Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2
1941
ГРАНАТОВОЕ ДЕРЕВО У ГРОБНИЦЫ СЕРАФИТЫ
И встретились:бессмертья твоегопрекрасная и мертвая громадаи маленькое дерево граната,возникшее во мгле из ничего.Ум дерева не ведает инойпремудрости:лишь детское хотеньеи впредь расти, осуществлять цветеньеи алчно брать у щедрости земной.Не брезгуя глубокой тьмой земли,в блаженном бессознании умнейшем,деревья обращаются к умершими рыщут пользы в прахе и пыли.Но что имел в виду живой росток,перерастая должные границы,когда проник он в замкнутость гробницыи в ней сплоченность мрамора расторг?Влекло его твое небытиепройти сквозь твердь плиты непроходимой,чтобы припасть к твоей руке родимой,удостоверясь в тонкости ее,С великим милосердием деревразнял он узкий холодок браслетаи горевал, что ты была бессмертналишь вечно, лишь потом, лишь умерев.Гранат внушал запястью твоемувсё то, что знал об алых пульсах кровив больших плодах, не умещенных в кронеи по ночам слетающих во тьму.Он звал тебя узнать про шум ветвейс наивностью, присущею растеньям, —истерзанный тяжелым тяготеньем,кровоточеньем спелости своей.Какая же корысть владела им,вела его в таинственные сводыявить великодушие природы —в последний раз! — твоим рукам немым?Не Грузии ли древней тишинавелит очнуться песенке туманной:«Зачем так блещут слезы, мой желанный?Зачем мне эта легкость тяжела?»Не Грузии ли древней колдовствовелит гранату караулить плитыи слабое дыханье Серафитыне упускать из сердца своего?1941
ОСКОЛКИ ГЛИНЯНОЙ ЧАШИ
Некогда Амирани, рассердившись,
разбил вдребезги глиняную чашу,
но осколки ее, желая содиниться,
с громом и звоном улетели в небо.
Из народного сказания…И ныне помню этот самолети смею молвить: нет, я не был смелым.Я не владел своим лицом и телом.Бежал я долго, но устал и лёг.Нет, не имел я твердости колен,чтоб снова встать. Пустой и одинокий,я всё лежал, покуда взрыв высокийземлей чернел и пламенем алел.Во мне скрестились холод и жара.Свистел пропеллер смерти одичавшей.И стал я грубой, маленькою чашей,исполненною жизни и добра.Как он желал свести меня на нет,разбить меня, как глиняную цельность,своим смертельным острием прицелясьв непрочный и таинственный предмет.И вспомнил я: в былые времена,глупец, мудрец, я счастлив был так часто.А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша.И хрупкость чаши стала мне смешна.Что оставалось делать мне? Вот-вотя золотыми дребезгами гряну,предамся я вселенскому туману,на искру увеличив небосвод.Пусть так и будет. Ночью как-нибудьмелькну звездой возле созвездья Девы…Печальные меня проводят дэвыв мой Млечный и уже последний путь.Разрозненность сиротская моявоспрянет вдруг, в зарю соединяясь.И, может быть, я всё ж вернусь, как аист,на милый зов родимого жилья.Земля моя, всегда меня храниттвоя любовь. И все-таки — ответствуй:кто выручит меня из мглы отвеснойи отсветы души соединит?1944
у Азовского моря
СКАЗАННОЕ ВО ВРЕМЯ БОМБЕЖКИ
В той давности, в том времени условномчто был я прежде? Облако? Звезда?Не пробужденный колдовством любовным,алгетский камень, чистый, как вода?Ценой любви у вечности откуплен,я был изъят из тьмы, я был рожден.Я — человек. Я — как поющий купол,округло и таинственно сложен.Познавший мудрость, сведущий в искусствах,в тот день я крикнул:— О земля моя!Даруй мне тень!Пошли хоть малый кустик —простить меня и защитить меня!Там, в небесах, не склонный к проволочке,сияющий нацелен окуляр,чтобы вкусил я беззащитность точки,которой алчет перпендикуляр.Я по колено в гибели! По пояс!Я вязну в ней! Тесно дышать груди!О школьник обезумевший! Опомнись!Губительной прямой не проводи!Я человек! И драгоценен пламеньв душе моей!Но нет, я не хочусиять заметно!Я — алгетский камень[38]!О Господи, задуй во мне свечу!И отдалился грохот равномерный,И куст дышал. И я дышал под ним.Немилосердный ангел современныйпобрезговал ничтожеством моим.И в этот мир, где пахло и желтело,смеркалось, пело, силилось сверкнуть,я нежно вынес собственного телародимую и жалостную суть.Заплакал я, всему живому близкий,вздыхающий, трепещущий, живой.О высота моей молитвы низкой,я подтверждаю бедный лепет твой.Я видел одинокое, большоесвое лицо. Из этого огнясебя я вынес, как дитя чужое,слегка напоминавшее меня.Не за свое молился долговечьев тот год, в тот час, в той темной тишинеза чье-то золотое, человечье,случайно обитавшее во мне.И выжило оно. И над водоюстоял я долго. Я устал тогда.Мне стать хотелось облаком, звездою,алгетским камнем, чистым, как вода.1947
БЫКИ
Что за рога украсили быка!Я видел что-то чистое, рябое,как будто не быки, а облакатам шли, обремененные арбою.Понравились мне красные быки.Их одурманил запах урожая.Угрюмо-напряженные белкисмотрели добро, мне не угрожая.О, их рога меня с ума свели!Они стояли прямо и навесно.Они сияли, словно две свечи,и свечи те зажгла моя невеста.Я шел с арбой. И пахло всё сильнейчем-то осенним, праздничным и сытым.О виноградник юности моей,опять я янтарем твоим осыпан.Смотрю сквозь эти добрые рогаи вижу то, что видывал когда-то:расставленные на лугу стога,гумно и надвижение заката.Мне помнится — здесь девочка была,в тени ореха засыпать любила.О женщина, ведущая быка, сестра моя!Давно ли это было?Прими меня в моих местах родныхи одари теплом и тишиною!Пусть светлые рога быков твоих,как месяцы, восходят надо мною.1948
ОЛЕНИ НА ГУМНЕ
Я молод был. Я чужд был лени.Хлеб молотил я на гумне.Я их упрашивал:— Олени!Олени, помогите мне!Они послушались. И славноработали мы дотемна.О, как смеялись мы, как сладкодышали запахом зерна!Нас солнце красное касалосьи отражалось в их рогах.Рога я трогал — и казалось,что солнце я держу в руках.Дома виднелись. Их фасадузакат заглядывал в лицо.И вдруг, подобная фазану,невеста вышла на крыльцо.Я ей сказал:— О, совпаденье!Ты тоже здесь? Ты — наяву?Но будь со мной, как сновиденье,когда засну, упав в траву.Ты мне привидишься босая,босая на краю гумна.Но, косы за плечи бросая,ты выйдешь за пределы сна.И я скажу тебе:— Оденемоленям на рога цветы.Напьемся молоком оленьимиль буйвольим — как хочешь ты.Меж тем смеркается, и вилыкрестьянин прислонил к стене,и возникает запах винный,и пар клубится на столе.Присесть за столик земледельцаи, в сладком предвкушенье сна,в глаза оленьи заглядетьсяи выпить доброго вина…1948
АНАНИЯ
