ночи глубокойневедомый мне путник одинокийзатеплит огонек, тогда —— Кто там теперь? — гадаю я в тревоге.То запоздалая любовь зашла с дороги,иль загостилась старая беда?

Старая боль

Это старая боль воротилась незванно, нежданно…Я свой сад подстригал и вино попивал из стакана.Хлопотливые птицы вели надо мной разговор,и наивная радость звенела, как праздничный хор;и опавшие роз лепестки на газоне блестящем,и политые грядки твердили о непреходящеммирном пире; и странные звуки летали кругом —словно кто-то за ближним кустом целовался тайком;в деревенском замшелом фонтане, разбуженный эхом,древний мраморный Пан заливался отеческим смехом…Только старая боль подступила, как я ни хитрил,и уселась со мной, и спросила: — А ты не забыл?..И внезапно из глаз, отуманенных солнечным светом,по щеке покатилась слеза молчаливым ответом…А болтливые птицы все так же вели разговор,и звенела наивная радость, как праздничный хор, —и ушла моя старая боль, как явилась, нежданно,все по той же тропе, по которой прокралась незванно…Подстригал я мой сад и вино попивал из стакана.

Воспоминания сада

Эта серая морось мир окутала снова,от ненужного горя жизнь темна и тяжка.У порога души постучала тоска,как усталая странница в поисках крова.И дыханье жасминов из сада ночного…Бередит мою рану острый запах цветка.Вспоминается вечер… Ползут облака,моросит, и давно все к отъезду готово.Острый запах жасмина… Дождя шепоток,неумолчное в мокрой листве бормотанье,бесконечных тягучих признаний поток…И печаль воскрешает в туманном сознаньечьи-то слезы, летящий по ветру платоки корабль, отплывающий в скорбном молчанье.

Смерть от любви

Любовь меня живит, и убивает,и ранит сердце, и светлит сознанье,сжигает в фиолетовом сиянье,и вновь мою судьбу переплавляет;велит упасть и сильным поднимает;то стебель я, то дуб под этой дланью;дает мне песнь, что разум отнимает,и кротко учит постигать молчанье.Не уходи — пусть длится наважденье,дай мне твоих тревог и наслажденья,не исчезай, любовь, — еще не время!Одну тебя я призову с тоской,навеки покидая жизни бремя, —и пусть умру, сражен твоей рукой!

РАМОН ЛОПЕС ВЕЛАРДЕ[188]

Злополучное возвращениеПеревод Ю. Петрова

Лучше было бы сюда не возвращаться,в рай поверженный, немой, лишенный речи,исковерканный жестокостью картечи.Здесь и однорукие деревья,купол круглый обступив сановной свитой,пропускают сквозь себя упреки башни,трепеща листвою, бурей битой.Здесь ружейная пальба запечатлелана домах всей этой призрачной деревни,начертила на известке белойчерные и гибельные знаки,так что блудный сын, домой вернувшись,потеснив полночный мрак злодейства,здесь прочтет при лампе закоптелой,что погибло все, что было преждеи что больше места нет надежде.В дряхлое затворничество двериливень лупит из прогнившей тучи,и, кривясь, поет замок скрипучий,и два гипсовых, два чистых медальона,чуждых миру и мирским заботам,словно наркоманы, смотрят соннодруг на друга и бормочут: «Что там?»Я пройду отвыкшими ногамив патио, похолодев от дрожиожиданья; занят там колодецсам собою; там ведро из кожи,чьи непререкаемые каплина припев безрадостный похожи.Если солнце, животворное, хмельное,жжет неистово истоки христианства,для мечты отысканные мною;если ношу муравей тащить не в силах;если нежный стон голубок сизокрылых,в паутине заблудившись, длитсянекончающейся жалобой бессильной —то любви и всепрощенья жажда, —это лишь кольцо в плите могильной.Новых ласточек гончарная работа —поколенья нового стремленьестроить гнезда — жажда обновленья;вечера монашеские, зори,а под ними, под опалом небосвода, —плач ребяческий коровьего приплода,плач по вымени тугому, плач теленкапо жующей фараоновой корове,детский плач, пугающий ребенка;колокольня с обновленным звоном;алтари, покрытые резьбою,и любовь, открытая влюбленнымпарам с одинаковой судьбою;девушек помолвки — скромных, свежих,как кочан капусты, плотно сбитых,в свете фонарей, как на подмостках,руку подающих у калиток;барышня, томящаяся где-тоза каким-то старым фортепьяно,из какой-то арии рулада;силуэт жандарма с сигаретой……И тоска поэта-ретрограда.

АЛЬФОНСО РЕЙЕС[189]Перевод А. Косс

Поэтическое искусство

1

Пленительность несмелая строки:цветок, стыдливо сжавший лепестки.

2

Сомкнется он, как чашечка вьюнка,едва к нему притронется рука.

3

— Рука Орфея[190], но еще властней:в нее не веря, верю только ей,

4

что Эвридику[191] выведет на светиз царства вечных снов, где жизни нет.

Угроза

Мака цветок багряный,любовь твоя горше обмана.Так жарки твои румяна,сурьма твоя так густа,и резок твой запах пряный,и солнца просят уста!Мака цветок багряный.Я помню, была одна —во всем на тебя похожа:и чаща ресниц черна,и лживо алеет кожа…Мака цветок багряный.Я помню, была одна…(Боюсь я тебя касаться,боюсь я дождаться дня,когда лепестки, дразня,в женский лик обратятся.)

Недобрый знак

I

Когда услышишь ты, что я старею,что устаю я от пера и книг,что философских выкладок языкмне с каждым днем становится темнее;когда тебе расскажут, что идеимне кажутся игрушками на миг,что жить на ренту я давно привыки счастлив синекурою своею —ты им напомни, что весны расцветподарит молодую зелень саду —она затмит плоды минувших лет;но если ты услышишь, что в ответна вызов алых уст я прячу взгляды,тогда считай, что мне спасенья нет.

II

Как садовод, смиренно, терпеливовершу я повседневную страдуи каждый миг свой отдаю труду,распределяя время бережливо.Убытка не боюсь, не жду наживы,а потому им счета не ведуи семя высеваю в бороздубез промедленья, но неторопливо.Покуда час последний не пробьет,я поглощен заботою земною:по осени снимать я должен плод,сажать, полоть и прививать весною;когда ж из рук мотыга упадет,узнаете, что смерть пришла за мною.

МАНУЭЛЬ МАПЛЕС АРСЕ[192]

РеволюцияПеревод А. Эйснера

О ветер, ты предвестник этого запретного часа.О поблекшие эпохи,переживающие последнюю осень.Предчувствуя конец, простились горизонтысо стаями птиц перелетных,и лепестки цветов, похожие на клавиши, опали.Ветер времени рвет космическую материю,и эта музыкаразносится как пропаганда по балконам,скрипит несмазанными флюгерамии расцветает в окрестных пейзажах.О ветер, вдохновляющийжелезную диктатуру,которая сотрясает государство!О толпы людей,сияющих,и поющих,и возносящихся сердцем!Закат загорается бунтом кровавыми озаряет предместья,взлохмаченные деревьяподаяния просят под окнами,заводы воспламенилисьбагровым вечерним пожаром,а в прозрачном небесамолетывыписывают сложные фигуры.Шумящие шелком знаменаповторяют пролетарские призывыи разносят их по городам.На романтическом митинге перед отъездоми ты и я плачем,но я коплю надежду на встречу.Разбитая станцияостается в твоих руках,и обморок твой на перроне —высочайшая нота прощанья.Я целую твою фотографию в поезде,испуганно убегающем в потемки,пока сухие листья опадают на наши с тобой дороги.Скоро поезд поднимется в горы.Как великолепнагеография Мексики!Виды ее с высоты самолета,невыразимые вершины политической экономии —густой дым фабрик,теряющийся в туманевремени,и эклектический гомонстихийных восстаний.Всю ночь напролетсолдатыизливают душув песнях.Но вражеская артиллериявыслеживает наси не щадит красот природы.Тяжелые громыханиявселяют в нас внутренний трепет,и рушится прелесть горных панорам.Воинские составыидут во все четыре стороны света.Боевое крещение —это неразбериха,в которой мужчиныазартно играют в карты,а также в самопожертвование.О, этот военный поезд,мы в нем и пели и делали Революцию.Никогда прежде я не был ближе к смерти.Однако вечер я провожу с тобою в негаснущемсвете воспоминаний,но неожиданно входят другие,заглушая и наше понимание событий,и сомнительные картинки на полях гороскопа.А там, далеко,беременные женщиныостались молитьсяза сражающихсякаменному Иисусу.По окончании бойниветер вторичнорвет в клочьякружево сновидений…Зарю моих стихов я отрясаюна сопротивление вражеских сердец,и хладное дыхание столетийласкает мой горячий лоб,пока в величественное забвеньеуходят дорогие имена.

Хосе Клементе Ороско «Окоп».

Роспись в национальной подготовительной школе в Мехико.

1922–1927 гг.

КАРЛОС ПЕЛЬИСЕР[193]Перевод Б. ДубинаЖелания

Зачем ты мне руки, тропик,наполнил красками дня?Камня коснуться — станетчашей, полной огня.Дальних краев затишье в час, когда ляжет мгла,я взбудоражу эхом радужного стекла.Дай хоть на миг инуюдолю — не зной и крик!Дай поменять широтысердца — хотя б на миг,с сумерками смешаться в осиротелом доме,замереть на балконе, что обветшал и тих,спрятаться с головою в складках накидки тонкой,нежной рукой коснуться долгих волос твоих,пеной взлететь над мысом кроткого отреченьяи воплотить раздумье только в тончайший штрих.О хоть на миг разжалуйиз вестовых огня!Зачем ты мне руки, тропик,наполнил красками дня!

Боливару

Не оставляй народ свой, благослови и помилуй! —волей твоей в пустыне зазеленеет лавр.Тот, кто затмил вовеки славу земную, можетсоединить столетья, милость нам ниспослав.Силу свою вдохни в нас и воскреси денницучто занималась в Андах, край озаряя наш.Взвей свой клинок лучистый над беспросветной тучейи милосердным миром наше чело помажь.Если твой след заветный спутают ложь и злобанас уводя от солнца с торных твоих путей, —скульптор отчизны нашей, ныне восстав из гроба,собственною рукою в память векам отлейсердце твоих республик, ждущих сегодня, чтобыснова явилось миру чудо любви твоей.

ХОСЕ ГОРОСТИСА[194]Перевод В. ВасильеваПесни в лодках

Кто мне купит апельсин?

Кто мне купит в утешеньесочный, яркий, как кармин,в утешенье кто мне купитв форме сердца апельсин?Жжет мне раны соль морская,в сердце боль.Соль морская в моих жилах,на губах морская соль.Кто свои позволит губыцеловать?Белый колос поцелуя,не могу тебя сорвать.Кто моей напьется кровидопьяна?Я не ведаю, застылаиль еще течет она.Если спросу нет на сердце, —горе мне! —значит, сердце затерялось,словно тучка в вышине.Затерялось, словно лодкапосреди морских пучин.Кто мне купит в утешеньеяркий сочный апельсин?

Радуется море

Я ходил дорогами тернистымиза банановыми листьями.Радуется море.Я ходил, куда манилповелитель всех ветрил.Радуется море.Ведь луна (а ей пятнадцать лет всего-то) —серебро, кармин и позолота.Радуется море.Ведь луна над морем, радости полна,ароматом тубероз напоена.Радуется море.Семь бутонов распустились у дорогии моей невесте кланяются в ноги.Радуется море.Семь бутонов, а дыхание одно,голубиною сверкает белизной.Радуется море.Жизнь, сорву я эти белые бутоны,что возлюбленной моей кладут поклоны.Радуется море.Жизнь, любовь моя чиста и молода,очернить ее не дам я никогда.Радуется море.

САЛЬВАДОР НОВО[195]Перевод В. Столбова

История

«Пусть умрут гачупины[196]!»Отец у меня гачупин.И учитель глядит в мою сторону злыми глазами.Нынче он говорит о войне,о жестоких и подлых испанцах,они убивали индейцев.Наш учитель, он тоже индеец.И мальчишки кричат:«Пусть умрут!Пусть умрут гачупины!»Но я не кричу.Мне противно.Пусть умрут гачупины!»Но я не кричу.Мне противно.Какие они дураки!Да, история так говорит.Но при чем тут отецили я?

Эпифания

В воскресениеЭпифания не вернулась домой.Я слыхал, говорили соседки,что какой-то чужой мужчинаувел с собой Эпифанию.И когда я спросил у служанок:а куда он ее увел,мне сказали — в какую-то комнату.Но никто не мог мне ответить,где она, эта комната.Мне она представлялась пустой и холодной;сырая земля вместо пола;окон нет, только двери на улицу.Никого в ней не мог я увидеть,хотя много думал о ней.Однажды вечеромЭпифания вернулась домой.Я бежал за нею по садуи просил рассказать мне,кто был он, тот мужчина,и что он ей сделал,и почему пустой была комната,как коробка, оставшаяся без подарка.Эпифания смеялась и убегала,а потом распахнула калиткуи впустила улицу в сад.

Любовь

Любить — это значит — когда ты со мной,Робко молчать и ни вздохом не выдать себя,А когда ты уйдешь, вспоминать твой голос,И в ладонях хранить теплоту твоих рук.Любить — это значит — тебя ожидать,Будто ты неизбежно придешь, как закат,Ни раньше, ни позже. И мы будем одни,В мире игрушек и сказок,На высохшей за день земле.Любить — это значит — когда тебя нет,Слышать в дыхании ветра запах твоих волосИ глаз не сводить со звезды, на которую ты ушла,Когда ворота ночи захлопнулись за тобой.

ЭФРАИН УЭРТА[197]

Проспект ХуаресаПеревод Ю. Петрова

Ты все теряешь: дни, любовь к отчизне,страсть к женщине любимой, сон и силы,и волю к жизни, и права на нежность,и, обезумев, ты идешь, а рядом —желанья, мир, огни — и ничего-тоне знаешь ты — ведь сказано однажды,что людям ничего не должно знать.Глухая поступь голода — как ругань,как ранящие чуткий слух ударыволны порока мутной, как холодныйблеск мраморных надгробий, и как ветокскорбь обнаженная, как дрожь готовойзамерзнуть и оледенеть воды.Есть в воздухе река — хрусталь и пламя,есть море голосов и вопль дикарства,есть ранящие мысли и предметы,есть краткий шум рассвета, и предсмертныйкрик ночи этой вот, и новой ночи,и всех ночей вселенной, увлаженныхиспариною горьких, скорбных ртов.Идешь ты, как по роще кипарисов,по острым, удлиненным теням страха,впритык к подножью смерти. И не знаешьты ни о чем — ведь сказано однажды,что ничего никто не должен знатьи говорить — ведь все, что скажут, — этомольба, прощанье, лозунг и приказ.Не замечай сочувственного взгляда,по дебрям осторожно пробирайся,ты — не хозяин неба над тобою,ты по-пспански говоришь — и видишьугрозу голубых и чуждых глаз.Ты — карлик рядом с родом великанов,сраженный страхом дня, и скорбью ночи,и фальшью душ — и только падший ангелпоэзии, раскрыв, раскинув крылья,тебя сумеет, может быть, спасти.Идешь навстречу мукам, чтоб пронзилитебя шипами родины погибшей,чтоб задушили гомоном отелей,где все гниет в вонючем море виски.Идешь в ничто, забытый целым миром,и ты не видишь мрамор Хуаресаи лавры, опозоренные смехоммошенников различного калибра;преследуют тебя, идут по следуазалии из штата Алабама,магнолии с горячей Миссисипи,спешат политиканы-пеликаныи розы из садов Луизианы,ромашки, незабудки и фиалкииз Тéхаса, Миссури, Иллинойса…И миллионы Библий, что похожина миллионы мертвых голубей…Ты смотришь на деревья и мечтаешьо непорочности вещей любимых,о чистой доброте старинных улицс их смехом древним, с молнией, упавшейна кожу, позлащенную любовьюсмеющегося, ласкового солнца…Друзей ты видишь, а друзья похожина тень друзей, на тень герани, розы,на лавра тень, бескровную, как траур.Что за страна, в которой жить пришлось нам?Где волшебство спокойствия, где чудотой тишины, где все любви подвластно?Нас столько миллионов — неужелинам по-английски надо говорить?Сам спросишь — сам ответа избегаешь,как тело — раскаленного гвоздя…Ведь все горит как будто, все пылает,а между тем, все — прах, все — куча пепла:в походке девушек, гармонии лишенной,надушенного тлена клокотанье,плач по судьбе на юношеских лицахи вялая игра с недальней смертьюв померкнувших глазах у пожилых.Все будто бы пылает, словно крепость,огнем и кровью взятая. И сердцепейзажем этим пахнет. Пахнет воздухиссохшими телами мертвых мыслей.Поэты пахнут мрамором и бронзой.И медленно все это догорает,как на большом кладбищенском костре.Все словно умирает постепенно.Все — пыль, сто раз истертая ногами.Отчизна — пыль, хотя она должна бытьживою плотью… Нет ее! Из сердцаее изъяли, вырвали, а сердцеопустошенное — под каблуком.Бежать, бежать от буйволов свирепых,все растоптавших, от всесильной злобытельца златого, карлика-тирана,республики, все взявшей, все купившей, —озера, электричество и банки;бессмысленно уже взывать к Линкольнуи незачем глядеть на Хуареса —топор врага обоих обезглавил,нет уваженья ни к какому миру,нет уваженья ни к какой любви.Нет уваженья к воздуху, которыммы дышим все, ни к женщине любимой,ни даже к сочиненному тобоюстихотворенью… Это оттого, чтонет милосердья к родине, в которойтечет страдальцев праведная кровь.Да, братья, все, все кажется погибшим,покуда в нашем Мехико — простите,в Мехико-Сити! — дикари надменношагают по проспекту Хуареса:туристы — знатоки киноискусства,вздыхатели об «унесенных ветром»,и гангстеры-убийцы, и «Мисс Тéхас»,миллионерши-психопатки (сотниразводов за плечами!) — все поганяти топчут красоту и пожирают«Молитву Гетесберга», и страницыУитмена, и чаплинские фильмы,и паспорт Поля Робсона, а послетебя бросают тут же, на асфальте,с разорванным английской речью слухом,с открыткою Чапультепéка, смятойв ненужный и беспомощный комок…

АЛИ ЧУМАСЕРО[198]

Стихи о корнях любвиПеревод П. Грушко

Когда еще ветер не был опрокинутым мореми ночь не облачилась в свое траурное одеянье,а звезды и луна еще не утвердили на небесвоих сияющих тел…Еще до того, как свет, темнота и горыувидели, как вздымаются их купола,раньше, чем что-либо начало плыть в воздухе,чем что-либо началось…Когда еще не родилась надежда, и ангелыне блуждали по своей белой тверди,когда воды еще не было и в намереньях бога,еще до того, прежде…Когда еще не было на лугах цветов,ибо лугов еще не было, а цветов тем более,когда небо не было синим, а муравьи рыжими, —уже тогда были ты и я.

ОКТАВИО ПАС[199]Перевод А. Гелескула

Ветер

Листья запели,яблоки пляшут, такт отбивая;кружится роза,свежего бриза роза живая.Двинулись тучи,рябью погнало воздух бездонный,круг горизонтавслед завертелся, как заведенный.Нет горизонта;кружатся маки, бриз обжигая;девушка в пенегребнем буруна взмыла нагая.Я исчезаюсветом и пеной, телом без плоти;мир — это ветер,это лишь воздух на перелете.

Два тела

Встретятся два тела,и порой — как волныв океане ночи.Встретятся два тела,и порой — как корни,сросшиеся ночью.Но порой два тела —два холодных камня,и вся ночь — пустыня.По порой два тела —два ножа холодных,и вся ночь — их отблеск.И порой два тела —две звезды падучихв опустелом небе.

Ветка

На самом верху, на тугонатянутой нитке звука,дрожит и звенит пичуга.Дрожаньем стрелы крылатойона расщепила ветку —и дрожь отдалась руладой.Сосновой щепой смолистойсгорает она, живая,в пылу золотого свиста.Напрасно взгляд поднимаю:звенит над засохшей веткойодна тишина немая.

Спираль

Махровой розой расцветая,в ночи взрывается петарда —взлетает роза золотая.И, как петарда, в яркой пеневзлетают волны, рассыпаясь, —из-под крыла вскипает пенье.И, словно роз тугие слитки,петардой свернуто движенье,окаменелое в улитке.Витки спирали в напряженьерастут и ширятся повсюду —не унимается движенье.Вчера улитка — сгусток тени,а завтра — свет, волна и ветер,и эхом — раковина в пене.

Ночная вода

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи,ночь влажного зрачка озерной глубины —в твоих зрачках тревожного коня,в твоих зрачках таинственной воды.Глаза воды ночной,глаза ночного дна,глаза речного сна.Сиротство с тишинойбредут, как два зверька, гонимые луной,и пьют из этих глаз,и пьют из этих вод.Откроешь ты глаза —и открывает ночь замшелые вратав заветную страну неведомой воды,ключи которой бьют из сердца темноты.Закроешь ты глаза —и тихая река вливается в тебя,и вновь ты для меня темна и далека:то омывает ночь края твоей души.

Улица

На бесконечной улице ни звука.Я спотыкаюсь, падаю впотьмах,и поднимаюсь, и топчу вслепуюсухие листья и немые камни,и кто-то за спиной их топчет тоже:замру — замрет и он, прибавлю шагу —он тоже. Озираюсь — ни души.Вокруг темно и выхода не видно,нет никого, и я кружу, кружу,а закоулки вновь меня выводятна улицу, где я крадусь за кем-то,кто падает впотьмах и, поднимаясь,глядит в меня и шепчет: — Ни души…

Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мертвых.Той первой смерти нам не позабыть,хотя такой была она мгновенной,что не дала ни лечь, ни причаститься.Я слышу неуверенную палку,и шум переводимого дыханья,и звук шагов. Умерший на пороге.Недолог путь от лестницы до смерти,и времени едва хватает сесть,поднять лицо, найти глазами стрелкии удержать сознаньем: полвосьмого.И до сих пор я слышу, как часыупрямо отбивают шаг на месте,не уходя и вспять не возвращаясь.Я снова вспоминаю наших мертвых.И ту, что умирала ночь за ночью,и медленная смерть ее былакак долгое прощание, как поезд,который все не может отойти.Все ловят губы ниточку дыханья,все ширятся зрачки, о чем-то просят,и, с лампы на меня перебегая,глаза ее впиваются в моитак жадно, словно душат их в объятьях,но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,и прячется, и с берега следит,как тонет тело, тонет и теряетсоломинку спасительного взгляда.Куда она звала меня? С собою?Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть.Наверно, оттого и умираем,что с нами умереть никто не хочет,в глаза нам заглянуть никто не может.Я снова вспоминаю наших мертвых.Того, кто вышел из дому и канул,и неизвестно, где он заблудился,куда забрел, в какую тишину.Но за столом семенным, вечерами,бесцветные пустоты наших паузили порой оборванная фраза,повисшая в молчанье паутинном,распахивают двери — перед ним.Слышны шаги. Идет. Остановился…И кто-нибудь из нас тогда встаети двери запирает понадежней.Но он упрям, он долго протестует.Он прячется среди зевков и стульев,в пустых углах и складках занавесок.Ведь он не мертв, он просто не вернулся.И протестует, как ни запирай.Я снова вспоминаю наших мертвых.Их лица, повторенные моим,безглазые и пристальные взгляды, —не прячется ли в них моя разгадка,кровавый бог, который движет сердцем,и ледяной, по капле пьющий кровь?Их тишиной зеркально отраженный,я — их смертей живое продолженье,и — что скрывать — я их последний крах.Я снова вспоминаю наших мертвых.Порочный круг мышления, все тот жеи завершенный там, откуда начат.Поток слюны, который станет пылью,неискренние губы, ложь за ложью,полынный привкус мира, безучастье,пустых зеркал абстрактные пучины,все то, что в час кончины остаетсяи ждет, и все, что кануло навеки, —все разом поднимается во мнеи хочет жить, и просит корку хлебаглоток воды, в которой отказали.Но нет воды, все высохло до дна.Изглодан хлеб, изжевана любовь,взамен нее невидимые прутьяи в клетке дрессированная сучкана пару с рукоблудом павианом,а что пожрал — тебя же пожирает,и в жертве обретаешь палача.Растоптанные дни, газетный мусоругар ночей, раскупоренных наспехи галстук поутру скользит удавкой:«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»Пустынен мир, и нет конца пустынеи рай закрыт, и ни души в аду.

ХАЙМЕ САБИНЕС[200]Перевод И. Копостинской

Медлительное, скорбное животное

Медлительное, скорбное животное…Таким живу. И был всегда такой.Скорбный с тех самых пор, когда схлестнулисьветер, пыль и вода.Я с незапамятных времен протягиваю руку богу.Скорбный, как очертанья этих скорбных горв ночи проклятого и злого одиночества,тяжелого, как забытье.Оно подкатывает к горлу,а струпья тишинысжимают, душат и снова отпускают.Скорбный, как этот голос скорбный,как будто он возник еще задолго до того,как зародилась жизнь.Который постепенно постигаем…Скорбный сам по себе, как эта ночьи до меня и после.А плоть моя точь-в-точь, как мой языкс далеких, незапамятных временпредчувствует, пророчит.Медлительный из глубины веков, покрытых мглой —Далекий, дальний, незнакомый голос —оттуда, где лишь покой небытия немой.Медлительное, скорбное животное.Таким живу. И был всегда такой.

Ты горе тащишь на плечах

Ты горе тащишь на плечах.В твоих карманах одна печаль,а под ногтями горькая земля могил,и кровоточат ссадины.Запавшие глаза обведены глубокой тенью —ее как будто впрыскивает ночь, впиваясьбесчисленными иглами.У тебя сердце выздоравливающего —беспомощное, неуклюжее, как новорожденный,и нежное, как яблоко.Идешь по улицам, присматриваясь, наблюдая…И ширится улыбка на губах.Ты чувствуешь себя, как первый житель на земле.Ведь ты воскрес. И для тебя вся эта улица, дома,деревья, дымка…И солнце, что вонзается и жжет,и зябкий вечер, наводящий на мыслио постели теплой и женщине.И ночь, которая любовно обнимаеттебя и книгу у тебя в руках.И утро дымное перед работой.Грохочущие глотки шумных фабрик.И распорядок канцелярий — тоскливый, как несварениежелудка. И влажность унавоженных конюшен,витрины бакалейных лавок,столпотворенье разноцветных тентов,приправленная борной кислотой вода контори ежедневная карболка мессы.И мудрость мусорщиков грустная. Все для тебя.Весь этот город любви, соблазнов, преступленийи упорядоченных сплошь безумств.И острая потребность кого-то отыскать,и одиночество в вечерней толчее…Библиотеки и бордели,кино, театры, стадионы,арены, танцплощадки,асфальт пустынный на рассвете, — все для тебя.И эти люди, и призраки людей.И те, вернувшиеся к жизни, и эти тени —они едят, передвигаются и веселятся,страдают, наслаждаются,болеют, умирают везде, где ты бываешь…И для тебя все эти сбившиеся в кучу руки,чтоб ты пожал их своими культями — руками,которые, конечно, тут же вырастут…Тебе дано все это, чтобы и ты себя отдали чтобы ты оставил свое изношенное телотам, где лежишь ничком в пыли и плачешь.И чтобы ты поднялся в твои тридцать три года,и чтобы ты играл с детьми своими и с народомво имя отца и святого духа,во имя горького сиротства и раненого духа,во имя славы той игры, в которую играет человек.

НИКАРАГУА

ХОСЕ КОРОНЕЛЬ УРТЕЧО[201]

Маленькая ода дядюшке Койоту[202]Перевод В. Васильева

Среди животных дядюшка Койотне кто иной, как Дон Кихот.Как одинокий пес, он не встречал привета,сын беззащитности, не забегал в стада,его чужая трогала беда,он жил прекрасною мечтою, но за этоиздевки и пинки терпел всегда.Теперь он постоянный странникна тропах сказок самых странных.До фруктов он охотник был большой,притом не признавал в садах калиток,шкафов закрытыхи собственности, как на грех, чужой.Глотая запахи из деревенских кухонь,он угодил в капкан,и, жертва хитрости скупых крестьян,в кругу бранчливых злых старух ончуть не скончался, страхом обуян.Так Дон Кихотишкою кухонным прозвалиКайота, рыцаря печали.Верша неправый суд,все были с ним безжалостны и грубы,ему спалили зад, повыбивали зубы,и в довершенье бед он прыгнул в пруд,в котором лунное увидел отраженьеи порешил, что это сыр.Тут кончились его мученья:Койот земной покинул мири поселился в мире сказки.Был наделен такою же судьбойкитайскийпоэт Ли Бо.

ПАБЛО АНТОНИО КУАДРА[203]Перевод В. Столбова

Жарким августом[204]

Хороводом ангелов, написанных фра Анжелико[205],показались мне эти птички, танцевавшие самозабвенновокруг мертвого тела змеи.Они танцевали, как-будто со смертью чудовища в мире окончилось зло.Также теперь и народ машет, ликуя, цветами и флагами,веря, что только один человек был причиною всех его бед.Люди танцуют под солнцем, на улицах.А в мрачных расселинах чьих-то сердецмолча свивает гнездо новая тирания.

Надпись на придорожном камне,сделанная во время первого извержения

Мы слезы прольем на следы бежавших из Акуалинка.Здесь начался наш исход.Здесь мы услышали чудища голос глухой.Отсюда смотрели с деревьев на безголового великанас горбатой спиной, из горбатой груди извергавшего огненный гнев.Мы родину нашу покинем и родичей наших оставим,ибо бесплодия бог этой землей завладел.Мы увидали воочию гиганта, лишенного разума,слышали рев страшной Силы, лишенной лица.Мы не хотим оставаться под властью стихии слепой!Мы разобьем наши мельницы,наши тинахи[206]и наши комали[207],чтоб облегчить себе дальний нерадостный путь.Там на земле и на пепле останутся наши следы.

Девушки

Девушки архипелага[208]гребут, возвращаясь с мессы,плывут по воде, как гирляндыярких, веселых цветов.Крикни им с берега: «Девушки!Девушки! До свидания!»И в воздух тотчас взлетятвспугнутой птичьей стаейчистые их голоса.

Томáс

Где ты в лодку их посадил?Отвечай, Томас! Говори!На каком островке укрыл?Сучья кровь, Томас! Говори!Где оружье им раздобыл?Хочешь жить, Томас? Говори!Время тихо ползет в ночи,а Томас все молчити молчит.Рассвело.В окнах свет погас.Навсегда замолчал Томас.

ЭРНЕСТО КАРДЕНАЛЬ[209]

Час 0(Фрагменты)Перевод Инны Тыняновой

Сторож! Сколько ночи?

Исайя, 21.II

Тропические ночи Центральной Америки:пики вулканов и глади лагун под луною,огни президентских дворцов, и казармы,и резкий удар колокольный,означающий «дверь на запор до рассвета!».…«Сколько раз я, куря сигарету, обрекал Человека на смерть, —признавался Убико[210], диктатор, куря сигарету…Дворца розоватая груда. Убико болен — простуда.А снаружи бомбы толпу разогнали. Ночь в Гватемале…Сан-Сальвадор, погруженный во тьму и шпионство.Шепотки за дверями семейных домов и дешевых отелей,крик и стон в полицейских участках. Горе. Ночь в Сальвадоре…… Со звоном разбилось стекло во дворце президента —Берегись, Кари́ас[211]! Народ засыпает тебя камнями!Полиция. Выстрелы. Стоны. Несчастье. Ночь в Гондурасе……Пулеметы целятся в улицы из окон дворца шоколадно-бисквитного,каски стальные обходят дозором город Манагуа. Ночь в Никарагуа…Сторож! Сколько ночи?Сторож! Сколько ночи?

* * *

. . . . . .Апрель в Никарагуа… Поля пересохли от зноя.Это время пожаров в полях, и пастбищ с пожухлой травою,и как будто обугленных черных холмов,и горячего ветра, и воздуха с запахом гари,и сизого дыма вдали,и корчевателей-тракторов в облаке пыльном;время высохших рек, уподобленных пыльным дорогам,время лысых деревьев, чьи ветви похожи на корни;и расплавленных солнц, ярко-красных, как кровь,и чудовищных лун, ярко-красных, как солнце,и далеких пожаров ночных, ярко-красных, как звезды…Май в Никарагуа… Вот падают первые капли.И нежнейшие травы опять возродились из пепла.И тракторы в сочной грязи бороздят увлажненную землю.Просыпаются в лужах дороги под мотыльковым лётом,И ночи наполнены свежестью и жужжаньем,и дождь не смолкает всю ночь. И в мае расцветают сандалы средь улиц Манагуа.Но апрель в Никарагуа — это месяц смерти.Их убили в апреле.Я участвовал с ними в апрельском восстаньеи тоже орудовал пулеметом «райзинг»,и Адольфо Баэе Боне был мне другом и братом.Его гнали грузовики и самолеты,прожекторы и бомбы со слезоточивым газом,его полиция травила собаками;я помню красные тучи над дворцом президента,словно хлопья красного хлопка,и красную луну над дворцом президента.Подпольное радио говорило: «Он жив, он не умер».И народ верил, что он не умер.(И это ведь правда, что он не умер!..)Ибо родится порой человек на земле,означающий ту землю,и земля, что взяла в свое лоно того человека,означает того человека.И люди, рожденные позже на той земле,означают того человека.И Адольфо Баэс Боне[212] был тем человеком.«Если б меня заставили выбрать жребий, —сказал мне Баэе Боне за три дня до смерти, —быть убитым подобно Сандино[213]или быть президентом подобно его убийце,я выбрал бы жребий Сандино».И он выбрал жребий Сандино.Слава — это не то, что записано в книгах Истории,слава — коршун над полем и зловонье гниющей плоти.Но когда умирает герой — нету смерти:есть второе рожденье героя — в его Народе.. . . . .Когда в Никарагуа спускается вечер,во дворце президента собираются тени.Оживают лица.Покрытые тьмою лица.Покрытые кровью лица.Адольфо Баэе Боне; Пабло Леаль безъязычный;Луис Габуарди, мой товарищ по классу, что крикнул,когда его жгли живым: «СМЕРТЬ СОМОСЕ!»Лицо шестнадцатилетнего телеграфиста(не сохранилось его имя),что ночью передавал в Коста-Рикусообщенья подпольные — телеграммы,дрожащие сквозь огромность ночи,из темной Никарагуа Сомосы-сына,и был раскрыт, и умер, глядя в лицо Тачито[214];и теперь еще смотрит в лицо Тачито(а имени нет в исторических книгах).Лицо другого мальчишки, которого ночью поймали,когда он клеил плакаты: «СОМОСА — ВОР»,и несколько полицейских с хохотом потащили куда-то в лес подальше.Лица, лица еще, тени, другие тени…Умансор, Эстрада[215]… Сократес[216]… другие… другие…и великая тень Аугусто Сесара Сандино,и тень его насильственной смерти — тень преступленья…Каждой ночью в Манагуа дворец президентазаселяют тени.Но герои рождаются в час смерти,и зеленые травы встают на земле обожженной.

