Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4
1974
СЕВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Я видел белый цвет земли,где безымянный почерк следаводил каракули средь снегаи начинал тетрадь зимы.Кого-то так влекло с крыльца!И снег — уже не лист бесцельный,а рукопись строки бесценной,не доведенной до конца.Тамаз Чиладзе[154]
ЗИМНИЙ ДЕНЬ
Вот паруса живая теньзрачок прозревший осеняет,и звон стоит, и зимний денькрахмалом праздничным сияет.Проснуться, выйти на пороги наблюдать, как в дни былые,тот белый свет, где бел платоки маляра белы белила,где мальчик ходит у стеныи, рисовальщик неученый,средь известковой белизнывыводит свой рисунок черный.И сумма нежная штриховживет и головой качает,смеется из-за пустякови девочку обозначает.Так, в сердце мальчика проспав,она вкушает пробужденье,стоит, на цыпочки привстав,вся женственность и вся движенье.Еще дитя, еще намёк,еще в походке ошибаясь,вступает в мир, как в свой чертог,погоде странной улыбаясь.О Буратино, ты влюблен!От невлюбленных нас отличен!Нескладностью своей смешони бледностью своей трагичен.Ужель в младенчестве твоем,догадкой осенён мгновенной,ты слышишь в ясном небе громлюбви и верности неверной?Дано предчувствовать плечам,как тяжела ты, тяжесть злая,и предстоящая печальпечальна, как печать былая…«Колокола звонят, и старомодной…»
Колокола звонят, и старомоднойпечалью осеняют небеса,и холодно, и в вышине холоднойдвух жаворонков плачут голоса.Но кто здесь был, кто одарил уликойтраву в саду, и полегла трава?И маялся, и в нежности великойоливковые трогал дерева?Еще так рано в небе, и для пеньяпевец еще не разомкнул уста,а здесь уже из слёз, из нетерпеньявозникла чьей-то песни чистота.Но в этой тайне всё светло и цельно,в ней только этой речки берега,и ты стоишь одна, и драгоценносияет твоя медная серьга.Колокола звонят, и эти звукивсей тяжестью своею, наяву,летят в твои протянутые руки,как золотые желуди в траву.«Да не услышишь ты…»
Да не услышишь ты,да не сорветсяупрёк мой опрометчивый,когдауродливое населит сиротствоглаза мои, как два пустых гнезда.Всё прочь лететь — о, птичий долг проклятый!Та птица, что здесь некогда жила,исполнила его, — так пусть прохладойпотешит заскучавшие крыла.Но без тебя — что делать мне со мною?Чем приукрасить эту пустоту?Вперяю я, как зеркало ночное,серебряные очи в темноту.Любимых книг целебны переплёты,здесь я хитрей, и я приникну к ним —чтоб их найти пустыми. В перелётывзвились с тобою души этих книг.Ну, что же, в милосердии обманномна память мне не оброни пера.Всё кончено! Но с пятнышком туманнымстоит бокал — ты из него пила.Всё кончено! Но в скважине замочнойсвеж след ключа. И много лет спустяя буду слушать голос твой замолкший,как раковину слушает дитя.Прощай же! И с злорадством затаеннымтвой бледный лоб я вижу за стеклом,и красит его красным и зеленымнавстречу пробегающим огнем.И в высь колен твое несется платье,и встречный ветер бьет, и в пустыряхтвоя фигура, как фигура Плача,сияет в ослепительных дверях.Проводники флажками осеняюттвой поезд, как иные поезда,и долог путь, и в вышине зияютглаза мои, как два пустых гнезда.ДРЕВНИЙ ТАЛЛИН
О сказки, как они близки —толкутся, трогают за локоть,Я пиво пью — и вдоль щекилетит их старомодный локон.Глядят из золотой водыминувших рыцарей приметы —так, объявляя час беды,приходят игроку валеты.Так здравствуй, проигрыш! Меняне веселил последний талер.Я знал, зачем сошел с коняу врат твоих, о древний Таллин.Та женщина в свое жильеогня не вносит в полночь эту.Отведав темноты ее,глаза уж не внимают свету.Она — беде родная дочь,ее подарки — снег и голод.Колокола, что слышишь в дождь,и то теплей, чем этот голос.Бежал я от ее теней,от слёз, от лжи — в твой край далекий,как будто я бежал за ней —к теням, к слезам, ко лжи жестокой.Все колокольни, все столбы,строенья станции дорожнойо грудь мою разбили лбыв погоне этой безнадежной.В чем полномочие твое,о город с крышей островерхой?Помечен именем еетвой каждый храм и домик ветхий.Так приголубь, так заморочьменя сказаньями твоимии в стёкла вписанное имясвоим морозом заморозь.ПЕТЕРГОФ[155]
Опять благословенный Петергофдождям своим повелевает литьсяи бронзовых героев и боговмладенческие умывает лица.Я здесь затем, чтоб не остаться там,в позоре том, в его тоске и в неге.Но здесь ли я? И сам я — как фонтан,нет места мне ни на земле, ни в небе.Ужель навек я пред тобой в долгу —опять погибнуть и опять родиться,чтоб описать смертельную дугуи в золотые дребезги разбиться!О Петергоф, свежи твои сады!Еще рассвет, еще под сенью древа,ликуя и не ведая беды,на грудь Адамову лицо склоняет Ева.Здесь жди чудес: из тьмы, из соловьев,из зелени, из вымысла Петрова,того гляди, проглянет Саваоф[156],покажет лик и растворится снова.Нет лишь тебя. И всё же есть лишь ты.Во всём твои порядки и туманы,и парк являет лишь твои черты,и лишь к тебе обращены фонтаны.Отар Чиладзе[157]