Люблю я старинные эти старания:сбор винограда в ущелье Атени[39].Волов погоняет крестьянин Анания,по ягодам туты ступают их тени.Пылает оранжевым шея вола!Рогам золотым его — мир и хвала!Сквозь них мне безмерная осень видна.Уже виноград претерпел умиранье.Но он воскресает с рожденьем вина,в младенчестве влаги, что зрела века.Ведь эта дорога и прежде вела туда,где хранит свои тайны марани.Ах, осени этой труды и сияния!А вон и ореха обширная крона, —как часто под ней засыпал ты, Анания,и было лицо твое славно и кротко.Меж тем вечереет, и, в новой долине,всё тени бредут в неживой вышине,как луны, мерцают волы при луне,и столько добра и усталости в теле.Как часто всё это припомнится мне:тяжелые скрипы арбы в тишинеи, в мирном и медленном лунном огне,Анания, и волы, и Атени…1949
ГРЕМСКАЯ КОЛОКОЛЬНЯ
Всему дана двойная честьбыть тем и тем:предмет бываеттем, что он в самом деле есть,и тем, что он напоминает.Я представлял себе корабльвсегда, когда смотрел на Греми [40].Каким небесным якорямдано держать его на гребне?Я знал — нет смерти на земле,нет ничему предела,еслиопять, о Греми, на заретвои колокола воскресли.Вкусивший гибели не раз,твой грозный царь, поэт твой бедный,опять заплакал Теймураз[41],тобой возвышенный над бездной.Кахетии так тяжеланагрузка кисти виноградной.Вокруг покой и тишинаи урожая вид нарядный.От заслонивших очи слёзв счастливом зрительном обмане,твой странник, Греми, твой матрос,гляжу, как ты плывешь в тумане.1952
ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ НА МИГ…
Прекратим эти речи на миг,пусть и дождь свое слово промолвити средь тутовых веток [42]немыхочи дремлющей птицы промоет.Где-то рядом, у глаз и у щёк,драгоценный узор уже соткан —шелкопряды мотают свой шелкна запястья верийским красоткам[43].Всё дрожит золотая блесна,и по милости этой погодытак далекая юность близка,так свежо ощущенье свободы.О, ходить, как я хаживал, впредьи твердить, что пора, что пора ведьв твои очи сквозь слезы смотретьи шиповником пальцы поранить.Так сияй своим детским лицом!Знаешь, нравится мне в этих грозах,как стоят над жемчужным яйцомаистихи в затопленных гнёздах.Как миндаль облетел и намок!Дождь дорогу марает и моет —это он подает мне намёк,что не столько я стар, сколько молод.Слышишь? — в тутовых ветках немыхголос птицы свежее и резче.Прекратим эти речи на миг,лишь на миг прекратим эти речи.1953
НА НАБЕРЕЖНОЙ
Я в семь часов иду — так повелось —по набережной, в направленье дома,и продавец лукавый папиросмне смотрит вслед задумчиво и долго.С лотком своим он на углу стоит,уставится в меня и не мигает.Будь он неладен, взбалмошный старик!Что знает он, на что он намекает?..О, неужели ведомо ему,что, человек почтенный и семейный,в своем дому, в своем пустом дому,томлюсь я от чудачеств и сомнений?Я чиркну спичкой — огонек сыройвозникнет. Я смотрю на это тленье,и думы мои бродят над Курой,как бы стада, что ищут утоленья.Те ясени, что посадил Важа,я перенес в глубокую долину,и нежность моя в корни их вошлаи щедро их цветеньем одарила.Я сердце свое в тонэ[44] закалил,и сердце стало вспыльчивым и буйным.И всё ж порою из последних силтянул я лямку — одинокий буйвол.О старость, приговор твой отмении детского не обмани доверья.Не трогай палисадники мои,кизиловые не побей деревья.Позволь, я закатаю рукава.От молодости я изнемогаю —пока живу, пока растет трава,пока люблю, пока стихи слагаю.1956
МЕТЕХИ[45]
Над Метехи я звезды считал,письменам их священным дивился.В небесах, как на древних щитах,я разгадывал знаки девиза.Мне всегда объясняла одноэта клинопись с отсветом синим —будто бы не теперь, а давно,о Метехи, я был твоим сыном.Ты меня создавал из ребра,из каменьев твоих сокровенных,и наказывал мне серебране жалеть для нарядов военных.Пораженный монгольской стрелой,я дышал так прощально и слабопод твоей крепостною стеной,где навек успокоился Або [46].За Махатской горой [47]много днейты меня окунал во туманы,колдовской паутиной твоейврачевал мои бедные раны.И, когда-то спасенный тобой,я пришел к тебе снова, Метехи.Ворожи над моей головой,обнови золотые доспехи.Одари же, как прежде, меняЙорским [48]облаком и небесами,подведи под уздцы мне коня,чтоб скакать над холмами Исани [49].А когда доскажу все словаи вздохну так прощально и слабо,пусть коснется моя головаголовы опечаленной Або.1958
«Две округлых улыбки — Телети и Цхнети…»
Две округлых улыбки — Телети и Цхнети [50],и Кумиси и Лиси [51]— два чистых зрачка.О, назвать их опять! И названия этизатрудняют гортань, как избыток глотка.Подставляю ладонь под щекотную каплю,что усильем всех мышц высекает гора.Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,высечь точную мысль красоты и добра?Тих и женственен мир этих сумерек слабых,но Кура не вполне обновила волнуи, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,топот конских копыт, означавший войну.Этот древний туман так не полон — в нём стрелымногих луков пробили глубокий просвет.Он и я — мы лишь известь, скрепившая стенывкруг картлийской столицы на тысячу лет.С кем сражусь на восходе и с кем на закате,чтоб хранить равновесье двух разных огней:солнце там, на Мтацминде [52], луна на Махате [53],совмещенные в небе любовью моей.Отпиваю мацони [54], слежу за лесами,за небесами, за посветлевшей водой.Уж с Гомборской горы [55] упадает в Исанипервый луч — неумелый, совсем молодой.Сколько в этих горах я камней пересилил!И тесал их и мучил, как слово лепил.Превозмог и освоил цвет белый и синий.Теплый воздух и иней равно я любил.И еще что я выдумал: ветку оливыя жестоко и нежно привил к миндалю,поместил ее точно под солнце и ливни.И все выдумки эти Тбилиси дарю.1958
ПО ПУТИ В СВАНЕТИЮ[56]
Теперь и сам я думаю: ужелипо той дороге, странник и чудак,я проходил?Горвашское ущелье [57],о, подтверди, что это было так.Я проходил. И детскую прилежностьтвоей походки я увидел.Тыза мужем шла покорная, —но нежность,сиянье нежности взошло из темноты.Наши глаза увиделись.Ревнивовзглянул твой муж.Но как это давнослучилось.И спасла меня равнина,где было мне состариться дано.Однако повезло тому, другому, —не ведая опасности в пути,по той дороге он дошел до дому,никто не помешал ему дойти.Не гикнули с откоса печенеги,не ухватились за косы твои,не растрепали их.Не почернелиглаза твои от страха и любви.И, так и не изведавшая муки,ты канула, как бедная звезда.На белом муле, о, на белом мулев Ушгули [58] ты спустилась навсегда.Но всё равно — на этом перевалеликует и живет твоя краса.О, как лукавили, как горевалиглаза твои, прекрасные глаза.1958