ЭпиграммыПеревод В. Столбова

«Девушки, вы, что прочтете когда-нибудь эти стихи…»

Девушки, вы, что прочтете когда-нибудь эти стихиИ с грустным волненьем подумаете о поэте.Знайте, что я написал их для девушки точно такой же как вы,И что все это было напрасно.

«Мне сказали, что ты полюбила другого…»

Мне сказали, что ты полюбила другого,И тогда я пошел в свою комнатуИ отделал правительство в резкой статье.И меня посадили в тюрьму…

«Я отомстить тебе хотел бы так…»

Я отомстить тебе хотел бы так:Чтобы однажды ты раскрыла книгу — творенье знаменитого поэта —И прочитала в ней вот эти строки, которые писал он для тебя.Но чтоб не знала ты, что — для тебя.

«Внезапно во тьме завизжала сирена…»

Внезапно во тьме завизжала сирена.Бесконечный голос тревоги.Мрачно завыла сиренаПожарной машины, а может быть, санитарной,Белой машины смерти.Этот звук словно крик кобылицы в ночи.Он все ближе и ближе,Он растет и растет и падает,Он растет и растет и падаетИ удаляется,Спиралью вонзаясь в сознанье.Но ни смерть, ни пожар, ничего не случилось.Это проехал Сомоса.

«За монастырем, возле самой дороги…»

За монастырем, возле самой дорогиесть кладбище для отслуживших вещей;почиют там в мире дырявые шины, осколкистекла, черепки от посуды, погнутая проволока,старый пластик, железо ржавое,жесть, опилки, пустые коробки от сигарет,и все они ждут воскрешенья, как мы.

«Слышались выстрелы ночью…»

Слышались выстрелы ночью,Слышалась возле погоста…Кто знает, кого убили, если убили кого-то.Никто ничего не знает…Слышались выстрелы ночью,А почему — неизвестно.

«По этим улицам он проходил…»

По этим улицам он проходил, голодный и рваный,Без единого песо в кармане.Стихи его знали одни лишь поэты, гулящие девки и нищие.Он никогда не бывал за границей,Зато побывал в тюрьме.Нынче он умер.И над могилой его нет надгробья.И все жеВспомните его, когда у вас будут турбины,И мосты из железа, и житницы из серебра,И неподкупные правители.Потому что в поэмах и песнях он очистил народный язык,Тот язык, на котором однажды написаны будут законы,Конституция, торговые договоры и любовные письма.

РассветПеревод В. Столбова

Вот уже петухи запели.Твой пропел, соседка Наталия,И твой тоже пропел, кум Хусто.Поднимайтесь с кроватей, вставайте с циновок!Послышалось мне, что в лесу закричали уже обезьяны.Время огонь раздуть в очаге. И вынести ведра.Свечи зажгите, я видеть хочу ваши лица.Где-то на ранчо залаяла громко собака,И лаем тотчас отозвался мохнатый приятель ее.Время очаг разжигать, соседка Хуана.Тьма загустела, как это обычно бывает перед рассветом.Вставайте-ка Чико и Панчо. Вставайте, ребята!Время седлать жеребца.Время на воду лодку спустить.Сон разлучил нас — ведь каждому снится свое,Но, пробудившись, мы снова едины.Ночь наступает, уводит с собою все тени и страхи.И скоро увидим мы синюю-синюю воду,Землю увидим в цветах и плодовых деревьях, которых в ночи не видать.Вставай ты, Хуан Никарагуа, мачете бери.Немало сорной травы тебе еще выполоть надо.Мачете бери и гитару свою не забудь.Ухала в полночь сова, а около часу — филин кричал.Черной, беззвездной, безлунной была эта ночь.На острове нашем рычали во тьме ягуары.И с берега озера им откликались собратия их.Но уже улетел мрачный покойо, кричавший:«Ходидо! Ходидо!»[217]И скоро каскаль[218], наш горнист, пропоет:«Компаньеро! Компаньера!»От восходящего света тень, как вампир, улетает.Вставайте-ка все! Все, как один, поднимайтесь!(Уже петухи славят зорю.)Да дарует господь вам хорошие дни!

ПАНАМА

РИКАРДО МИРО[219]Перевод Б. Дубина

Последняя чайка

Колеблясь бахромою покрывала,что ткет закат из облачного дыма,мелькнули чайки и промчались мимок безвестным взморьям за полоской алой.И только эта тенью запоздалойосиротело и неутомимоныряет в клочьях сумрачных, гониматоской по стае, что уже пропала.Затеплилась звезда вечероваяи вслед за чайкой, мчащейся далеко,дозором тронулась, не отставая…Вся жизнь моя: без отдыха и срока,подобно ей, отбившейся от стаи,спешить в ночи дорогой одинокой.

Портобело[220]

Древний Портобело, повесть из гранита,сад воспоминаний! В вещем забытьивековечным лавром, город именитый,дремлют под плющом столетия твои.Отрешен и полон мысли величавойсон безлюдных улиц, где любая пядь —старины умершей темная печатьи багряный отсвет непомеркшей славы!Отрешен и полон мысли величавойсон безлюдных улиц, где любая пядь —старины умершей темная печатьи багряный отсвет непомеркшей славы!Где былые чинность и великолепье,роскоши испанской времена, когдаиз Державы Солнца лебединой цепьюс золотом тянулись гордые суда?Ныне же, забытый бурею жестокой, —чудом уцелев над бухтой колдовской, —высится обломок черного флагштока,стиснутый в кулак трагической рукой.О, зубчатый камень стен твоих старинных!Не сдастся року их застывший строй,но теперь лишь птицы, приютясь в руинах,это запустенье оживят порой.Давней паутиной затканы бойницы;отгремев над морем, батареи спят;ржавым и забытым, им сегодня снитсядолгожданный рокот новых канонад.По ночам безлунным твой покой унылыйпризраки тревожат смутною толпою,и несется шепот, смешанный с мольбою,а откуда? — бог весть, из какой могилы…А лишь заиграют в полночь новолуньяперламутр и месяц, как метнется эхомузыки и песен, говора и смехана крыле у бриза по твоей лагуне.Славный Портобело, древняя твердыня!Ты стоишь цветущим лавром вековым,с бухтою зеркальной говоря понынеобо всем, что вам лишь ведомо двоим.Что твоей судьбы алей и несказанней,жизни твоей краткой горше и пышней! —городом легенды, и воспоминаний,и любви ты будешь до скончанья дней!

Отчизна

Далекая полоска отеческого края,где солнце горячее и ярче небосвод,—как в крохотной ракушке шумит волна морская,напев твой колыбельный в душе моей живет.Расставшийся с тобою, к тебе тяну я руки,страшась, что нет обратной дороги кораблю…Не испытав судьбою ниспосланной разлуки,не знал бы я, наверно, что так тебя люблю!Отчизна — это память… Осколки от былого,все, что в тряпицах горя или любви хранят:дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,отцветший, опустелый и облетевший сад…Отчизна — это с детства исхоженные склоны,где что ни день спешил ты петляющей тропойк тем падубам заветным, чьи вековые кроныо временах минувших беседуют с тобой.Что роскошь здешних башен, где меркнет луч закатана золоченом шпиле в чужой голубизне, —мне нужен ствол корявый, где вырезана дата, —там губ твоих коснулся, там столько снилось мне!Мои родные башни со стрелкой обветшалой,как я теперь тоскую, про вашу вспомнив медь!Великолепных башен я повидал немало,и столько надо мною колоколов звучало,но кто из них сумел бы, как вы, рыдать и петь?!Отчизна — это память… Осколки от былого,все, что в тряпицах горя или любви хранят:дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,отцветший, опустелый и облетевший сад.Далекая полоска, земля отчизны милой,в тени под нашим стягом ты можешь скрыться вся!Ты так мала, наверно, чтоб грудь тебя вместила,на долгую разлуку с собою унося!

ДЕМЕТРИО КОРСИ[221]Перевод С. Гончаренко

Ку́мбия

По нутру индейцу и метису-чомбомузыка в трактире у Панчá Манчá.Здесь мешая звуки ти́мбы[222] и килóмбо[223],ку́мбия ликует, сердце горяча.Изобрел когда-то прадед-африканецэту полупляску, полуворожбу.Но никто не пляшет этот знойный танецлучше, чем Хуана, дочка Каламбу.Кумбию[224] умеют станцевать здесь всяко:так, как в Чепигáнге или как в Чокó.Весело в таверне у Манча… Однакоплачет барабанщик. Плачет Чимбомбо.Чимбомбо пленила Мéме не на шутку.Чимбомбо удалый черен, смел и прям.Старый шрам на горле багровеет жутко —значит, кровь взыграла с хмелем пополам.Барабан грохочет! Кумбия в разгаре!Меме пляшет с гринго[225] уж который раз!И, скрипя зубами, Чимбомбо в ударе —хочет вызвать гринго он на смертный пляс.Клин своей печали вышибая клином,в барабан он лупит, яростен и пьян…И чем злее сердце жжет ему кручина,тем грозней грохочет буйный барабан.Но когда вдруг гринго покидает танец,взяв под ручку Меме, что-то ей шепча,и уходит с нею, наглый иностранец,прямо в спальный номер у Панча Манча, —Чимбомбо с кинжалом, жаждуя расплаты,настигает эту парочку, как вихрь…И в душе ликуют негры и мулаты:Чимбомбо отважный отомстил за них.Барабанщик скрылся… Кумбия в тавернес той поры уныла и не горяча…Никогда отныне не бывать, наверно,кумбии бывалой у Панча Манча.Нет мулатки Меме, пылкой Меме нету…И не тот, что раньше, барабанный бой…Пусть танцуют пары и звенит монета —нет веселья, если нету Чимбомбо!

Виды Панамы

Негры, негры, негры… Гринго, гринго, гринго…Магазин. Витрина. Вывеска. Отель.Чолы[226] и мулатки. Видно, не в новинкувыходить им каждый вечер на панель.Солдатня. Матросы. Янки-пехотинцы.Европейцы. Гринго. Радость — через край!Кабаре. Бордели. Пьяные девицыпрямо в панталонах… Вот кому здесь рай!Все тут продается. Все тут очень просто.Щедрая Панама! Нет дешевле цен.Не столица — рынок. Бойкий перекресток.Лишь Канал осталось провести сквозь центр!Кажется порою: все автомашины,кабаре, фокстроты, вся на свете грязь,гринго, проститутки, прощелыги, вина —все это свалилось, господи, на нас!Иностранцы… Чеки… В хмеле круговертидоживем до третьей, третьей мировой!Пляшут миллионы черный танец смерти…Гринго, негры, гринго… Бедный город мой…

ДЕМЕТРИО ЭРРЕРА СЕВИЛЬЯНО[227]Перевод Б. Дубина

Углы

В мареведушной мглыуглы теснятся.Углы…Углы…Углы ребят босоногихи вечных бед и забот.Углы, где не видят солнца:оно — из важных господ.Полощет свои лохмотьяво дворике беднота.Вопит из холодных печекквадратная немота.Углы, где кашель и корчипредсмертного забытья.Углы, где серые лица.Углы — вернисаж тряпья.Чахоточная у двери…Чахоточная у двериГорланит, пьяным-пьяна.А в доме и горя мало:кому там нужна она?Ив мареведушной мглыуглы теснятся.Углы…Углы…Углы ребят босоногихи вечных бед и забот.Углы, где не видят солнца:оно — из важных господ.

Ты на все отвечаешь «да»

Собрат мой по крови,панамец,твердишь свое вечное «да».Понурился, не прекословяи, что ни велят господа,собрат мой по крови,панамец,твердишь свое вечное «да».В ответ на гроши за работу —да, да, да.В ответ беспросветному гнету —да, да, да.Собрат мой по крови,панамец,твердишь свое вечное «да».Скажи, наконец, свое «нет»,скажи, наконец, свое «нет»в замену всегдашнего «да».Но не говори это «нет»,когда вырывается «да».А скажешь ты «да» вместо «нет»и «нет» вместо должного «да»,и «да» твое станет как «нет»,а «нет» твое — попросту «да».А ну!И пускай не судачат,что чести в тебе ни на грош.Нет! Нет! Нет!Что сколько не думаешь «нет»,а скажешь опять только «да».Что ты все издевки снесешь.Нет! Нет! Нет!Что, мол, по заслугам нужда…Но не говори свое «нет»,когда вырывается «да».А скажешь ты «да» вместо «нет»и «нет» вместо должного «да»,и «да» твое станет как «нет»,а «нет» твое — попросту «да».Твердишь свое вечное «да»,собрат мой по крови,панамец,твердишь свое вечное «да».Киваешь в ответ на злословье,а топчут тебя господа —собрат мой по крови,панамец,твердишь свое вечное «да»…

КАРЛОС ФРАНСИСКО ЧАНГМАРИН[228]

Грязь заводская въелась в эти рукиПеревод М. Самаева

Грязь заводская въелась в эти руки,пропитанные потом и смолою.Кователи народов эти руки,творцы основ непобедимой жизни:воды и хлеба, ласки и стрелы.Они плоды душистые взрастили,высокие костры зажгли во мраке,они сумели в землю заронитьзерно, они продели нить в иголкуи, мудрые, построили корабль.На каждой тропке и на каждом камнедворца, завода, храма или фермыследы разумных пальцев, тонких нервови капли крови, пролитой когда-то.Мозолистые, в шрамах, руки деда,которые смешали землю с кровьюсвоей, чтоб вырастить зеленый рис.Шершавые, коряжливые пальцы,такие добрые для струн гитарыили во время жалобных прощаний.Тяжелые запястья, кулаки,как десять ловчих, бредящих о чем-тои под вечер однажды — без мачетеи без гитары ласковой — сраженныхи умерших, подобно орхидеяму изгороди преступлений.Я помню руки матери, которымбыла родной земля гвоздик и роз.Чтоб хлеб добыть на завтрак, эти рукиработают с рассвета до закатаи раздвигают горизонты дня.Они безропотны и терпеливы,всегда добры, всегда нежны и пахнутмелисой, альбаакой, теплым хлебом.Простые героини — эти руки.Со временем их кожа зарастаетморщинками, как нежными ветвями.Я воспеваю руки кустарей,крестьян, рабочих, — руки подневольных,те, что взрывают вековые стены,те, что придумали так много песен, —они мудры, умелы и могучи.Они открыли землю, сквозь гранитпрорыли шахты, горные тоннели, —рабочих руки, моряков, солдат,ткачей искусных и ловцов жемчужин.Вас, руки современников моих,я воспеваю; сжатые в кулак,вы точно молоты в лучах рассвета.Вы боритесь, творите; вы — моторы,которые приводят жизнь в движенье.Вы, руки масс, стальные кулаки,вы, грубые, несущие рассвет,разбейте ненавистные оковыв Америке и в Азии, в Европеи в Африке; воспряньте, сбросьте иго,чтоб в будущем в одном рукопожатьеслились все руки добрые землисреди веселых песен и колосьев,среди гвоздик и роз, среди голубок!

ПАРАГВАЙ

ЭРИБ КАМПОС СЕРВЕРА[229]

Горсть землиПеревод Ю. Петрова

1

Горсть земли —от недр твоих, от линий,одиночество твое замкнувших,и от лика твоего из глины,налитого зреющим рыданьем.Горсть землис простою лаской солии корней беспомощностью нежной.Горсть земли, где на губах застыликровь и смех твоих детей умерших.Горсть земли, чтобы на лбу горящемощутить весь холод часа смертии остаток тени тихой рощи,берегущий сомкнутые веки.Ночи апельсинового цвета,твой меридиан лесной и жаркий,благость минералов, населившихлоно твоего большого тела,лес твоей груди, твои деревья —это я любил в тебе безмерно —ты отчизна радости и боли —это я боготворил в тебе.

2

Вот я снова, голый и скорбящий,брошен на скалу воспоминаний,я затерян средь излучин мрака,голый и скорбящий, далеко яот живого тока твоей крови,далеко.Мет дальнего жасминазвезд твоих. Нет ярого, ночногонападенья сельвы. Ничего нет:дней твоих с гитарами, с ножами,ясности небес непостижимой.Одинок, как крик или как камень,имя я твержу твое, и если —жду, что с этим именем сравняюсь,знаю я, что камень — это камень,и что воду изгоняет жесткийпояс твой, и что находят птицысвой приют на дереве, с которымпесням и крылам не уцелеть.

3

Тучи разнолики надо мною,профили других народов четки —вдруг тебя я снова обретаю.В чаще одиночества глухого,средь слепых дорог полей и песенвижу я, как ты со мною рядомрасстилаешься — в венце поблекшем,с памятью святой о гуарани.Ты — во мне, в моих шагах идешь ты,ртом моим глаголешь, мы с тобоювместе умираем — еженощно.Ты — во мне, со знаменем, с рукамималенькими крепкими твоими,с маленькой луной неотвратимой.Непреложно, словно звезд движенье,все твое ко мне, в меня приходит:грива ливней, и тоска морская,и печаль бескрайняя равнины,жаждущей испить небесной влаги.Ты — во мне, а я — в тебе, навечнос язвами твоими слит. Гляжу я,как ты, умирая, рассветаешь.Я с тобою неразрывно связан,ненависти вóроны не могутрасклевать, разрушить пуповину;твой Исток и твой Итог несу яна плечах, подобно Кордильерам.Горсть землилюблю в тебе, и этосчастье страсти — тоже от тебя.

ХОСЕФИНА ПЛА[230]

Все в зеркале берет началоПеревод Н. Горской

Все в зеркале берет качало.В озерной глади, равнодушной ко всему на свете,гнилушка стала радугой, а туча — островком.Все в зеркале берет начало.В обманных небесах болотавысиживала ветка лунного птенца,а птица без иглы и нитки шила паруса.Все в зеркале берет начало.Подмигивала рыбе фальшивая звезда,и сочиняла музыку беззвучную луна.И на рассвете путник в зеркало взглянули там себя увидел — призрак страшный:косые скулы, впалые виски,глаза — как водянистый студень,и лоб, похожий на могильную плиту.Он видел лишь лицо и позабыл про душу.И стали с той поры подразделять людейпо цвету кожи и волос.Влюбленные уже не верили друг другу,заране ждали смерти старики,и человек цветной лишился родины и братьев,и продала красавица свою мечту.Все в зеркале берет начало…

АУГУСТО РОА БАСТОС[231]

Сыны моей землиПеревод Б. Дубина

Землей земля — моей земли сыны,и лица их — мертвей могильной глины —вовек не дрогнут жилкой ни единой,лишь грудь кипит виденьями войны.Сама земля — моей земли сыны,от чьих костей трещат ее глубины;и как на всякой пяди этой глины,на каждом — несводимый след войны.Как поднятая плугом целина —рубцы на них, и почва этих пашенкорнями изнутри озарена.И мощь сама — моей земли сыны:их крепкий торс в кровавый цвет окрашен,но мир цветущий бьет из их войны.

ЭЛЬВИО РОМЕРО[232]Перевод П. Грушко

Смерть погонщика

Напрасно звать его. Он не очнется,он на земле простерт, как черный ствол.Уже в его отрепья не уткнетсябугристой головой ленивый вол.Лишь тишина звенит над ним отныне.Не расплести ее тугих тенет.Уже ничто пылающей пустынеего шагов усталых не вернет.Он умер тем, кем был он от рожденья, —пастух-идальго, облаченный в зной,он в одиночку постигал уменьесопротивляться ярости земной.Он там, где был. Под ним трава седая…Иссякла дней похожих череда,в которых он шагал, одолеваяпустыню, по дорогам в никуда.Вот все, чем он владел на свете белом.Он пил прогорклых сумерек настой.В пустынных этих далях быть хотел онлишь тем, чем может быть пастух простой.А о другом и не мечтал он даже.Вся жизнь его зависела от ног.Теперь ушел он в мертвые пейзажи,теперь над ним сомкнулась пыль дорог.Он рухнул навзничь, не изведав счастья.Его останки травы оплели…Живой, он в горизонты не вмещался,а умер — весь вместился в пядь земли.

Богорез

Убрав со лба маисовые прядки,Лаку́ медоволицый в упоеньетворит святых, скобля ножом поленья.Рука в поту, как в глянцевой перчатке.Змеится стружка цвета золотого.Лоб старика в тяжелых каплях меда…И повторяют люди из народа:«У старика Лаку лицо святого».Как пилигримы в призрачной пустыне,немые пальцы ищут терпеливосвятых — в поленьях лунного отлива,апостолов — в багровой древесине.Когда он злится — и стамеска злится,а радостен — ликует мастерская.Когда скорбит — живая скорбь людскаяложится тенью на святые лица.Так беспокоен он, так постоянныего труды, смятенья и заботы,настолько он ушел в свои работы,что сам похож на образ деревянный.Вы старика Лаку в толпе найдете:его волнует жизнь простолюдина,он ловит жесты, чтобы воединосвоих собратьев слить в древесной плоти.Настолько зорок он, настолько точен,что люди узнают в резных фигурахсебя самих — молчащих и понурых,как старые деревья вдоль обочин.Приблизив нож к безликой заготовке,старик, чье сердце пышет юным жаром,всю страсть свою передает ударам,расчетливым, как выстрел из винтовки.Творя святого, он и добр и страшен.Он нож ведет то бережно, то резко.Порой нежнее льна его стамеска,порой остра, как плуг на теле пашен.Он дев святых дарит земной красою,как чародей, вселяя жизнь в обрубки:он алой краской им наводит губкии окропляет их глаза росою.Он дружен с древесиной, и похоже,что в нем сплелись тугие волоконцадеревьев — этих изваяний солнцас причудливым тиснением на коже.…Змеится стружка цвета золотого.Лоб старика в тяжелых каплях меда.И повторяют люди из народа:«У старика Лаку лицо святого».

Ослепляющий жаворонков

Он ослепляет птиц.В рассветный часон видит в дрожи глаз затменье солнца.Рука его порою так трясется,как будто он себя лишает глаз.Такая уж у старца работенка,весь день к нему поток людей стремится,считают люди, что слепая птицапоет особо сладостно и тонко.Едва лишь солнце патокой рассветазальет испепеленные пригорки,а он уже сидит в своей каморке,зажмурившись от солнечного света.Кому обязан он своим уменьемстыдливо ослеплять живую влагу?В каких краях, кто обучил беднягупоспешному насилию над зреньем?Он прячет свой испуг за жалкой ложью:у ослепленной птицы чище трели…Но каждый раз, волнуясь, еле-елес предательской справляется он дрожью.Ему не сладко в этой гнусной роли,которую всегда играть готов он.Как раб, цепями к ремеслу прикован,он трудится — и корчится от боли.Вот начал он…Рубаха липнет к телу,едва в его руке забьется птица.Он жалко улыбается — и злится,все не привыкнет к этакому делу.Он вздрагивает, плоть живую жаля,не ощущая собственного тела,рука как будто одеревенела,морщинистая, дряхлая, чужая…А птица и слепая знает песни —в ее напевах ливень вдохновенья,здесь каждый звук похож на дуновеньеветров, носивших птицу в поднебесье!А он живет лишь прошлым — теми днями,когда мальчонкой бегал и смеялся,когда весь мир волос его касалсялучами солнца, ветром и ветвями…Он ослепляет птиц.В рассветный часон видит в дрожи глаз затменье солнца.Рука его порою так трясется,как будто он себя лишает глаз…

Плетельщик корзин

Плетельщик ивовых корзинок,седой задумчивый молчальник, —он из времен прибрел далеких,спустился с гор, добряк печальный.В горах рожденный, на равнинеон не забыл дыханья гор.Он ладил из лозинок сказки,неугомонный фантазер.В слепую пору долгих ливней,когда пернатые — всего-токомочки глины между сучьев,без крыл, без песен, без полета,он горный контур горизонтавплетал в очередной узор:он ладил из лозинок сказки,неугомонный фантазер.Когда в своей каморке бралсяон за плетение корзинок,казалось, будто бы на пальцыстекают звездочки с лозиноки пузырьки живицы свежейсочатся из древесных пор, —он ладил из лозинок сказки,неугомонный фантазер.К нему гурьбой сбегались детии гнезда в бороде свивали,когда разгневанное летосвирепо опаляло дали,полуприкрыв глаза, он слушалих немудреный птичий спори ладил из лозинок сказки,неугомонный фантазер.Никто не замечал печалив глазах его и в каждом жесте,когда он отдавал корзину,как будто отдал с нею вместевсего себя… Сжималось сердце,туманом застилало взор….Он ладил из лозинок сказки,неугомонный фантазер.Когда же он исход свои начал —так, словно таял в зазеркалье, —весь мир потек в его корзину,чтоб с ним уплыть в глухие дала,его руками стали корни,а небом — ивовый шатер,пока и сам не стал он сказкой,неугомонный фантазер.

Офорт

Повис на кресте человек,врагами распят.Веревками человекопутан до пят.И ветер внизу…Страна моя сотнями кожнатянута на кресты.Распятый на бубен похож.И ветер в лицо…Вся родина — на кресте…Крест падает в темноте.И ветер вверху!

Ягуа-Веве(Комета)

Взметнулся ягуар!Чертой по небу.Костер небесный перепрыгнул.Взлохматил звездный бок,шаги умерил,вздохнул, как кошка,и прошелся мягко,и лапы изумрудные лизнул.Прыжок обдумал,решил, куда ступить,дыханье соразмерили движенья…Потом, в дугу тугую выгнув спину,он над бездонной пропастью пронессвое мерцанье голубое.

Инамбу-И(Дикая перепелка)

Испуг в траве!Неповторимый посвисти клюв — с землею вровень.Внезапная стрела над лугом,пронзительная звонкая раскраскапод камни и песок,стремительная искорка в кустахи флейта сиесты.Смятенье перепела.Переполох в траве!

КАРМЕН СОЛЕР[233]Перевод О. Савича

Голубка мира в Парагвае

Белая голубкасмотрити молчит.Белая голубкаплачети молчит.Что голубка можетголубю сказать,если ухитрилиськлюв ей завязать?

Обманутые

Его зовут, как человека: Гельман.Он — «вождь» четверки тех бандитов,что повели меня в тюрьму.Высокий белокурыйариец с именем арийским,с широкою улыбкойвеселого ребенка.Кто б мог подумать, как печальноего занятье:держать в застенке женщин,и рыться в их одежде и бумагах,и красть стихи,мои стихи!Но если я полна лучей и света, —пусть в песне вырвутся они!Но если голоса во мне звучат, —пусть в ветре эти голоса поют!Обманутые!Даже над моей могилойуслышите колокола,зовущие набатомк свободе вас!

Э. Барреда «Цветы». 1950 г.

ПЕРУ

ХОСЕ САНТОС ЧОКАНО[234]Перевод Г. Шмакова

Сон кондора

Под небом Анд, где звезд сияют жала,на пике горном средь немых снегов,сидит он, повелитель облаков,вперив глаза в закат кроваво-алый.Его стальная грудь белей опала,в провалах глаз — сверкание зрачков,играют блеском боевых клинковкривых когтей ацтекские кинжалы.Один, как перст, глядит он хмуро ввысь,над ним туманы тихо поднялисьи бахромой серебряной повисли,и в них он тонет, крыльями шурша:так тонет в море накативших мыслейусталая и сирая душа.

Кена-индейская флейта

Нет, не сестра она лесной свирели,баюкавшей сатиров и дриад!Предсмертным плачем голубя звучатее мелодий жалобные трели.То раня слух, то слышный еле-еле,ее протяжный и щемящий ладплывет над спящей пуной наугад,немые Анды тихо колыбеля.Роняя в ночь рыданий жемчуга,она поет, стыдлива и строга,и звук ее так горестен и светел,что не понять в томительной тиши,душа ли стонет, обратившись в ветер,иль ветер стонет голосом души.

«Право, не скажу, сеньор»

О индеец смуглоликий,выйди на порог из дома,на вопрос ответь скорее,брошенный тебе в упор:«Дашь ли мне воды напиться?Приютишь ли, обогреешь,хлебом досыта накормишь?»«Право, не скажу, сеньор».Вижу я: в поту кровавомпашешь ты скупую землю,ею же богач владеет,алчный и жестокий вор,неужели ты не знаешь,что тебя земли лишили,что она — твоя от веку?«Право, не скажу, сеньор».О индеец молчаливый,отчего так смотришь хмуро,что за мысли мозг твой точаттяготам наперекор?Отчего молчишь упрямо?Что ты ищешь в жизни сирой?И о чем ты молишь бога?«Право, не скажу, сеньор».Непостижный и прекрасныйотпрыск древнего народа,ты равно невозмутиморадостные дни встречаешь,боль, страданья и позор,ты величествен, как Анды,и не жалостным смиреньем —мудрым безучастьем к жизнида стоической гордынейсветится твой мрачный взор.Мы с тобой по крови братья,когда меня призвал бысам господь и так спросил бы:«Что милей — венок лавровыйиль из терниев убор?Утешающие песниили стих, налитый желчью?»Я, как ты, ему б ответил:«Право, не скажу, сеньор!)

Осенняя ночь

Луна висит, как стертая монета,над озера холодным серебром,укрыв на время куколку рассветав смоляно-черном коконе ночном.Луна задернулась вуалью мглистой,рыдает ветер, залетев в овраг,поигрывает ивой многолистой,колышет влажный, непроглядный мрак.Все пуще дождь, и капли наудачукропят кустарник и цветы в полях,и кажется, что это звезды плачут,пылавшие в озерных хрусталях.Вот капля падает на лист разлатый,ползет по жилкам, зыблется, дрожит,чтобы потом алмазом в три каратасорваться в ночь и землю освежить.Лишь изредка, как грохот барабанный,вплетется гром в мелодию воды,одевшей нежно пеленой стекляннойажурные октябрьские сады.Узорны сучья в тишине беззвездной,а там, вдали, сквозь листьев кутерьму,рукою черной, пагубной и грознойнас манит ночь в клубящуюся тьму.

Песня на горной дороге

Чернела ночная дорога,и всполохи молний взрываликромешную темень в Андах,я ехал змеящейся тропкойна жеребце норовистом.Копыта стучали дробно,стеклянно сверкали брызгиразметанных сонных луж,гудели свирепым оркестроммильоны жужжащих мошек…Внезапно на фоне сельвы,задумчивой, темно-синей,взметнулась горстка огнейискрящимся роем осиным.Гостиница! В нетерпеньея лошадь хлыстом ударил,она встрепенулась, и воздухпронзила приветливым ржаньем.А сельва, как будто поняв, в чем дело,ночной концерт оборвалаи словно похолодела.И тут чей-то женский голос,щемящий, чистый и низкий,ко мне долетел внезапноиз этой гостиницы близкой.Женщина пела. Мелодия,медлительная и простая,лилась протяжно, как вздох…Казалось, что этой песненет ни конца, ни края.Дремали колючие горыв ночной тишине горячей,а я все слушал, как льетсянапев безыскусно-бродячий,как будто из жизни другойзвучала та песня простаяИ я натянул поводья,слова разобрать пытаясь.«Мужчины приходят ночью,утром от нас уходят…»Другой, тоже женский голос,сливаясь с первым в дуэт,запел тоскливо и нежно,заканчивая куплет:«Любовь — лишь привал минутныйна темной земной дороге».Затем повторили вместес горечью и тревогой:«Все к нам приходят ночью,утром от нас уходят…»Тогда я спешилсяи отдохнуть прилегна бережке какого-то болотца,а из гостиницы звучала эта песня,томила слух, усталость навалилась,и я, закрыв глаза,уснул, ее напевом убаюкан…С тех пор, кружа по диким тропкам сельвы,я не ищу покоя на привалах,а сплю под звездным и открытым небом —ведь тот напев, щемящий, безыскусный,звучит во мне и память бередит:«Мужчины приходят ночью,утром от нас уходят,любовь — лишь привал минутныйна темной земной дороге».

ХОСЕ ЭГУРЕН[235]Перевод Г. Шмакова

Карминные короли

Розы зари распустились —два короля карминныхзолото копий скрестили.Радужны перелески,рдеют холмы и рощив нежно-пурпурном блеске.Даль золотисто-янтарна:там королевские соколыбьются жарко и яро.Свет разлился вечерний —чертят разгневанно небоих смоляные тени.Ночь опустилась в долину —бьются с чернильной мглоюдва короля карминных.

Вечерние балконы

Горят вечерами балконы в мерцанье желто-латунном,там девушки громко смеются, мечтательницы и щебетуньи,балконы, повитые дымкой, в гвоздиках и розах карминных,там девушки все мечтают о рыцарях и паладинах,балконы, чьи стекла сияют в закатных златистых струях,оттуда школьницы робко влюбленным шлют поцелуи,о, как печальны балконы, глядящие в сумрак мая, —по свету звезды погасшей там плачет дева святая.Дрожат дубов очертанья на стеклах других балконов,там чахнут надежды юных, там сердце исходит стоном,там влажная темень, нагрянув в свой час глухой и урочный,сквозь вязь решетки увидит недужный цветок полночный,но есть балкон мавританский над озером светлооким,о, как бередит он память о веснах моих далеких,в ту пору в сребристом свете мой герб горделиво реял,на нем красовались якорь и корабельные реи,курился туман янтарный, играя отливом бледным,озерная дева душу баюкала сном волшебным,любовь под золой былого все тлеет в глуби бездонной,когда пламенеют розой вечерние те балконы!