«В быт стола, состоящий из яств и гостей…»
В быт стола, состоящий из яств и гостей,в круг стаканов и лиц, в их порядок насущныйя привел твою тень. И для тени твоей —вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.Как бы всё упростилось, когда бы не снег!Белый снег увеличился. Белая птицапреуспела в полёте. И этот успехсам не прост и не даст ничему упроститься.Нет, не сам по себе этот снег так велик!Потому он от прочего снега отличен,что студеным пробелом отсутствий твоихего цвет был усилен и преувеличен.Холод теплого снега я вытерпеть мог —но в прохладу его, волей слабого жеста,привнесён всех молчаний твоих холодок,дабы стужа зимы обрела совершенство.Этим снегам, как гневом твоим, не любим,я сказал твоей тени: — Довольно! Не надо!Оглушен я молчаньем и смехом твоими лицом, что белее, чем лик снегопада.Ты — во всём. Из всего — как тебя мне извлечь?Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность,твое тело услышать, как внятную речь,где прекрасен не вымысел, а достоверность?Снег идет и не знает об этом. Летити об этом не ведает белая птица.Этот день лицемерит и делает вид,что один, без тебя он сумеет продлиться.О, я помню! Я сам был огромен, как снег.Снега не было. Были огромны и страннывозле зренья и слуха — твой свет и твой смех,возле губ и ладоней — вино и стаканы.Но не мне быть судьей твоих слов и затей!Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна.Да хранит моя тень твою слабую тень —там, превыше всего, в неуюте пространства.1957
«Я попросил подать вина и пил…»
Я попросил подать вина и пил.Был холоден не в меру мой напиток.В пустынном зале я делил мой пирсо сквозняком и запахом опилок.Несмелый локоть горестной зимыиз тьмы снаружи лёг на подоконник.Из сумрачных берлог, из мглы земли,наверно, многих, но не знаю скольких,рёв паровозов вышел и звучал.Не ведаю, что делалось со мною,но мне казалось — плач их означалто что моею было тишиною.Входили люди, супа, папироссебе просили, поступали простои упрощали разнобой сиротствдо одного и общего сиротства.Они молчали, к помыслам своимподняв многозначительные лица,как будто что-то, ведомое им,намеревалось грянуть и случиться.Их тайна для меня была темна.Я не спешил расспрашивать об этом.Желанием моим или винабыло — увидеть снег перед рассветом.Снег начинался около крыльца,и двор был неестественно опрятен,словно постель умершего жильца,где новый штрих уже невероятен.Свою печаль я укротил вином,но в трезвых небесах неукрощенныхзвучала встреча наших двух именпредсмертным звоном двух клинков скрещенных.Мне никогда бы не отвлечь умаот алчности — забыть, что с нами было,когда бы милосердная зимадля будних дел меня не исцелила.1962
ШЕЛ ДОЖДЬ…
Шел дождь — это чья-то простая душапеклась о платане, чернеющем сухо.Я знал о дожде. Но чрезмерность дождябыла впечатленьем не тела, а слуха.Не помнило тело про сырость одежд,но слух оценил этой влаги избыток.Как громко! Как звонко! Как долго! О, где жспасенье от капель, о землю разбитых!Я видел: процессии горестный горбвлачится, и струи небесные льются,и в сумерках скромных сверкающий гробвзошел, как огромная черная люстра.Быть может, затем малый шорох земнойказался мне грубым и острым предметом,что тот, кто терпел его вместе со мной,теперь не умел мне способствовать в этом.Не знаю, кто был он, кого он любил,но как же в награду за сходство, за странность,что жил он, со мною дыханье делил,не умер я — с ним разделить бездыханность!И я не покаран был, а покорёнтой малостью, что мимолетна на свете.Есть в плаче над горем чужих похоронслеза о родимости собственной смерти.Бессмертья желала душа и лгала,и хитросплетенья дождя расплетала,и капли, созревшие в колокола,раскачивались и срывались с платана.1962
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОСЕНИ
Я вижу день и даже вижу взор,которым я недвижно и в упоргляжу на всё, на что гляжу сейчас,что ныне — явь, а будет — память глаз,на всё, что я хвалил и проклинал,пока любил и слезы проливал.Покуда августовская листвагорит в огне сентябрьского костра,я отвергаю этот мёд иль яд,для всех неотвратимый, говорят,и предвкушаю этот яд иль мёд.А жизнь моя еще идет, идет…1963
СНЕГ
Б.А.