ЗАДУМАННОЕ ПОВЕДАЙ ОБЛАКАМ
А после — шаль висела у огня,и волосы, не знавшие законовпричёски, отряхнулись от заколоки медленно обволокли меня.Я в них входил, как бы входил в туманв горах сванетских, чтобы там погибнуть,и все-таки я их не мог покинуть,и я плутал в них и впадал в обман.Так погибал я в облаке твоем.Ты догадалась — и встряхнула ситом,пахнуло запахом земным и сытым,и хлеб ячменный мы пекли вдвоем.Очаг дышал всё жарче, всё сильней.О, как похожи были ты и пламя,как вы горели трепетно и плавно,и я гостил меж этих двух огней.Ты находилась рядом и вокруг,но в лепете невнятного наречья,изогнутою, около Двуречья [59]тебя увидеть захотел я вдруг.Чуть не сказал тебе я: «О лоза,о нежная, расцветшая так рано…»В Сванетии не знают винограда,я не сказал. И я закрыл глаза.Расстались мы. И вот, скорей старик,чем мальчик, не справляюсь я с собою,и наклоняюсь головой седою,и надо мной опять туман стоит.Верни меня к твоим словам, к рукам.Задуманное облакам поведай,я догадаюсь — по дождю, по ветруПрошу тебя, поведай облакам!1958
ДЕВЯТЬ ДУБОВ[60]
Мне снился сон — и что мне было делать?Мне снился сон — я наблюдал его.Как точен был расчет — их было девять:дубов и дэвов. Только и всего.Да, девять дэвов, девять капель ядана черных листьях, сникших тяжело.Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то,я не забыл то древнее число.Вот девять гор, сужающихся кверху,как бы сосуды на моем пути.И девять пчел слетаются на квеврии квеври [61]тех — не больше девяти.Я шел, надежду тайную лелеяузнать дубы среди других лесов.Мне чудится — они поют «Лилео»[62].О, это пенье в девять голосов!Я шел и шел за девятью морями.Число их подтверждали неспростадевять ворот, и девять плит Марабды [63],и девяти колодцев чистота.Вдруг я увидел: посреди туманастоят деревья. Их черты добры.И выбегает босиком Тамараи девять раз целует те дубы.Я исходил все девять гор. Коления укрепил ходьбою. По утрамя просыпался радостный. Олени,когда я звал, сбегали по горам.В глаза чудес, исполненные света,всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.О, девять раз изведавшему этоне боязно однажды умереть.Мои дубы помогут мне. Упрямоя к их корням приникну. Довезтименя возьмется буйволов упряжка.И снова я сочту до девяти.1959
ОТ ЭТОГО ПОРОГА…
От этого порога до тогоработы переделал я немало.Чинары [64] я сажал — в честь твоеголица, что мне увидеть предстояло.Пока я отыскал твои следыи шел за ними, призванный тобою,состарился я. Волосы седы.Ступни мои изнурены ходьбою.И всё ж от этой улицы до тойя собирал оброненные листья,и наблюдали пристально за мнойпрохожих озадаченные лица.То солнце жгло, то дождик лил — всегоне перескажешь. Так длинна дорогаот этого порога до тогои от того до этого порога.И все-таки в том стареньком домувсё нашими населено следами,и где-то там, на чердаке, в дыму,лежит платок с забытыми слезами.От этого и до того огняты шила мне мешок для провианта.Ты звездную одела на менярубаху. Ты мешок мой проверяла.От этого порога до тогоя шел один среди жары и стужи,к бокам коней прикладывал тавро,и воду пил, толок я воду в ступе.Я плыл по рекам и не знал — куда,и там, пока плыла моя пирога,я слышал, как глаголила Кура —от этого и до того порога.1959
В СИГНАХИ[65], НА ГОРЕ
Я размышлял в Сигнахи, на горе,над этим миром, склонным к переменам.Движенье неба от зари к зареказалось мне поспешным и мгновенным.Еще восхода жив и свеж ожог,и новый день лишь обретает имя,уже закатом завершен прыжок,влекущий землю из огня в полымя.Еще начало! — прочности дневнойне научились заново колени.Уже конец! — сомкнулось надо мнойночное благо слабости и лени.Давно ли спал младенец-виноградв тени моей ладони утомленной?А вот теперь я пью вино и рад,что был так добр к той малости зеленой.Так наблюдал я бег всего, что есть,то ликовал, то очень огорчался,как будто, пребывая там и здесь,раскачивал качели и качался!1962
Карло Каладзе[66]
«Летит с небес плетеная корзина…»
Летит с небес плетеная корзина.Ах, как нетрезвость осени красива!Задор любви сквозит в ее чертах.В честь истины, которую мы ждали,доверимся младенчеству маджари [67]!А ну-ка чашу! Чашу и черпак.Опустимся пред квеври на колени,затем поднимем брови в изумленье:что за вино послал нам нынче Бог!Пылают наши щёки нетерпеньем,и, если щёки не утешить пеньем,что делать нам с пыланьем наших щёк?Лоза хмельная ластится к ограде.Не будем горевать о винограде —душа вина бессмертна и чиста.Пусть виночерпий, как и подобает,услады виноградарям добавит —им подобает усладить уста.1961
«Когда расцеловал я влагу…»
Когда расцеловал я влагудвух глаз твоих и совершенствоих нежной мрачности постиг,сказал я: я имел отвагужить на земле и знать блаженствоя жил, я знал, и Бог простит.Сегодня я заметил странность,увы, заметил я, что моретвой образ знает и творит:в нём бодрствует твоя усталость,и губы узнают в нём горетех слёз твоих, о, слёз твоих.1966
«Я повторю: „Бежит, грохочет Терек“…»
А. Твардовскому[68]
Я повторю: «Бежит, грохочет Терек».Кровопролитья древнего тщетаИ ныне осеняет этот берег:Вот след клинка, вот ржавчина щита.Покуда люди в жизнь и смерть играли,Соблазном — жить — их Терек одарял.Здесь нет Орбелиани [69] и Ярали [70],Но, как и встарь, сквозит меж скал Дарьял.Пленяет зренье глубина Дарьяла,Познать ее не все обречены,Лишь доблестное сердце выбиралоКрасу и сумрак этой глубины.— Эгей! — я крикнул. Эхо не померклоДо этих пор. И если в мире естьДля гостя и хозяина проверка, —Мой гость, проверим наши души здесь.Да, здесь, где не забыт и не затерянСлед путника, который, в час беды,В Россию шел, превозмогая Терек,Помедлил и испил его воды.Плач саламури [71] еле слышен в гулеРеки священной. Мой черёд насталИспить воды, и быть «тергдалеули» [72],И распахнуть пред гостем тайну скал.Здесь только над вершиной перевалаЛетят орлы на самый синий свет.Здесь золотых орлов как не бывало.Здесь демона и не было и нет.Войди сюда не гостем — побратимом!Водой свободной награди уста!Но ты и сам прыжком необратимым,Уже взошел на крутизну моста.В минуту этой радости высокойОсанка гор сурова и важна,И где-то, на вершине одинокой,Всё бодрствует живая тень Важа.1966
«Быть может, всё это и впрямь сновиденье…»
Сны о Грузии — вот радость!