Дубки

Возле дороги, у самой реки,плакали тихо, по-детски дубки,свежий покой с облаками деля,в свете жемчужном дремали поля,сказка волшебная грезилась мнев утренней розовопенной волне,у ветряка, над кипеньем садов,чудились смех и хорал голосов,в зелени влажной далеких маслинмнился мне томный призыв окарин,тишь полевая да млечный туманв воздухе стлалися, как фимиам…А у дороги, у самой реки,плакали тихо, по-детски дубки.

Сапсаны[236]

Покинув скалыв плащах тумана,на крыльях алыхлетят сапсаны.Они зобастыи горделивы,их тени сизы,темней оливы.Их клювы кривы,острей булата,а грай зловещийстрашит пернатых.Чего им надо —непостижимо!Парят над речкой,и снова мимозеленых пастбищ,болот и кочек,селений сирых,глухих урочищ.Всего милей имуединенье:столбы, руинысредь запустенья.Там они дремлютв вечернем ветре,непостижимыепосланцы смерти.Горит их перьеввеликолепье,они — как тениседых столетий!

Шествие

Лентой увядших цветов —о, как бескровны их лица! —меж разноцветных домовшествие плавно змеится.Шелест упругих шелковцвета зари и печали,встретят ночных пришлецовмглою повитые дали.Тяжек их шаг и суров,в страхе распахнуты очи,мертвых ли сумрачный зовманит их вновь и морочит?Ночи густеет покров,тает людей вереница…Ждут их, как песни без слов,инков державных гробницы.

АЛЬБЕРТО УРЕТА[237]Перевод М. Квятковской

Уснуло время…

В часах уснуло время. Ни однойневерной ноты нет в гармонии напевной,исторгнутой в ночи болезненной луной,чей свет — как музыка, как стон тоски душевной.Все спит в печальной спальне одинокой.Жизнь застывает. Миг перерастает в вечность.Мы растворяемся в недвижности глубокой,и мнится, сон души уходит в бесконечность.

Баллада о морской розе

Стрелки твои означают тридцать две дороги,одни уводят на землю, другие — в простор морской.Скажи мне, роза ветров,нет ли еще одной?Стрелки твои означают тридцать две дороги,одни уводят на землю, другие — в простор морской.Скажи мне, роза ветров,нет ли новой, совсем иной?Роза ветров, укажи мне, укажи мне мою дорогу,и пусть ни на суше, ни в море не будет ее примет.Дай в никуда мне дорогу, неприкаянных странников, роза,а лучше всего такую, откуда возврата нет.

Не бойся, если несчастье…

Не бойся, если несчастье тебя клеймом отмечает —таится завязь улыбки в исходе любой беды;самые темные воды звезду на себе качают,и нет приветливей света, чем свет печальной звезды.Оставь земле свое бремя, познай затишье покоя,рожденное скрытой скорбью средь мрака и немоты, —тогда над своей душою ты сядешь, как над рекою,и будешь следить, как мимо плывут и жизнь и мечты.И вечером, может быть, ночью, пробьет твой час сокровенный,когда должна воротиться душа к иным берегам,и все, что было с тобою, мелькнет чередой мгновенной, —тогда поцелуй прощальный пошли вослед этим снам,если увидишь призрак, любимый и незабвенный,летящий тебе навстречу, наперерез волнам…

СЕСАР ВАЛЬЕХО[238]

Хлеб нашПеревод Юнны Мориц

Проглочен завтрак… Влажное кладбищедо облаков пропахло кровью ближних.Зима, дома… Ползущая телега,похожая на существо живоеи скованное голодом в мороз.Хочу стучать во все дома подряди спрашивать бог весть о ком и послеувидеть бедняков и положитьв ладони каждого горячий хлеб —и плакать.И грабить виноградники обжордвумя святыми сильными руками,которые однажды на рассветенавек освободились от креста.Не поднимайтесь по утрам, ресницы!О господи, наш каждодневный хлебнам даждь!..Все кости у меня — чужие;а чьи они, я их украл, быть может!Я в этот мир пришел забрать, быть может,все то, что должен был забрать другой.Я думаю, что, если б не родился,другой бедняк согрелся б этим кофе!Я — жалкий вор… Куда деваться мне?И в этот час, когда земля так пахнетмогилой, нищетой и так печальна,хочу стучать во все дома подряд,и бог весть у кого просить прощенья,и печь ему горячие хлеба —вот здесь, в огне пылающего сердца.

Под тополямиПеревод А. Гелескула

Как трубадуры в стенах каземата,деревья смолкли в роще тополиной,и зажурчал библейскою долинойречитатив кочующего стада.Седой пастух согнулся под овчиной,завороженный муками заката, —и две звезды уснули, как ягнята,в печали глаз, пасхальной и пустынной.Поет сиротство шелестом погостов,и колокольчик тает за лугами,стихая все осеннее, все глуше…Заткала синева железный остов,и в ней, тускнея мертвыми зрачками,хоронит пес пустынный вой пастуший.

На рассветеПеревод А. Гелескула

И сливался с ней, настолько с ней сливался!..Как ребенок, по тропинкам полудиким,по изгибам заповедным и упругимуходил я в нежный холод земляники —в ее утренние греческие руки.А потом она повязывала галстукзаговорными цыганскими узлами,и опять я видел камень угловатый,косолапую скамейку и окно,пели мельничные крылья циферблатаи кружились и наматывали самиобе жизни на одно веретено.Ночи милые, не знавшие утрат,я вспоминаю вас задумчиво и сиро.Стеклярус сладостей, мишурный виноград,слезами брызнувшийв могильной ступке мира!..Платки для слез?Вот самые красивые —узоры звезд, небесная канва:зеленые,сиреневые,синие,пропитанные сердцем кружева.И если ткань от желчи станет черной,легко коснется горькой головыбессмертной нежности покров нерукотворный —ветхозаветные ладони синевы.

Брачное ложе вечностиПеревод П. Грушко

Любовь сильна лишь за чертою жизни!Большим зрачком становится могила,в чьей глуби воскресает и томитсятоска любви, как в чаше, где застыливека веков и черные зарницы.В миг поцелуя набухают губы,как нечто обреченное пролиться,и в судорожном трепете касаньяуста устам любимым дарят правожить этой жизнью, полной угасанья.И если это так — сладка могила,где все в конце концов соединятсяв пучине, как ее ни назови.И темнота сладка — здесь место встречивсемирное свидание любви.

ДождьПеревод И. Чежеговой

В Лиме… В Лиме хлещет ливень,мутной тоской отзываясь в крови.Смертной отравой вливается ливеньсквозь пробоину в крыше твоей любви.Не притворяйся спящей, любимая…Солги… И взглядом меня позови.Все человечье — необратимо:я решил уравненье твоей любви.Осколками геммы вонзается сновав меня твое подневольное слово,твое колдовское, неверное — «да»…Но падает, падает ливень дробныйна лежащий меж нами камень надгробный,под которым тобой я забыт навсегда.

Вечные костиПеревод А. Гелескула

Господь, я жизнь оплачиваю болью,твой хлеб тяжел и божий день немил.Но этот сгусток мыслящего прахана горсти слез замешан не тобою,и ты, господь, Марий не хоронил.Господь, господь, родись ты человеком,тогда б ты вырос в подлинного бога,но как ни бьемся, веря и терпя, —ты ни при чем, тебе всегда неплохо.Страдаем мы — чтоб выстрадать тебя.И в этой тьме, где глаз я не сведус огня свечи, как смертник на помосте,зажги, господь, последнюю звезду —и вновь метнем заигранные кости!Садись, игрок, — и с первого броскаслепая власть бестрепетной десницыпусть обратит два траурных очкав орбиты смерти — топкие глазницы…И эта ночь — конец твоей игры.И не в нее ли, злую, как ненастье,летит земля сквозь сонные мирыигральной костью, брошенной на счастье, —заиграна уже до круглоты,летит, чтобы в последнее мгновеньеостановиться в недрах пустоты,внезапной пустоты исчезновенья!

Поэт своей любимойПеревод Юнны Мориц

На кривых перекладинах губ в темнотеТы распята была, как Исус на кресте,Боль твоя означала — Исус на крестеБезутешно заплакал в крови, в наготе.Это — странная ночь, не такая, как те…Смерть трубила в берцовую кость в темноте,Посреди сентября, в дождевой чистотеИскупленье и грех обнялись на кресте.Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,И высокая горечь исчезнет со всем,И усопшие рты припадут к пустоте.И не будет упрека в тебе, неживой,Мертвый, я не обижу тебя, как живой,Будем братом, сестрой при едином кресте.

ЗовПеревод А. Гелескула

Сегодня не пришел ко мне никто,ничья душа на помощь не позвала.И при свечах ночного карнавалая не узнал кладбищенских цветов.Прости, господь, что умер я так мало!Все шли — и не молили и не звали,но шли и шли — и что-то забывали.И что-то оставалось в этом домеи, как чужое, жгло мои ладони.А дверь была закрыта —и звал я: «Если в чем-нибудь нужда,остановитесь — здесь оно забыто!»И ждал… Ведь никогда в ночи моейя но умел захлопывать дверей —и груз чужого сердце принимало.Сегодня не пришел ко мне никто…А вечер долог был — и умер я так мало!

Моему брату МигелюПеревод Юнны Мориц

Я сижу на скамье перед этим жилищем,где так бесконечно и скорбно тебя не хватает.Я думаю, как простодушно мы играли бы вместеи мама погладила б каждого: «Дети, довольно…»Вот спрячусь, как прежде,во время вечерней молитвы,и ты ни за что, ни за что меня не отыщешь.А после в гостиной, в передней, в углу коридораты притаишься тихонько, чтоб я не нашел.Я помню, что мы доводили, играя,друг друга до слез.Мигель, ты спряталсяв августе, ночью, почти на рассвете,но вместо улыбки тебя осенила печаль.А я, твое неумолкшее сердце второе,смертельно тоскую с тех пор, оттого что тебя не нашел.И жуткие тени ложатся на детскую душу.Ты слышишь, Мигель, выходи,я жду тебя целую вечность. И может встревожиться мама.

Черные листьяПеревод А. Гелескула

Лишь сигарета в сумраке горит,подрагивая вспышками тревоги, —и нервный ритмколышет на дорогепастушью тень, как мертвый тамаринд.Сырая ночь стекает по стене,смывая все от крыши до приступка, —и тает дом в разбухшей тишине,где дышит дождь мучительно и хрупко.Как постарела дверь!Я и доныне помню ее пенье.Но, тихая, молчит она теперьи только пепел сеет на ступени,а сотни глаз зияющей тоскис меня не сводят темные орбиты,и по углам латают паукилохмотья тени, веющей забытым.И горечью дохнув,из темноты несмело и незрячевстают ворота, руки распахнувв растроганном и судорожном плаче, —то вновь мои сыновние глазакоснулись их немого полукруга,где в каждой щелке тайная слезауснула, как далекая подруга.И вот полузабытая тоскас бездомным сердцем тихо зашепталась.— Сеньора?— Да, сеньор, она скончалась…а я все вижу креп ее платка…Былое бредит, болью оживая,и молча принимается в ночиотверженная муза кочеваяточить свои певучие ключи, —как будто там,где стынут ненавистнопустых могил землистые зрачки,зажглись, верша таинственную тризну,магические древние клинки…А дождь идет, идет… И все дурманнейплывет кадильным дымом отпеванийкамфарный запах лавров вековых,которые стоят, темны и строги,и в дождь, не покрывая головы,оплакивают мертвых у дороги.

«В тот день я родился…»Перевод А. Гелескула

В тот день я родился,когда господь занемог.И знают все, что родилсяи рос и не стал добрейно никому неведомдекабрь моих январей.Мои тайники пустыеглубоко погружены,и что-то в душе зияетпод куполом тишины.Однажды она звучала —и голос был как ожог.Ибо в тот день я родился,когда господь занемог.Слушай же, слушай, брат мой…Ладно. Пора обратно —взвалив декабри на плечи,свалив январи у ног…Ибо в тот день я родился,когда господь занемог.И знают все, что живу я,жую свой хлеб… И не знают,откуда она, моя злая,моя гробовая тоска, —как ветер, распутанный Сфинксом,назойливым духом песка.И знают все… И не знают,что Свет от чахотки тает,а Мрак откормлен и горд,и всех нас венчает Тайна —наш горький и вечный горб,певучее грустное бремя, которое нам обещаетневедомый Южный пролив за пределами наших дорог…В тот день, когда я родился,господь занемог.Господь тяжелозанемог.

«Одиночка в четыре стены…»[239]Перевод Юнны Мориц

Одиночка в четыре стены,о, коробка в четыре стены,безнадежная вечная цифра!Четвертует четверка угловвсе четыре конечности телачетверней ежедневных оков!Где ты, ключница с лаской ключей?Если б ты увидала, как вечно,несомненно и ровно четыре!Если б мы оказались вдвоемпротив них, четверых. О, скажи мне,ты б ни разу не плакала, правда?!Ах, застенок в четыре стены!Две из них, что гораздо длиннее,этой ночью меня истерзалитенью двух матерей уже мертвых,но ведущих вдоль бромистых склоноводного и того же ребенка.Остаюсь я с протянутой — правой,в ней усилия левой и правой,двух, разъятых насилием, рук.О, ищу я третейскую руку,чтоб она приласкала на ощупьискалеченность духа и тела,заточенных в пространство и время.

«Я слез этой ночью с коня…»Перевод Юнны Мориц

Я слез этой ночью с коняу дома, с которым простилсяоднажды в преддверии дня.А двери закрыты навеки, и некому встретить меня…Скамейка, где мама спросоноксветила старшему брату, седлавшему спину коня,чтоб я — деревенский ребенок —пушинкой летел над оградой, не зная печального дня.Скамейка, где грустное детствоосталось на солнце осеннем…И боль безошибочно метит ворота, где некому встретить меня…Чихает мое божество,его называют животным,дымится оно, и томится, и цокает по мостовым,потом переходит на ржаньеи двигает ухом живым…Молитву кончает отец,и, может быть, он растревожен,что я опоздал под конец.Мечтанья свои нараспевтянут веселые братья,и близится праздник — и дело с концом.Я жду, и на миг мое бедное сердцево мне застревает яйцом.Родители, братья мои — настолько мала эта горстка,которую мы покидаем однажды в преддверии дня,что некому выйти со свечкой и некому встретить меня.Зову — и ни вздоха, ни слова.Мы замолкаем и плачем.Животное все еще ржет.А в доме уснули навеки,и к лучшему это настолько,что конь устает равномерно качать головой в тишине,и дремлет, и с каждым поклоном бормочет он голосом сонным,что все хорошо, все прекрасно, прекрасно, прекрасно вполне…

«Когда наконец вернутся…»Перевод Юнны Мориц

Когда наконец вернутсяэти взрослые, в котором часу?Шесть ударов слепого Сантьяго[240], —и на улице стало темно.Мама сказала, что она не задержится.Акедита, Натива, Мигель,не ходите туда, где, гнусавя,две минуты тому пронеслисьголосящие длинные тенипривидений. Вы слышите? Плещуткуры крыльями, так испугались,неизвестно кого и когда.Не ходите, останемся здесь.Мама сказала, что она не задержится.Нам не грустно. Давайте смотретьна кораблики, — мой превосходен! —мы сегодня играли, не ссорясь,как положено, в праздник святого.И в корабликах наших остались,как положено, сласти на завтра.Посидим вчетвером и покорноподождем возвращения взрослых,уходящих вперед беспощадно,оставляющих нас так, как будтомы не можем их сами покинуть.Акедита, Натива, Мигель!Я зову, я ищу в темноте, как слепой.О, минуй, одиночество, братьев моихи свали на меня этот камень сиротства.

«Скользит пианино и в сердце вбегает…»Перевод А. Гелескула

Скользит пианино и в сердце вбегаетвеселым ребенком с весенних газонов —и вдруг застывает в оковах покоя,в железных тисках десяти горизонтов.И снова бежит. И уходит в туннели,все дальше и дальше, в туннели печали,в просвет позвонков, все теснее, темнее…И катятся эхом тревожные трубытягучей тоски, пожелтевшей с годами,плывут восковыми волнами затмений —и шепчется рой комариных кошмаров,умерших для грома, герольда рождений.Кого, пианино, в потемках ты ловишьсвоей немотою, зловеще звенящей,своей глухотой, настороженно чуткой?Биение тайны…О пульс цепенящий!

«Как ты нас ищешь знаками глубин…»Перевод А. Гелескула

Как ты нас ищешь знаками глубин,о море! Как безжалостно, как жуткоты в лихорадке света!Вбивая клин за клином,страница за страницей,ты бьешься, бьешься в бешеном сезам,пока рыдают волныи, закусив вольфрамовые губы,переливают ветерв стремительные строкии плавники завороженных «эль»…Доктрина черных крыльев, сотрясенныхознобом плеч затравленного дня.О море, вертикальный фолиантс единственной страницейнаизнанку.

«С кем ночами черными, как уголь…»Перевод Юнны Мориц

С кем ночами черными, как уголь,возвращалась ты, болтая простодушно,тот исчез навек. Ограблен угол,где бывала ты так зла и так послушна.Все исчезло: ночи черные, как уголь,твои залив, и окрик твой, и разговорыс матерью твоей покойной… звезды юга,чай, пропахший солнцем, волны, горы.И каникулы исчезли, и свиданья,и груди твоей покорность, и старанья,чтобы я не покидал твой дом.Все исчезло ради зрелого страданья,ради нашего удела в мирозданье —неизвестно для чего родиться в нем.

«Завтра, мати, приду в Сантьяго…»Перевод А. Гелескула

Завтра, мати, приду в Сантьягозахлебнуться твоими слезами.Горький опыт мой за плечами,блеск фальшивый на боль нанизан.Там, под аркой твоей тревоги,у подножья босых печалей,меня встретит пустынный дворикшоколадной резьбой карниза.Меня встретит в пустом коридоредобродушно-скуластое кресло —мой наставник, вечно кряхтевшийот проворных ягодиц детства.Для тебя я собрал по крохаммои самые чистые ласки!Слышишь, как захрапела дорога?Слышишь, гикнуло утро? Скорей!Губы горнов закушены страстно!Я твой символ любвидля земных пустырейотливаю в пустотах пространства!О немые воланы, ведите,все сводя путеводные нити,все свиданья, до боли не те!Так, бессмертная мертвая… Так…За двойные врата твоей крови,куда входят, склонясь головою,на носочках, настолько неслышно,что отец, перед тем как вошел,так притих, что уменьшился вдвое,ставши первым твоим малышом…Так, бессмертная мертвая… Вниз,в базилику костей твоих вечных,где и плач не погасит очаг,где и кончиком пальцане тронет Судьба…Так, бессмертная мертвая.Так!

Девятиглавый зверьПеревод А. Гелескула

И, к несчастью, растети растет на земле страданье —пядь за пядью, растет повсюду,поминутно, по часу в минуту,и причина страданья — это страданье дважды,и регламент оскаленный пытки — страданье дважды,и траве вырастать травою —страданье дважды,и живому от радостей жизни — больнее вдвое…Никогда, человечные люди,никогда еще столько болине таили сердца, стаканы,буквари, бумажники, бойни!Никогда так не ранила нежность,горизонт не стягивал туже!Никогда огонь так умелоне рядился смертною стужей!Да, Министр Охраны Здоровья!Не бывало здоровье бренней,и по капельке столько мозгане высасывали мигрени!И не билась, как в окнах муха,и за стенками шкафа — мука,и за стенками сердца — мука,и за стенками нерва — мука!..Братья люди, растет несчастье!И растет само, без усилий.Как морщины. Как res Руссо.Как машины, скорей, стосильней.По каким-то своим законам,от причин бесконечно малых,зло растет половодьем болис омутами в тугих туманах.Лик земли искажен от боли,и порядок вещей нарушен —и уже вертикальны воды,зримы очи и слышимы уши,и родятся в них девять набатовв час зарницы, и девять сарказмовв час пшеницы, и девять визговв час рыданий, и девять свистови ударов — и нет лишь крика…Боль охотится, братья люди, —застигает нас полусонных,распинает нас на экранах,колесует нас в патефонах,и снимает с креста в кровати,и, отвесно упав, ложитсяв наши письма —и все это, братья,слишком больно, можно взмолиться…Ибо следствие боли — каждый,кто родится, растет, умирает,и кто, не родясь, умирает,и кто от рожденья бессмертен,и все те — с каждым часом их больше, —у кого ни жизни, ни смерти.И как следствие той же болия в печаль ушел с головою,я до корня волос печалени до кончика пальца вдвое,лишь увижу распятый колос,только гляну на хлеб чуть теплый,на заплаканный ломтик лука,на кровавые струпья свеклы,и ни соль — словно серый пепел,и на землю, где воды текучи,где вино — господь-искупитель,снег так бледен, а солнце — жгуче!Как могу, человечные братья,как могу я не крикнуть, рыдая,что с меня уже хватит!.. Хватитстольких болей и стольких далей,хватит нервов, изнанок, стенок,этих крох, этой жажды вечной, —я не в силах, я сыт до отвала!Что же делать, сеньор Министр?..О, к несчастью, сыны человечьи,сделать, братья, должны мы немало!

«У гнева, дробящего старых на малых…»Перевод А. Гелескула

У гнева, дробящего старых на малых,детей — на птиц в непогожий вечери птицу — на перья в потемках алых,у гнева сирых —один бальзам против двух увечий.У гнева, дробящего ствол на ветки,на почки дробящего ветвь оливыи каждую почку — на клетки,у гнева сирых —одна река против двух разливов.У гнева, дробящего свет на тени,и тень — на луки с летучим жалом,и лук — на кости захоронений,у гнева сирых —одна рука против двух кинжалов.У гнева, дробящего душу на ткани,и ткани тела — на рваные раны,и раны тела — на клочья сознанья,у гнева сирых —один очаг против двух вулканов.

Спотыкаясь среди звездПеревод А. Гелескула

Я знаю настолько несчастных, что нет у них дажеи тела; взметенная пыль,ничтожная — пядь от земли — прирожденная горестьв пустой оболочке;сплошное «не мучьте», идут к жерновам забытья,и кажется — ветер их гонит, ожившие вздохи,и слова их сливаются в четкое эхо кнута.День за днем они лезут из кожи,и скребут скорлупу саркофага, в котором родились,ползут от секунды к секунде по собственной смертии падают навзничь,рассыпав по кладбищам свой ледяной алфавит.О как непосильно! И как это скудно! Бедняги…О бедный мой угол, где слушаю их сквозь очки!О бедная грудь, когда вижу, как мерят одежду!О бедный мой светлый плевок в их совместной грязи!..Да будут возлюблены глупые уши,да будут возлюблены те, что присели,случайный прохожий с безвестной подругой,мой брат во плоти — с руками, глазами и шеей!Да будут возлюбленыте, кого мучат клопы,кто волочит по слякоти рваный ботинок,кто с парою спичек не спит над останками хлеба,кто дверьми прищемил себе палец,и кто никогда не справлял дня рожденья,и кто потерял свою тень на пожаре,полускот и почти обезьянаи почти человек по обличью, бедняга богачи чистейшей воды горемыка, бедняга бедняк!Да будут возлюблены те,у которых — и жажда и голод,но нету ни жажды унять этот голод,ни голода нет утолить эту жажду!Да будут возлюблены все,кто измотан трудом в эту пору, сегодня, всегда,кто вспотел от стыда или боли,кто в угоду усталым рукам забредает в кино,кто платит долгами,кто во сне закрывает лицо,кто не помнит уже свое детство; да будут возлюблены триждылысые без фуражек,праведники без терний,висельники без роз,те, кто глядит на стрелки, а различает бога,кто не утратил чести, а умереть не может!Да будет возлюблен ребенок,который, падая, плачет,и взрослый, который упал — и уже не плачет!О как непосильно! И как это скудно! Бедняги…

«У чистого мерзну костра…»Перевод Юнны Мориц

У чистого мерзну костра,о, зависть моя сестра!Крыса грызет мое имя,и тень мою лижут львы не спеша,о, матерь моя душа!Над пропастью черной стою в тишине,деверь порок!Ранит меня, как личинку во сне,голоса моего острие,отче тело мое!Я весь перед ликом любви,внучка голубка моя!Мой ужас упал на колени мои,тоска опоясала лоб, как змея,о, матерь душа моя!Предвижу, все это окончится вдруг,могила жена моя!Бескрайняя цепь, выпадая из рук,вздохнет напоследок усопшей змеей,отче тело мое!

«Верь зрительной трубе, а не глазам…»Перевод Э. Гольдернесса

Верь зрительной трубе, а не глазам,верь лестнице, но никогда ступенькам,крылу — не птице,и верь себе, себе и лишь себе.Верь лишь стакану, чаше — не вину,верь трупу — не живому,злодейству — не злодею,и верь себе, себе и лишь себе.Верь только многим, а не одному,верь брюкам — не ногам,руслу, а не теченью,и верь себе, себе и лишь себе.Верь окнам, но не доверяй дверям,поверь не в девять месяцев, а в мать,в судьбу, а не в счастливый жребий,и верь себе, себе и лишь себе.

Приветствие предвестникуПеревод Э. Гольдернесса

Склонившийся, как пальма, славянин,спокойный, бесконечный англичанин,германец — к солнцу вечно только боком,увертливый француз, туманный швед,весь в преувеличеньях итальянец,испанец с чистотой страстей звериныхи небо,ветрами пригвожденное к земле,да поцелуй предела на плечах…Лишь ты являешь миру, большевик, —дыша всей грудью, глубоко, взахлеб, —свои ошеломляющие планы,свой облик человека и отца,свой мощный пыл влюбленногои душу,столь перпендикулярную моей,тепло твоей руки по телефону,неутомимость, праведника локти,нетронутый твой паспорт и улыбку.Трудясь во имя человека, ты, —пока в пустом бездействии мы вязнем, —творишь, ломаешь, строишь, убиваешь;по протяженности твоих смертей,по широте целебнейших объятийя вижу: ты со вкусом ешь и пьешь,в твоих глаголах зеленеют травы.А потому я жаждал бы иметьтвой убежденный жар в броне холодной,твой взгляд, нас проникающий насквозь,твои индустриальные шаги,шаги иной, не нашей, новой жизни.И я привет тебе шлю, большевик!Стремясь схватить за горло эту слабость, —одно из жутких испарений жизни, —природный сын добра и зла,живущий часто суетою слов,приветствую тебя, затем, что ты лишьпонять умеешь, в ком я каждый деньопаздываю,в ком я промолчал,в ком был я слеп.

X. Сабогаль. «Амаута». 1927 г.

Черный камень на белом камнеПеревод А. Гелескула

Я умру под парижским дождемв день, наверно, припомненный мною.Я умру — и вот так же, ручьем,весь четверг будет лить за стеною.Как сегодня, в четверг, — когда ноюткости рук и в оконный проеммне в последнем сиротстве моемвиден путь, где я шел стороною.Умер Сесар Вальехо. До гробабили все его, били со злобой,а ведь он им не сделал вреда,и свидетели — нищие крохи,кости рук, четвергов череда,одиночество, дождь и дороги…

Гитара под звук ладонейПеревод А. Гелескула

Здесь, между намии сумраком нашим,возьми себя за руку с верой и болью,концы нашей жизни мы наскоро свяжеми ужин поделим — и смерти дадим ее долю.Иди же со мною,останься со мною во имя мое, дорогая,взяв на руки сердце, шагни в это пламя ночное,и скользнем в тишину, от себя на носках убегая.Останься со мной и с собою — да, и с собою, —и нас поведет мостовая,шагающих в ногу, навстречу шагов разнобоючеканить шаги расставанья.О темные души, пока, наконец, просветимся!Пока не вернемся!..Пока не вернемся — простимся.Что мне ружья, послушай, —какое мне дело до ружей,если пуля в концеименною печатью мне станет!Что мне ружья — и что тебе пули,если вкус твоих губ, как дымок револьвера, растает!Да, красивая, этой же ночьютяжесть нашей звезды испытаем руками незрячих,а потом, я прошу тебя, очень,спой немного — и вместе заплачем!И этой же ночью движением слитным, бесследным, —твоя беззаветность с моею тревожностью рядом, —уйдем от себя, неразлучно…Пока не ослепнем!Пока не заплачемнад нашим последним возвратом!Сюда, в эту ночь,приведи себя — нежно, за руку,мы ужин поделим — и смерти дадим ее долю,И что-нибудь спой —окажи мне такую услугу, —под наигрыш сердца в ладонь ударяя ладонью…Пока до другого свиданья! Пока возвратимся!Пока!.. И еще раз — пока!..И пока не расстались — простимся

Париж, октябрь 1936Перевод А. Гелескула

Я здесь единственное в мире, что уходит —от этих лавок, от парадных и передних,моих поступков и штанов моих последних,и подворотен, и от номера на входе,я здесь единственное в мире, что уходит.За Елисейские поля, как сновиденье,по Лунной улице уйдет мое рожденье,освободится моя смерть — и не вернется,и одинокое в толпе, как в запустенье,мое подобие людское обернетсяи отошлет поочередно свои тени.Я ухожу, а все молчит и остается,оберегая свое алиби: и птахи,и мой ботинок, и шнурки — все без остатка,и даже грязь на каблуке. И даже складкана рукаве моей застегнутой рубахи.

«В день, когда я вернусь…»Перевод А. Гелескула

В день, когда я вернусь, этот камень безликийкаблуком моим станет над комьями глины,из тугих и смертельных сетей повиликиподнимая трагически древко маслины.В день, когда я вернусь по пути круговомубеззащитно-доверчивым шагом калеки,в этом плаванье вечном из омута в омутя пойму, как живуче добро в человеке.В день, когда я вернусь и животным усталымповедут меня судьи, как зверя в зверинец, —вырастая и властвуя каждым суставом,станет первым из пальцев наш честный мизинец.

Самый черный деньПеревод Э. Гольдернесса

Один сказал:— Мой самый черный деньна Марне был, когда меня навылетв грудь пулей ранило.Другой сказал:— Мой самый черный деньв Иокогаме встретил я; волноювсех смыло с берега землетрясенье;я спасся чудом.Еще один сказал:— Мой самый черный деньбывает, если днем я засыпаю.Другой сказал:— Мой самый черный день —то день, когда я был совсем один.Другой сказал:— Мой самый черный деньбыл день, когда попал в тюрьму я в Перу.Другой сказал:— Мой самый черный день —то день, когда я понял вдруг отца.А тот, кто дольше всех молчал, сказал:— Мой самый черный деньеще не минул.

«Итак…»Перевод А. Гелескула

Итак,мне не выразить жизни иначе как смертью.И в самом конце, на последней ступеньке природы,я усну за плитой в воробьях,рука об руку с собственной тенью.Семя вечной страды, отголосок родильного стона,я стихаю под шаг марширующих в вечность минут.К чему эти струны, если так искренен ветер?Зачем кандалы, если в мире есть просто железо?Сесар Вальехо, пространству, которым ты любишьи ветру, которым ты слышишь, и слову, которым творишь,ты знаком лишь по отзвуку голоса.Сесар Вальехо, поэтому гордо и горькоопустись на колени в стенах шестигранного эха.Вернись в красоту, в цветоносные соты земли,уйди в пустоту от орды человекоподобных,склони на прощанье оленьи рога неприязнии сам потоскуй над собой.Ведь нет ничего тяжелее, чем ненависть в горле покорных,и нет ни единой груди истощенней, чем наша любовь!И уже я не в силах идти, не ступая по струнам!И уже ты в лицо узнаешь меня только по слуху!И уже не червей я несу, а одни благовестья!И уже среди робких плодов оставляю я стойкий!И так долго я правлю тебя, что теперь ты, пожалуй, отточен!Ибо всю ту любовь, что во тьме разрывала мне бронхи,мне тайком собирали прелаты.Ибо если бледны мои зори, виною — работа,и если красны мои ночи, виною — рабочий.Порукой — усталость и ярость, мои именитые сестры.Порукой тому — эти слезы,которые я выпиваю за счастье людей…Не верится, Сесар Вальехо,чтоб так запоздали родные,когда я шагаю в оковах,когда ты почиешь свободный…Блистательная и собачья судьба!О Сесар Вальехо, я нежно тебяненавижу!

Поверка прахаПеревод Э. Гольдернесса

Властный голос воззвал:— Пусть он разом покажет ладони! —Невозможно…— Пусть шаги сосчитают, что сделал он, плача! —Невозможно…— Пусть он мысли одной не изменит за время,пока ноль остается нолем! —Невозможно…— Пусть он совершит безрассудство! —Невозможно…— Пусть меж ним и ему подобнымвстанут толпы таких же, как он! —Невозможно…— Пусть его с ним самим же сравнят! —Невозможно…— Пусть по имени назван он будет! —Невозможно…

«Отряды нищих бьются за Мадрид…»Перевод А. Гелескула

Отряды нищих бьются за Мадрид,идут через Париж, Нью-Йорк и Лондон,клеймя колени каменных святыхготическими пальцами голодных.Бродяги, христарадники, с колен,у римских стен, на мексиканских плитах,кричат Христу, моля за Сантандер,в бою без победивших и разбитых.И, древней муке вверясь до конца,у ног толпы дерутся, насмерть стоя,и отливают слезы из свинцаи, нищие, сражают нищетою.Полки мольбы, где жалуется гнев,где ярость побирается устало,где замерло в протянутой рукеоружье, незнакомое с металлом,убогий безответный легионони встают со стоном у ограды —и бьют в упор запуганной мольбойиз каждой раны —да! — из каждой раны.Их тьма, осатанелых и босых:безликие, без имени, без дома,идут потенциальные бойцы —беспалая рука на горле грома.Крупицы жалких крох,заплаты, словно воинские званья,двойные дула ружей —кровь и кровь…Поэт приветствует оружие страданья!