Как обычно, как прежде, встречали мы ночь,и рассказывать было бы неинтересно,что недобрых гостей отсылали мы прочь,остальным предлагали бокалы и кресла.В эту ночь, что была нечиста и пуста,он вошел с выраженьем любви и сиротства,как приходят к другим, кто другим не чета,и стыдятся вины своего превосходства.Он нечаянно был так велик и робел,что его белизну посчитают упрёкомвсем, кто волей судьбы не велик и не бел,не научен тому, не обласкан уроком.Он был — снег. И звучало у всех на устахимя снега, что стало известно повсюду.— Пой! — велели ему. Но он пел бы и так,по естественной склонности к пенью и чуду.Песня снега была высоко сложенадля прощенья земле, для ее утешенья,и, отважная, длилась и пела струна,и страшна была тонкость ее натяженья.Голос снега печально витал над толпой.— Пой! — кричали ему. — Утешай и советуй! —Я один закричал: — Ты устал и не пой!Твое горло не выдержит музыки этой.На рассвете все люди забыли певца,занимаясь заботами плача и смеха.Тень упала с небес и коснулась лица —то летел самолет там, где не было снега.1963
КОМНАТА
Поступок неба — снегопад.Поступок женщины — рыданье.Капризов двух и двух услад —вот совпаденье и свиданье.Снег, осыпаясь с дальних лун,похож на плач, и сходство этотревожит непроглядный уми душу темную предмета.Слеза содеяна зрачком,но плач — занятье губ и тела.Земля и женщина ничкомлежали, и метель летела.1966
БЕЛОЕ ПОЛЕ
Я крепко спал при дереве в окнеи знал, что тень его дрожащей ветки —и есть мой сон. Поверх тебя во снесмотрели мои сомкнутые веки.Я мучился без твоего лица!В нем ни одна черта не прояснилась.Не подлежала ты обзору сна,и ты не снилась мне. Мне вот что снилось:на белом поле стояли кони.Покачиваясь, качали поле.И всё раскачивалось в природе.Качанье знают точно такоешары, привязанные к неволе,а также водоросли на свободе.Свет иссякал. Смеркались небеса.Твой облик ускользал от очевидца.Попав в силки безвыходного сна,до разрыванья сердца пела птица.Шла женщина — не ты! — примяв травуступнями, да, но почему твоими?И так она звалась, как наявузовут одну тебя. О, твое имя!На лестнице неведомых чужбин,чей темный свод угрюм и непробуден,непоправимо одинок я был,то близорук, то вовсе слеп и скуден.На каменном полу души моейстояла ты — безгласна, безымянна,как тень во тьме иль камень меж камней.Моя душа тебя не узнавала.1967
БЕССОННИЦА
Было темно. Я вгляделся: лишь это и было.Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес,если бы в них не разверзлась белесая щель, —вялое облако втиснулось в эту ловушку.Значит, светает… Весь черный и в черном, циркачвновь покидает арену для темных кулис.Белому в белом — иные готовы подмостки.Я ощущал в себе власть приневолить твой слухвнять моей речи и этим твой сон озадачить,мысль обо мне привнести в бессознанье твое, —но предварительно намеревался покинутьэти тяжелые и одноцветные стены.Так я по улицам шел, не избрав направленья,и злодеянье свое совершал добродетельный свет,не почитавший останков погубленной ночи:вот они — там или сям, где лежат, где висят —разъединенной, растерзанной плотью дракона.Лужи у ног моих были багрового цвета.Утренней сырости белые мокрые рукитёрли лицо моё, мысли стирая со лба,и пустота заменила мне бремя рассудка.Освобождённый от помыслов и ощущений,я беспрепятственно вышел из призрачных стенгорода, памяти и моего существа.Небо вернулось, и в небо вернулась вершина —из темноты, из отлучки.При виде менятысячу раз облака изменились в лице.Я был им ровня и вовсе от них не отличен.Пуст и свободен, я облаком шел к облакам,нет, как они, я был движим стороннею волей:нёс мое чучело неизвестный носильщик.Я испугался бессмысленной этой ходьбы:нет ли в ней смысла ухода от бледных ночей,надобных мне для страстей, для надежд и страданий,для созерцанья луны, для терпенья и мук,свет возжигающих в тайных укрытьях души.Я обернулся на стены всего, что покинул.Там — меня не было, И в небеса посылала,в честь бесконечности, дым заводская труба.1967