И под утро так чиста
виноградовая сладость,
осенившая уста.
Белла АхмадулинаБыть может, всё это и впрямь сновиденье,А вовсе не утро? Вовсе не Белла?Вот занавес дрогнул в тревожном смятенье,Вот дверь приоткрылась неслышно, несмело.Я вглядывался в молодую улыбку,Предвосхищенную шелестом платья,Завороженную предутренней зыбью,Преображенную хмелем заката.Я сразу заметил, как звонок тот голос,Сопровождаемый вздохами свиты.Я поклонился виденью — войдите! —Оно же на сон и на явь раскололось.Старейшине бражников и стихотворцев,Мне по душе и застолье и бденье,Но если строка не запенится солнцем,Я к черту пошлю и слух свой и зренье.Но вы поглядите — замолкла и Белла,И птицей-певуньей выгнула шею.О, нет, не слова ей нужны, а напевы —Душу свою нам излить, хорошея.О утро! Ты все предвосхитило мудро:Мгновенье прекрасно, — значит, извечно!По капельке блеск его и свеченьеКрасуются на бокалах и люстрах.И разве мы глухи и слепы? И развеЛаска и нежность ее не об этом?И что же есть сон, как не память тех празднествВыстраданных и воспетых поэтом?И сон этот в руку… Явилась — исчезла.Нам ли судить и судачить — мы квиты.Пришла, приземлилась и снова к небеснойСтезе воспарила. Все с тою же свитой.«С гор и холмов, ни в чем не виноватых…»
С гор и холмов, ни в чем не виноватых,к лугам спешил я, как учил ручей.Мой голос среди троп витиеватыхслужил витиеватости речей.Там, над ручьем, сплеталась с веткой ветка,как если бы затеяли кустыот любопытства солнечного светатаить секрет глубокой темноты.Я покидал ручей: он ведал средствомои два слова в лепет свой вплетать,чтоб выдать тайну замкнутого сердца,забыть о ней и выпытать опять.Весть обо мне он вынес на свободу,и мельницы, что кривы и малы,с той алчностью присваивали воду,с какою слух вкушает вздор молвы.Ручей не скрытен был, он падал с кручи,о жернов бился чистотою лба,и, навостривши узенькие уши,тем жалобам внимали желоба.Общительность его души исторгларечь обо мне. Напрасно был я строг:смеялся я, скрывая плач восторга,он — плакал, оглашая мой восторг.Пока миниатюрность и нелепостьявлял в ночи доверчивый ручей,великих гор неколебимый эпосдышал вокруг — божественный, ничей.В них тишина грядущих гроз гудела.В них драгоценно длился каждый час.До нас, ничтожных, не было им дела,сил не было — любить, ничтожных, нас.Пусть будет так! Не смея, не надеясьзанять собою их всевышний взор,ручей благословляет их надменностьи льется с гор, не утруждая гор.Простим ему, что безобидна малостьводы его, — над малою водойплывет любви безмерная туманность,поет азарт отваги молодой.Хвала ручью, летящему в пространство!Вы замечали, как заметил я, —краса ручья особенно прекрасна,когда цветет растение иа[73].1967
«Эти склоны одела трава…»
Эти склоны одела трава.Сколько красок сюда залетело!А меня одолели слова.Слово слабой душой завладело.Как всё желто, бело и красно!Знать, и мак свою силу здесь тратил.Как понять пестроту? Всё равно!Погляди и забудь, о читатель.Нет, и Бог не расстелет ковраодноцветного, не расписного.Я лелеял и помнил слова,но не понял — где главное слово.Всем словам, что объемлет язык,я был добрый и верный приятель,Но какое ж мне выбрать из них,чтоб тебе угодить, о читатель?1967
«На берегу то ль ночи, то ли дня…»
На берегу то ль ночи, то ли дня,над бездною юдоли, полной муки,за то, что не отринули меня,благодарю вас, доли и дудуки.Мои дудуки, саламури, стонисторгшие, и ты, веселый доли,взывают к вам вино, и хлеб, и соль:останьтесь в этом одиноком доме.Во мне привычка к старости стара.Но что за ветер в эту ночь запущен?Мне, во главе пустынного стола,осталось быть и страждущим, и пьющим.Играет ветер в тени, в голоса,из винной чаши, утомившей руки,в мои глаза глядят мои глаза,что влюблены в вас, доли [74]и дудуки [75].Но для Тбилиси, что возжег свечу,не вы ли были милы и родимы?Кому пресечь ту хрупкость по плечу?Кто смел не пожалеть вас, побратимы?Без вас в ночи всё сиро и мертво.Покуда доли воплощает в звукивсе перебои сердца моего, —мой стон звучит в стенании дудуки.1967
НА СМЕРТЬ ПОЭТА
В горле моём заглушенного горя мгновенье —вот преткновенье для вздоха, и где дуновеньевоздуха? — Вымер он весь иль повеять ленится?Тяжко, неможется, душно дубам Леонидзе [76].Гогла, твой дом опален твоим жаром последним,Грозный ожог угрожает деревьям соседним.Гогла, платан, что привык быть тобою воспетым,проклятый пеплом, горит и становится пеплом.Если и сосен к себе не зовешь пред разлукой, —как же ты занят своей огнедышащей мукой!Доблестный Мцыри [77], скиталец нездешней пустыни,где же та пустынь, в которой отшельник ты ныне?Слово одно исцелит твое бедное горло,ты ли не знаешь об этом, о Гогла, о Гогла!Смертная мука пребудет блаженством всего лишь,если гортань ты о ней говорить приневолишь.Лютую смерть, бездыханную участь предметавытерпеть легче, чем слышать безмолвье поэта.Грузии речь, ликованье, страданье, награда,не покидай Леонидзе так рано, не надо,лишь без тебя он не вынес бы жизни на свете,лишь без тебя для него бесполезно бессмертье.1966
«Вот виноградник, но я виноградного сока…»