«Он часто в воздухе чертил корявым пальцем…»Перевод А. Гелескула

Он часто в воздухе чертил корявым пальцем:ДАЗДРАСТВУЮТ РЕБЯТА! ПЕДРО РОХАС,путеец из Миранды, человек,мужчина и еще раз человек,отец и троекратно человек.Педро и Рохас — и его две смерти.Лист воздуха, сюда! — его убили.Перо руки, сюда! — его убили.Товарищей скорей оповестите!Распятье, где прибит его обрубок,его убили,его убили у подножья пальца!Убили разом — Рохаса и Педро!Да здравствуют ребятапод пологом исчерченного ветра!Да здравствуют — с вороньим этим «в» —над сердцем Рохасаи Педро, триумфатора и жертвы!..Обыскивая труп, оцепенели,увидев в теле мертвого — другое,огромное, для мировой души,а в сапоге — безжизненную ложку.И Педро ведь имел привычку есть,сидеть среди своих единокровных,готовить стол, стелить, сорить на скатертьи жить со вкусом на виду у всех,и вместе с ним бродила эта ложка,она сама и все ее девизы.Да здравствуют ребята в ее подножье ныне и вовеки!..Убили — вынудили умереть —Рохаса, Педро, труженика, мужа,того, кто родился совсем малюткойи вглядывался в небо, а потомвсе рос и рос, стал красным и боролсясвоими «мы», своими «никогда»,бедой, нуждой, кровинками, зубами,останками…Его убили нежно,на волосах жены, Хуаны Васкес,в шестом часу, в пороховом годуи в двух шагах от долгожданной цели.И, мертвый, Педро Рохас приподнялся,поцеловал залитый кровью гроб,склонился над Испанией, заплакал —и вывел в воздухе своим корявым пальцем:ДАЗДРАСТВУЮТ РЕБЯТА! ПЕДРО РОХАС.И в тело мертвое вошел весь мир земной.

«Издалека, чем дальше, тем яснее…»Перевод А. Гелескула

Издалека, чем дальше, тем яснее,в зенице мира, пристальной и страшной,со дна страдания, где кротость сатанеет,встает Герни́ка адом рукопашной.Бой априори, вечный, вне масштаба,бой слабых душс бессильем плоти слабой,бой, где в пеленках, скомканных и красных,ребенок бьется — сам, без понуканий —животною отчаянностью гласных,и мать — похолодевшими руками,и бьется хворый смятой простынею,кольцом детей, таблеткою и стоном,и старый — костылем и сединою,и настоятель — именем Христовым!Обида слабых,жалкая, немая!О безответные защитники Герники!Вы поднимаетесь, планету обнимаянепобедимой беззащитностью великих!

Шествие над павшим БильбаоПеревод А. Гелескула

Израненный мертвый брат мой,республики смолкший возглас!Они уже близко, бледный, они по ступеням тронаидут через твой бескровный, твой годовалый возраст,глядящий в пустое небо печально и удивленно.Сядь, отстрадавший воин,встреть их спокойно и просто,сдвинь этот крест нежданный,с трона взгляни на крыши.Стынут хоругви мертвенно-белых простынь.Они все ближе, товарищ, они все ближе.Далекое «где ты?..»затихло клочками голубки,и дети не плача взбегают откосом могилы.Эрнесто Суньига, сложи свои думы и руки,покоится мир твой,и в мире война почила.Приконченный жизнью товарищ,товарищ конный,товарищ конь — с седоком и быком напротив!Костей твоих сирых рисунок высокий и скорбный —орнамент испанского блескав венце благородных лохмотьев.Присядь же, Эрнесто, один над пустым горизонтом.Всем телом седея от серых волокон распада,услышь, как восходят на трон твой…Какой еще трон там!На правый сапог твой!Правый сапог солдата!

МассаПеревод А. Гелескула

Кончался бой — и был убит солдат,и, подбежав, сказал ему товарищ:«Не умирай! Ведь я тебя люблю!»Но тело все мертвело и мертвело.И двое, подбегая, повторили:«Не уходи! Держись! Вернись к живым!»Но тело все мертвело и мертвело.Десяток, сотня, тысяча, сто тысяч,на выручку бросаясь, закричали:«Такой любви — и не осилить смерть!»Но тело все мертвело и мертвело.У изголовья встали миллионыс единою мольбой: «Останься! Брат!»Но тело все мертвело и мертвело.И человечество тогда над ним склонилось.Открыв глаза, несчастный, потрясенный,труп медленно поднялсяи, первого обняв,шагнул вперед…

Траурный марш на руинах ДурангоПеревод А. Гелескула

Отче пепел испанских селений,да хранит тебя вечное небо,отче пепел, восставший из тленья.Отче пепел, парящий над нами,да взлетишь ты к небесному трону,отче пепел, господнее знамя.Отче пепел, потомок пожара,да взметен будешь ты в беспредельность,отче пепел, потомок пожара.Отче пепел, предтеча возмездья,да иизринут ты будешь на землю,отче пепел, предтеча возмездья.Отче пепел в ладонях простертых,да оденет господь тебя плотью,отче пепел, проклятие мертвых.Отче пепел, железные тучи,да предстанешь ты в облике мужа,отче пепел, суровый и жгучий.Отче пепел, о рубище парий,да не тронет никто твоих нитей,отче пепел, о рубище парий.Отче пепел, убийцами взрытый,да сойдешь ты, шагая по праху,отче пепел, с небесною свитой.Отче пепел, о саван гигантский,да вовеки хранит тебя небо,отче наш, горький пепел испанский!Отче пепел, летящий к рассвету,да дарует господь тебе крылья,отче пепел, летящий к рассвету!

АЛЬБЕРТО ИДАЛЬГО[241]

Биография слова «Революция»Перевод Б. Слуцкого

Слово, рожденное в крови и желчи.Слово, которым захлебнулся сказавший его первым.Слово, не выходящее из строя.Слово, не прекращающее марша.Слово, упрямо не покидающее современность.Слово, которое говорят со сжатым кулаком.Слово, переливающееся через край словаря, так оно огромно.Слово, легкое и нежное и плавное, как росчерк.Слово с четырьмя стрелами, что пущены в самые главные мишени.Исторгли из забвения историю,Случившуюся на весьма далекой вершине времени.В концлагере людского горяРешался вопрос — к аду или к раю направиться.Каждый себе по силе выбрал шрифт из алфавита,И написали слово:Революция.Вслед за этим солнце, пред тем как погрузиться в ночь,Прошло сквозь это слово и зажгло все девять букв:Революция.То было сияющее воззванье, первое в мире.Теперь оно в составе человека, как кислород в воде.Поля, моря и города не забывают, что в них оно содержится, и отвечают эхом.Оно несет насилие и разрушение, как буря.Стальным плугом оно взрывает души.Призыв, прочтенный в просветах взнесенных рук.Поднимем его всей нашей жизнью.

АЛЕХАНДРО ПЕРАЛЬТА[242]

Путешествие по АндамПеревод Т. Глушковой

Тишина взрывается конским топотомПенный прибой лошадиного ржанья обгоняет рассвет над скаламиОбнажаются каменные позвонки деревниЗвон церковного колокола плывет в пáмпуМы пьем свою первую утреннюю чаркуСолнце надраивает крышиВ конские гривы мы как ленты вплетаем радостьСкачет пришпоренный деньВзлетаетВысокая колокольня деревниПампа распахивает перед нами пышную лавку горМы берем кислород в дорожные котомкиДорога разматывает твердые тропинкиПлывет с севера облако голубейА в вышниеВзрываетсяПиротехника попугаевНа маршеНаши глаза как вспышки рассвета прожигают занавес горизонтаСвадебный кортеж здешних индейцевСловно поясом стягивает нарядно одетую горуКонические индейские шляпы из листьев гераниплатки яркие как пламяСверкают курительные трубки и тамбуриныДвадцатилетия невеста разбрасывает колосья и макив утренних росах поляЗеленеют от песенМчась во всю мочьМы влечем за собою пространство на крупе коняКак цветастое пончоПешие индейцы уступают дорогуПампа пóтом блестит от полдневной усталостиС дремлющих скалКургузые птицы выслеживают добычуПо косогору верхом скачет вечерОтставшие путники заслоняют закатное солнцеДорога клубится пыльюМы швыряем в реку камушки из ущельяГоры вжимаются в ночьПульс уздечек пробивает холстину туманаВечерние костры лижут пламенем небоЗалпы криков отдаются в висках деревниДорога отряхивает спину

ХАВЬЕР АВРИЛЬ[243]

Восприятие человека и бороздыПеревод А. Эйснера

Настаиваю на красоте растительного мира,в которой убеждает нас величие пейзажаи спокойствие гор.Свобода, разлитая между землею и небом,воплощена в обыкновенном листочкеили в текучести вод.Крестьянин не ошибается, когда вместе с дождем собирает небесав потайные водоемы бесконечностии когда, следуя изначальной правде земледелия,сам покорно падает в почву, как ежегодно сеемое зерно.Легкий ветер, это залог урожая,а солнечный свет придает колосьям золотистость и праздничность.Человек и часть природы, и ее история,и, чтобы жить, обязан трудиться, питаться и отдыхать.Он заводит семью, а потом засыпаетв податливой унавоженной земле по берегам рек,которые разливаются и затопляют ближние лесаи жилище и обитающие в нем мечты.На смену отцу приходят дети,они валят деревья времени,а затем тоже почиют на очищенных ими участкахи отрешаются от всего: от податей,от свежего воздуха и от магии огородных чучел,оголяемых вихрями…Совершенно отсутствующие, отчужденные и от радостей и от обид.Там, в глубине перемешавшихся могил, нет ни солнечных лучей,ни того, что когда-то было человеком: труда,усталости, бедности и одиночества.Проходят гражданские войныи оставляют после себя разоренные поля,изувеченных мужчин и растоптанные розы.Сколько глаза мои видели,а я не могу сказать, где и когдамне суждено умереть.Да, были и горе и счастье,но теперь забываются и люди и даты.И ни быстротекущие часы, ни увядающие цветы меня ужене волнуют,только твое зияющее отсутствие в каждой вещии я сам, потерянный, посреди своих голосов.

ГУСТАВО ВАЛЬКАРСЕЛЬ[244]

Гимн маисуПеревод С. Гончаренко

Когда произносишь твое имяневольно текут слюнки, —перуанский чокло, зеленый початок;маис древних инков;теплые зерна нежности;гроздь пенных зубов;памятник зеленых цивилизаций;невесомый дух хмельной чичи,настоянной на веках;изначальные зернышки крови,близнец счастья,крылья, поднявшие Перу над Америкой,зоревая ступень истории,древнее золото флоры…Время вознесло тебя на своих плечахк высотам Мачу-Пикчуи за руку вывело в равнины побережья.Ты — сама жизнь;материал, из которого сделано имя Перу;четкие шеренги зерен —боевой авангард лакомой снеди;заплетенная легендами грива;желтый гранат неколебимой любви;сок, в котором бродит пенистая мечта;гордый брат картофеля;плод, от рожденья поделенныйпо-братски, поровну:знамя индейских общин;причастие остроконечных Анд —их кровь и просвира;священный початок,манна земная,жемчуг мифа,посох слепого,прибежище нищих,неугасимый зеленый факел…С тебя начинается вкус отчизны.Из твоих белых сосцов, —перуанский початок, маисовое Перу, —сочится млечная вечность.

СЕБАСТЬЯН САЛАСАР БОНДИ[245]Перевод Б. Дубина

Рождество в разлуке

Знаю, что кто-то вдали сейчаспыль отряхнет с нашей детской елкии замерцают на ветках помятые звезды.Знаю, что кто-то качает стаканом в тактзамирающим нотам перуанского вальса,нарушая семейный порядок в декабрьский вечер.Стол наш будет накрыт, и никтоне обернется взглянуть, как вхожу я,как сажусь на законное место старшего сынаи напеваю, хмелея, и прерываю молчаньечем-то сердечней этой грошовой открытки.«Доброго вам рождества!» — говорю, как сказал бы:«Снова я здесь», — потому что люблю этот мирный покой,где неспешное время вышивает украдкойкрестики счастья на темной изнанке нужды.Знаю, что кто-то вдали сейчаск двери рванулся, вспугнув расстоянья, как птицу,и встречает меня, и смеется, смеется…

Собственноручное завещание

Оставляю мою тень,что иголкой в улице заселаи с тоской озирается на стены,на окна в решетках, за которыми любить не умелана город мой с его каменным небом.Оставляю призрачные руки,что скользили по клавишам, бедрам, и струям и вéкам медовым,мои пальцы, с которых сошли эти строчкипоступью той, чье сердце, как обшлага, сносилось.Оставляю лысую голову, лапки мои паучьи,мое платье, в подпалах от сгоревших предвестий,полинявшее от лампы над поздней книгой.Оставляю побитые крылья, мою игрушку,заводную лошадку, что годами скакалак тем верховьям, где ключ величья и смерть для смерти.Оставляю эти несколько книжиц, потраченных ленью,образ мира в груде мутных осколкови заглохший стон под лавиной молний,что зажат в зубах, как щепотка раскисшей глины.Прими это все, собери словно крошки с юбки,хоть эту малость подай на прокорм забвенью.

ВАШИНГТОН ДЕЛЬГАДО[246]

«Сеньор рантье…»Перевод Б. Слуцкого

Сеньор рантье,сеньор чиновник,сеньор помещик,люди бессмертны,но вы-то смертны.Любопытно, что гнить начинаютеще до того, как станут трупом.Терпите свой смрад, если хотите,демонстрируйте его понемногу,но не болтайте.Выставляйте задницы, сеньоры,но никогда не рыдайте,даже для скотов необходимокое-какое приличье.Не забывайте также о небе,о белых крыльях,о музыке арф,сладостно звучащихпод вашими сладостными перстами.Подумайте о книгах, которые вы листаете,о заброшенных чахоточных вдовах,которых спасут ваши золотые трубы.Подумайте о ваших купюрах, олете на пляже, о любовнице-блондинке,об эфебе-брюнете, о бедняках,которых вы облобызаете в мире ином,о земных просторах и о засахаренномнебе.Подумайте обо всем,потому что в этом миревам пребывать не так уж долго.

АЛЕХАНДРО РОМУАЛЬДО[247]

Хорал в честь Тупака Амару[248],который зовется СвободойПеревод Риммы Казаковой

У меня уже нет сил, чтобы все это вынести…

Микаэла Бастидес[249]

Его будут пытать, волочить и топтать,будут кости его дробить,в рот загонят взрывчатку, заставят страдать,но не смогут его убить.Все желания вырвут и вырвут языки подвесят вниз головой,но, взбесившись, увидят в кровавый миг,что по-прежнему он живой.Голова его — в траурно-красном венце,ноги судорогой свело,ребра сломаны, ссадины на лице,но он жив палачам назло!К четырем коням привяжут егов исполненье злого суда.Только с ним не сделаешь ничего!Не убить его никогда.Захотят его разорвать — и не смогут разорвать.Захотят четвертовать — и не смогут четвертовать.Захотят убить — и не смогут убить,затоптать в грязи, повелеть забыть,вырвать душу, голову размозжить…Захотят убить — но он будет жить!Захотят сломить — и не смогут сломить,захотят убить — и не смогут убить!Когда на третий день мукрешат, что с ним покончено, все вокруг,он вернется с криком «Свобода!», чтобы навечно с родиной быть.Они не смогут его убить!

ХАВЬЕР ЭРО[250]

Слово бойцаПеревод Н. Булгаковой

Да, потому, что родина мояпрекрасна, словно шпага, поднятая к бою,да, потому, что именно сегоднявеличье новое пришло к отчизне, —обещаю защитить еевсей жизнью.И пусть отступники болтают, что хотят, —мы здесь, на линии огня,себе отрезали пути назадтяжелым ливнемстали.И небо это наше.И нам принадлежит наш каждодневный хлеб —мы сами сеяли, и мы собрали жатвус родной земли.Все нам принадлежит —и наше море,и птицы, и поля, и горы.

ПУЭРТО-РИКО

ЛУИС ПАЛЕС МАТОС[251]Перевод Ю. Петрова

Импрессионистские эскизы

1

Акробаты нынешнего века,ловим мы трапеции метафори, рискуя, ходим по канатув жажде одобренья и оваций.Тропы вынимаю из кармана,словно свежесорванные розы…Чтобы перекладины достигнуть,выстреленный, я лечу с арены —к розе той, которая не пахнет,к той звезде, которой нет на небе,к птице непоющей, безъязыкой…

5

Земля воровства, земля страданья,рабочих, поэтов, недоеданья…Антиллы — душистые райские кущи,голодное брюхо по морю влекущие.Вольер попугаев, как тропики, древних,политиканствующих на деревьях.Несчастный остров, где я родился!Тебя, словно кость, зарывает впрокянки, черный бульдог.

7

В час тишины и мира,там, где залив дугою,вечер — надежная гаваньсумраку и покою.Ночь сюда тихо, плавновходит огромной яхтой,в воду звезду бросает,как якорь.

Колодец

Душа моя — словно колодец с водою зацветшей,где дни в монотонном и важном потоке кружатся,гася бестолковость свою и бессмысленный гомон,где мертвенные в тишине оседают пустоты.Вода озаряется снизу агонии светом:там радуга тухнет и в черной тени умирает,там слизь прилепилась к безжизненной траурной тине,дыханье которой свечением синим исходит.Душа моя — словно колодец. Пейзаж задремавший,в воде отражаясь, колышется и исчезает,а ниже, в глубинах, на дне, может, тысячелетье,сны видя о людях, лежит мизантропка-лягушка.Но вот иногда под влияньем луны отдаленнымколодец оденется в смутные чары легенды,и кваканьем тихим внезапно вода огласится,и древнее вечности чувство наполнит колодец.

Кандомбе[252]

Пляска негров, пляска, пляскаперед огнем, пылающим жарко.Тум-куту́м, тум-куту́м,перед огнем, пылающим жарко.В зарослях коки[253], рядом с прибоем, —оскал свирепый и сладострастный,тела цвета потоки, цвета тины,безумие бедер, запах подмышек,глаза все сумрачней и все ярчегорят от басистых ударов гонга.Пляска негров, пляска ночнаяперед огнем, пылающим жарко,тум-кутум, тум-кутум,перед огнем, пылающим жарко.Кто повелитель самый могучий?Кто из девственниц всех стройнее?Где отмель свирепейшего каймана?Чье волхованье сгубило Бабиссу?Пляшут негры, лоснятся потомперед огнем, пылающим жарко,тум-кутум, тум-кутум,на чистом острове одиноком.Луна — серебряная черепаха,плывущая в неподвижности ночи;кто он и где он — охотник дерзкий,который ее опутает сетью?Кто он — Бомбасса или Бабисса,Булон, Сокола или Бабиро?Тум-кутум, тум-кутум,перед огнем, пылающим жарко.Смотри — луна, серебристая рыба,старая злобная черепаха,сок извергает в заводи ночи,и сок завораживает и усыпляет.Поймай, поймай, поймай черепаху!Приволоки на крюке железном!Пляска негров, пляска ночнаяперед огнем, пылающим жарко,тум-кутум, тум-кутум,перед огнем, пылающим жарко.Есть у нас зуб драгоценный динго —великий Бабисса ее потомок,есть у нас зуб драгоценный дингои коготь маленького каймана;против дурного они всесильны,нам от дурного они защита —зуб несравненный великой дингои коготь маленького каймана.Манаса, Кумбало и Билонто,ловите эту луну гнилую,она, что ни ночь, отравляет сумраксвоим омерзительным желтым светом.Ловите луну, ловите, ловитечудовище, наводящее порчуна нашу охоту и наших женщинна чистом острове одиноком.Тум-кутум, тум-кутум,перед огнем, пылающим жарко.Храбрые негры пальмовых джунглей!Придите скорее! Вас ждет Бабисса,великий властитель кайманов и коки,перед огнем, пылающим жарко.Тум-кутум, тум-кутум,перед огнем, пылающим жарко!

Элегия герцогу де Мармелада

О безупречный, очей услада, герцог де Мармелада!Где сегодня твои кайманы в дальней деревне Понго?Где округлая, голубая тень твоих баобабов?Где пятнадцать твоих красоток, пахнущих сельвой и тиной?Впредь не отведать тебе жаркого из молодого мяса,искать знакомые обезьяны вшей у тебя не будут,не выследит глаз твой, нежный и томный, женственную жирафув оцепенелом молчанье равнины, в сонной жаре саванны.Кончились ночи твои с кострами, взметавшими желтые космы,и с монотонной капелью — вечным рокотом барабанов,в чью глубину, как в теплую тину, медленно ты погружался,дна достигая — заветного слоя прадедов и прабабок.Нынче в нарядном мундире французском шествуешь ты изящно,липкою патокой льстивых приветствий ты, царедворец, залит,а ноги твои, наплевав на титул, орут из модных ботинок:— Эй, Бабилонго, пройдись по карнизу! Пройдись по дворцовой крыше!..Ах, как с мадам Кафоле учтив ты, как обходителен с нею!Ты весь — как бархат на волнах скрипок на изумрудных волнах;но еле сдерживаешь ты руки, вопящие из перчаток:— Эй, Бабилонго, чего ты медлишь?! Вали ее на кушетку!..От дна, от глубин, от заветного слоя прадедов и прабабок,в оцепенелом молчанье равнины, в сонной жаре саванны,плачут — о чем же? — твои кайманы в дальней деревне Понго,о безупречный, очей услада, герцог де Мармелада!

Удовольствия

Французский флаг заходит в гавань. Шлюхи,борделей лоно настежь распахните!Британский стяг в порту. Пора притоныот нищих завсегдатаев очистить!Хоругвь американцев… Негритятаи пальмы все должно быть наготове!Ром, девки, черные мальчишки. Сладостьтрех главных сил, трех мощных воплощенийАнтильских островов.

САЛЬВАДОР

КЛАУДИА ЛАРС[254]

Песньоб индейском ребенкеПеревод Т. Глушковой

Смуглый малыш уснул…Вот отыскать бы на свететого, кто влил ему в жилы кровьорехового цвета.Может быть, ком землив этом замешан действе;может, сова-науаль,преданная индейцу?Ох, и глядела я —всю обошла я землю! —на маис и магей[255],на вулканы и сельву.Все-то искала я, —ох, отыскать не сумела! —взмыла из-под разбитых ногстайка горлинок белых.Улыбнулся во сне…Видит дитя, наверно,храм ушедших людей,что нынче в песках затерян.Древних времен ткачиткали фазанов на ветке,с греческих ваз цветыживут на материн ветхой.И дороги ведутот Исáлько к Петéнусквозь бабочек, и листву,и бешеных трав сплетенье.Вздыхает во сне малыш…И возвращаться медлитв страну, где все, что прежде цвело,от горя теперь померкло.В раковине морскойдревний грохочет ветер,раковина хранитдалекий берег рассвета.Засохли ши́ло цветы,а прежде медом желтели;яшмовое остриена три куска разлетелось.Беглым народам — бежать,больше спасенья нету,топот тяжких копытмчится за ними по следу.Тише: проснется малыш…Голова заболела,больно ему во сне за этот край омертвелый.Боязно одному;снова — и не заметишь —сон его оплетутвоспоминаний сети.Страхи, как ночь, длинны,тяжки, как путь индейца…Мается он во сне,в дремоте немого детства.

РОКЕ ДАЛЬТОН ГАРСИА[256]

Иду к твоим боямПеревод П. Грушко

Отчизна,крестьянка-мать,я умолкаю, голос твой заслышав,и чувствую, как сердце наполняетлюбовь К тебе!Когда я думаю об улицах угрюмыхи о горах, стремительно взмывающихв заоблачную высь,о шумных митингах твоих,о каждом голодающем ребенке,о пролитых в молчании слезах,о вспышках гневаи о твоих кровоточащих ранах,когда я думаю о голосах печальных,о трудном хлебе,о спинах, по которым плеть гуляет,когда я вспоминаю всех убитыхи каждый выстрел по Свободе,и каждого предателя и тех,кто кулаки до крови сжал в карманах,когда я думаю о знамени твоем,О времени, летящем над тобою,и о глазах, в которых смерть застыла,и о других глазах — глазах слепцов, —я в битвы за тобой иду, отчизна!Ты словно роза в сердце распустилась!

УРУГВАЙ

ХУЛИО ЭРРЕРА-И-РЕЙССИГ[257]Перевод М. Самаева

Возвращение с полей

Закат чистейшим златом воздал за все труды…И женщина, светлея от глаженого ситцаи в волосы вплетенной душистой резеды,с шитьем или вязаньем на свои порог садится.Вот девушка проходит, неся кувшин воды, —ботиики, шаль и посох, чтобы не оступиться.За часом час минует сонливой вереницей,Аркадии дыханье чуть шевелит сады.Все тихо… Лишь из лужиц, синеющих, как нимбы,доносятся лягушек гнусавые маримбы[258].В озерах алый отсвет заката все тусклей.Вершины розовеют — как призраки в тумане,и пыль у горизонта клубится — то крестьянеусталою гурьбою идут домой с полей.

Пробуждение

Дверь настежь распахнулась, и, млея от истомы,Алисия и Хлорис, открыть не в силах глаз,от света влажных, трут их, развеевая дрему,обрывки сновидений, столь сладких в ранний час.В фонтане день умылся, невинно обнажась,и праздный плуг проснулся на ложе чернозема.Священника сутана степенно, мимо домапроплыв, с тенями сада цветущего слилась.Все дышит и смеется. Гора порозовела,но в снах еще средь звездных скитается дорог.Кузнечиком старинных пастушеских эклогбубенчик монотонный доносится несмело.И ласточки, как ночи, уже разбитой, стрелы,в зарю хотят вонзиться, летя наискосок.

Возвращение

От почвы материнским повеяло теплом…Пасется у дороги мул на краю селенья.Гора под зимним солнцем сияет в отдаленье,как старая крестьянка в переднике льняном.А небо благодушно, и веет ветерком.Пастушка под сосною сидит, обняв колени,и тучный скот степенно, вразвалку, в направленьехолма бредет, свирелью пастушеской влеком.Идет пастух, тяжелой вязанкой дров нагружен;чуть свет он дом покинул, но на закате дняему наградой будут уют и сытный ужин.Кормильца у порога ждет вся его семья,а верный пес, приходом хозяина разбужен,вертит хвостом и лает, у ног его снуя.

Сьеста

Все словно замирает в деревне в этот миг.Лишь колокол порою, бросая отсвет едкий,на сытой скуке ставит размеренные метки,докучный, как строптивый зажившийся старик.Аптекарь подле двери во сне смиренном сник.Над площадью несется кудахтанье наседки.Орешника в камине потрескивают ветки,и у огня священник сидит над книгой книг.Все мирно в этом доме, и небо кроткой синьюмирским трудам — заботам дарует благостыню.Вокруг фонтана женщин поющих голоса.Там стирка, чтобы в праздник мог переоблачитьсякрестьянин. А из сада бродячая ослица,лягаясь, удирает от лающего пса.

Заря

Крестьянская лампадка мигает и коптитв гостеприимной кухне. Поленья задымились,и запах пищи с духом горящих дров смесились,в крестьянине рождая здоровый аппетит.Погонщик понукает волов, арба скрипит.Вот он бросает упряжь, согнать дремоту силясь.Сидит за пряжей Тетис, корову доит Филиси молоком молитвы всевышнего поит.Стада из стойл выходят, медлительно, в молчанье,мрача долину словно монашье одеянье.Бриз растворился в листьях, будя их и бодря.И, как пастушка после бессонного томленья —глаза печально томны за поволокой лени, —глядит на звезды в небе светлеющем заря.

Светотень

Бубенчика с заката донесся звонкий зов.Погонщик понукает волов хриплоголосо,и крик его дробится о скалы и утесы,плещась, подобно стайке нанизанных платков.Дымок над кровлей тает, и воздух стал лилов.Вот тельная корова бредет тропой с откоса.Фигуры лесорубов размыл туман белесый —лишь вдруг топор заблещет, затишье расколов.Покрыта полосами палитры огнецветнойтрава вблизи погоста. Покой ветхозаветный,в котором испаренья хлевов растворены,свинарников, овчарен, земли. И голубь сизыйпорой возникнет, словно воспоминанье из-запотрескавшейся полуразрушенной стены.

Ночь

Ночь на горе покоит печальный кроткий взгляд —то взгляд над спящим чадом недремлющей косули.Являя дар Сивиллы, поля во тьме уснулии то, что внушено им, бессвязно говорят.Как белые виденья, три тополя стоят,расчеркивая небо. Запел — уж не в бреду ли? —петух. Лучи ночного светила затянулипредметы в серебристый чарующий наряд.На озере уснувшем не видно ни морщины.Оно — как чистый разум горы. Пастух Альбинодобыть луны кусочек пытается, блажной;увы, в ковше ладоней одна вода пустая.Бриз колыбельной песней плывет над садом, тая,и бесов отгоняет псов монастырских вой.

Флейта

В ознобе роща — ватой на ней туман повис.Чиста горы вершина — как мысль идеалиста.И, резкими скачками, как будто норовистыйскакун, с веселым ржаньем, поток стремится вниз.Тростник открыл у ветра призвание флейтиста.Внезапно зимней дымки покровы сорвались,и — солнце смотрит из-за раздвинутых кулиси в утре растворилось сиянье аметиста.В лучистых нитях капли скользят между листов.В них вся игра алмазов и всхлипы бубенцов.Упильо бросил стадо и, возле речки сидя,поверил душу флейте, не зная — каковоследить за ним украдкой, внимать игре егоза тополем застывшей и млеющей Филиде.

ДЕЛЬМИРА АГУСТИНИ[259]Перевод И. Чежеговой

Невыразимое

Да, скоро я умру, и я умру так странно:меня не жизнь, не смерть и не любовь убьет,но мысль меня убьет, немая, словно рана…Знакома ли вам боль, которую несетмысль непомерная, что гложет неустаннои плоть и душу вам, но чей не зреет плод?Не жжет ли вас звезда, что гаснет безымяннойи, мстя, сжигает вас, но света не дает?Голгофа вечная! Нести в себе все времябесплодно-цепкое, губительное семя,нутро мне рвущее безжалостным клыком!Но как от рук Христа ждут чуда воскрешенья,так жду я: вдруг дождусь я чуда озаренья,коль семя прорастет невиданным цветком!

Мечта о любви

Была в мечте моей вначале страсть и сила:как шумный водопад, она во мне бурлила,как в бурю океан, безумием больна,сметала жизнь мою, как ураган, она.Потом мечта моя поникла, как светило,чья предзакатная глава воспаленаулыбкой огненной, но, как мольба, грустнаулыбка: всю печаль в ней солнце отразило.Теперь в мечте моей — восторг, печаль и смех,все сумраки земли, цветенье радуг всех,как идол, хрупкая, сильна, как божье имя,над жизнью властвуя, встает мечта моя:и поцелуй горит, свой аромат таяв цветке, чьи лепестки оборваны двоими.

Чудесный челн

Челн приготовьте мне, чтоб был, как мысль, просторным,пусть «Тенью» иль «Звездой» он будет наречен,ни ветру, ни руке не будет он покорным,но будет волен он, прекрасен и умен.Пусть поведет его биением упорнымто сердце, коему нездешний снится сон,и, словно божьих рук объятьем чудотворным,пусть вынесет меня в любую бурю он.Челн нагрузить хочу я всей моей печалью,и в нем, как лилия, приманенная далью,по воле волн пущусь в нездешние края…Мой челн, душа моя! Каких ждать приключений,случайных радостей, глубоких откровенийв пути? Уж ни мечтать, ни жить не в силах я.

Новый род

Будь я твой поводырь, Эрос, в царстве твоем,я бы властью твоею слепой повелела,чтобы тело любимого пало огнемна мое среди роз распростертое тело.Я нектаром его опою, чтобы в немстрасть, как ястребов стая, кружила и злела,чтоб навстречу тем ястребам в теле моемстая розово-белых голубок взлетела.И, как змеи, пусть руки его обовьютмой податливый стебель… И с губ моих пьютгубы мед мой, что я для него собирала…Жду, как сева горячая ждет борозда:будет брошено семя в меня, и тогдароду светло-безумному дам я начало!

ФЕРНАН СИЛЬВА ВАЛЬДЕС[260]

ГитараПеревод Г. Шмакова

Гитара,ты всем надоела,твои струны оборванные, словно космы, висят.Ты похожа на женщину, непричесанную растрепу,которой нет дела до того, что о ней говорят.Нудишь старую песню, тянешь все ту же унылую ноту,твое заунывное тренканьев горле стоит колом.Ты похожа на первую красотку селенья,которой все мужчины твердят об одном.Ты раскинула руки, лениво потягиваешьсяв однозвучной ритмичной тоске,ты молчишь, и рот твой щербатый растягивается в зевке.Гитара,у тебя нет возлюбленного;кто тебе говорит о любви, —без любви и при всех обладает тобой,благодарные слушатели глазеют и хлопаютв этот час надругательства над твоей чистотой.Гитара, у тебя нет возлюбленного,с настоящим мужчиноймного лет не была ты один на один.Нос не вешай, гитара,он придет, ты останешься с ним с глазу на глаз,и, мужскую ласку изведав,ты родишь счастливую песню,молодую, звенящую над землей!

Милонга для всехПеревод М. Самаева

Чтобы пропеть эту песню,я в руки беру гитару;нет лент у нее на грифе,и нет у нее футляра;это не бог весть какая —это простая гитара.Пусть и креол и грингосядут со мною рядом —ни одного не обижуя ни намеком, ни взглядом;я их ценю обоихи одинаково рад им.Я не нуждаюсь в лентах —голос бы не фальшивил;только б на дереве поломструны под пальцами жили;если поет гитара,ленты на ней — как чужие.Пою потому, что должен,хотя б я и был не замечени за столом обойденили хулою встречен,хотя б полопались струныили погасли все свечи.Всем интересно будетто, что сказать мне нужно:всем — и креолам и гринго,хватит земли, нам суженой,и мы внутри одинаковы,разные лишь наружно.Что ж до различий этих —так я, друзья, отвечу:солнце и воздух Америкисблизят обличья и речи;ну, а душа… нет ни белой,ни черной — есть человечья.Нашей земли уроженеци пришлый из-за границы,тот, кто родил креоловздесь и успел прижиться, —оба земли этой дети,словно маис и пшеница.Здешний закон — для всех он:закон не глядит на цвет;каждому право работать,каждому пища и свет —ведь между мозолями бедных,ей-богу, различий нет.Я гаучо и рад бываюлюбому, кто любит труд, —издалека ль он пришелецили родился тут;все, чьи руки в мозолях,в мой дом, как друзья, войдут.Но, земляки, учтитеи уж не обессудьте:здесь мы людей сверяемпо совести и по сути;пусть вы с пустым карманом —полны достоинства будьте.Как бы то ни было — всех васза земляков признаю:и здешних и пришлых — сумевшихнайти здесь отчизну свою;об этом пою как гаучои как человек пою.