СОН
Земля мерещится иль есть.Что с ней? Она бела от снега.Где ты? Всё остальное есть.Вот ночь — для тьмы, фонарь — для света.Вот я — для твоего суда,безропотно, бесповоротно.Вот голос твой. Как он сюдаявился, Боже и природа?Луна, оставшись начеку,циклопов взор втесняет в щёлку.Я в комнату ее влеку,и ты на ней покоишь щёку.1967
«Бог памяти, Бог забыванья…»
Бог памяти, Бог забыванья!Ожог вчерашнего пыланьязалечен вечностью слепою.И та, чьего лица не помню,была ль, покуда не ушла?Но всё надеется душа,зияя ящиком Пандоры[158],на повторенья и повторы.1968
ДО РАЗЛУКИ
Так время пробежало черной кошкойпо закоулкам.И лицо зимыс простыми и суровыми чертамиразмылось в стёклах.Только этот лист сковало льдом…В котором отразитсяво сне ли явленное или наяву —как в зеркале,чтобы шипы воспоминанийне раз отверзли нам глаза души:усталые от дней однообразья,искусственного солнца с лживым блеском,ворованного неба, даже жизни,столь не осмысленной порою до конца.Блестит сосулька, сладкий зуб зимы.И вздох трубы, и выдох человекас теплом, как в только что убитом звере, —полотнищем трепещут на ветру.И вот, как если б сотню лет спустя,когда всем-всем — от красок и до звуков —перенасыщен дух,я вновь прошувернуть мои права на всё былое.Мне нужно их вернуть,чтоб нас с тобой,едва почуя трещину отхода,не поглотило облако забвеньясвоей зловеще-топкой чернотой.Дай руку мне,горячую обычно и слабую.Дай сердце мне свое,такое же горячее — и строжекоторого не ведал в жизни я!Покуда позволяет нам судьба,давай же не утрачивать доверья —и да прислушается к нам извечный мир,и наши головы на грудь себе положит,и будет он по-прежнему старатьсяхоть в чем-то измениться… но не сможет.1969
БИЧВИНТА[159]
Эта зелень чрезмерна для яви.Это — сон, разумеется,сон о зеленом…Ветру не терпится вялую дрёму туманавывести, выволочь, вытолкнуть из сосняка,и туман,как и подобает большому сонному животному,понуро следует за ветром,и потому — все вокруг зеленое:стена, лестница, балкон, скамья и книга —та книга, которая всю ночьвпустую взывала к состраданию,желая разгласить заключенную в ней боль(словно старуха, ощутившая дыхание смерти,столь же острое и важное,как дыхание того, о, того,кто когда-то впервые говорил ей о любви,и вот теперь — к отупевшему лицу,замкнутому, как клетка,которой нечего держать взаперти,изнутри подступила страсть).Это — сон, разумеется,длинный сон…Шаги по сосновому полу ничем не вредят тишине.Воздух, вобранный птичьей гортанью,вскоре возвращается в виде зеленого свиста,то есть не слышно, а видно,как клюв исторгает зеленую трель,ибо туман забрал себе и присвоил все звуки —в обмен на право прогуливатьсясреди ветвей в зеленых шлепанцах…Изваянная, как жеребенок,закинув голову, нюхает воздух маленькая девочка.1971
«Шла женщина по белому песку…»
Шла женщина по белому пескуи думала: где в мире бесконечномей дома быть, чтобы рывком беспечнымодежды сбросить и предаться сну?Решила: здесь! — где тысяча мужчинпила вино среди своих владений.У женщины, желавшей сновидений,считаться с этим не было причин.Вселенная была ее уют,где ей угодно быть хозяйкой дома,где нагота блаженна и удобна:вздымает грудь, и туфельки не жмут.Однако как беспечен, как высокбыл подвиг той свободы одинокой:разделась и легла возле глубокойводы морской, затронувшей песок.Так и спала средь блеска и жары.Жил влажный след от моря и до камня.Мужчин неосторожные дыханьятеснились, как воздушные шары.Всё, что кричит, хлопочет, говорит,затихло: в мире не осталось шума.Моряк забыл, как называлась шхуна,рыбак не помышлял о ловле рыб.Спала, щекою к вечности припав,в отваге беззащитной и несмелой,и сон ее лелеял город белый,что камбалой и камфарой пропах.Морис Поцхишвили[160]