Вот виноградник, но я виноградного сокане собиратель, а созерцатель. Смешносердцу от боли: зачем одинокому стольколоз виноградных, в которых погибнет вино? Я одинок. Претерпел я и муку, и скуку жить, когда солнце уходит за мыс, вон — за тот, О, мой Нодар, если встретишь Джансуга — Джансугу всё же скажи: пусть придет, когда солнце зайдет. Вот что я вспомнил, Нодар, этим утром, Я вспомнил птиц твоих бедных. Да, птиц твоих бедных беру. Миг воспаренья и время уныния — сон лишь, вместе придите, ведь я — не смогу, не приду. Что же мне делать? Мне нечего делать. Всех истин скорбь я узнал: эта скорбь велика. Не говорите другим: поздравительных писем больше не пишет, уже не напишет рука. По-колдовство! Волшебство! Мой несбывшийся, робкий почерк — не к чайкам ли, чтобы лететь и дрожать белою почтою над равнодушной Европой, писем столь белых не станут же дома держать. В море и в сердце такого объема и роста длится минута, что ей миновать я не дам. С-с-с — это море и удочка, просьба и проза, что мне другие! А ты — разгадаешь, Нодар. Что с этим небом, чей пламень склоняется к мысу, но не склонился? Не вечен ли этот закат? Я без тебя и последнего мрака не мыслю. В сумерках этих войди, напевая, в мой сад. Есть благодать: уберечь поднебесные гроздья. Я бы содеял вино, если б знал для кого, Будь здесь хозяин — прошу драгоценного гостя. То и другое сложу, это строки Карло. Нам лишь сентябрь подыграет. Беспечно, бесслезно свидимся, друг, и Джансуга с собой позови. Щуришься ты как от солнца, иль щурится солнце Так вот, как ты. В крайний миг бытия и любви.ЖИЗНЬ ЛОЗЫ
Новелла в четырех действиях
I
Солнце гуляет по-над берегами Иори,Зной непомерный свершился, а день в половине.Лютое солнце спалило поля — не его лиСтанем учить, как лелеять цветы полевые?Все-таки, все-таки только природе, доверюсь:Книга горы, где любая глава — виноградник,Рукопись солнца: сложенная гением ересь,Вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных!Чу! Виноградарей песня зовет не меня лиЗрением слез созерцать этот край изобилья?Если умру и забудусь — небес и Манави [78]Встреча и в том забытье да не будет забыта!Если б строку совершенной лозе уподобить!Я — только голос, чтоб хору всё пелось и пелось,Я — только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,Видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.Не шелохнувшись, мгновение длится, как время.Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре?Я не случайно избрал для любви и доверьяБег, и стремленье, и легкую поступь Иори.Солнце — мое! И на радостях мне захотелосьСолнце, как шапку, забросить в небесную чащу.Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители [79],Видел светило, вмещенное в винную чашу! — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс, Твое и мое одинаковы сердцебиенья. Ты — прежде, ты — мастер, я — твой подражатель. И пусть! — Тебе посвящу ученичество стихотворенья.II
Слава, Манави, тому, кто затеял однаждыВечность любви, и сады, и судьбу, и угодья.Крепость в руинах, и та изнывает от жаждыВерить в бессмертье цветения и плодородья.Мертв от рожденья, то верит в скончание света,Свет будет длиться — без перерыва и риска.Ты виноградник, поведай, как было всё это:Лоз исчисление — триста, и триста, и триста.Воздух прозрачен, как будто отсутствует вовсе,Помысел сердца в нём явственно опубликован.Домики эти всегда помышляют о госте,Пялясь в пространство высокими лбами балконов.Сразу, врасплох, со спины — на ликующий полденьОбрушился град, нещадная грянула ярость.Пал виноградник и смертного мига не понял,Черное облако, смерти слепая всеядность.Только минута прошла: непогода с погодойНасмерть схватились непоправимо и быстро.Солнце опомнилось. Полдень очнулся спокойный.Нет ни того, кто убит, ни того, кто убийца.Мертвой лежит драгоценная малость и радость,Веточка, чудо, казненное детство побега,И улетучилась, и не сбылась виноградность…Вёдро. Глаза прозревают от влаги от века. — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс: Бессонница крови, ямб [80] — пауза и ударенье. Во мне — твоя кровь. Золотой виноградиной уст, Тебя восхваляя, свершается стихотворенье.III
Было — но есть, ибо память не знает разлукиС временем прошлым, и знать не научится вскоре.Ношею горя обремененные руки.Памятник битве неравной. Безмолвие скорби.Брат виноградарь, когда бы глупей иль умнееБыл, я б забыл о былом, но не рано ль, не рано ль?В наших зрачках те события окаменели,Сердце прострелено градом, о брат виноградарь.Если нахмурюсь и молвлю: — Я помню. Ты помнишь?Мне собеседник ответит: — Ты помнишь? Я помню.Жизнь — это средство смертельно рвануться на помощьЖизни чужой: человеку, и саду, и полдню.Что из того, что навряд ли и трёх очевидцевБой пощадил, чтобы длилась суровая тризна,Может быть, трое осталось из тех арагвинцев [81],Много и мало их было, а было их триста.Женщины реяли, черные крылья надевши,В высях печали, которую ум не постигнет.Встань, виноградник, предайся труду и надежде!Ты — непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.Ты, как и я, завсегдатай горы зеленейшей.Я, как и ты, уроженец и крестник Манави.Сводит с ума — так родим, и громоздок, и неженПоскрип колес до отверстого входа в марани! — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс, Благоговею пред страстью твоею к даренью. Ты мою кровь понукаешь спешить, тороплюсь: Благодаренье окажется стихотвореньем.IV
Хочет лоза говорить, повисая бессильно,Изнемогая, вздыхая всё тише и реже.Чтобы потом сожаление нас не бесило,Пусть говорит! Как добры ее чудные речи!— Может быть, дух испущу — и тогда не отчаюсь.Я одолею меня испытующий ужас.Непрерываемость жизни, любви неслучайность,Длительность времени — мне отведенная участь.Вечно стремлюсь, как Иори и как Алазани [82],Как продвиженье светил в глубине мирозданья,Тысячелетья меня провожают глазами,Вечно стремлюсь исцелить и утешить страданья,Помню грузин, что о Грузии так трепетали:О, лишь возьми мою жизнь, и дыханье, и трепет.Жизнь не умеет забыться для сна и печали,И виноградник живет, когда бедствие терпит. Дудочки осени празднество нам возвестили.Слушайте, воины и земледельцы, мужчины!Той же рукою, которой меня вы взрастили,Ввысь поднимите с великою влагой кувшины. Жажда — была и, как горе, сплыла, миновала,Быть не быть — не колеблясь и не канителя.Тот, кто на солнце смотрел сквозь стакан ркацители,Может сказать: меня солнце в уста целовало! — Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс, Тот пульс, что во мне, это только твое повторенье, Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст, Прошу: о, прими подношение стихотворенья!Ираклий Абашидзе[83]