СЕРАФИН ХОСЕ ГАРСИА[261]

Романс о невеселом пахареПеревод Г. Шмакова

Тянет и тянет упряжкалемех, режущий поле,иней на черных комьяхблещет россыпью соли.Вспорото бороздоюбрюхо земли упругой,пахнет она душисто,ластится к грубому плугу.Дрозд с белоклювой голубкой,по полю шествуя чинно,роются в черных комьях,ищут червей и личинок.Тянет и тянет упряжка,топчет землю-смуглянку,блещет сахарный иней,выпавший спозаранку.Пахарь идет за плугом,брови насупив хмуро,медью сверкает кожав дымке раннего утра.Он молчаливей камня,не услыхать его пенья,голову низко понурив,бредет он печальною тенью.Соком багряной черешниутро подкрасило небо,глину гончар мешает,славно посуду лепит.Пахнет горько и пряно:в поймах весна хлопочет,нежный прозрачный воздухдышит клейкостью почек.Тает белая морозь,гибнут черные беды,вот и сентябрь-мальчишкапляшет среди побегов.Облака космы седыекрыльями режет аист,и красногрудая птицас криком над лугом летает.Солнце бросает охапкисвета на луг ароматный,день наполняет котомкуцветом лаванды и мятой.Тянет и тянет упряжка,путь ее долог и труден,новой жизни поклажударит сентябрь людям.Что ж он так поскупился,пахарю за стараньяне дал ветки надежды,алых роз обещанья?Ах, невеселый пахарь!Горло тоска сдавила,в черных глазах печальныхгоре твое застыло.Как на ветру загрубелируки твои в мозолях,стали шершавы, как корни,солнцем спаленные в поле.Снова земля подаритлюдям колосья литые,хлынет зерно рекою,но в закрома чужие.Землю опять пропитаетсладостный запах хлеба,снова с зерном янтарнымв город повозки уедут.Пахарь, готовься к севу,поле режь бороздою,новый хлеб уродится,станет новой мукою.Тянет и тянет упряжка,в двери сентябрь стучится,в зарослях трав зеленыхснова весна искрится.Пахарь мой невеселый,пашешь ты землю чужую!Сколько зерна ты сеешь,а корку жуешь сухую.

КАРЛОС САБАТ ЭРКАСТИ[262]

Радость моряПеревод А. Эйснера

Радость моря! Радость моря! Радость моря!Соленые волны пляшут, несутся, штурмуют.Вольные вихри вгрызаются в водную толщуи катят валы за валами.Белая пена вскипает вдали,там, где темные скалы стоят под зеленой водой.Радость моря! Радость моря! Радость моря!Охотничьи рога ветранаполняют густым гуденьемперламутровые раковины островов.О, исступленная музыка,дикие стоны и крики, судорожные аккордыволн сумасшедших и ветра и соли морской.Радость моря! Радость моря! Радость моря!Вот он космический час,час разнузданности океана,его черные легкиевыдыхают мрачнейшие ураганы.Солнце огненными рукамиотворяет в тучах голубые двери,но смерч перекручивает мачтыи принуждает корму и днище кораблякричать смолеными и злыми голосами.Радость моря! Радость моря! Радость моря!Среди грохота воды,среди седых валов и резких вихрей,средь острых скал и островов печальныхтанцует вместе с кораблем мое распахнутое сердце,под музыку раскованных страстей.Радость моря! Радость моря! Радость моря!Волна разбивается о преграду,ветер разрывается о преграду,гроза и море сражаются против всяких преград.Ах,упоение, безумие, жар, судороги, бешенство, бред!Утесы раскалываются и взлетают,рифы сшибаются с ревом,острова вопят каменными грудями,маяки свистят и вздымают рукив белых кристалликах соли!Радость моря! Радость моря! Радость моря!Глаза мои сияют ликованием,насквозь пропитанный горькой пеной,я плыву на корабле, погружающемся носом в опасность.Меня хлещут яростные порывы бури,вокруг встают беспощадные горы воды,и рычат бездонные недра океана.О свобода,чудесная свобода,трепетная, безграничная, страстная, трагедийная —бесконечное веселье стихийных сил!Сердце мое, смотри:волна бьется о свои пределы,ветер бьется о свои пределы,океан разрушает все пределы!..И сердце мое танцует вместе с палубой,плачет и жалуется, поет и смеется.Я жду мгновения встречи с роковым утесом,о который разобьются в щепки эти старые доски,и огромная волна понесет в божественные странык новой неведомой и высокой судьбемое бледное, вытянутое и светящееся тело, —огромная волна, стучащая в последний предел.Радость моря!Радость моря!Радость моря!

ХУАНА ДЕ ИБАРБУРУ[263]Перевод И. Чежеговой

Мятежница

На челн я твой взойду мятежницей, Харон,пусть тени остальных неслышно точат слезыиль тихо молятся, боясь, чтоб чей-то стонне породил в глазах твоих немой угрозы.Разбудит мертвый челн мой дух живой и дикий:как жаворонок в нем я буду плыть и петь,рассыплю, как фонарь, я голубые бликии воды мрачные заставлю просветлеть.Да, я мятежницей взойду на челн Харона:слезинки не пролью и не издам ни стона,как ни бесись, старик, мой гордый нрав кляня,нет, не принудишь ты меня к повиновенью,с челна я не сойду сама покорной тенью,как варвар — пленницу, ты вынесешь меня.

Дикий корень

Цивилизацией сыта по горло:хочу свободной быть, хочу счастливой быть!На пышной клумбе я цвету, как все, покорно,но корень дикий мой не дам я обрубить!

Нежное чудо

Мои руки… О чудо! Они вдруг расцвели!Розы, розы на пальцах моих проросли!Расцвели мои руки от возлюбленных уст:от твоих поцелуев руки — розовый куст!Возвещая о чуде, по тропинке я мчусь,и я плачу от счастья и от счастья смеюсь!Как отрадно смеяться и не сдерживать слез, —и, о чудо, весь воздух полон запахом роз!Но, меня лишь завидев, шепчут люди кругом:— Помешалась бедняжка… Отвести ее в дом…Что кричит: будто розами руки цветути на пальцах ее — розы, розы растут!Ах, несчастные! Нет, не для них чудеса;только в то они верят, что видят глаза:розы только в саду им увидеть дано,только в поле для них созревает зерно…Все должно иметь линию, форму и цвет,остальное для них — просто выдумки, бред.Не поймут, коль услышат: — О радость моя! —Им знакома лишь радость от еды и питья…Пусть ославят безумной, пусть в темнице сгноят,заперев меня на семь засовов подряд,пусть у двери оставят свирепого пса,чтоб забыла и думать я про чудеса…Все равно буду петь: мои руки цветути на пальцах моих розы, розы растут!И почует, встревожась, тюремщик мой — пес,как темница наполнится запахом роз!

Гиацинтовое море

Море на рассветецвета гиацинта,как фиалок россыпь,брошенная ветром…К этому бездонно-фиалковому цветухочется припасть щекою, побледневшейот бессонной ночи…От тоски бессонной медленно очнутьсяна подушке, взбитойволнами приливов, волнами отливов,кáмнями морскими…Море на рассвете —ни судов, ни лодок, —цвета гиацинта,как глаза невинных,только что рожденных!

Последняя смерть

Сегодня я покончила со смертью,с которой столько нянчилась доныне:со смертью из романса и легенды,со смертью в кадре черно-белой ленты,со смертью зрелищем и ослепленьем…Прощай, манящая загадка-смерть!Прощай и ты, смерть отроческих лет,смерть в непорочных ангельских одеждахсреди гелиотропов и рыданий —не в духе времени такая смерть!И ты, далекая, из детской сказки,из мира снов улыбчивого детства,где локон золотой, ларец заветный,корабль волшебный, белоснежный лебедь…Теперь я знаю: смерть — безгласная, слепая,бесцветная, безликая — другая,всему живому чуждая, она —смерть для земной надежды. Смерть.Смерть бесконечная,без ада и небес,все отнимающая без возврата,смерть — тайна, в окруженье вечных стен.Вот что такое смерть.

ХУАН КУНЬЯ[264]

Путевые напевыПеревод В. Резниченко

Если в путь я вышел поздно,если мрак замкнул окрестность,пусть не кажется мне грознойэтой ночи неизвестность.Бил родник, и до рассветатемная капель звучала.Я готов поклясться — этокровь в висках моих стучала.Тишь. Доносится до слухачья-то песня путеваяи смолкает. Ветер глухоплачет, сосны обнимая!И вода в своем паденьечас за часом с той же силой,пробиваясь сквозь забвенье,точит камень над могилой.

ЖитьПеревод В. Резниченко

Зимой и летом нет конца заботам,с утра до ночи бедам нет числа.Идешь с поклажей, обливаясь потом, —извилист путь и ноша тяжела.И западня за каждым поворотом,и тайна из-за каждого угла,и тратишь силы зря: скрывает мгладорогу к недостигнутым высотам.Пьешь наспех, дышишь наскоро; от думустала плоть, изнемогает ум,и суета становится привычкой…Так размышляя, коротает векразумный зверь, чье имя — человек,один, на сквозняке, с зажженной спичкой.

СуществоватьПеревод В. Резниченко

И все-таки, что это значит — жить?Скитаться, видеть, петь, но сознавать,что завтра — смерть, что суждено не быть,исчезнуть, ничего не ощущать.Пока же — пить, дышать и созерцать,искать разгадки, тайны находить.Какое наслажденье — говорить.Возможно ли — навеки замолчать?Быть существом среди других существ.Иметь свою частицу, свой глотокзари и ветра, пламени и льда.Считать рассвет первейшим из торжеств.Вытягиваться к солнцу, как цветок.Идти — из ниоткуда в никуда.

«Двадцатилетье вчера миновало…»Перевод А. Гелескула

Двадцатилетье вчера миновало,как перебрался я в дом городской.Взял я с собою — богач небывалый —птиц моих чутких, как лес над рекой.И, трепетавших, одну за однойвыпустил их на пороге подвала.Взмыли — и небо с тех пор пустовало.Вот и теперь ни крыла надо мной.Двадцатилетье. И столько в нем горя.Столько тоски. День за днем нарастая,душит она, и дышать тяжело…Что с вами стало, родные нагорья?Где же ты, где ты теперь, моя стая?Было мне двадцать. И двадцать прошло.

Обильна и щедра моя земляПеревод В. Резниченко

Обильна и щедра моя земля;душа ликует — до того красивыи хороши окрестные поля.Пшеница уродилась как на диво —мне б стройным стать, как колос налитой,мне б мощь зерна и безграничность нивы!Пускай волна пшеницы золотойсвое теченье бурное направитк Ревере от Ла-Платы голубой!Пусть уругваец вечером предъявитсогражданам итог трудов дневных,и каждый пусть в ответ свой труд представит.Пусть среди нас не сыщется таких,кто явится ни с чем; с другими вместеи я представлю дело рук моих.Пусть радуются люди доброй вести:наш общий хлеб не отдан богачу,а между всеми разделен по чести.Все сбудется, что предсказать хочу:не за горами день, когда, как братья,по жизни мы пойдем плечо к плечу.Дай руку мне, раскрой свои объятья,мой соотечественник и земляк —нет крепче нашего рукопожатья!Наш общий сноп поднимем вверх, как флаг.

МАРИО БЕНЕДЕТТИ[265]Перевод Б. Слуцкого

Новичок

Приходит новичоквсем довольныйзастенчиво улыбающийсяфаберовский карандашотточенстрогий синий воскресныйкостюмвызывающе девствененМальчикВесьма приличныйвесьма подтянутый мальчикСадясьвсегда поддергивает брюкибормочет «да сеньор»о себене думаетСклонив головупишет без помарокпишет пишетдо без пяти семьИ только потомвздыхаети это праведный вздохсчастливого утомленияспокойной усталостиВсем понятночто он кланяетсяс перебороми через двадцатьможет быть двадцать пятьперестанетбыть самим собойне сможет распрямитьсяот неотступнойболи в поясницеи его брюкипревратятся в засаленные цилиндрыЭтот подержанный старичокбудет бормотатьне «да сеньор»а ругательстваправда тихонькои раза два в годбудет думатьс полной уверенностьюбез претензий к судьбебез веры в свою тоскучто всебылослишкомпросто

Ангелус[266]

Это и есть судьба? Кто мне подтвердит?Смотреть на дождь сквозь перевернутые литеры,на стену с пятнами, похожими на лица знаменитостей,на крыши автобусов, сверкающих, как рыбы,на тоску, пропитанную автосиренами.Ни неба,ни горизонта.Только большой стол, общий для всехи стул,вращающийся, когда я хочу исчезнуть.Странно, что где-то у кого-то есть время грустить;здесь всегда слышатся звонок, телефон, прикази, конечно, запрещается плакать над бумагами,потому что нехорошо, когда расплываются чернила.

С, Гусман де Рохас. «Материнство». XX в.

Стуча на машинке

Монтевидео пятнадцатое ноябрятысяча девятьсот пятьдесят пятого годав детствеМонтевидео был зеленымсовершенно зелеными по нему ходили трамваитеперь я настоящий сеньорно тогда у меня была толстая книгакоторую я мог читать по двадцати пяти сантиметров за ночьи после чтения ночь сгущаласьи я пытался думатькак это такне бытьпадать камнем в колодецУведомляем Вас что сего числамы перевели с Вашего счетаКто это ах да это мамаприближаясь включала свет не пугайсягасила его прежде чем я засыпалТриста двадцать песофирме Менендес и Соларии мне снились тени огромные словно конии слоны и человекообразные чудищачто было все же лучшечем думать захлебываясь от ужасаВ соответствии с нашими правиламиседьмого числа текущего месяцаБыл таким непохожим был зеленымсовершенно зелеными по нему ходили трамваии какое счастье иметь форточкучувствовать себя хозяиномидущей вниз улицызагадыватькакой номер стоит на дверяхи держать пари с самим собойна жесточайших условияхПросим незамедлительно уведомить о врученииЕсли кончал в тринадцать или в семнадцатьшел в кино — посмеяться или поумиратьЧтобы мы смоглизафиксировать это на вашем текущем счетеБыл совершенно зелеными по нему ходили трамваиПраво с аллеями и палой листвоюс запахом эвкалиптов и ранним утромПриветствуем Вас с глубоким уважениемНо с той поры прошли годы и кто знает кто знает

АМАНДА БЕРЕНГЕР[267]Перевод А. Косс

Удар

Удар пришелся точно — прямо в душу,внезапный и слепящий, словно солнце,недвижное, кровавое, немое, —и негде скрыться, некуда уйтиот яростного света. Я б хотелауснуть, оставить вещи, позабытьбагаж и развернуть, как простыню,дорогу без конца. Но я держусь.Я научусь смотреть не щурясь в пламя.Попробуй-ка сорви цветок-огонь.Наверное, ресницы я спалилаи радость и спалила все в себедо самого нутра. Ну что же, дайте мнезолу никчемно прожитого лета,его венок, сухой и облетевший,дар телу, обреченному любви.

Дороговизна

Спокойно и неумолимосжимается кольцо молчанья,как предвозвестие всеобщей забастовки,но в то же время вверх по венам с хитройминойкарабкается благосостоянье,то гасит свет, то буйствует в огняхпоглядывая вниз, в колодезьбездушный лифта.Как трудно в наше время содержатьтакую отчуждаемую собственность,как сердце,и трудно прокормить беднягунебесной сказочкой,привязанной, как птица, к мачте,плывущей по теченью.Не хватает зарплаты, бессонницамечется, роется в карточкахна продукты первой необходимости,ищет сон, настоящий сахар,ищет ларьки, где отпускают свободнославу, муку, сольи, разумеется, куриные потрохана вес, килограммами, чистые и нетленные.И стоит горе своей горечи,и стоит горя — но все-таки стоит —добраться до непривычной вершины.Но кто отважится полететьна этом пылающем вертолете,чтоб только коснуться тучи, несущейся вдаль?Тот, кто рискнет, скорежится и сгорит,ибо таково милосердиесегодняшнего дня, праздного и бесконечного.

ИДЕА ВИЛАРИНЬО[268]Перевод С. Гончаренко

Небо, небо

Мир затопила черная лавина.Крутая полночь. И земля пустынна.И тени мертвых шепчутся во мраке…Но в темноте над храмом Магдалинывдруг расцветают огненные маки,и чудный свет струится по долине…О, подарите розу Магдалине!Она, она, голодная блудница!Готовая на все за корку хлеба…Затоптанная в грязь… О небо, небо!Ей суждено с тобою было слиться…Гримасой перекошенные лицаи тычущие пальцы… Нас одноюсейчас объединила ночь виною.Сейчас мы все готовы повиниться.Мы в этот час готовы плакать, где быон нас ни заставал… О небо, небо!Но эта ночь не вечно будет длиться.И на рассвете просветлеют лица,и память снова зарастет корою…А ночь придет с одной на всех виною.

Бедный мир

А вдруг его убьют,и, на куски развален,взорвавшийся, как паровой котел,он будет стынуть —кладбище развалиниспепеленных городов и сел,из мирозданья вычеркнут навечно:как мокрой губкойстертый напрочь мел…А может, безрассудны и беспечныему другой готовим мы удел:его очистят. Попросту очистятИ жизнь спадет, как падает парик.И будет лысый шар, крутясьлучитьсяВ сиянии — прекрасен и велик.А выражаясь менее красиво,хоть этот слог для некоторых груб,по их вине он будет плыть, как синий,раздутый, разлагающийся труп.

ИДА ВИТАЛЕ[269]Перевод Т. Макаровой

Конец праздника

Накрыт надеждой стол существованья.Вода, плоды, вино, мечты и хлеб,любовь — цены немалой! — на тарелках, —все будет страхом, даром, и тревогой,и ежедневным праздником, и долгомна срок, который угадать нельзя;и теплая посуда перед нами,и спутница, и беззаботный голод…Но вот однажды скажут:день настал,плоды земные кончились…Назавтравы на столе найдете на рассветененужные вам сущности вещей,и хлеб сомненья, и пустые кубки,в которых время нехотя жалеето том, что было,и невыносимостьбезвкусного и пресного безделья,и тающую тучу слов чужих,наш прах и пыль кропящую без пользы.

Ежедневные обязанности

О хлебе помни и о темном воске,которым стол для блеска натирают,корицу не забудь и весь наборнеобходимых специй.Поспешай,и исправляй,и бодрствуй,и свершайнеукоснительно обряд домашний.Найди опору в соли, и в муке,и в меде, и вине, тебе не нужном,выдавливай природу из себя,горячий вопль мятущегося тела.Сшивай иглою с бесконечной ниткойкусок с куском разорванного неба,ткань с тканью, вечер с вечером,мечтус мечтою горько-сладкой.Пусть клубокв твоих руках кружится бесконечно,как ты сама кружишь в хитросплетеньяхиного лабиринта.Не стремись, не опьяняйся мыслями, пряди.Что проку вспоминать былое,в мифахискать спасения?Ты — Ариадна[270],которой нет наградыи которойкорона никогда не суждена.

Май

Пишу, пишу, пишу, пишу — и мимо,не прихожу к чему-то и к кому-то,меня слова пугаются, как птицы,уходят вглубь, потрескивая глухо,пускают корни в комковатой почвеи снова выбираются наружу,колеблясь, неуверенно, с сомненьем.И над неточным, смутным и невнятным,над тенью слов живет первооснова —любить тебя.

ВАШИНГТОН БЕНАВИДЕС[271]Перевод М. Самаева

Надо, жаворонок, петь

Поля тоскливы; выжжена земля;повержены пшеница и маис.Степь, степь и степь; следы недавней бури:солома с глиной, черные стволы, жестянки.Замесзловонья и страданья.И все же надо, жаворонок, петь.Здесь улицы впадают в Рио-Негро,здесь город — сад с гниющими плодами;а суета мирская струйками процессийстекает на погосты.Приглушенные голоса, нетвердые шагида скуповатый свет фонарный.Нет, этот город не взойдет на небо.Здесь умирают задолго до смерти.И все же надо, жаворонок, петь.

Четвертый дом

Здесь не зеленого — здесь розового мало.Облупленные голубые стеныраспахивают два обрубка крыльев,и вылиняли от дождей и ветранациональные цвета фасада;похож на челюсть в старческой улыбкеобломок выпершего кирпича.И все же этот дом — не просто дом:в него проникнуть — все равно что в душу.Знакомьтесь: вот Перико примеряетчужие башмаки; вот Амаранто —он каменщик и чинит эти стены;Сенон — всего лишь негр, попавший в город,который создан по обличью белых;а это Педро — аккордеонисткакого-то заштатного оркестраи уроженец здешних мест.Порою вечер сводит ихпод доверительные звуки танго,слетающие с клавиш,чтобы собрать их душ разбредшееся стадо.Тогда Перико, Амаранто,Сенон и Педросидят, потягивая мате,и говорят о жизни по душам.Им хорошо известно,что хлеб их искрошился, что судьбу их,дешевую судьбу, не назовешьни божьим провиденьем, ни промыслом господним.Им подсказала жизнь сама,что пиршества и мотовство богатыхслагаются из латок бедняков.Однако ненависть чужда им.Да, этот дом — не просто дом.Облупленные голубые стеныраспахивают два обрубка крыльев.

ЧИЛИ

КАРЛОС ПЕСОА ВЕЛИС[272]Перевод Н. Горской

Поезд

Куда убегают поляныи серые рощи бегут?Спешат они в дальние страны,туда, где их люди ждут.В прохладной воде озернойотражается крона ветлы,и поет погонщик задорно,и траву щиплют волы.На камень присела птицаи слушает в сотый раз,как мерно вода струится,повторяя старый рассказ.Проносятся мимо, мимохолмы друг другу вослед —все проходит неудержимо,постоянного в мире нет.Тревожным, гулким раскатомразбудит эхо поля,за ним — куда-то, куда-то —в летаргии плывет земля.Призывно ржет кобылица,отвечает ей конь вороной,в лугах жеребенок резвится,тонконогий, такой смешной!А где-то за сонной дальюколокольня свой шпиль вознесла,исходят глухой печальюгудящие колокола.Повозка, заросли дрока.На козлах хмурый пеон.Петляет лесная дорога,и низко навис небосклон.Недвижно стоят под ветромтополя сухие окрест,их руки к небу воздеты —беспомощный, грустный жест.На перекрестках повсюдувиднеются кабаки.Несладко простому люду —оттого и пьют бедняки.Куда же холмы и поляныза ветром летят без дорог?Должно быть, в дальние страныпозвали их люди и бог…

Вечер в больнице

Над полями дождь бесконечный —мелкий, скучный, ленивый.И приходит грусть в этот вечердождливый.Я один, тоска меня гложет,гнетет тишина больницы.Может быть, сон поможетзабыться…Но все тот же дождик бессонныйстучит и стучит лениво,мне мешает плач монотонный,тоскливый.За окном бесконечность ночная,шорохи, всплески, шумы;и тоскливы, как пыль водяная,думы.

ПЕДРО ПРАДО[273]Перевод Н. Горской

Мой стих

Когда в последний час приду к познанью,что для любимой песня не нужна,что славы нет, поэзия беднаи за улыбкой кроется рыданье,меня покиньте все, прошу заране.Я тихо улыбнусь — прими, весна,мой мертвый поцелуй. О, как яснаулыбка у того, кто знал страданье!Пускай тогда мне стих щитом послужит,иносказанье строк его капризных,полнее, чем улыбка по весне,вам скажет все и сон мой не нарушит;прекрасен, тайной горечью пронизан,мой стих незримо жить позволит мне.

Уйдя в себя…

Уйдя в себя, бреду неторопливобез цели, без тропы определенной,какие-то мосты, и лес зеленый,и узкая межа по краю нивы.С холма открылось мне заката диво —вверху извечный океан бездонныйтечет средь островов завороженныхнесуществующей страны счастливой.Стою, его огромностью принижен,и в эту ширь гляжу и замираю:я — как река, что, на ветру играя,в предвестье бури стынет неподвижно,и молится, и верит в волшебство,и жаждет слиться с волнами его.

ГАБРИЭЛА МИСТРАЛЬ[274]

«Мыслитель» РоденаПеревод Инны Лиснянской

Подбородок тяжелой рукой подпирая,Вспоминает, что он — только остова плоть,Обреченная плоть, пред судьбою нагая, —Красотой не могущая смерть побороть.В дни весны от любви трепетал он, пылая,Нынче, осенью, горькою правдой убит.«Все мы смертны», — печать на челе роковая,И в ночи он всей бронзой своею дрожит.И проносится ужас по бороздам тела,Рвутся мышцы, напрягшиеся до предела,Как осенние листья пред божьей грозой,Что гудит в его бронзе… Так корень сухой,Так израненный лев не страдали в пустыне,Как мыслитель задумавшийся о кончине.

Сильная женщинаПеревод Инны Лиснянской

Обветрено лицо, а кофта голуба, —Такой тебя глаза мои запечатлели.Там, в детстве, где земля раскрыта, как судьба,Я видела тебя на пахоте в апреле.Пил в грязном кабаке нечистое вино,Тот самый, от кого и родила ты сына.Несла ты тяжкий груз, но падало зерноИз бедных рук твоих спокойно и невинно.А летом жала хлеб для сына, вся светясь,И вновь я от тебя не отрывала глаз,Расширенных от слез восторга и от боли…Все целовала б грязь я на ногах твоих!Иду я, отвратясь от модниц городских, —И тенью и стихом, — вслед за тобою в поле.

КредоПеревод Инны Лиснянской

Верую в сердце мое, в эту ветку душистую, —Дышит господь на нее и колышет в тени,Жизнь наполняет дыханьем любви, и становятсяБлагословенными дни.Верую в сердце мое, ничего не просящее,Ибо в мечтанье причастно оно высоте,И обнимает властительно все мирозданиеВ этой высокой мечте.Верую в сердце мое, что в глубины господниеРаны свои погружает, слагая напев,Чтоб, как дитя из купели живительной, зановоВыйти, для счастья прозрев.Верую в сердце мое, наделенное трепетом, —Ведь вразумил его тот, кто волнует моря,Вот и живет оно первоначальною музыкой,Ритмы прибоя творя.Верую в сердце мое, что рукой нещадящеюЯ выжимаю на холст бытия, чтобы он,Красками крови окрашенный, был в одеяниеОгненное превращен.Верую в сердце мое, что любовью посеяно, —На борозде бесконечной взошло, как зерно.Верую в сердце мое: хоть всегда изливается,Но не пустует оно.Верую в сердце мое, что не будет источеноЖадным червем, ибо смерти затупится суть.Верую в сердце мое, ничего не таящее,В сердце, склоненное грозному богу на грудь.

ВстречаПеревод Инны Лиснянской

С ним я встретилась на тропинке, —Речка спящая не пробудилась,Не раскрыл шиповник бутоны,А душа моя вдруг раскрылась, —И у женщины потрясеннойВсе лицо залито слезами!Шел и нес на губах веселыхОн свою беспечную песню.А взглянул, и мне показаласьПесня глубже глуби небесной,А тропинка мне показаласьСтранной, словно во сне бессвязном, —Неспроста на рассвете алмазномВсе лицо залито слезами!Напевая, прошел он дальшеИ унес мой восторг с собою…Цвет шалфея не стал синее,Не вознесся в небо с мольбою.Ну и пусть! Ведь воздух пронизанПотрясенной моей душою.Хоть меня и никто не унизил,Все лицо залито слезами!Нет, не он у зажженной лампыПросидел всю ночь одиноко, —Спал, и грудь его не щемилоОт тоски моей беспросветной,Но, быть может, во сне глубокомОбступал его запах дрока,Потому что у женщины беднойВсе лицо залито слезами!Ни от голода, ни от жаждыНе всплакнула я в жизни ни разу;Но господь мне послал не встречу,А пожизненную проказу.Мама старая каждый вечерЗа меня молит бога. Но, видно,У меня теперь будет вечноВсе лицо залито слезами!

Люблю ЛюбовьПеревод Инны Лиснянской

Бьет по ветру крылом, вольно топчет дорогу земную,И трепещет на солнце, и любит лесное житье.Не пытайся ее отогнать, будто думу дурную, —Нет, придется признать ее!Знает бронзы язык и язык умоляющий птицы,Повелительный говор морей и ненастья нытье.На нее замахнуться не вздумай, не смей рассердиться, —Нет, придется принять ее!У нее все повадки хозяйки: поддавшись минуте,Разбивает цветочные вазы и льды, как старье.Не пытайся разжалобить иль отказать ей в приюте, —Нет, придется впустить ее!Отвечает на все, как всевидица, слух твой лаская, —Изощренно коварство ее и искусно лганье.Не божественная тебя мудрость спасет, а людская, —И поверишь словам ее!И завяжет глаза, но повязки льняной не сорвешь ты,И протянет горячую руку, и примешь ее,И пойдет, и пойдешь ты за ней, хоть поймешь ты,Что уходишь в небытие!

ЭкстазПеревод Инны Лиснянской

А теперь, Христос, закрой мне глаза,Губы заледени, —Потому что сказаны все словаИ лишними стали все дни.Друг от друга не отрывали мы глаз, —Он смотрел на меня, а я на него, —Словно в смерть вонзались зрачки, —Как огонь агонии, длился экстаз,Озаряя последнею бледностью нас.А за этим мгновением нет ничего!О как судорожно говорил он со мной!А в смятенных словах моих, полных тоски,Был восторг, и истома, и страх, —О судьбе говорила моей и его,О любви роковой, —О замесе крови на сладких слезах.После этого знаю я — нет ничего!Не осталось росинки такой на цветке,Чтоб слезойПо моей не скатилась щеке.На губах — немота,И в ушах — глухота,И в глазах — слепота, — так бесцветна земля!Смысла жизни ни в чем не увижу я,Ни в багровых цветах,Ни в безмолвных снегах!Потому и прошу я тебя, Христос, —Я и в голод к тебе за хлебом не шла, —А теперь пожалей,Закрой мне глаза,Иней на губы мне положи.От ветра плоть мою защити, —Ведь его слова пронеслись по ней,От дневного света освободи, —Днем я вижу его ясней!Так прими же меня, я иду,Переполненная, как земля в половодье!

СтыдПеревод Инны Лиснянской

О как твой взгляд меня преображает! —Лицо сияет, как в росе травинки.Меня тростник высокий не узнает,Когда к реке спущусь я по тропинке.Стыжусь себя: остры мои колени,Надломлен голос, рот сведен тоскою.Пришел ты — и себя я на мгновеньеПочувствовала жалкой и нагою.Не встретил бы и камня ты сегодняБесцветнее, чем женщина вот эта,Которую заметил ты и поднял,Увидев взгляд ее, лишенный света.Нет, я о счастье — никому ни слова,Нет, не поймут идущие по лугу,Чтó так разгладило мой лоб суровыйИ чтó за дрожь пронизывает руку.Трава росу ночную пьет стыдливо.Целуй! Смотри, — не отрываясь, нежно!А я наутро буду так красива,Что удивлю собой тростник прибрежный.

НоктюрнПеревод Инны Лиснянской

Ах, отец наш небесный, мне больно!Почему ты забыл обо мне?Вспомнил ты о плоде и расплавилМякоть алую в летнем огне.Погляди: я изранена жизньюИ для смерти созрела вполне.Ты в багровую бросил давильнюВиноградную черную гроздь,Листья с тополя сдул и развеялВ хрупком воздухе позднюю грусть,Но в давильне раскрытой для смертиВсе не хочешь расплющить мне грудь!На пути моем были фиалки,Ветра хмель я пила, а теперьОпустила я желтые веки, —Не нужны ни январь, ни апрель.И замкнула уста, — я усталаГибнуть, жалкие строфы граня.Ты ударил осеннюю тучу,И не хочешь взглянуть на меня!Тот и продал меня за бесценок,Кто к щеке в поцелуе приник, —И лицо мое в поте кровавомНа стихе отпечаталось вмиг,Как на плате святой Вероники,Отпечатался ясно твой лик.Необъятною стала усталость,Поселилась в глазах у меняВся усталость зари предыдущейИ усталость грядущего дня,И небес оловянных усталость,И небес, просиненных до дна.Еле-еле сандальи и косыРасплетаю, мечтая о сне,И тобой вразумленная, отче,Я рыдаю в ночной тишине:Почему же меня ты оставил,Почему ты забыл обо мне!

ОдержимостьПеревод Инны Лиснянской

Меня в пещерах ищетЛучом луны заклятым,Касается росоюИ кровянит закатом.Как длань Фомы — Спаситель, —Мою берет он руку,В свою влагает рану,Чтоб не забыла муку.Сказала: «Жажду смерти».Не хочет, а желаетТерзать меня: то пылью,То снегом заметает.Bo сне моем и в явиМелькает предо мною,Из-под зеленых платовЗовет меня весною.Я под другое небоУшла, к другому морю,Но следует он всюдуЗа мною, мне на горе!Как ты была беспечна!Ему ты саван сшила,Но ты закрыть забылаГлаза ему и рукиВо гробе не сложила.

ФонтанПеревод Инны Лиснянской

Я как фонтан, иссохший от рыданий.Ведь он, и мертвый, слышит в шуме дняСвой гул, и голос в каменной гортаниЕще дрожит, как песнь внутри меня.Еще не все потеряно! Я верю, —Судьба не напророчила беду, —Лишь голос обрету — верну потерю,Лишь руку протяну — тебя найду.Я как фонтан, лишенный дара слова.В саду другой поет среди ветвей,А он, от жажды обезумев, сноваС надеждой слышит песнь в душе своей.Журчащий веер чудится бедняге,А голос уж погас, — не стало сил.Он грезит, что алмазной полон влаги,А бог его уже опустошил.