КОРНИ
Вознесен над Евфратом и Тигром,сверху вниз я смотрел на века,обведенные смутным пунктиром,цвета глины и цвета песка.И клонилась, клонилась средь ночик Междуречью[84] моя голова.Я без страха глядел в его очи,словно в очи заснувшего льва.Там, вверху, я оплакал утратутех времен, что теперь далеки,когда белая темень Урарту[85]вдруг мои осенила зрачки.И когда в повороте капризномпромелькнул, словно тень меж ресниц,дорогой и таинственный призракшумерийских и хеттских границ [86].Приласкать мои руки хотели, —но лишь воздух остался в руках, —голубей, обитавших в Халдее [87],в разоренных ее облаках.Что-то было тревожное в этомвихревом и высоком дыму,белым цветом и розовым цветомвосходившем к лицу моему.О, куда бы себя ни умчала,свой исток да припомнит река!Кровь моя обрела здесь началои меня дожидалась века.В скольких женщинах, скольких мужчинахбилась пульсов моих частота.Так вино дозревает в кувшинахи потом услаждает уста.И пока тяжелы мои корнипосреди занесенных полей,я — всего лишь подобие кронынад могилою этих корней.ХВАМЛИ[88]
Я, как к женщинам, шел к городам.Города, был обласкан я вами.Но когда я любил Амстердам,в Амстердаме я плакал о Хвамли.Скромным жестом богини ко мнепротянула ты руки, Эллада [89].Я в садах твоих спал, и во сневидел Хвамли я в день снегопада.О Эмпайр [90], по воле твоейя парил высоко над Гудзоном [91].Сумма всех площадей и полейпредставлялась мне малым газоном.Но твердил я: — О Хвамли, лишь ты,лишь снегов твоих вечный порядок,древний воздух твоей высотытак тяжел моим лёгким и сладок.Гент[92], ответь мне, Родос [93], подтверди —вас ли я не любил? И не к вам лия спешил, чтоб у вас на грудиопечаленно вспомнить о Хвамли?Благодарствуй, земля! Женских глазнад тобой так огромно свеченье.Но лишь раз я любил. И лишь развсё на свете имело значенье.Воплотивший единственность ту,Хвамли, выйди ко мне из тумана,и вольюсь я в твою высоту —обреченный, как сын Амирана.ОПУСТЕВШАЯ ДАЧА
Увы, ущелие пустое!Давно ли в сетке гамакажелтело платьице простое,как птица в глубине силка?Давно ли женщина гляделаглазами чуть наискосок?Кто улетел? Что улетелои след впечатало в песок?Давно ль смородиной зеленойиграли пальчики любвии на веранде застекленнойшел спор меж милыми людьми?Но кто ж возник здесь? Что возникло?Кто плакал и не вытер слёз?Какой бесчинствовал возница?Куда увез? Зачем увез?Под сенью бедного орехачего я жду? Кого я жду?Какого голоса и смеха?Какого шепота в саду?Так утром, при погоде славной,я шел меж опустевших дач,овеянный печалью сладкойи предвкушеньем неудач.«Я книгочей, я в темень книг глядел…»
Я книгочей, я в темень книг глядел,я звездочет, я созерцал пространство,невежда, я не ведал — где предел любви,что беспредельна и прекрасна.Есть край бескрайним лепетам молитв,и мера есть безмерным лептам плача.Как я молился! Сколько слёз пролил!Избыток муки — вот моя удача.Я ранен был, и мертв, и снова жил,и, в бесконечной грусти мирозданья,грущу о том, что мало послужилоплошности чрезмерного страданья.ДАЛЕКАЯ ШХЕЛДА[94]
Тот снег — в ожидании нового снега,скажу лишь о нём, остальное я скрою.И прошлой зимой длилось действие небанад Шхелдою, над осиянной горою.Свеченья и тьмы непрестанная смена —вот опыт горы, умудряющий разум.Тот снег в ожидании нового снега —в недвижности, но и в азарте прекрасном.Неистовый дух, вечно алчущий света,молящийся, страждущий и дерзновенный.Тот снег в ожидании нового снега.Далекая Шхелда и сумрак вселенной.1958
КАМЕНЬ
Я сравнивал. Я точен был в расчетах.Я применял к предметам власть свою.Но с тайною стихов неизреченныхчто мне поделать? С чем я их сравню?Не с кладом ли, который вдруг пораниткорыстный заступ, тронувший курган?Иль равен им таинственный пергамент,чей внятный смысл от всех сокрыл Кумран [95]?Иль есть в них сходство с недрами Армази,присвоившими гибель древних чаш?Их черепки сверкнут светлей алмаза,но не теперь, — когда настанет час.Иль с Ванскими пещерами [96]? Забавакакой судьбы в тех знаках на стене?Или с Колхидой [97], копья и забралахранящей в темноте и тишине?Нет, с нежным чудом несвершенной речисравниться могут — не сравнявшись с ней —лишь вещей Мцхеты сумрачные свечи,в чьем пламени живет душа теней.Не искушай, метафора, не мучайни уст немых, ни золотых чернил!Всему, что есть, давно уж выпал случай —со всем, что есть, его поэт сравнил.Но скрытная, как клинопись на стенах,душа моя, средь бдения и снов,всё алчет несравнимых, несравненных,несказанных и несказанных слов.Рука моя спешит предаться жесту —к чернильнице и вправо вдоль стола.Но бесполезный плач по совершенству —всего лишь немота, а не слова.О, как желает сделаться строкоюневнятность сердца на исходе дня!Так, будучи до времени скалою,надгробный камень где-то ждет меня.1959
«Ты увидел? Заметил? Вгляделся…»
Ты увидел? Заметил? Вгляделся?В мире — прятанье, поиск, игра:улепётывать с резвостью детства,притаиться, воскликнуть: «Пора!»Обыскав ледники и теплицы,перестав притворяться зимой,март взывает: «Откликнись, Тбилиси!Ты — мой баловень, неженка мой».Кутерьма адресатов и почты:блеск загара грустит по лицу,рыщет дерево: где его почки?Не они ль утаили листву?Ищет сад — пребывания втайне,ищет ливень — пролиться куда,что скрывает Куры бормотанье,что теряет и ищет Кура?Наконец все находят друг друга,всех загадок разгадка ясна,и внутри драгоценного кругаобретает Тбилиси весна.1959
ВЕСНА
Деревья гор, я поздравляю вас:младенчество листвы — вот ваша прибыль,вас, девушки, затеявшие вальс,вас, волны, что угодны юным рыбам,вас, небеса, — вам весела гроза,тебя, гроза, — тобой полны овраги,и вас, леса, глядящие в глазарасплывчатым зрачком зеленой влаги,я поздравляю с пчёлами луга,я поздравляю пчёл с избытком мёдаи эту землю с тем, что великалюбви и слёз беспечная погода.Как тяжек труд пристрастия к веснеи белый свет так бел, что видеть больно.Но заклинаю — не внемлите мне,когда скажу: «Я изнемог. Довольно».1969
«Жаждешь узреть — это необходимо…»
Жаждешь узреть — это необходимо(необходимо? зачем? почему?), —жаждешь узреть и собрать воединовсё, что известно уму твоему.Жаждешь, торопишься, путаешь, Боже,вот сколько нужно: глаза, голоса,горе… А радости? Радости тоже!Радости, шалости и чудеса!Жаждешь и думаешь: помню ль? могу ли?Вечер в Риони, клонящий к слезамсолнцем и свадьбою: «Лиле»… «Макрули» [98]…И Алазань? Как забыть Алазань?Жаждешь в душе твоей, в бедном ковчеге,соединить без утрат и помехвсё, что творится при солнце и снеге:речи, поступки, и солнце, и снег.Жаждешь… Но если, Всевышним веленьем,вдруг обретешь это чудо и жуть,как совладаешь с чрезмерным виденьем,словом каким наречешь его суть?1969
Григол Абашидзе[99]
ПАМЯТЬ
В час, когда осень щедра на дождии лихорадка осину колотит,глянешь — а детство блестит позадикроткой луною, упавшей в колодец.Кажется — вовсе цела и яснажизнь, что была же когда-то моею.Хрупкий узор дорогого лицавремя сносило, как будто монету.Мой — только памяти пристальный свет,дар обладания тем, чего нет.«Я сам не знаю, что со мной творится…»
Я сам не знаю, что со мной творится:другой красы душа не понимает,и холм чужбины в зрении двоится,и Грузию мою напоминает.Ее свеча восходит солнцем малымсредь звезд и лун, при ветреной погоде.Есть похвала тому, что изумляет:о, как это на Грузию похоже.Природе только слово соразмерно.Смотрю, от обожания немеюи всё, что в этом мире несравненно,я сравниваю с Грузией моею.Из стихов Турмана Торели[100]
1. НА БОЙНЕ
Грянула буря. На празднестве болихаосом крови пролился уют.Я, ослепленный, метался по бойне,где убивают, пока не убьют.В белой рубашке опрятного детствашел я, теснимый золой и огнем,не понимавший значенья злодействаи навсегда провинившийся в нём.Я не узнал огнедышащей влаги.Верил: гроза, закусив удила,с алым закатом схватилась в овраге.Я — ни при чем, и одежда бела.Кто убиенного слышал ребенкакрик поднебесный, — тот проклят иль мертв.Больно ль, когда опьяневшая бойняпьет свой багровый и приторный мёд?Я не поддался двуликому ветру.Вот я — в рубахе, невинной, как снег.Ну, а душа? Ее новому цветунет ни прощенья, ни имени нет.Было, убито, прошло, миновало.Сломаны — но расцвели дерева…Что расплывается грязно и алов черной ночи моего существа?2. ЕДИНСТВЕННЫЙ СВЕТ
Глядит из бездны прежней жизни остов.Потоки крови пестуют ладью.Но ждет меня обетованный остров,чьи суть и имя: я тебя люблю.Лишь я — его властитель и географ,знаток его лазури и тепла.Там — я спасен. Там — я Святой Георгий [101],поправший змия. Я люблю тебя.Среди растленья, гибели и блудасмешна лишь мысль, что губы знали смех.Но свет души, каким тебя люблю я,в былую прелесть красит белый свет.Ночь непроглядна, непомерна стужа.Куда мне плыть — не ведомо рулю.Но в темноте победно и насущновстает сиянье: я тебя люблю.Лишь этот луч хранит меня от бедствий,и жизнь темна, да не вполне темна.Меж обреченной плотью и меж безднойесть дух живучий: я люблю тебя.Так я плыву с ослепшими очами.И я еще вдохну и пригублюзаветный остров, где уже в началегрядущий день и я тебя люблю.Иосиф Нонешвили [102]
«Вот я смотрю на косы твои грузные…»
Вот я смотрю на косы твои грузные,Как падают, как вьются тяжело…О, если б ты была царицей Грузии, —О, как тебе бы это подошло!О, как бы подошло тебе приказывать! —Недаром твои помыслы чисты:Ты говоришь — и города прекрасногоВ пустыне намечаются черты!Вот ты выходишь в бархате лиловом,Печальная и бледная слегка,И, умудренные твоим прощальным словом,К победе устремляются войска.Хатгайский шелк пошел бы твоей коже.О, как бы этот шелк тебе пошел.Чтоб в белой башне из слоновой костиСтупени целовали твой подол.Ты молишься — и скорбь молитвы этойТак недоступна нам и так светла,И нежно посвящает Кошуэта[103]Тебе одной свои колокола.Орбелиани пред тобой, как в храме,Молчит по мановению бровей.Потупился седой Амилахвари[104]Пред царственной надменностью твоей.Старинная ты, но не устарелиТвои черты… Светло твое чело.Тебе пошла бы нежность Руставели…О, как тебе бы это подошло!Как я прошу… Тебе не до прошений,Не до прощений и не до меня…Ты отблеск славы вечной и прошедшейИ озаренье нынешнего дня!1940
Анна Каландадзе[105]
МРАВАЛЖАМИЕР[106]
Твоим вершинам,белым и синим,Дарьялу и Тереку,рекам твоим,твоим джигитам,статным и сильным,а также женщинам,верным им, —мравалжамиер, многие лета!Твоим потокам,седым потокам,твоим насупленным ледникам,предкам твоими твоим потомкам,их песням,танцами смуглым рукам —мравалжамиер, многие лета!Твоим героям.делам их ратным,их вечной памяти на земле,твоим языкам и наречьям разным,лету,осени,веснеи зиме —мравалжамиер, многие лета!Горам и ущельям,низу и долу,каждому деревцу во дворе,Волге твоей,и Днепру,и Дону,Сырдарье и Амударье —мравалжамиер, многие лета!Твоим строителям неутомимым,могучейжизниживой струе,тебе, овеянной светом и миром,тебе,моей дорогой стране, —мравалжамиер, многие лета!1952
«Все, что видела и читала…»
Где же еще Грузия другая?