Спокойные словаПеревод Инны Лиснянской

Открылась посреди пути земногоМне истина, как чашечка цветка:Жизнь — это сладость хлеба золотого,Любовь — долга, а злоба — коротка.Заменим стих язвительный и вздорныйСтихом веселым, радующим слух.Божественны фиалки… Ветер горныйВ долину к нам несет медовый дух.Не только тот, кто молится, мне дорог, —Теперь и тот мне дорог, кто поет.Тяжка и жажда, и дорога в гору,Но ирис нежный — все-таки влечет.У нас глаза в слезах, но вот речонкаБлеснет, — и улыбаемся опять.Залюбовавшись жаворонком звонким,Забудем вдруг, как трудно умирать.Спокойна плоть моя, — ушло смятенье,Пришла любовь, — и нет былых тревог.И материнский взор — мне в утешенье,И тихий сон мне уготовит бог.

Медленный дождьПеревод Инны Лиснянской

Дождь боязлив и беспомощен,Словно ребенок больной,Изнемогает, приблизившисьК почве земной.Смолкли и ветер и дерево.И в безупречной тишиДождь, словно плач неутешеннойНежной души.Небо, как сердце огромное,В горе раскрытое вновь.Это не дождь, это медленноПадает кровь.Люди в домах и не чувствуютГорькой небесной беды,Что с высоты опускаетсяВ виде воды.Призвана влага разъятаяДолго и медленно течь,Чтобы на землю дремотную,Чуждую лечь.Дождь… Как шакал обезумевший,Мрак притаился в горах.Что же земле уготованоНынче впотьмах?Можно ли спать, если падаетС вечера и до утраЭта вода, эта кровнаяСмерти сестра?

Песни СольвейгПеревод Инны Лиснянской

1

В объятия дорог заключена,Сладка земля, как губы человечьи.И при тебе такой была она,Любовь моя, я жду с тобою встречи!Гляжу, как мчится времени река,На водопад судьбы гляжу в тревогеИ жду, что ты придешь издалека, —Всю землю опоясали дороги.Тобою, как вином, живет душа.Изранена тобой, но не убита,Я вдаль зрачки вонзаю, не дыша:Ах, вся земля дорогами обвита!Меня в твоих объятьях видел бог.Когда умру, что я отвечу богу,Коль спросит, где ты задержаться могИ почему забыл ко мне дорогу?В долине заступа угрюмый стук,И приближаюсь я к своей могиле,И все-таки я жду тебя, мой друг,Не зря дороги землю всю обвили!

2

Горный склон на своем путиСосны тенью покрыли синей.Отдыхает на чьей грудиТот, кого я люблю поныне?По оврагу ручей течет,К водопою спешат ягнята.К чьим устам приникает тот,Кто к моим приникал когда-то?Ветер клены треплет, шутя,И, смеясь, к земле пригибает,Но как плачущее дитя,Он к моей груди припадает.Жду тебя уже тридцать летУ дверей на своем пороге.Снег идет, а тебя все нет,Снег ложится на все дороги.

3

Закрыто небо тучей, стонут сосны, —По-человечьи ветер бьет тревогу,Земля накрыта тучей снегоносной, —О как Пер Гюнт найдет сюда дорогу!Густая тьма. Какая ночь скупая, —Хотя б к скитальцам жалости немного!Глаза мои загубит ночь слепая, —О как Пер Гюнт найдет сюда дорогу!А хлопья снега все крупней и гуще, —Кто к заплутавшим выйдет на подмогу?Снег погасил уже костры пастушьи…О как Пер Гюнт найдет сюда дорогу!

СтрофыПеревод Инны Лиснянской

Все на устах у меня обретаетВкус неизбывный слезы:Пища и песня,Даже молитва.После того, как любовь превратилась в безмолвье,Только я знаю, что льюСлезы, которые ты мне оставил, —Дела другого не знаю.Слезы мешают мне веки поднять.Судорожно приоткрытыСкорбные губы:Даже дыханье — мольба о прощенье!Что за постыдное существованье,Что за трусливая жизнь!Вслед за тобою пойти не решаюсь,Но и расстаться с тобою не в силах!Стыд меня точит, и кровоточит моя совесть:Вижу я небо, а ты, —Ты отгорожен от неба землею,Трогаю розы, но розы питаетИзвесть костей твоих мертвых!Жалкая плоть моя, хоть и смертельно устала,Вниз не сошла, чтобы рядом с тобою улечься,А прихватила, дрожа,Жизни нечистый сосок!

Из песен в мореПеревод Инны Лиснянской

(Песня тех, кто ищет забвенья)

Чудная лодка, ладная лодка,Бок оторочен белою пеной.К ребрам широким и просмоленнымЯ приникаю в просьбе смиренной.Вечное море, вечною сольюСердце отмой мне, выкупай в пене.Если для битвы — лоно земное,Лоно морское — для утешенья!Бедное сердце я пригвоздилаК лодке могучей, к лодке летящей,Будь осторожна, милая лодка,С этим сосудом кровоточащим.Доброе море, сердце отмой мне,Вытрави память едкою солью,Или о днище сердце разбей мне, —Так надоело жить с этой болью.Всю свою жизнь я бросила в лодку.Дай мне расстаться с прежней судьбою,Жизнь мою зá сто дней переделай,И обручусь я, море, с тобою.Сотнею вихрей выдуй былое,Выкупай в пене, выкупай в пене…Просят иные жемчуг у моря,Я умоляю: дай мне забвенья!

ПопугайПеревод Инны Лиснянской

Мой попугай, изумрудный и желтый,Мой попугай, золотой и зеленый,Клюв сатанинский раскрыл и картавымГолосом крикнул в лицо мне: «Дурнушка!»Но не дурнушка я. Будь я дурнушкой,То некрасивой была б моя мама,На некрасивое солнце смотрела бИ некрасивый бы слушала ветер,И в некрасивом купалась бы море,И некрасивым бы мир оказался,Да и создатель его — некрасивым…Мой попугай, золотой и зеленый,Мой попугай, изумрудный и желтый,Лишь потому мне и крикнул: «Дурнушка!» —Что основательно проголодался.Хлеб и вино унесла я из клетки, —Мне и глядеть на него надоело, —Вечно болтается в клетке висячей,Вечно похож на висящий подсолнух!

КолыбельнаяПеревод Инны Лиснянской

Море баюкает тысячи волнБожественными речами.Слушая любящие моря,Родное дитя качаю.Ветер-бродяга колышет хлеба,Баюкает их ночами.Слушая любящие ветра,Родное дитя качаю.Бог наклонился над люлькой миров,Отчими смотрит очами.Чувствуя тень от его руки,Родное дитя качаю.

ЛюлькаПеревод Инны Лиснянской

Плотник, сделай люлькуПринцу моему.Не дождусь я люлькиУ себя в дому.От сосны, мой плотник,Ветки отсеки,Хоть нежны те ветки,Как мои соски.Был ты, рослый плотник,Тоже малышом,Вспомни мать и сделайЛюльку хорошо.Пусть твой мальчик, плотник,Спит, смеясь во сне.Я качаю сына, —Сделай люльку мне.

Гимн тропическому солнцуПеревод О. Савича

О солнце инков, солнце майа[275],ты плод американский, спелый,кечуа, майя обожалитвое сияющее тело;и кожу старых аймараты выкрасило красным мелом;фазаном красным ты встаешь,уходишь ты фазаном белым;художник и татуировщикиз рода тигров и людей,ты — солнце гор, равнин, пустыни,ты — солнце рек, теснин, полей.Ты нас ведешь, и ты идешьза нами гончей золотою,ты на земле и в море — знамя,для братьев всех моих святое.Мы затеряемся — ищитев низинах — раскаленных ямах,на родине деревьев хлебныхи перуанского бальзама.Белеешь в Куско над пустыней;ты — Мексики большая песня,что в небе над Майябом[276] бродит,ты — огненный маис чудесный, —его повсюду жаждут губы,как манны жаждали небесной.Бежишь бегом ты по лазури,летишь над полем голубым,олень то белый, то кровавый, —он ранен, но недостижим.О солнце Андов, ты — эмблемалюдей Америки, их сторож,ты — пастырь пламенного стада,земли горящая опора;не плавишься и нас не плавишьв жаре сжигающего горна;кетсаль, весь белый от огня,создав народы, ты их кормишь;огонь — на всех путях вожатыйогней блуждающих нагорных.Небесный корень, ты — целительиндейцев, исходящих кровью;с любовью ты спасаешь ихи убиваешь их с любовью.Кетсалькоатль[277], отец ремеселс миндалевидными глазами,индиго мелешь, скромный хлопоквозделываешь ты руками;ты красишь пряжу индианокколибри яркими цветами,ты головы их вырезаешь,как будто греческий орнамент;ты — птица Рок[278], и твой птенец —безумный ветер над морями.Ты кроткий повелитель наш,так не являлись даже боги;ты стаей горлинок белеешь,каскадом мчишься быстроногим.А что же сделали мы самии почему преобразились?В угодья, залитые солнцем,болота наши превратились,и мы, приняв их во владенье,огню и солнцу поклонились.Тебе доверила я мертвых, —как на углях, они горели,и спят семьею саламандр,и видят сны, как на постели;иль в сумерки они уходят,как дрока заросли, пылая,на Западе желтея вдруг,топазами вдали сгорая.И если в эти сорок летменя ты не вписало в память,взгляни, признай меня, как манго,как пирамиды-тезки камень,как на заре полет фламинго,как поле с яркими цветами.Как наш магей, как наша юкка[279]и как кувшины перуанца,как тыквенный сосуд индейца,как флейта древняя и танцы,тобой дышу, в тебе одноми раскрываюсь и купаюсь.Лепи меня, как ты лепил их,свое дыханье в них вливая;дай мне средь них и с ними житьбыть изумленной, изумляя.Я шла по чужеземной почве,плоды чужие покупала;там стол так тверд, бокал не звонок,там жидок мед, вино устало;я гимны пела мне чужие,молитвы смерти повторяла,спала под мертвою звездою,драконов мертвых я видала.Вернулась я, и ты верни мнемой облик, данный от рожденья.Обдай меня фонтаном алыми вывари в своем кипенье.Ты выбели и вычернименя в твоих растворах едких.Во мне тупые страхи выжги,грязь высуши, мечты проветрии прокали слова и речь,жги рот, и песню, и дыханье,очисти слух, омой глазаи сделай тонким осязанье.И новой — кровь, и новым — мозг,и слезы новыми ты сделай.Пот высуши и вылечименя от ран души и тела.И снова ты меня возьмив те хороводы, что танцуютпо всей Америке огромнойи славят мощь твою святую.Мы, люди кечуа и майя,мы прежней клятвою клянемся.Ты вечно; к Времени уйдя,мы к Вечности опять вернемся.Опав, как золотые листья,как красного руна шерстинки,к тебе вернемся после смерти,как говорили маги-инки.Придем, как гроздья к виноделу,бессмертье возвратится с нами;так золотой косяк всплываетпо воле моря над волнами,и так гиганты-анакондывстают по свисту над кустами.

В. Мануэл Гарсиа. «Цыганка тропиков». 1922 г.

Земля ЧилиВулкан ОсорноПеревод О. Савича

Осорно, камни пращойв себя самого ты кидаешь.Ты — старший пастух на равнине,глава и рода и края.Ты словно в прыжке застыл,морозом скованный сразу, —огонь, слепивший индейца,в снегах олень белоглазый.Вулкан, покровитель Юга,чужая, твоей я стала,чужой, ты мне стал роднымв долине, где свет я узнала.Теперь ты везде предо мною,владеешь душой и телом;хожу вкруг тебя дозором,пингвин мой, тюлень мой белый.На наших глазах ты сгораешь,как звезды падучие, светел,и вот водой Льянкиуэтвои причащаются дети.Мы знаем, что добр огонь,он в нас, как в тебе, пылает;огонь индейской земли,рождаясь, мы получаем.Храни этот древний край,спасай свой народ от горя,дай сил лесорубам-индейцам,указывай путь тем, кто в море.Указывай путь пастухам,Осорно, старик величавый;расправь своим женщинам плечи,покрой детей своих славой!Погонщик белых быков,расти ячмень и пшеницу,учи своей щедрости землю!Пусть голод тебя страшится!Огнем раскуй нашу волюи холод сердец растопи,сожги поражений отраву,а то, что мы ждем, — торопи!Осорно, каменный выкрики окаменевший стих,гони былое несчастьеи смерть от детей своих!

Все мы будем королевами…Перевод О. Савича

Королевами все мы станем, —а королевства у моря лежат, —Пфигения, и Росалья,и Люсила, и Соледад.В Эльки, долине, окруженнойсотней гор или больше еще,встали вершины красного цвета,цвета шафрана, к плечу плечо.Мы говорили друг другу с восторгом,свято веря, что будет так,королевами все мы станеми у моря повесим флаг.С косами, в белых ситцевых платьях,девочки семилетние, мыпо саду бегали за скворцамитам, где тень бросают холмы.О четырех королевствах твердили,веря, как мусульманин в Коран:будут сказочные и большиете королевства приморских стран.За четырех королей мы выйдемзамуж, как это делалось встарь;будут царями и будут певцами,как Давид, иудейский царь.Будет у нас, потому что огромныте королевства приморских стран,много зеленых морей и ракушеки сумасшедшая птица — фазан.Будет так много плодов и солнца,в реках будет течь молоко,и мы леса рубить не станеми обойдемся без денег легко.Знали мы: каждая — королевадальней, но достоверной земли.Но королевами мы не сталини поблизости, ни вдали.Моряка полюбила Росалья,с морем он был уже обручен,и за то, что нарушил клятву,в бурю на дне остался он.Братьев своих Соледад воспитала,хлеб замесила им кровью своей;темными так глаза и остались,потому что не знали морей.С чистой душой, душой, как пшеница,трудной судьбы не преодолев,не отходит от колыбелейсыновей других королев.На пути с незнакомцем встречаИфигению кинула в дрожь,и пошла она с ним покорно,так как мужчина на море похож.А Люсила с рекой говорила,и с горой, и с ширью полей,и под луною безумья вправдукоролевство досталось ей.Облака — ее царство большое,перед нею — море из слез,в море мужа она потеряла,мантию ткали ей отблески гроз.Но в долине Эльки — над неюсотня гор или больше еще —родились и поют другие,веря в истину слов горячо:«Королевами все мы станемна достоверной земле, вдали,королевства будут большие,королевства приморской земли».

ДругаяПеревод О. Савича

Ее в себе я убила:ведь я ее не любила.Была она — кактус в горах,цветущий пламенем алым;была лишь огонь и сухость;что значит свежесть, не знала.Камень и небо лежалив ногах у нее, за спиною;она никогда не склоняласьк глазам воды за водою.Там, где она отдыхала,травы вокруг поникали, —так жарко было дыханье,так щеки ее пылали.Смолою быстро тверделаее речь в любую погоду,чтоб только другим не казатьсяотпущенной на свободу.Цветок, на горах растущий,сгибаться она не умела,и рядом с ней приходилосьсгибаться мне то и дело…На смерть ее обрекла я,украв у нее мою сущность.Она умерла орлицей,лишенной пищи насущной.Сложила крылья, согнулась,слабея внезапно и быстро,и на руку мне упалиуже погасшие искры.Но сестры мои и поныневсе стонут по ней и скучают,и пепел огня былогоони у меня вырывают.А я, проходя, говорю им:— В ущелья вам надо спуститьсяи сделать из глины другую,пылающую орлицу.А если не можете, — значит,и сердце помнить не может.Ее в себе я убила.Убейте вы ее тоже!

ТанцовщицаПеревод О. Савича

Танцовщица сейчас танцует танецнепоправимой роковой потери.Бросает все, что было у нее:родных и братьев, сад и луговину,и шум своей реки, и все дороги,рассказы очага и детства игры,черты лица, глаза и даже имя,как человек, который тяжесть сбросили со спины, и с головы, и с сердца.Пронизанная светом дня и солнцем,смеясь, она танцует на обломках.Весь мир проветривают эти руки:любовь и зло, улыбку и убийство,и землю, залитую жатвой крови,бессонницу пресыщенных и гордых,и жажду, и тоску, и сон бездомных.Без имени, без нации, без веры,от всех и от себя самой свободна,полетом ног за жизнь и душу платит.Дрожа тростинкою под ураганом,она — его свидетельство живое.Не альбатросов взлет она танцует,обрызганный игрою волн и солью;не сахарного тростника восстанье,сраженное кнутами и ножами;не ветер — подстрекатель парусов —и не улыбку трав высоких в поле.Ее крестили именем другим.Свободная от тяжестей и тела,она вложила песню темной кровив балладу юношества своего.Не зная, ей бросаем наши жизни,как красное отравленное платье.Танцует, а ее кусают змеи;они ее возносят и швыряют,как будто знамя после пораженья,как будто разоренную гирлянду.Что ненавидела, в то превратилась;танцует и не знает, что чужда нам;проветривает маски и гримасыи, нашею одышкой задыхаясь,глотает воздух — он не освежает, —сама, как вихрь, одна, дика, чиста.Мы виноваты в этой злой одышке,в бескровной бледности, в немом укоре, —он обращен на Запад и Восток.Мы виноваты в том, что душно ейи что она навек забыла детство.

Одно словоПеревод О. Савича

Застряло в горле слово, — на свободуне выпущу его, себе оставлю,хотя оно во мне как сгусток крови.А выпустить — сожжет живое поле,убьет ягненка, птицу кинет наземь.Я выплюнуть его должна и спрятать;найти дыру, прорытую бобрами;и белой известью залить его,чтоб, как душа, оно не полетело.Я не хочу, чтоб знали, что живу я,пока оно в крови отравой бродитто вверх, то вниз — с моим дыханьем диким.Хотя его, сказал отец мой Иов,мой бедный рот сказать его не должен:оно покатится и у рекизапутается в косах женщин илисогнет и подожжет кустарник бедный.Я брошу на него такие зерна,чтоб за ночь выросли и задушилии не оставили ни букв, ни звуков.А может быть, прикончу, как гадюку,когда ей надвое хребет ломают.Потом вернуться в дом, войти, заснутьи знать: оно отрезано бесследно.Проснуться через много сотен дней,во сне, в забвенье наново родившись.Не знать, что было на губах моихиз йода и квасцов такое слово,забыть ту ночь, единственную ночь,забыть тот дом, тот дом в чужой стране,забыть, как я ждала луча у двери,не знать, что без души осталось тело!

Руки рабочихПеревод О. Савича

Руки твердые похожина моллюсков оголенных;цвета перегноя, цветасаламандры опаленной,руки чуткие взлетаютили никнут утомленно.Месят глину, тешут камни,разрыхляют почву сада,медно-красны в белом хлопке,треплют лен и гонят стадо,и никто на них не смотрит,лишь одна земля им рада.То на молоты похожи,то, как заступы, бесстрастны;сумасшедшие колесаиногда их рвут на части,и рука, что уцелела,узнает вдовы несчастье.Слышу, как стучат кувалдой,вижу — у печей пылают,и летят над наковальней,и зерно перебирают.Я их видела на шахтах,в голубых каменоломнях,за меня гребли на лодкахпо воде коварной, темной,гроб мне сделают по мерке,хоть меня и не припомнят…Каждым летом ткут холстинусвежую, как вздох прибоя,и прядут они и чешутхлопок, шерсть — добро чужое,и поют потом в одеждаху ребенка и героя.Засыпают в ранах, в шрамах,испещренные металлом.Свет созвездий в окна льется,чтобы силу дать усталым.Но во сне копать и строить,мыть и сеять продолжают;и Христос берет их в рукии к груди их прижимает.

ДвериПеревод О. Савича

Много я гримас видала,в том числе — дверей гримасы.Долго я на них смотрела:голые, как кость без мяса,мне показывали спинуцвета волка и лисицы.Стоило ли двери делать,чтоб в плену у них томиться?Дом с закрытыми дверями —плод, покрытый скорлупою;дом не делится с дорогойвнутреннею теплотою;двери учат нашу песнюот прохожих запираться,к радости не приглашают,выпустить ее боятся.Молодыми не бывают,и старухами родятся.Двери — грустные ракушкибез песка и без прилива.Двери — грозовая тучанад большой землей счастливой.Прямизной они похожина прямые складки смерти,я склоняюсь перед ними,как тростник, дрожащий в ветре.«Нет!» — они твердят рассвету,что над ними нежно блещет.«Нет!» — твердят морскому ветру,что над ними рукоплещет,и дыханью свежих сосен,и реке, что рядом плещет.И, как древняя Кассандра,не спасут, хотя все знают:потому вошла свободнов дверь судьба моя больная.Я стучу, и вот как будтоловит дверь меня на слове,а просвет, сухой и жадный,словно шпага наготове,и взлетают створки, словнонастороженные брови.Я вхожу и будто пятнана лице своем скрываю;что мой дом, как плод невскрытый,мне готовит, я не знаюи гадаю: избавленьеждет меня иль гибель злая.Я хочу уйти, оставитьвсе, что землю закрывает,горизонт, что от печали,как газели, умирает,и людские двери — втулкибочек, где вода — чужая;чтоб руками не касатьсяих ключей, холодно-жгучих,звона их вовек не слышать,он как треск змеи гремучей.Я в последний раз оставлюдвери за собой без стона,и умчусь я, торжествуя,птицею освобожденнойследом за родной толпоюмертвецов моих бессонных.Наверху они, конечно,не разделены дверями,не оскорблены стенами,слово раненый — бинтами.В вечном свете, как при жизни,будут ласковы со мною.Вместе запоем мы песнюмежду небом и землею.Этой песней дверь за дверьюрасшатаем, словно ветер.Выйдут люди в мир открытый,как проснувшиеся дети,услыхав, как злые дверипадают на целом свете.

ВИСЕНТЕ УИДОБРО[280]

С экватора(Фрагмент)Перевод А. Гелескула

Пабло Пикассо

То было когда распахнул я бескрылые векии впервые запел разрывая силки расстоянийИз гнезд вылеталитрескучие флагии людиграницы искали в бурьянеНа серых полях умирала ЕвропаВ мозгах скороспелых горящие крылья кипелиПод тенью биплана в изодранных клочьях окопасолдаты продрогшие пелиТонули в потемках потухшие грады и весиПоследний правитель поплелся в обительпогасшую лампу на грудь повесивНетопырямизвезды свисали с крышиБолтались под фонарямиудавленные афишиТемнота обступала вершинугде седой органист заглушал батареиВетер трепал горизонтывздернутые на рееНа радуге пела птицаРаздвиньте горыИ снова я шел по крыльямрастерзанных птиц и сноваХристос упорхнула мируоставил венец терновыйЧто ж Присядем на край параллелиоглядим наше времяВЕК РАСПЯТЫЙ НА СТЫКЕ МИРОВПо струящейся амальгамекорабли идут под мостамии почтовые ангелы греются дымом линкоровПаровоз распаленныйбежит задыхаясь от гарии гудит его следпарой струн на разбитой гитареГолый глазфитилек горизонтамотается в танцеДиоген с носогрейкойбродящий меж чисел и станцийРвутся звезды летя по орбитамГреет перья мой голосна солнце с крылом перебитымА из божьего раясамолетик летитветвь оливы с борта простираяБезуспешноНа запад багряныйдни плывут и плывутвместо якоря крест деревянныйплывут капитанына айсберге вместо шезлонгаВсе новые копья вонзаются в КонгоИ подобно расклеванной смоквесердце Африки в розовом сокеПтахи певчиетолько сменившие песниИ снуют гидропланы вокруг маякачья агония длится векаКто-то грустныйс пустыми зрачкамив воду будни швырнул точно камнии поднялся по трапуУплытьИ далеко отсюдаслоняться в ночном запустеньеи смотреть на горящие окнаи скользящие в зеркале тениКак чайки шумят эмигрантыносясь по волнам искривленнымЗЕЛЕНОЕ МАРЕВО МОРЕот скольких надежд потонувшихты стало зеленымЯ любил это морея доныне тоскую смертельнопо соленым кудрямпо морской старине корабельнойТам мой мир сокровенныйпод шипучкою горькой и пеннойгде утопленник синийсплетает венок из актинийПозапрошлого ночьюсерп луны швартовался в Марселеизодранный в клочьяИ морские бродяги у рубокоживающий жемчугловили в дыму своих трубокКапитан субмариныпотерял гороскоп при авралеа всплывая узнал что звезду егос неба укралиБродят беженцы старой планетывслепую с орбитызенитными пушками сбитойТри ученые льва за слепцомковыляют жуяКто-то снес в лазаретпотерявшего слух соловьяА далёкодалёкогде эхо киркою расколотона плечах Калифорнию тащатискатели золотаЗастыли прося Христа радинемые скелетыСклоняет деревья молящийся шепотУходит за море летоЧто я только не виделРастущий в тумане Лондонгде нищие на перекресткепо стенам как объявленьялепились к сырой известкеЯ помнюЭто я помнюВесенний вечер и мореБольная девочка крыльясняла входя в санаторийТот вечер казался длиннымПо удлиненному небушли на Париж цеппелиныОхотники на дельфиновк утру семерых добилиДышала заря деревнейпо городу тучи плылиНа зеленых часахстрелка двигалась к цифре1917Шли дождиМертвецовхоронили в воде

ВысоколёнокПеснь пятая(Фрагмент)Перевод А. Гелескула

Здесь шелеститкак раскрытая в классе грамматикадикое полетемней чем душевная смутаполное влажных сапфировупавших с ладони лунатикаполное облачных плачейбредовых как сон лилипутаполе где ливниподобны цветам небывалымкоторые чайка срываетскользя над лазоревым валом.Ненаселенное полеи населить его надоголосами сошедшими с небаи зернами взглядовсмычками играющих радуггрозой с ее музыкой меднойи топотом стадперепуганных новой кометойТы знаешь волшебный родник посреди медуницыгде вновь оживают погибшие встарь мореходы?Ты знаешь цветок именуемый вздохом черницыкоторый ушел лепестками в подземные воды?Тебе не встречался ребенокпоющий во мракеребенок печальноголосыйкоторый прильнул к безутешной собакеи смотрит в зеркальные слезы?Скажи не сквозят в поднебесьевидения радугчудовищно старыхотцветших еще при Рамзесе?Цветы от испуга меняются в краскахВ предчувствии божьей карывыбрасываются звезды с балконов на тротуарыЛишь море лениво влезает на дамбыуютно ложится и спит на пороге столярнойМудрое море еще со времен Адамаверить привыкло только звезде ПолярнойЕще ни один из кормчих не встретил морскую розуна долю которой вся память веков досталаськоторая ждать усталакоторая жить усталаи в каждом своем изгибе таит усталостьЯ знаю цветок рожденный от дочерей Нерея[281]в тот час долгожданныйкогда засыпают недрана дне начинает смеркатьсявода вечереети слышно как волны хрустятпод ногами ветраУ ветра пчелиный голос девушки бледнойдевушки бледной словно ее надгробьекоторую я любил в той дали заветнойгде юность моя бродила в матросской робегде юность моя в надежде достигнуть небабросалась от риска к рискуот дали к далиТогда-то и видел я розукоторой вы не видалиПомнишь как гнали волны мертвого альбатросас дальних архипелагов к нашему изголовью?Знаешь как сердце с сердцемсводит кольцо гипнозазвезду со звездоювражду с враждоюлюбовь с любовью?Видишь в осеннем небе заторопилась чайкасилясь настигнуть время в ужасе безрассудном?Взгляд ее полон прошлыма на душе молчаньетраурное как море над потонувшим судном. . . . .Небо страшится ночиКогда засыпают мачты и реют совыи смерть пропитанья ищети полон вампирами зев тишины свинцовойтогда среди страхов ночиперед оракулом мы раздуваем пламяи молим удар отсрочитьи птиц одиночества кормим своими теламиТогда на глухих погостахтаинственных как затменьяблагоухает воздухи дикие розы цветут на границе тленьяО древние страхи ночиГде снежные склоныпещеры в алмазных кладах?Где мир отраженныйбольшими глазами радуг?Разверзлась могилаи в ней колыхнулось мореЗастыло дыханье и рухнула вмиг опораи вихрем паденья в растущую глубь провалаглаза распахнуло ширевмещенного в них простораи рану пространства криком зарубцевалоРазверзлась могилаи в ней запестрело стадозагинувшее в утесахСчитая следы господнипастушка поет усталолоскут ледяного ветра дрожит на косахРазверзлась могилаи в ней штормовое небоскользнуло по айсбергам тусклыми прожекторамиВ торжественном дрейфе льды проплывают немои в их белизне сквозит голубое пламяРазверзлась могилаи осень на дне могилыдымна и золотистаМедленно-медленно небо к земле поплылоотсветом аметистаРазверзлась могилаи в ней как в огромной раневесеннее эхо тонетвсе глубже и все багрянейРазверзлась могилаи лес зашумел в могилегде феи лесные укрыты зеленой теньюЗавороженные птицы на верхних ветвях застылии все цепенеет в магическом круге пеньяи можно найти поляну где слезы свивают гнездаи кружат по небу дорогами зодиакаРазверзлась могилаи в ней закипают звездытуманных галактики стынут кусками мракаАэролит дороги не разбираетНад пустотою светятся ореоломголовы звезд казненныхи догораетпляс фейерверка на эшафоте голомРазверзлась могила и встала девятым валоми вечная тьма обрызгала черной пенойРазверзлась могилаи хлынули слезы вселеннойВ воронках кораблекрушений кружатся снастиколокола созвездий исходят звономи над полями затопленными ненастьемхрипит ураган затравленный вечным гономРазверзлась могилаи роза во власяницевзошла на костер и страстью дохнуло пламяОщупью ищет солнце где бы захоронитьсяи по лесам мистерий прячется за стволамиРазверзлась могила и в ней колыхалось мореи песня ушедших в море плыла над неюно застывали рыбымедленно каменеяДолго ли ему правитьперсту молчаньяэтой великой бессонницей в мире горнем?Не пробуждайтесь ночаминас только сон из земли вырывает с корнемПразднуйте утро звоном оконных створокЧествуйте солнце Шляпой махните гостюНебо стряхнуло страхи любой пригорокптичьи ватаги в лица швыряет горстьюРеют надеждыпланерами взмываяВ сердце долготерпенье забитой сваиНебо как древний купол над мавзолеемстарое солнце цедит через стеклоМы окунаем руки и веселеемМы омываем веки и нам светло

Элегия на смерть ЛенинаПеревод С. Гончаренко

Громче песниу жизни плещущей в горлетяжелей чем беды навалившийся груздаже явственней памяти жгучей и горькойбьется в жилах планеты твой огненный пульсПламя сердца зажавший в кулак твердой волиты вступил в свою смертькак внезапное солнце в промерзшую полночькак зеленое лето в пустыню могилыИ приняв тебясмертьподнялась выше жизниОтступают века пред твоим саркофагомкак паломники реки струятся к немуперед ним преклоняют колена державыи проходят парадом знамен городасалютуют деревни и дальние селаА заря выстилает твой путь лепесткамиибо это дорога на праздник людейНабирают разбег океанские волнычтоб скорее тебе передать благодарностьот далеких земельИ грохочет прибой и вливается в хормиллионноголосыйДаже смерть твоя стала великою датойдосягнувшей до самых высоких созвездийТы ее победил Победил Ведь покав человечьих сердцах дату глубже чем этане смогла ни одна еще высечь рукаТы врата новой эры открыли громадойбудто залп расколовший историю надвоенад планетой своей вознесен на векаОчень просто — прошел человек по землеи согрел эту землю на вечные годыДаже смертьпринимая тебя поднялась выше жизниС тебя вновь начался человеческий родначалась родословная истинной знатиИ как жизнь твоя стала рождением жизнитак кончиною смерти твоя станет смертьОчень просто — прошел человек по планетеи поверг неприступные горы и стеныСлышишь звон кандалов в подземелье временТо шагают колонны рабовно уже замирает их тягостный стонза хребтами минувших вековЗерна слов твоих ветер разнес и онипроросли сочленяя враждебные землиИ сплотив их в единую Землю Людейты пришел как прообраз обещанных весенкак предтеча еще не родившихся летТы инстинкты земли подчинил своей волеТы открыл нам биенье вселенского ритмаи у веры твоей в человечествонет иноверцевОчень просто — прошел человек по землеи оставил потомкам горящее сердцеТы возник словно будущего провозвестникты посеял грядущее зернами словИ вот тысячи рук поднимают серпыи вот молоты тысячи рук поднимаюти скрещенье их светится над головамиИ мы слышим твой голос И слышим как гулкобьется сердце твое по ту сторону Смертикак в аорте планеты клокочет твой пульсИ мы знаем ты в грохоте тяжкой страдыи в неслышной заре над росистым покосоми в победном полете багряной звездыозаряющей космосЧьи слова потрясают холодный гранитчье дыханье колышет пшеничные нивыи чей голос зажег непроглядную мглуи чье сердце стучит по ту сторону СмертиМы твои собираем словачтобы все стало истинным и человечнымчтобы сделать людьми всех людей на планетеИ когда прозвучит во всем мире твой голосто исчезнут рабы горемыки бродягии на все перекрестки дорог выйдут людиЧьи слова одевают теплом и надеждойгасят жажду и голода жгучее пламяи сбивают оковы со страждущих телВымирает убогое племя покорных и нищихна просящих ладонях которых покоилась наша земляи клокочет в аорте планеты твой огненный пульсчеловек высекающий стон из своей наковальничеловек выжимающий слезы из мертвого камнячеловек опускающий в борозду теплые зерначеловек воздвигающий город и мост возводящийчеловек что заслушался свадебным пением птицыи который считает созвездья в полуночном небечеловек создающий машины подковы и гвоздиизменяющий облик привычных вещейи планеты своей очертаньяи месящий хлебатак что даже глаза его духом пшеничным пропахлии пасущий отары на горных лугах и в долинахи в безбрежной как память пустыне ведущий вперед караванКаждый каждый внимает тебе и прислушавшись слышиткак колотится сердце твое по ту сторону СмертиЧеловек на пирушке смеющийся вместе с друзьямичеловек одинокий как час что пробили ночные курантыкаждый каждый в аорте планеты твой пульс ощущаетОтступают века перед вечным твоим Мавзолеемпреклоняют колена державы у этой святыниа заря лепестками твою выстилает дорогуи текут к тебе реки и людиИ долг наш отнынеуберечь тебя от превращения в бога

ПАБЛО ДЕ РОКА[282]Перевод В. Резниченко

Автопортрет в отрочестве

Лев, укрощенный под домашним кровом,

среди травы, змеящейся, зеленой,

я — как пчелиный звон в смешенье с ревом

морской волны, седой, испепеленной.