Гр. ОрбелианиВсе, что видела и читала,всё —твое,о тебе,с тобой.В моём сердцерастет чинара,ночью ставшая голубой.И в минуту самую грустнуюпредо мною одна,дорогая,ты, прекрасная Грузия.«Где же еще Грузия другая?»О луга моей Карталинии,олени с большими рогамии такие хрупкие лилии,что страшно потрогать рукамиТы об этом помнить велишь мне.Я смотрю на тебя,не мешая,край,овеянный былым величьем…«Где же еще Грузия другая?»Травы синиелягут на плечи.С этих травя росинки сняла.О мои виноградные плети!О Тетнульди [107] большие снега!Зажигаются звёзды со звоном,искры белыеизвергая.Я слежуза далеким их зовом:«Где же еще Грузия другая?»Пусть герои твои умирали —слава ихразнеслась далеко.Прямо к солнцувзмывает Мерани,и печально звучит«Сулико».Живы Алуда [108] и Лела.Устал Онисэ [109],размышляя.О родина песен и лета!«Где же еще Грузия другая?»С тихими долгими песнямипроходяттвои вечера.Плачутгорийские персики,когда наступает пора.Они нависают с ветки.Ветка густая,большая.Разве ты не одна на свете?«Где же еще Грузия другая?»1945
«Ты такое глубокое, небо грузинское…»
Ты такое глубокое,небо грузинское,ты такое глубокое и голубое.Никто из тех, кто тебе грозился,приюта не обрёл под тобою.Ни турки, ни персыи ни монголыне отдохнули под тобой на траве,не заслонили цветов магнолий,нарисованных на твоей синеве.Ошки [110]и Зарзма [111],и древний Тао [112]поют о величье твоем,о небо!Птицы в тебе летаюти теряются в тебе,голубом…1945
«Вот солнце на носки привстало…»
Вот солнцена носки привстало,и город потянулся сонно.Ему быть темнымне пристало.Входило солнцев город солнца.И воздух был прозрачный,ранний,просвечивающий изнутри.Стоял Тбилиси, как Ираклий[113]у древней крепости Нари.Такая ли была погода,когда в Тифлис вступали персыи не сдавались им подолгуего воинственные песни?1945
ВХОДИЛА В ГУРИЮ[114] КАЛАНДА[115]
Я помню изгородь под инеем.Снег падал тихо и светло.Кричит петух — и вспоминаю ямое гурийское село.Проламывалась наледь тонкаяпод грузом шага моего,и лаяла устало Толия,сама не зная, на кого.Похожий на большую букву,один на вековом постудуб укрывался, словно в бурку,в свою дырявую листву.Глубокий снег следы марали,тропинка далеко вела,и возле вещего маранибыл ветер пьяным от вина.Всё это — где-то и когда-то,но позабыть о том нельзя…Входила в Гурию каландаи чичилаки[116] нам несла.1945
«Охотники легко и дерзко раскладывают западни…»
Охотники легко и дерзкораскладывают западни.Здесь ходит горная индейка —ее подстерегут они.О, по опасной той аллеемы пробегаем много дней.Как годовалые олени,пугаемся своих теней.О, будь, индейка, осторожна,не проходи по той тропе.Ты слышишь? —Горестно,тревожнотвой милыйплачет о тебе.1945
«Громче шелести, осина…»
Громче шелести,осина,громче, мать-земля, гуди.Живы мы!И зло и сильносердце прыгает в груди.Лес!У нас есть листья,губы —целоваться,говорить.О, гуди — пусть эти гудыбудут в воздухе бродить!1945
«Когда прохожу по долине росистой…»
Когда прохожупо долине росистой,меня,как ребенка,смешит роса.Цветы приоткрывают ресницы,к моим глазамобращают глаза.Я вижудвижение каждого пестика,различаю границуутра и дня.Ветер,подай мне цветок персика,травой и листьямиобсыпь меня!Я,эти цветы нашедшая,хочу,чтоб они из земли вылезали.И как сумасшедшая —о, сумасшедшая! —хохочет травас растрепанными волосами.Деревья снялисвои драгоценностии левой пригоршнейменя забросали.Вот драгоценности —все они в целости,Деревья,вы понимаете сами.Я тоже,я тоже сошла с ума.Всего мне мало,и всё мне мало!Хохочет,хохочет —не я сама! —хохочет,хохочет сердце мое!И тына исходе этого днялистьями и травою прогоркшейобсыпь меня,да, обсыпь меня,но только правой пригоршней!1945
«О бабочек взлеты и слеты…»
О бабочек взлеты и слеты!Может быть, я ошибаюсь.То слезы,то добрые слезы.Я плачуи улыбаюсь.Я выросла в поле,где на травинкахкапли росы навешены.Я веточка,полная зеленых кровинок,срезанная невеждами.Я стану свирелью,свирелью зеленой!Нагряну к вам трелью,трелью залетной!Я —этого воздуха обитательница,не страшащаяся ничего,Я —плачущая обладательницасердца твоего.С горных пастбищ,для любви навеяна,медленноя поднимаюсь кверху.О земля,если б ты мне не верила, —я бы обратиласьк ветру:— О ветер,докажем,докажем скорей,докажем каждому,что я —свирель.Дохни —и медленно и жалобнопольется песняиз зеленого желобаИ прислушаются люди чутко,и уловятмое дыхание,и поймут онисилу чувства,обращенного в это звучание,