В плену химер, приученный к оковам,

я — сгнивший идол, царь, венца лишенный,

я — замок с именем твоим, со словом,

начертанным зубцами башни звонной.

Кровь, яростного солнца цвет и запах,

раскаты грома в орудийных залпах,

лязг дрогнувших мечей на поле боя

звучат во мне, в обугленных руинах

моей души, а там, в ее глубинах, —

большой поэт, кончающий с собою.

Обвинительная речь против мрака(Фрагмент)

Нет, не женщины, небеса и вино,не солнца скала высоченная,не город громадный, горящий,как грудь обнаженной красавицы-истины,неприкаянной в хаосе башен стандартных,не скорбь, не любовь и не сладкий ужасискусства, карабкающегосяпо космическим высям, нет, никогда,но прежде всего, но выше, крашеи ярче всего — пролетарская революцияобщество равных людей, сияющее лучезарно.Оно рождается из глубин,диалектикой вспоротых,словно младенец из материнского чрева,как семя, кровоточащего в давильне граната —когда кожура разрывается с треском,сок вытекает и слетаются пчелы.Оно — всеобъемлюще и грандиозно:неисчислимы легионы борцов,большевиков, восставших рабочих;Власть Советов — как плодоносное дерево,на ветках которого спеют миры и планеты,звенящее, полное радости дерево,взращенное волей природы самой,корнями своими сцепившее все потрясеньяистории (каштан, померанец и яблоня, —они расцвели в Октябре).Плечом к плечу — рабочие и интеллигенты,все, кто угнетен, унижен и иссечен плетьми,голодные батраки, отважные люди —поднимайтесь на бой с буржуа-палачамиза ЗЕМЛЮ, за ХЛЕБ, за СВОБОДУ,за коммунизм, марксизм-ленинизм и Советы,рвитесь вперед, подобно красным быкам,направляя движенье времен.Океаны и армии диалектически слиты,сердце и разум, сплавленные воедино,вздымают окрашенный кровью флаг,наша судьба, наша жизнь повседневная — подвиг;правда в каждом из нас полыхает огнемнеукротимым и светлыми в дыму баррикад пробуждаетдостоинство человека;и над этой землей человеческой встаетв ослепительном блеске —словно меч из чистого золота,разящий фашизм и войну, —высшая из вершин: СССР, КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ,ПАРТИЯ, ИНТЕРНАЦИОНАЛ;товарищ Ленин приветствует нас,наперекор молчанию смерти и мрака.Вы, изможденные возрастом,горестями и заботами,все, кто обременен семьей и хозяйством,обманут химерами,кто, согнувшись от страха, тащит ярмоунылого жалкого бога, —становитесь в ряды солдатдиктатуры пролетариата,будьте свободными, стойкими и сплоченными,вперед на борьбу с последними клочьями тьмы,стройтесь в боевые порядки!

ПАБЛО НЕРУДА[283]

Осенняя бабочкаПеревод А. Гелескула

Кружится бабочка на солнце,вся загораясь временами.Листа коснется, застывая,частица пламени живая —и лист колышет это пламя.Мне говорили: — Ты не болен.Все это бред. Тебе приснилось.Я тоже что-то говорил им.И лето жатвою сменилось.Печальных рук сухие кистина горизонт роняет Осень.И сердце сбрасывает листья.Мне говорили: — Ты не болен.Все это бред. Тебе приснилось.И время хлеба миновало.И снова небопрояснилось.Все на земле, друзья, проходит.Все покидает и минует.И та рука, что нас водила,нас покидает и минует.И те цветы, что мы срываем.И губы той, что нас целует.Вода, и тень, и звон стакана.Все покидает и минует.И время хлеба миновало.И снова небопрояснилось.А солнце лижет мои рукии говорит: — Тебе приснилось.И ты не болен. Это бредни.Взлетает бабочка и чертиткруг огнецветныйи последний.

Аромат полей Лонкоче[284]Перевод Л. Мартынова

Злой дух здесь овладел землею омраченной,сгреб нивы нежные, кривые горы сдвинул;когтями он изрыл поверхность защищеннойпрямолинейными аллеями равнины.И насыпь поднялась, стряхнув свою усталость;ладонью скорбною раскрылся холм; и, точнохмельные всадники, галопом тучи мчалисьв отрыве от небес, от бога и от почвы.И землю взрыл поток; земля от наводненьябежала с мокрым лбом, утробу раскрывая.В проклятых сумерках в различных направленьяхкатились поезда, как тигры, завывая.Я — слово этого пейзажа неживого,я — сердце этого пустого небосвода;когда иду в полях с душой, открытой ветру,в моих артериях шумят речные воды.А ты куда идешь? Как глина голубая,пространство под рукой ваятельницы-ночи.И не зажгут звезду. Глаза мне застилая,медовый аромат плывет с полей Лонкоче.

Это утро набухло бурей…Перевод М. Ваксмахера

Это утро набухло бурей,рвущейся из жаркого сердца лета.Колышутся, словно прощальные платочки,белые тучи в руках бродячего ветра.О наше влюбленное молчанье бьетсяогромное сердце тревожного ветра.Чудесным оркестром гудит в деревьяхколокол ветра, полный бурь и песен.Ветер крадет опавшие листья,швыряет птиц, как живые стрелы.Листва взлетает, как желтое пламя,как металл невесомый, как волна без пены.И тонет в буре корабль поцелуев,сраженный неистовым ветром весенним.

Я люблю тебя…Перевод М. Ваксмахера

Я люблю тебя здесь,Где в темных соснах запутался ветер,Где мерцает луна над волной бродячейИ тянутся дни, похожие друг на друга.Танцуют в тумане неясные тени.Чайка горит серебром на фоне заката.И парус порой. И высокие-высокие звезды.Черный крест корабля.Одинокий,Прихожу на заре и даже в душе своей чувствую влажность.Шумит и снова шумит далекое море.Это гавань.Здесь я люблю тебя.Здесь я люблю тебя, и напрасно тебя горизонт скрывает.Я люблю тебя даже среди этого холода.Порою плывут поцелуи мои на тяжелых больших кораблях.Корабли эти рвутся туда, куда им вовек не доплыть.Мне кажется, я так же забыт, как этот проржавленный якорь.Как печалей причал. К нему пришвартован лишь вечер.Как устала моя бесполезно голодная жизнь!Нет у меня того, что люблю я. Ты так далеко.С горечью вижу, как лениво спускаются сумерки.Но тут надвигается ночь и петь для меня начинает.Луна заставляет кружиться и сны и мечты.На меня твоими глазами смотрят огромные звезды.Я люблю тебя — и поэтому темные сосныПоют на ветру твое имя бубенцами иголок.

Я могу написать этой ночью стихи…Перевод О. Савича

Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали.Написать, например: «Этой звездною ночьюлихорадит далекие синие звезды».Ветер ночи кружит в небесах и поет.Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали.Я любил ее: по временам и она меня тоже любила.Вот такою же ночью, как эта, ее обнимал я.Сколько раз я ее целовал под открытым для вечности небом.Любила она меня; по временам я любил ее тоже.Да и как не любить было эти большие прямые глаза?Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали.Подумать — она не со мной. Ощутить, что ее потерял я.Слышать эту огромную ночь — без нее она стала огромней,И росою на пастбище падает на душу стих.Ну и что ж, что любовью не мог я ее удержать?Этой звездною ночью она не со мною.Это все. Чей-то голос поет вдалеке. Вдалеке.Но душа не смиряется с тем, что ее потерял я.Я ищу ее взглядом, как будто хочу подойти к ней.Сердце ищет ее, а она не со мною.Такая же ночь, и белеют под нею все те же деревья.Мы тоже ведь были тогда, но уже мы — не те.Не люблю ее, нет, но, быть может, люблю.Так любовь коротка, так огромно забвенье.Потому что в такую же ночь я ее обнимал,душа не смиряется с тем, что ее потерял я.Хоть это последнее горе, которое мне причиняет она,и это последние строчки, которые я ей пишу.

Walking around[285]Перевод В. Столбова

Так случилось, что я устал быть человеком.Я захожу в ателье и в киноскучный, непроницаемый, как тряпочный лебедь,плавающий в луже мочи и пепла.Ароматы парикмахерских вызывают у меня потоки слез.Я хочу одного — отдохнуть, словно камень.Я хочу одного — не видеть ни учреждений, ни аптек,ни парков, ни магазинов, ни лифтов.Так случилось, что у меня устали ноги и ногти,и моя кожа и моя тень устали.Так случилось, что я устал быть человеком.И все же я был бы раддо смерти напугать нотариуса сорванной лилиейили прихлопнуть монашку своим собственным ухом.Было бы просто прекраснобродить по улицам, размахивая зеленым ножом,и кричать, кричать, пока не замерзнешь.Я не хочу прозябать корневищем в потемках,которое дрожит, и тянется, и дергается во сне,ползет вниз, в мокрые недра земли,все впитывая, обо всем думая и обедая каждый день.Зачем мне столько несчастий?Я не хочу больше быть могилой и корнем,подземельем, мертвецами набитым подвалом,не хочу леденеть о тоски, умирать от горя.Я прохожу спокойно, глазастый, обутый в ботинки,гневный и забывающий про свой гнев,прохожу, пересекаю конторы и ортопедические кабинеты.И дворы, где на проволоке болтается просыхающее белье —рубашки, кальсоны и полотенца, и все они плачутмедленными грязными слезами.

Т. ду Амарал. «Бразилия». XX в.

Возвращается осеньПеревод Л. Мартынова

День омраченный падает с колоколен,будто бы вдовье трепещущее покрывало.Этот цвет, эта дремауходящих в землю черешен,это струенье дыма, наплывающего бесконечнои меняющего окраску влаги и поцелуев.Я не знаю, понятно вам это?Ночь нисходит, поэт одинокийслышит осени конский топот;и, растоптаны, листья страха шелестят в глубине артерий.В небе — что-то густое, точно язык воловий,некоторая неясность в небе и в атмосфере.Все возвращается на свое место:неизбежные адвокаты,руки, бутыли с маслом,словом — все признаки жизни и прежде всего кровати,полные влаги кровавой;грязные уши подслушивают сокровенные тайны людские,убийцы по лестницам сходят,но дело не в этом, а в старом галопе осени старой;осени старая лошадь скачет своей дорогой.Осени старая лошадь с красною бородою,на губах — пена,а за осенью — дух океанаи блуждающий запах могильного тлена.Эти дни, что с небес ниспадают, как пепел,этот пепел, который должны разнести по земле голубки,это нити, сплетенные забытьем и слезами,это время, дремавшее долгие годы под колоколами,эти ветхие платья,эти женщины, видящие, как падают снежные хлопья,эти черные маки, взглянув на которые, люди прощаются с жизнью, —все мне падает в руки, которые я подымаюк дождливому небу.

ОбъяснениеПеревод И. Эренбурга

Вы спросите: где же сирень,где метафизика, усыпанная маками,где дождь, что выстукивал слова,полные пауз и птиц?Я вам расскажу, что со мною случилось.Я жил в Мадриде, в квартале, где много колоколен,много башенных часов и деревьев.Оттуда я виделсухое лицо Кастилии:океан из кожи.Мой дом называли «домом цветов».Повсюду цвела герань.Это был веселый домс собаками и с детьми.Помнишь, Рауль?[286]Помнишь, Рафаэль?Федерико, ты под землей, ты помнишь балкон?Июнь метал цветы в твой рот.Все окрест било громким:горы взволнованных хлебов,базар Аргуэльес и памятник,как чернильница, среди рыбин.Оливковое масло текло в жбаны.Сердцебиение ног заполняло улицы.Метры, литры. Острый настой жизни.Груды судаков. Крышии усталая стрелка на холодном солнце.Слоновая кость картошки,а помидоры — до самого моря.В одно утро все загорелось.Из-под земли вышел огонь,он пожирал живых.С тех пор — огонь,с тех пор — порох,с тех пор — кровь.Разбойники с марокканцами[287] и самолетами,разбойники с перстнями и герцогинями,разбойники с монахами, благославлявшими убийц,пришли,и по улицам кровь детейтекла просто, как кровь детей.Шакалы, от которых отступятся шакалы,гадюки — их возненавидят гадюки,камни — их выплюнет репейник.Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании,чтобы потопить васв одной волнегордости и ножей.

Ода Народной армииПеревод И. Эренбурга

Армия народа,тебя приветствуют все матери мира,все школы,все старые плотники.Тебя приветствуют колосьями,молоком, лимоном, лавром —всем, что дает земля.Тебе и ожерелье рук,и гром упрямый,день железа,крепкая лазурь!Братья, впередпо распаханной земле,по пустырям,среди сухой ночи без сна!Бойцы, острее, чем голос зимы,проворней, чем веко,точнее, чем алмаз шлифовщика,вы пришли из недр,как цветы или вино, как корни всех стволов,как душистое добро земли.Привет тебе, распаханная целина,клевер и деревни, замершие в свете молний!Вперед, впередпо шахтам, по кладбищам —смерти наперекор!Народ, теперь ты — сердце и винтовка.Вперед!Фотографы, шахтеры, машинисты,братья угля и камня,друзья серпа,на праздник ружейвперед!Бойцы, майоры, сержанты, комиссары,летчики и партизаны,солдаты ночи и солдаты моря,вперед!Пред вами гниль, болота с кровавым гноем — ничто.Испания, край яблонь, знамена злаков,пропись огня, вперед!В бою, на море,средь гор, средь сумерек, средь терпких запахов землирождается та нить,что не порвется.Все жаждут, армия народа,уйти с тобой:любой топор или пила,любой кусок руды, любая капля крови.Твоя звезда лучами пригвоздила смертьи новые дала глаза — надежды.

Песнь любви СталинградуПеревод П. Грушко

Пахарь, спавший в ночи, пробудился и тянетруку свою в потемки — спрашивает зарю:«Зорька, юное солнце, свет спешащего утра,все ли еще под силу самым чистым рукамдраться за гордый замок славы? Скажи, заря,все ли еще железо грудь тебе решетит?А человек — стоит там, где должен стоять?А молния — не умерла?»Спрашивает у зарипахарь: «Скажи, заря, разве земля не слышит,как струится во мглу кровь багряных героев —в необъятную мглу полуночного простора?Все ли еще небеса опираются на деревья?Все ли еще грохочут взрывы над Сталинградом?»И на крутых волнах — в море хмуром — моряк,вглядываясь во тьму, среди влажных созвездийкрасную ищет звезду дальнего огнеградаи ощущает сердцем, как она обжигает, —он хотел бы потрогать гордую эту звезду,скорбной этой звезде слезы свои отдать.Люди и волны кричат городу, алой звезде:«Город, сомкни лучи, закрой стальные вратаи ощетинься славным окровавленным лавром,пусть за морем штыков, перед грозным сияньемтвоих воспаленных глаз, съежится в страхе ночь».Вспомнив Мадрид, испанецмолит: «Брат, не сдавайся,не сдавайся, столица, слышишь, город, держись!»Из земли проступает вся пролитая кровьИспании, — проступает во имя Испании снова.Спрашивает испанец, привставая с земливозле стены расстрелов: жив ли еще Сталинград?Черных глаз вереница из глубины застенковстены камер буравит именем славным твоим.Кровь героев твоих Испанию пробуждает:ты душу ей отдал в год, когда она порождаласвоих героев, как ты сегодня их порождаешь.Испания знает, что значит быть одинокой, — лишь тыпоймешь ее, Сталинград, бьющийся в одиночку.Испания рыла ногтями твердую землю свою,когда Париж был красив, как никогда прежде.С испанского дерева кровь текла ручьями, а Лондон(как поведал об этом Педро Гарфиас[288], поэт)ухаживал за лебедями и подстригал газоны.Этот удел сегодня выпал девушке стойкой —стужа и одиночество осаждают Россию.Тысячи гаубиц рвут сердце твое на куски,жадной стаей к тебе сползаются скорпионы,чтоб ядовито ужалить сердце твое, Сталинград.Пляшет Нью-Йорк, в раздумье Лондон, а ячертыхаюсь, кричу — сердце устало терпеть,и ваши сердца усталитерпеть, уже мы устали жить, дышать в этом мире,который своих героев оставил одних умирать.Вы покинули их? Что же — придут и за вами!Вы покинули их?Вы хотите, чтоб жизньскрылась во мглу могил, чтобы улыбку людейперечеркнула навеки смертная мука и грязь?Почему вы молчите?Ждете, пока на Востоке станет побольше мертвых?Пока они не закроют полностью ваше небо?Но тогда и для вас останется только ад.Миру осточертели маленькие геройства,когда на Мадагаскаре полчище генераловхрабро уничтожает пятьдесят пять обезьян.Миру осточертели осенние ассамблеи,где председателем зонтик.Сталинград, мы не можем к стенам твоим пробиться,город, мы далеко!Мы — это мексиканцы, арауканы, мы —патагонцы, гуарани,уругвайцы, чилийцы —нас миллионы людей.К счастью, в семье людей есть отважный сородич,но до сих пор, отец, мы не пришли на помощь.Огненный город, держись, пока мы сможем прийти —тонущие индейцы, чтобы на стенах твоихзапечатлеть поцелуй сынов, спешивших к тебе.Пусть еще не открыли второго фронта, но тыне сдаешься, хотя железо и пламя будут тебятерзать и ночью и днем.Хотя ты и умираешь, ты не умрешь, Сталинград!Люди твои не знают смерти: они продолжаютдраться там, где упали замертво, — это будет,пока победа не дастся в руки тебе, Сталинград.Пусть эти руки устали, изранены и мертвы, —новые алые руки, когда эти руки падут,посеют на пашнях мира кости твоих героев,чтобы твое зерно покрыло всходами землю.

Из поэмы «Всеобщая песня»

Гимн возвращенияПеревод Л. Мартынова

Родина, родина, плотью и кровью я снова с тобою.Встреть же меня, как сына. Слышишь: я полонпесен и плача!Прими жеэту слепую гитару,этот разум, блуждавший по миру!Я уходил, чтоб с сынами земли повстречаться,вышел я павших искать с именем твоим снежным,вышел я дом построить из твоей древесины свежей,раненых героев твоей озарить звездой!Нынче в твоем существе я хочу позабыться.Дай же мне светлую ночь струн своих проникновенных,дай твою ночь корабля, дай твое звездное небо.Родина, хочется мне тень поменять. И хочу яновою розой владеть. И хочу положить яруку на тонкий твой стан. И на выжженных моремскалах сидеть я хочу. Колебанье пшеницыостановить я хочу и в колосья вглядеться.Флору я изберу, высохшую от селитры,нить ледяную спряду из колокольного звона.В честь твоей красоты сотку я венец прибрежныйиз одинокой твоей и прославленной пены.Родина моя, окружена тысонмом воинственных вод. Соединилисьсера в тебе и орел.В горностайно-сапфирнойюжнополярной руке твоей искрится каплячистого света людского, чтоб им озарилосьи воспылало враждебное небо.Родина, свет свой храни! Колос надеждыда не погибнет в слепой атмосфере смятенья,ибо достался на долю земли твоей дальнейсвет этот трудный —судьба людская.Ты защищаешь цветок небывалый,что расцветает, загадками полон,здесь, в необъятной Америке спящей!

Вершины Мачу-ПикчуПеревод М. Зенкевича

XI

Сквозь блеск неясный и смутный,сквозь каменный мрак дай мне протянуть руку,пусть затрепещет во мне, как птица, плененная тысячу лет,древнее сердце забытого человека!Дай позабыть мне сегодня счастье, широкое, словно море,ведь человек шире, чем море со всеми его островами,нужно упасть в него, как в колодец, и кверху со дна поднятьсяс ветвью скрытой воды и затонувших истин.Дай мне забыть широкий камень, мощность пропорций,огромность размеров, гранитные соты,квадраты и дай мне скользнуть рукоюпо гипотенузе терпкой крови и кремнезема.Когда словно подковой бурых надкрылий яростный кондорбьет по вискам моим, налетая,когда ураган хищных перьев взметает темную пыльс диагональных лестниц — я не вижу быстрой птицы,не вижу слепого цикла ее когтей.Я вижу древнего раба, уснувшего в поле,я вижу тело одно, тысячу тел, мужчину, тысячу женщинпод черным шквалом, черных от ливня и ночи,окаменевших тяжко, как статуи:Хуан Глотающий Холод, сын звезды зеленой,Хуан Босоногий, внук бирюзового камня,поднимись родиться со мною, брат мой.

XII

Восстань, о брат мой, к рожденью со мною.Протяни мне руку из зоны глубокойтвоего распыленного страданья.Ты не вернешься из каменной глыбы.Не вернешься ты из веков подземных.Не вернется твой голос окаменелый.Орбиты глаз твоих не вернутся.Взгляни на меня сквозь толщу земную,землепашец, ткач, пастух молчаливый,укротитель ставшей ручною ламы,каменщик на лесах строительств,водонос тех слез, что пролили Анды,ювелир с истертой на пальцах кожей,земледелец, за свой посев дрожащий,гончар, погрязший в месиве глины,несите все к чаше новой жизнипогребенные старые скорби ваши.Шрамы и кровь вашу мне откройте,скажите: меня за то покарали,что в камне нет драгоценного блеска,что земля не дает ни камней, ни зерен.Покажите тот камень, где вы упали,то дерево, где вас распяли когда-то,искрами древних кремней осветитестаринные ваши лампады и плети,которыми вас стегали по ранам,топоры покажите с кровавым их блеском.Говорить я устами вашими буду.Через землю всю ко мне протянитеумолкшие ваши, истлевшие губы,всю долгую ночь говорите из бездны,как будто к вам якорем я прикован,обо всем расскажите мне — цепь за цепью,звено за звеном и шаг за шагом,наточите ножи, что вы сохранили,вложите их в сердце мое и в руку,как реку широкую желтых сверканий,как реку истлевших давно ягуаров,дайте оплакать часы, дни, годы,века слепые, столетья созвездий.Дайте молчанье мне, воду, надежду.Дайте борьбу мне, железо, вулканы.Прильните телами ко мне, как магниты.Проникните в губы мои и вены.Говорите моими словами и кровью.

Землю зовут ХуанПеревод Инны Тыняновой

Освободители, за вами шел Хуан,за вами шел народ, трудился и боролся,ловил он рыбу, и пахал он землю,и опускался он в сырые шахты,и версты всех дорог шагами мерил.Во всех концах его зарыты кости,но он живет, вернулся он на землю,он снова родился растеньем вечным.Вся ночь нечистая вокруг него сгустилась,чтоб поглотить его, но вновь сияетсвоей непобедимою улыбкойего лицо сквозь зарево зари.Его связали — разорвал он путы,солдат-народ, решительный и смелый.Его убить хотели — он здоров,как яблоко налит румяным соком.Ему рубили руки — больше силыв руке его, карающей врагов.Его зарыли — но опять шагаетон рядом с нами с песней на устах.Хуан, перед тобою все дороги,Хуан, тебе открыты все ворота,земля твоя, и рождена тобою,твоею кровью, правда на земле.Враги тебя не могут уничтожить,ты — древо человеческой свободы,ты — древо вечности, твоим корнямзащитою послужит сталь сегодня,защитою твое величье нынев Советской Родине; ей не страшныукусы издыхающего волка.Ведь из страданья новый строй родился,а из него свобода родилась.Так поднимай, народ, свободы знамя,держи его руками всех погибших,неси его руками всех живых,соединенными в одно пожатье,иди вперед, в решительный, последний,единый бой, к своей звезде лучистой,пускай единым светом засияетлицо непобедимое твое.

Ода надеждеПеревод О. Савича

Над морем сумерки…Вот середина жизни.На виноградиныпохожи волны;небо одиноко.Меня все это наполняет,переполняет:и море — целиком,и небо — целиком,движение,пространство,валов отрядыв белых шапках пены,земля оранжевого цвета,горящий поясумирающего солнца,все, всеподарки жизни,и птицы,летящие поспешно к снам своим,и море, море,и запахизумительный,и соли звучный голос…Мы,люди,у воды живимв борьбе,в надежде;у моря мы живемнадеждой.И волны суше повторяют:«Все, все свершится».

Ода ПоэзииПеревод О. Савича

Почти полвека по дорогамс тобой, Поэзия, иду.Вначалеты мне опутывала ноги,и падал я ничком на землюиль в лужу, как в могилу;тогда глаза я опускал,чтоб видеть звезды.Позднее обнимала ты меняруками женщины влюбленнойи проникала в кровь мою.Потомты превратилась в кубок.Великолепно былоидти и расточать тебя(а ты все неразменна),идти и одарять водой неистощимой,идти и видеть, как срывалась капляи падала в сгорающее сердце,и возрождалась вновь из пепла.Но этого мне тоже было мало:так много я прошел с тобою,что уваженье потерял к тебе.Ты больше не былатуманною наядой,заставил я тебя работать прачкойи в хлебной лавке хлебом торговать,и ткать с ткачихами простыми,и на заводе по металлу бить.И ты все шла со мной по миру,но больше не былацветущей статуей, как в детстве.Железным голосомтеперь ты говорила,а руки стали тверже камня,и сердце стало колоколом звонким.Ты хлеб пекла и раздавала,ты помогала мне ничком не падать,ты мне товарищей искала —не женщину одну,не одного мужчину,а тысячи, мильоны душ.Поэзия, мы вместе былив бою и в стачке,на демонстрациях, и в гаванях, и в шахтах,и я смеялся,когда твой лоб был вымазан в углеили пахучими опилками увенчан.И больше мы не спали на дорогах.Нас поджидали группырабочих в свежевымытых рубашкахи с красными знаменами.Поэзия,была ты раньше робкой до отчаянья,теперьидешь ты во главе процессий.Привыкли все к тому, что ты одета,как еженощная звезда.Хоть молния порою выдавалатвое высокое происхожденье,но ты свои задачи выполняла,шагая вровень с шагом всех людей.Я попросил тебя, чтоб стала тыполезной и пригодной,как все металлы, как мука;чтоб ты была готова плугом стать,станком и инструментом,и хлебом, и вином;чтоб ты была готовасражаться врукопашнуюи обескровленною пасть.И вот теперьблагодарю тебя, Поэзия,жена, сестра, невеста или мать.Благодарю, волна морская,цвет апельсиновый и знамя,рожденье музыки,мой золотой, мой длинный лепесток,подводный колокол,неисчерпаемая житница.Благодарю тебя,земля всех дней моих,головокружительное небо,кровь моя,за то, что ты меня сопровождалаот самой разреженной высотыдо бедняков за бедными столами;за то, что в душу мне вложилажелезо и огонь холодный;за то, что подняла менядо незначительных и самых трудныхвысот простых людей;за то, что раздаю себя,а ты по-прежнему неистощима:ты разливаешь в мире свежесть крепкуюи пылкость чистую свою,как будто времяменя за шагом шаг уводит в землю,но позволяет вечно течь потокуПоэзии моей.

Ода желтому цветкуПеревод В. Столбова

На фоне лазурного небаволнуется синее море…На фоне лазурного небагорсточка желтых цветов.НАСТУПАЕТ ОКТЯБРЬИ как грозно бы ни было море,море — миф, воплощенный в пространство,с его назначеньем высокими закваской его штормовой.Все равнона земле золотитсямаленькое растение,и мы уже глаз не отводимот матери нашей земли.Прах мы есмь и останемся прахом.Пламя, вода или ветерне наша судьба.Только землей мы станем,только сырой землею,а может быть,желтымцветкомна земле.

Прошу тишиныПеревод П. Грушко

Сейчас я хочу покоя.Считайте, что я отсутствую.Я глаза на миг закрываю…Пять вещей сейчас мне нужны,пять особо важных корней.Во-первых, безбрежность любви.Во-вторых, любоваться осенью:мне не жить, если листья не будутслетать, сливаться с землей.В-третьих, зимние дни,ливень любимый и нежностькостра на свирепом холоде.В-четвертых, спокойное лето,круглое, как арбуз.В-пятых, твои глаза.Матильда[289] моя, желанная,не заснуть мне без глаз твоих,без взглядов твоих мне не жить,я с легким сердцем сменяювесну на взгляды твои.Друзья, это все, что мне нужно:ничто — и почти что все.А теперь я вас не держу…Я столько прожил, что вскорезабудут меня поневоле,стерев с доски мое сердце,желавшее жить бесконечно.Но то, что прошу тишины я,не значит, что я умру.Со мною все это иначе:я буду и дальше жить.Я есть и быть продолжаю.Просто внутри менябудет силы копить пшеница,чтобы зерна, раздвинув землю,над землей увидали свет,но земля-праматерь темна,вот так же темно и во мне:я похож на колодец, в чьи водыночь роняет звезды свои,чтобы в поле уйти налегке.Понимаете, прожил я столько,что хочу прожить еще столько же.Никогда я не был так звонок,так богат поцелуями.Как прежде — все еще утро.Свет летит со своими пчелами.Оставьте меня с рассветом.Позвольте мне снова родиться.

Скатерть для всехПеревод П. Грушко

Лишь только позвали к столу,как сорвались с места тираныи случайные их кокотки,и было смешно смотретьна этих ос пышногрудых,спешащих в компании бледных,несчастных общественных тигров…Черствого хлеба кусоксъел пахарь в открытом поле,в одиночестве, поздним вечером.Вокруг колосилась пшеница,но не было больше хлеба,он ртом голодным смолол его,глазами голодными съел.В синюю пору завтрака,в час ленивой жаровнипоэт, отстраняя лиру,нож достает и вилку,и ставит на стол стакан,и рыбаков созываетк мелкому морю тарелки.В языках горящего маслакартофелины негодуют,ягненок на углях как золото.Снимает одежды лук…Тягостно есть во фраке —ощущенье, что ешь в гробу.А есть в монастырских стенах —все равно что есть под землей.В одиночестве горько есть,но не есть — словно в бездну упасть,словно рухнуть в зеленую пропасть:будто цепь из крючков рыболовныхпротянулась от сердца к желудку,разрывая тебя изнутри.Голод похож на клещи,на клешни разъяренных крабов.Он сжигает, но без огня:голод — пожар холодный.Так давайте же сядем за столсо всеми, кто голодает,и расстелим длинные скатерти,поставим солонки озер,и хлебы размером с небо,и горы клубники со льда,и лунообразное блюдо,за которым всем хватит места.Я сейчас одного лишь прошу:справедливости завтрака.

ОпасностьПеревод П. Грушко

Предупредили: осторожней,не поскользнитесь на паркете,на мокрой глине, на снегу.Ну что ж, сказали мы, на льдумы постараемся не падать.Но вышло так, что под ногамивсе начало внезапно плыть,и все мы стали кувыркаться.А это кровь была.Онатекла из секретариатов,с постов, захваченных разбоем,текла по мраморным ступенями затопила поле, город,редакции газет, театры,хранилища людского пепла,полковничьи застенки.Кровьокопы с верхом залила,струилась из войны в войну,по миллионам мертвых глаз,которые лишь кровь видали.Так было — я могу поклясться.Возможно, в жизни вы скользилилишь на снегу или на льду.Мне выпала другая доля —оскальзываться на крови.

ЛенивыйПеревод П. Грушко

Металлические предметыбудут летать между звездами.Изможденные люди взлетят,чтобы луну обесчеститьи построить на ней аптеки.В пору спелого виноградамежду морем и Кордильерамиоживает внезапно вино.В Чили пляшут черешни,распевают смуглые девушки,на гитарах блестит роса.Солнце стучится в дверии творит чудеса с пшеницей.Первое вино — розовое,словно новорожденный,второе вино — крепкое,как словцо моряка,а третье вино похожена топаз, на мак, на пожар.Есть земля у меня и море.У жены большие глаза —два диких лесных ореха.Под вечер волна облачаетсяв зеленый и белый наряд,и на пене прибоя лунаспит, как морская невеста…Я планету менять не хочу.

Минута песни в честь Сьерра-МаэстрыПеревод С. Кирсанова

Как просят тишины, прощаясь с нами,когда пора нам возвратиться в землю, —так я прошу одной минуты, чтобывсе голоса Америки звучали.Одной минуты задушевной песнипрошу у вас я — в честь Сьерра-Маэстры.На этот раз забудемте о людях,на этот раз прославим эту землю,что в тайнике горы хранит ту искру,что на лугах пожаром разгорелась.Я воспеваю заросли густые,и жесткость твердой каменной постели,и ночь тревожных и неясных шумовс дрожанием мерцающих созвездий,гор тишину нагую и загадкусвоих знамен лишенного народа,пока борьба не вспыхнула повсюдуодним костром всеобщего восстанья.Спустились бородатые солдаты,чтоб мир на их отчизне утвердился.Сейчас все прояснилось, но в то времятуманною была Сьерра-Маэстра[290].И я прошу минуты общей песнио Подвиге — единодушным хором.И вот какими я начну словами,чтоб вся Америка их повторила:«Глаза откройте, братские народы,есть и у вас своя Сьерра-Маэстра!»

Из цикла «Сто сонетов о любви»Перевод М. Алигер

Утро

Имя растенья, вина или камня — Матильда.Имя того, что рождается и существует.Слово, в чьем росте внезапно рассвет наступает,слово, в чьем лете взрывается пламя лимонов.В имени этом бегут деревянные шхуныв синем сигнальном огне беспредельного моря,буквы его — это светлые струи речные,те, что впадают в мое обызвествленное сердце.Имя, которое я под вьюнками нашарил,словно бы двери подземного тайного хода,хода, ведущего к благоуханию мира!О, затопи меня, ртом обжигающим рухни,высмотри душу своими ночными глазами,но разреши в твоем имени плавать и сном забываться.

Полдень

Могу ли я забыть, что эти рукисухие корни розы оживили,что каждый след твой вспыхнул ноготками,с природой в полном мире и согласье?Мотыга и вода, твои ручные звери,кусают и облизывают землю,и с ними ты трудом высвобождаешьгвоздик обильных пламенную свежесть.Любовь и честь рукам твоим, как пчелам!Землею рождены такие руки,они мое возделывают сердце,и вышло так, что, обожженный камень,с тобою рядом я пою, вспоенныйлесной водой, — я, дело рук твоих!

Вечер

От горя до горя идет островами любовь,и корни пускает, и их орошает слезами,и тихое хищное сердце бежит,и этого бега никто никогда не избегнет.Мы ищем с тобою пространства, пристанища, новых планет,где белая соль на косы твои не легла бы,где б не был виновен я в том, что печали растут,где хлебу жилось бы свободно и без агонии.Мы ищем планету в далекой дали и в листве,суровую степь и необитаемый камень,где можно построить своими руками гнездо.Мы просто любили, без слова, без раны, без зла,и это была не любовь — обезумевший город,и жители этого города на старых балконах бледнели.

Ночь

Думаю, эта эпоха, когда ты любила меня,минет и сменится новою синею эрой,новою кожей на этих же самых костях,новой весною, открывшейся новому взгляду.Те, что случайно связаны вместе сейчас,между собою беседуя высокомерно, —члены правительств, прохожие и торгаши, —больше никто их за ниточки дергать не станет.Сгинут куда-то жестокие боги в очках,все лохмачи плотоядные с книгой под мышкой,всякая-разная мелкая мошка и тля.Чтобы увидеть только что вымытый мир,новые очи откроются, омытые новой водою,и без страдания новые нивы взойдут.

Колокола РоссииПеревод П. Грушко

Однажды я брел по безмолвной заснеженной шири,и вот что случилось —послушай, родная, про случай туманный:мороз над пустынною степьюразвесил ледышки своих ожерелий,и шкура планеты блестела,покрыв обнаженное тело России,а я, раздвигая скелеты берез,в предвечерье огромномшагаю, вдыхаю пространствои слушаю пульс одинокого мира.Тогда-то и взмылиз безмолвия голос земли полуночной,за голосом голос,вернее, всемирное многоголосье:глубокий басовый удар,неумолчный металл непроглядного мрака,поток этот медленный — голос таинственный неба.В округлые высивзмывал этот вызвон небесного камняи падал во мглу водопадом серебряной скорби,вот так я в дорогеи встретился с колоколами России,с глубинным ознобом их звонаво тьме поднебесной.Набаты, набаты огромной вселенной, далекие гулыв глухом безмятежье зимы,что трепещет, как знамя,как белое рваное знамя, вонзенное в полюс.Набаты сражений, поющие хрипло о битвах,о крови, сожженных домах, поражениях горьких,а позже — о стягах победных, увенчанных светом.И вот я сказал, обращаясь к метели, к зарницам,к себе самому, к переулку,где слякоть припудрена снегом:война отступила,похитила нашу любовь, — обгоревшие костиустлали поля на исходе безжалостной жатвы…Ответом мне древние были набаты,гудевшие в сумрачном свете,как в зеркале мутном,как в городе, канувшем в озеро, —так колокол яростный в грозных своих перегудахвызванивал если не месть,то печаль обо всех бездыханных героях.Был колокол каждыйкак ветка, ронявшая гром и напевы,певучие всплески железалетели к сиянью луны белоснежной,мели омертвелые чащи,где спящие сном беспробудным деревьявздымали вселявшие страх неподвижные копья.Над полночью колокол тек,как река, уносившая корни, молитвы,невест и могилы, солдат и святых, урожаи,пожары и ульи, и крики младенцев.А с царской главы,с одинокой короны, отлитой в туманев кровавых и огненных кузницахсредневековыми мастеровыми,слетала пыльца изумрудно-кровавого звона;и как испареньенад стадом промокшим, дыханье и запахмолящихся в церкви холоповокутали золотую корону под звон погребальный.Но в далях за сиплыми колоколамиуже громыхают раскаты:пожар революции ало окрасилберезовый саван, облитый росою,взрывается мак,лепестками багряными землю усыпав,и армия молний вторгается в спящие степи.Внемлите заре, распустившейся в небе,как роза, и общему гимнуочнувшихся колоколов,возвестивших Ноябрьское солнце.Подруга моя, я бродячий поэт,воспевающий радость земную,науку цветенья и хлеб на столе,необъезженный ветер и мед добросердый,в напеве своем я приветствуюдом человека, жену человека, мечтаюо том, чтобы терпкая радостьпроникла в сердца всех живущих.Я все, что творится, вбираю,как колокол полый, и возвращаю планетегорластыми благовестами колоколен весенних.Прости меня, если порою набат невеселый,который сорвался с души моей мрачной,колотит руками полночнымив двери пшеничного полдня, — не бойся:есть время у колокола,есть веселый напев, ожидающий часа,когда голубей своихвыпустит в небо и радость, как веер,раскроет над миром —всемирную громкую радость.Набаты былого, грядущего, горла басовыев глуби людских сновидений.набаты пожара и бури, набаты баталий и злобы,набаты пшеницы и сельских собраний,набаты всех свадеб на свете и мира на свете,заплачем, набаты, запляшем, набаты,споемте, набаты, — восславимбессмертье любви,это солнце, луну, океаны и землю, —осанну споем человеку!

ГородПеревод Л. Осповата

Городские предместья с гнилыми зубамии голодными стенами,заваленные отбросами:раскиданный мусор,мертвое телооблеплено зимними мухами,и нечистоты.Сантьяго,столица родины,прильнувшая к горной цепи,к снежной флотилии,злое наследиецелого века сеньор в корсетахи кавалеров с холеными бородками(трости, серебряные брелоки,когтистые лапы в перчатках).Сантьяго, доставшийся нам в наследство,грязный, кровоточащий, заплеванный,горький и бездыханный,таким мы тебя унаследовалиу господ после их господства.Как умыть тебя,город, сердце наше,проклятый сын,каквозвратить тебе истинный облик, весну,благоухание,жить с тобою живым,пламенеть твоим пламенем,зажмурившись, вымести твою смерть,чтобы ты воскрес и расцвел,и дать тебе новые руки и новые очи,человечьи дома, цветы в рассветных лучах!

ЗаключениеПеревод Л. Осповата

Матильда, дни или годыво сне, в лихорадке,здесь или там,пригвожденный,с перебитым хребтомя истекал доподлинной кровью,то погружаясь в небытие,то пробуждаясь:больничные койки, чужеземные окна,белые халаты сиделок,ноги словно в цепях.Потом — эти странствияи вновь мое море:твоя голова в изголовье,твои руки, как птицы,в лучах моего светанад моей землей.Как это было прекрасно: жить,когда ты живешь!Мир становится самым лазурным и самым земнымпо ночам, когда сплю,огромный, в кольце твоих быстротечных рук.

ХУВЕНСИО ВАЛЬЕ[291]

«Я руки окунаю в воду моей земли…»Перевод М. Дубина

Я руки окунаю в воду моей земли.Вода моих корней железом пахнет, серой,чтоб борода моя росла густой и твердой,чтоб грудь моя, как колокол зеленый,гудела бронзой, гулко и светло.Я — капитан полуденного неба.Внутри меня земля. А я — пастухдеревьев и животных. Навожу япорядок в красках дня и ароматахи, вдохновенный, воду поднимаю,как радуге достойный монумент.Меня сжигают золотые сны. И тайнамоих времен во мне пылает жарко,кипит, цветет, как сейбы древесина,и корни в ребрах у меня растут.Меня венчает солнце теплой дланью,пронизывая радостным стеклом.Да, я приду. Хотя мои ступниеще завязли в глине, из которойя сотворен. Бежит еще по жилам,пульсируя, земное молоко.Я выхожу из глины. У меняеще болит и ноет пуповина,меня соединяя с бороздой.Я выхожу из глубины, как колос.И в глубине моя любовь и мука.Я вверх ползу, как чистый виноград.Вино поет в моей крови. И в корнея утверждаю самого себя.Он — Библия моя. Я слышуего, к своей земле припав.

Песнь водеПеревод Риммы Казаковой

Вода, голубая, прозрачная, хрустальная,рождается вместе с потоком твоих волоси, падая вниз, у ног твоих ищет пристанища.Я воду пью, и запах воды, и тень ее,ту светлую воду, ту свежую воду, что вверхбессонною ниточкой тянется, словно растение.Воду пью, гимн глубине ее выросиз темных моих глубин, которыми я предчувствуюводу-небо, воду-бокал, воду-ирис.Пей, Мария, холод ее слез.Отдай свой рот прохладному рту воды,отдай свою жизнь этой дороге из роз.От теплых ног на теплой сонной земледо буйных прядей волос — все погрузи в воду,живою слезой растворись в ее хрустале.Наклонись и, когда твой лоб коснется камня,встав на колени, ищи корень воды в земле,плача, жаждущим ртом и руками.

НИКАНОР ПАРРА[292]Перевод М. Алигер

Каталина Парра

Город странный и большой,Край земного шара…Бродит в нем единственнаяКаталина Парра.Целый год миновал,О тебе я не слыхал,Но тебя не забывал,Каталина Парра.Дождевая пеленаНа землю упала.Куда ты бедная, одна,Каталина Парра?Ах, если б мог я знать!Ничего не знаю!Как живешь ты, бедная,Каталина, бледная?Что бы я не говорил,Лишь одно я знаю:Твердо верю, что тебяСнова повидаю.Даже если издалиЯ тебя увижу,Буду рад, дитя мое,Каталина Парра!Сколько раз в стихах моихТы была воспета,Девочка — сияниеУтреннего света.Ах, погасшая любовь,Тусклая лампада,Ароматный твой цветок —Вся моя отрада!

Есть один счастливый день

Я посвятил этот вечер одинокой прогулкеПо забытым улочкам моей деревни,Провожаемый сумерками — добрым другом,Пожалуй, единственным, что со мной остался.Все совсем как тогда. На улицах осень,И светильник тумана рассеянно светит,Только время вторглось и все захлестнулоПоблекшим плащом своего унынья.Никогда я не думал, ни на минуту, поверьте,Возвратиться на эту дорогую мне землю,Но сейчас, возвратившись, не понимаю,Как я мог от ворот ее так удалиться.Но ничто не меняется, ни белые стены,Ни деревянные старые двери.Все на месте; как прежде, ласточки вьютсяНад самой высокой колокольней;Улитки в саду, и мхом зеленеютСтарых камней сырые ладошки.Никакого сомненья, это — царствоОблетевшей листвы и синего неба,Где каждый предмет отмечен своеюНеповторимой и кроткой легендой.И я узнаю даже в сумерках раннихПокойной бабушки взор небесный.Все это трепетно и незабвенноПришло ко мне в юности первоначальной:Почта на площади с самого краю,Старые камни, сырые стены.Боже мой, право, никто не умеетДорожить хоть минутным, но истинным счастьем,И когда оно чудится страшно далеким,Вот тут-то оно и стоит с нами рядом.Ах, бедняк я, опять мне твердит словно кто-то,Что жизнь — это только всего химера,Сновиденье, не знающее предела,Мимолетное облачко над вселенной.Но давай по порядку, болтаю без толку,От волненья моя голова закружилась.Так как я пустился в свое предприятьеС наступлением сумерек и покоя,Как бесшумный прибой, одна за другоюВозвращаются овцы в свои загоны.Я приветствовал каждую персональноНа тропинке, ведущей к знакомой роще.А когда я встал перед этой рощей,Что прохожих щедро поила шумом,Сокровенной музыкой неизъяснимой,Я припомнил о море, считая листьяВ честь сестер моих, умерших в раннем детстве.Превосходно! Дорогу свою продолжаю,Словно тот, кто живет, ни на что не надеясь;Прохожу не спеша мимо мельницы нашей,Замедляю шаги перед входом в лавку:Запах кофе всегда остается тот же,И луна все та же над головою;Меж рекою прошлого и настоящимНикакого различия я не вижу.Узнаю это дерево без ошибки,Мой отец посадил его у калитки.(Дорогой мой отец, когда был он счастлив,Он был лучше окна, открытого настежь.)На высотах этих я ощущаю,Обнимает меня хрупкий запах фиалок —Мать моя их растила с такой любовью,Чтоб излечивать ими печаль и кашель.Сколько времени в мире с тех пор миновало,Я не мог бы ответить даже примерно.Все такое же точно: всенепременноСоловей и вино на столе накрытом.Мои младшие братья об эту поруВозвращаться должны бы домой из школы.Только время смело это все бесследно,Словно белая буря, песчаная буря!

Вольные стихи

Белый глаз мне ни о чем не говорит.Долго ль, что ли, умным притворяться?Завершенье мысли? Для чего?!Мысли надо выпускать на волю!В хаосе — свое очарованье.У летучей мыши схватка с солнцем.Никому поэзия не в тягость.А фуксия парит, как балерина.Грозы без величья надоедают.Я пресыщен дьяволом и богом.Дорого ли стоят эти брюки?Рад жених отшить свою невесту.Ничего противней неба нету.Не вступают в спор о том, что ценят.А фуксия парит, как балерина.Кто на скрипке плавает — потонет.Девочка венчается со старцем.Бедные не знают, что болтают.Ничего не вымолишь любовью.Грудь полна не молоком, а кровью.Пение для птицы — развлеченье.А фуксия парит, как балерина.Раз я был готов с собой покончить.Соловей сам над собой смеется.Совершенство — что туннель бездонный.Все прозрачное нас привлекает.Сколько высшей радости в чиханье.А фуксия парит, как балерина.Нет девиц и некого бесчестить.В искренности есть своя опасность.Жизнь я побеждаю лишь пинками.Между грудью и спиною — бездна.Дайте умереть тому, кто умирает.Ванная — мой сокровенный храм.А фуксия парит, как балерина.Окорок домашний нарезают.Венчики цветов показывают время.Продают по случаю распятье.Есть у старости свои награды.Похороны лишь в долги вгоняют.Бог Юпитер страсть изверг на Леду.А фуксия парит, как балерина.Все еще в лесу мы существуем —Разве вам не слышен шелест листьев?Мне никто не говорит: ты бредишь,Значит, все что говорю я, верно.Кажется мне: правота за мною,Я ведь тоже бог в какой-то мере,Я творец, что ничего не создал,Раззевавшийся, что было мочи.А фуксия парит, как балерина.

Виго. «За хлеб и свободу». Линогравюра. 1952 г.

ХОРХЕ ТЕЙЛЬЕР[293]Перевод С. Гончаренко

Ключ

Так доверься осеннему ветру. Откройся без словэтой тихой реке в берегах, желтизной обоймленных,где по илу придонному в сонных свинцовых затонахбродят ощупью призраки смытых когда-то мостов.Знаю: руки твои — это ключ, отмыкающий летов старой мельнице той, где душа моя долго спала,где невнятные тени бормочут в пыли полусвета,где разбойничьим посвистомчерные всадники ветра,в деревнях с колоколен сорвавшие колокола,свищут, плещут плащами, над ветхою крышею рея…Пусть же дни облакамиплывут в небесах твоих глаз…Мы не будем будить наше чутко уснувшее время.Ты услышишь, как счастьекрылами касается нас.

Моему отцу, коммунисту

В час, когда, захлебнувшись закатом,осеннее сонное солнцеищет ощупью запах забытых весенних ветвей,мой отец в дряхлом «додже»по горной дороге трясетсяк деревушке, похожейс обрыва на птицу в траве.Или, может, бредет через ржавую топьв резервацию арауканцев[294],чьи поля тихо тают,как будто чернеющий снег,чтобы им рассказать про тот день,когда земли начнут размножаться,как хлеба или рыбы, —и правды им хватит на всех.Вот уже тридцать летоб аграрной реформе твердит они поет «Интернационал» —и хоть голос не бог весть какой,с голосами крестьян, рыбаков, с голосами рабочими слитый,он могучим мотивом плывет надо всею землей.Окруженный друзьямина фабрике, дома и в поле,в профсоюзе, в подполье и на площадях городов,он — лишь горстка семян,у которых завидная доля:прорасти прямо к солнцу лесами весенних миров.Его вера прекрасна —как будто сиренью настоянный ветер.И хочу я, чтоб сам он дожил до зари над страной,когда улицы станут носить именаРекабаррена или Лаферте(в тридцать первом он с ним подружился — поверьте,что тогда коммунистом был только герой).Я хочу, чтобы внукам по яблонеруки его посадили,чтоб входил он в свой собственный,пахнущий деревом дом,чтоб еще много лет«Марсельезу» он пел в годовщину Бастилиив честь отца своего:тот ведь был уроженцем Бордо.Чтобы смог, наконец,он спокойно с друзьями собраться:не на митинг — а просто за щедрымкрестьянским столом,чтоб, заботы забыв, от души он сумел рассмеяться,запивая жаркое студеным и терпким вином.В этот час, когда тонет в закатеосеннее сонное солнце,мой отец,чтобы проще про рай на земле объяснить —и живей,знаю, вновь через горы на стареньком «додже» трясетсяк деревушке, похожейс обрыва на птицу в траве.

ЭКВАДОР

ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ[295]Перевод О. Савича

Одиночество и чайка

Моря белый блокнот —чайка, весть или птица,разворачивает полетна две путевых страницы.Чайки сестра морская —одиночество без границ,чего-то еще ожидая,вздыхает и смотрит на птиц.Насекомые и растеньяизрыли всюду пески:сигнальные искаженьяподземной страстной тоски.Здесь, в центре всего, как ленник,живу среди птиц морских,сам свой собственный пленник,товарищ развалин немых.И вижу и слышу невольно,как дождь в доспехах идети по одиночеству больножидкою шпагой бьет.

Сигналы

Как дверца узенькая, зеркаловедет в загадочность кристалла:за светом ледяным немеркнущимвнимательные ждут сигнала.Посланье из другой вселеннойв глуби зеркальной открывается,блеснет кометою мгновенной,и глаз, ослепнув, сомневается.Брильянтами сияет черными,купаясь в свете неизвестном,сигнал живущих по ту сторонуот нашей жизни в мире тесном.И ловит неводом лучистымфигуры, символы и линиито зеркало со светом чистым,хранилище предметов синее.Глаз караулит, глаз впивается,за перспективой ждет движенья;но в цвет дневной он упираетсялишь в ироничном отраженье.И слух охотничьею сукойподстерегает дичь украдкою,но ловит только призрак звука,скрепленный, как пером, догадкою.Душа, расстанься с оболочкою,и глубь зеркальную мгновеннопрочертит лопнувшею почкоюпослание другой вселенной.

Апрель-водяной хмель

Время, когда сердце хотело б скакать разутым,как у девочки, грудь вырастает у дерева,а нас охватывает страсть писать наши вещиласточкиными перьями.Эти лужи — будто бокалы с чистой водою,ее взмах крыла или травинка морщинит,и как синий прилив этот воздух стеклянный,где лодочка насекомого медленно стынет.Вода с удовольствием сандальями шлепает,москиты просеивают молчанье природы,и воробьи подбирают клювом жемчужинухорошей погоды.

Портрет испанца Сант-Яго Карреры

Глаза за нами следуют, блистая,из-под бровей, как хищных два зверька,и в них мерцает нежность золотаяпод отблеском смертельного клинка.Луна и зеркало — броня простая —сраженья отражали, как река;и о любви и храбрости сухаяи длинная нам говорит рука.Друг вице-короля и капитан Кастильи,индейцев защищал он шпагой боевой,но в жизни, прожитой в колониальном стиле,стал эшафот последнею главой,и клетку целый день по площади носилис его отрубленною головой.

Вечнозеленый Кито

Идет на пользу свежесть горных кряжейпоющим пленникам-колоколам,индейцам с овощами для продажи,дрова несущим на спине ослам.На лицах кротость, благодушье даже,хотя б спешили люди по делам,и башни светлые стоят на страже:надменность с благородством пополам.Здесь солнце доброе, как хлеб горячий,струится жидким золотом, покане хлынет дождь иль ночь его не спрячет.Под сенью дождевого колпакамечтает Кито, что плывет к удаче,что он — ковчег, а море — облака.

Хуан Безнебесный

Зовусь Хуан, Хуан любой. Я — жительземли, вернее, пленник я с пеленок,тень в платье, прах бродячий, прародитель,я тот же, что и все, — Хуан Ягненок.Моя рука любую вещь освоит —толкать ли колесо, тушить пожары;она мне служит, чтоб цветок построитьи повернуть ключи земного шара.Я распахал удел свой в чистом небе,где проходили облака любые, —он приносил полет, и мирный жребий,и брызги неба — росы голубые.Мое именье — меж межей пространство —голубизну повсюду отражало;сияло мне маиса постоянство,мне стадо облаков принадлежало.Моими пекарями были птицы,а день был житницей с открытым входом,где радость, расцветая, колосится,где Запад созревает огородом.И вот пришли торговцы зеркалами,охотники на ангелов с винтовкойи выменяли облачное пламямое на бусы, дым и голодовку.Убийцы лебедей и свинопасы,чеканщики фальшивых слов унылораскрали звездные мои запасы,и, как морозом, сор луной схватило.я потерял свой хутор синий, милый,и высь, и новь, и свет, что сам посеял;мои небесные поля — могилы,в пустом пространстве ветер их развеял.План золота зари уж мне неведом,зовусь Хуан Лишенный даже клети,и не роса, червяк мне стал соседом, —я потерял сокровище столетий!Лишь синий груз, как раньше, давит плечи,теперь он — купол ледяной, отвесный.Хуан, всемирный инвалид, без речи,я — безземельный, я и — безнебесный.

Одиночество городов

Не зная своего номера,Окруженный стенами и границами.Под каторжной луной,с привязанной к щиколодке вечной тенью.Живые границы встаютна расстоянии одного шага от моих шагов.Нет севера, нет запада, нет юга и востока,есть только размноженное одиночество,одиночество, разделенное на число людей.Бег времени по часовой арене,трамваев сияющая пуповина,церкви с атлетическими плечами,стены, читающие по складам два-три цветныхслова, — все это сделано из одинокого вещества.Образ одиночества:каменщик, поющий на лесах,неподвижная небесная лужа.Образы одиночества:пассажир, погрузившийся в газету,лакей, прячущий портрет на груди.как та, которую мы учили в школе.Треугольник, яйцо, кубическая сахарная головапросветили нас на празднике форм.Только потом появилась окружность:первая женщина и первая луна.Где было ты, одиночество,что я не знал тебя до двадцатилетнего возраста?В поездах, в зеркалах и на фотографияхты всегда рядом со мною.Крестьяне не так одиноки,потому что составляют одно с землею.Деревья — их дети,смену времен года они чувствуют собственным телом,и примером им служат жития святых маленьких животных.Это одиночество питается книгами,прогулками, роялями и осколками толпы,городами и небесами, завоеванными машинами,листами пены,разворачивающимися до границ моря.Все изобретено.Но нет ничего, что могло бы освободить нас от одиночества.Карты хранят тайну чердаков.Слезы сделаны для того, чтобы их выкурить в трубке.Старались похоронить одиночество в гитаре.Известно, что оно проходит по неоплаченным квартирам,что оно торгует платьем самоубийци что оно опутывает посланья, бегущие по телеграфной проволоке.

Безымянный район

В моем районе группами стоят дома и скоти сыплют кучи из мешков серебряным маисом град;свои витрины открывает, запирает небо вдруг,и тыквы спят тяжелым сном вдоль всех дорог;а из пещеры фальшивомонетчика бежит поток;на муле утренние овощи в село спешат;все насекомые с таблицы умножения спаслись,и воздух беспрерывно фрукты щупает рукой.В моем районе держат все цветына маленьких ладошках или в сжатых кулачкахэссенцию молчания земли.И водопад так ловко прячет зеркала свои,и гонит он толпой своих овечек водяных,как стадо, сквозь овраг.В моем районе с лошадьми соседи говорят,подковы подражают голосу колоколов,предупреждают жабы, стоя на часах,когда бегом проходит на ходулях дождь.Звучит небесный, в красках весь, орган,колени преклоняет перед ним ячмень,а горизонт склоняющийся — это вол,который медленно разжевывает даль.

Современная история

С шести утра просыпается дыми без перерыва показывает рукой направление ветра.Скамейки консервируют замороженный сон бродяг,витрины магазинов берут улицу в плени продают ее вместе с фруктами, бутылками и морскими ракушками.Дети делают сложение из хлебов и звезд на своих траурных аспидных досках,и автомобили несутся, не зная,что камень на крутом повороте ждет знака судьбы.Словесный пулемет,пишущая машинка, стреляет по невидимому часовому звоночку.Наковальни делят на части звонкий сон подков,а швейные машинки ускоряют сердцебиение незамужних женщинсреди крутящегося прибоя материй.Вечер увозит большой узел солнца в трамвае.Безработные смотрят на небо, как на корзину с яблоками.Полки́ холодарассеивают группы нищих и бродяг.Продавец рыбы, продавцы газети человек, который размалывает небо на своей шарманке,подают друг другу руки в час ужинав клоаках и под мышками у мостов,где отбросы изображают сади консервные банки высовывают язык.Их тени растут выше островерхих черепичных крыши мало-помалу покрывают город, дороги и ближние поля,пока не задушат в своей груди образ вселенной.

Чертеж человека

Мир покрыт колыбелями,они поют по ночам.Человек живет, нагромождая кубы камнейдля домов грядущих людей.Согнутый климатом и средою,ориентируясь по башням, дымовым трубам иантеннам, ежедневный путник в своем городе,терпящий крушение, начиная с пяти,среди электрической растительности уведомлений, объявлений, реклам.Дрессировщик машин,обитатель небоскребов,ты на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке —белый человек, желтый человек, черный человек.Цветут в его рукахмаршруты поездов и пароходов.В его глазах складываютсяутра, накормленные газетами.Железная дорога шлифует землю,волоча за собою стружки пейзажей,а самолет восстает на географию,ведомый человеком с совершенными руками.Человек кричитв Мехико, в Берлине, в Москве и в Буэнос-Айресе.Вот он, пейзаж нашей ночи:город опоясывается поясом поездов,прожекторы высовывают рожки улитки,и опускается самолет, потерпевший крушение в небе.И поднимается человек, изобретатель грядущего,окруженный машинами,воззваньями Ленина, планами Нью-Йоркаи панорамами вселенной.

АДАЛЬБЕРТО ОРТИС[296]

Всегда пыльПеревод Ю. Петрова

Пылью густой покрыта черного дерева мебель,старая мебель, стоящая возле семейных портретов.Пылью покрыт задумчивый,тихий рояль в гостиной,где анемичная девочкагрезит о синих принцах.В пыльные окна солнце еле-еле сочится;дремлет хозяин дома —в эру колоний живет он:он — благородный испанец,все неизменным пребудет…Пылью покрыты книги,не читанные ни разу;невыводимыми пятнамипыль на глаза легла.Пыль от машин, бегущих мимо домов по асфальту,к стеклам окон прилипаетмаленькими облаками.Серая пыль на черномкостюме одетого в траур.Пыль оседает на лицахидущих по тротуару.И ТБЦ — соратникпыли от старых зданий,ластится к человеку, ставшему, как скелет.Узкие полосы светакажутся дымом от пыли;предпочитаю пылищу знойного летнего поля,пыли убогих тропинок — пыль многолюдных дорог.Пыль эта тучей клубится,пятнами нас покрывает,но отстирать эти пятна,право, не так уж и трудно.Пыли неметеных улицпыль рудников предпочли мы,вызванная взрывчаткой,воздухом набухая,ляжет она на лужи;но ненавидим пыль мы, ставшую липкой грязью, —она еще хуже пыли, ставшей унылым камнем!Пыль отрезает дольку солнца и сквозь решеткув черные комнаты входит,свет на себе неся.Мы не боимся пыли, пачкающей одежду,у нас от напасти этой новая щетка есть.Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть.Напротив, ее мы любим, она — как душа народа,она создает, сгущаясь, кровь оживающей расы.Свежая пыль Америки, будь же благословенна!Ты опускаешься медленно с горных вершин, с отрогов,чтобы коснуться ласково рук наших, медной кожии указать, обозначить, вычертить новый путь!Яркая пыль столетий, прожитых и ушедших,даже тебе не сравняться с пылью сегодняшних дней!

АЛЕХАНДРО КАРРИОН[297]

ЗасухаПеревод Б. Дубина

Улыбка у поля разом скатилась с губ.День за днем истощались реки.Всходы желтели уже задолго до жатвы,и казалось, на днях от жажды умрут ключи.Птицы больше не пели,устроив отчаянное переселеньев края, где цветы не перевелись и было вдоволь воды.Глаза полыхали в горячке.Никто теперь и не помнил, какими бывают дожди.Пылью, казалось, засыпало все сердца.Люди, кровавя руки,рыли и рыли землю.У них от изнеможенья уже темнело в глазах.Воды и следа не встречалось,и лопалась под ногами запекшаяся земля.Такая стояла засуха!Сначала умрут растенья: на них уже ни цветка.Следом — зверье, все бессловесные твари.За ними — люди с изглоданным ртоми смертной мукой в глазницах.Во рту будет корчиться стиснутый крик —все, что осталось от жизни:— Дайте воды!Воды!Воды!Тем временем высохло всевплоть до сердец.Женщинытщетно искали ласкухоть в чьем-то взгляде.Детитщетно искали хоть малость воды,чтобы пустить кораблик.И первой от жажды погибларадость.Наверно, такой и была землялютой порой накануне рождения любви.Все живое томилось тоской пустого кувшина,не в силах даже помыслить о чем-нибудь слащесчитанных капель, только бы губы смочить.И куда ни ступи —миллионы бабочек мертвых.Резало веки:так синело небо,так сияло солнце,так горели камни.Снялись уже и последние птицы.О песнях не вспоминали.С каждой зарей воскресала надежда высмотреть тучу,и за стакан воды предлагали жизнь.Умирали люди — в глазницах зола,а во рту — закушенный крик:— Дайте воды!Воды!Воды! —Такая стояла засуха!

ХОРХЕ ЭНРИКЕ АДОУМ[298]

Золото Атауальпы[299]Перевод С. Гончаренко

Золото, как злоба, никогда не бывает в избытке.И что хуже всего — оно заражено одиночеством.Его хозяин всегда одинок: потому ли, что онв одиночку добыл это золото, илипотому, что захотел остаться один —одинешенек, в одиночестве, наедине…В бешеном пламени плавилен[300]таяло ремесло чеканщиков и ювелиров.Золото неприкосновенных тронов,золото чаши, о которой молили пересохшиегубы; золото идолов, у которого в печирасправлялись морщины и плавилисьуши и веки; золото,выпестованное нежными пальцамизолотых дел мастеров; золотообруча, которым украшал себя воин;золото золотых початков маиса,без которых немыслимо всякое торжество;золото, золото… Золото, словнорасплавившее себя своими лучамисолнце; золото, струящеесяжелтым ручьем; ливень каратов…Из-за этого стоило потрудитьсявам, нищие Старого Света.Окупились ваши мытарства. Кто жене отдал бы себя опять на растерзаниеголоду и москитам, кто жене согласился бы сновапотерять один глаз, лишь бы толькодругим увидеть хоть половину этого блеска?О, ваша награда — особого толка!Что значит в сравнении с неюурожай удачливого огородникаи стада свинопаса? Что значаткультяпка вместо руки и таинство чуда?Плещет и льется ручьемупругое тело звезды, струитсяиз тигля светлый дух божества…«Итак, вынесем ему приговор.Поделим добычу. Без негонам достанется больше. Еще больше.Золото, как злоба, никогда не бываетв избытке. К тому же,он мог стать во главе мятежа».

Корни родиныПеревод Т. Глушковой

Родина, истерзанная родина, вставшаяу океана, я люблютвои неизменные формы:бродячую статую облака пыли,чашу твоей руки,упоительно юной, когда прикасается к нам.И вдругс влажного дна,где крестьяне добывают себе пропитанье,я достаюследы босоногих детишек,след сандалии инки, вмятину от ногиконкистадора на сере.Ведь, воскресший, опутанныйбородами растений и временем,я всего лишь — твой наряд из кожи и слова всего лишь —оттиск того, кто первым пал за тебяот монашеского металла пришельцев.Я выспрашиваю о твоем прошлом у кувшинов,у гербов, у разрушенных стен — у эха,эха всего, чем был твой индеец до вторженья креста и коней,до молчанья;по я узнаю́ тебя в сухих шпагах пи́ты: я ведь слышал,как дрожит под рукой лесоруба бедро твоего леса;я вспоминаю имена погребенных вместе с одеждой и утварью —и мне ясна глубина неторопливых трав.Когда утро льет свою пену в полдень,когда в лапах мангрового побережья увязаютлапы пумы, а волна риса катитсяпо гранитным и глинистым ступеням плантаций,то на берегу нефти и вечности — в твоем море,измученном,вздыбленном кровью стольких племен, затопленнымиселеньями, — вот где следует славить тебя,твой язык, затерянный в древних твоих корнях, славить,не снимая шляпы, без чопорности.Как не любить твои горизонты, огороженныевлажными деревьями и океаном; как не любитьисстрадавшийся твой народ, мяту его герба,шелестящую на ветру; как не вернуться к лохмотьямтвоего побережья, к переплетенью каналов,прозрачных от соли и солнца, — если августбьет мне в лицо пылью и ветром отчизны — то справа,то слева, — если я иду, целуя ее песчануюрубаху, целуя сквозь дыры…

Хосе Марти-и-Перес (1853–1895) — национальный герой кубинского народа, революционный демократ, борец с империализмом США, организатор и вдохновитель национально-освободительной войны на Кубе 1895–1898 годов. 14 мая 1895 года пал в бою под Дос Риос.Поэт, прозаик, журналист, критик и педагог. Литературой занимался в основном в 80-е годы, живя в эмиграции в США. Новатор, искавший новые средства поэтического выражения и во многом предугадавший пути развития латиноамериканской поэзии в XX веке. Его сборник «Исмаэлильо» (1880) положил начало латиноамериканскому модернизму. «Простые стихи» (1890) предварили поэзию «постмодернизма». Последнее издание на русском языке: X. Марти. Избранное (ИХЛ, 1974).
Маленький принц. — Это стихотворение, входящее в сборник «Исмаэлильо», посвящено двухлетнему сыну поэта, которого он называет уменьшительным именем от Исмаэль. По Библии Иегова обещал сделать Исмаэля, незаконнорожденного сына Авраама от рабыни Сарры, родоначальником нового народа.
…подушка, // И шпора, и корона… — Поэтика Марти опирается на систему символических образов, в данном случае подразумеваются отдых, воля к борьбе, победа.
- «
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- 9
- »