ФЕРЗЕВЫЙ ГАМБИТ[161]
Следи хоть день-деньской за шахматной доской —всё будет пешку жаль. Что делать с бедной пешкой?Она обречена. Ее удел такой.Пора занять уста молитвой иль усмешкой.Меняет свой венец на непреклонный шлемнаш доблестный король, как долг и честь велели.О, только пригубить текущий мимо шлейф —и сладко умереть во славу королевы.Устали игроки. Всё кончено. Ура!И пешка, и король летят в одну коробку.Для этого, увы, ненадобно ума,и тщетно брать туда и шапку, и корону.Претерпеваем рознь в честь славы и войны,но в крайний час — навек один другому равен.Чей неусыпный глаз глядит со стороны?И кто играет в нас, покуда мы играем?Зачем испещрена квадратами доска?Что под конец узнал солдатик деревянный?Восходит к небесам великая тоска —последний малый вздох фигурки безымянной.Иза Орджоникидзе[162]
«Вот слово — оскудевшее, иссякшее…»
Вот слово — оскудевшее, иссякшее…Как старый камень, о который всякоенавастривал точильщик остриё,так слово притупилось от всего,на что когда-то искры расточало,покуда вовсе их не расточило.Не начинать же всё это сначала!Пора на свалку выкинуть точило.Друзья мои, вас нет на белом свете.Но есть на свете веская причина,чтобы, устав от постиженья смерти,так смерклось сердце, будто опочило.Как бедное дитя, скончалось детство,и юности нежно-зеленый холмикедва заметен, если приглядеться:никто его не помнит и не холит.Но верю я могилам жизни прежней,и то, что мне мои могилы верят,свидетельствуют в тишине апрельскойкладбищенские бузина и вереск.Сраженья, спешка, зов трубы — доколежизнь понукать иль сдерживать уздою?Дни пали, словно загнанные кони.Я больше не играю со звездою.Весна в окне — и сколько зноя, звонаи букв в письме, я их не разбираю.Благодарю тебя за прелесть вздора!Я со звездою больше не играю.Моя обитель: горечь и уют.Таков декабрь, когда придет на юги, в свой черёд, походит на альбом,в котором лик красавицы умершейявляет мне и чудный тот апломб,сто лет назад сводить с ума умевший.Уж всякой всячиной воспоминанийпо горло сыты души и леса.Но, медленней платановых пыланий,колышется прекрасная слеза.Пролиться ей еще не вышел срок.Одна слеза — прощает, знает, помнит.Дик свет ее, как розовый шиповник, да, какшиповник между двух дорог…Из армянской поэзии
Ованес Туманян[163]
«Бессонница моя — твои владенья…»
Бессонница моя — твои владенья,И ты — не сновиденье, но виденье,Отчетливое, зримое, как свет.Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.Как, поступясь отсутствием своим,Проходишь ты по комнатам пустымИ близишься, открывши мне объятья,Но руку протяну — и ты обратноУходишь в непроглядность темноты?Не приходила, но уходишь ты.Как удается смеху твоемуЗвучать в тобой покинутом дому?И всё лепечешь детскими губамиТу песенку, что позабыта нами,И вновь уходишь в тайну темноты.Не пела вовсе, но умолкла ты.Бессонница моя — твои владенья,И ты — не сновиденье, но виденье,Отчетливое, зримое, как свет.Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.1891
«Никто в ночи не ведает — каков…»
Никто в ночи не ведает — каковТот труд незримый, что творит природа.Но вот луга. И в темноте луговРоса сверкает при свечах восхода.Никто не знает степени тоски,В которую вознесся ум поэта.Но вот строка. И в темноте строкиЕго печаль имеет зримость света.1892
«Не проси меня петь. Я немого немей…»
Не проси меня петь. Я немого немей.Я печаль мою пением не обнаружу.Мне б достало ползвука печали моей,Чтоб вконец погубить твою бедную душу.Не по силам тебе эту муку терпеть.Пощади хоть себя! Не проси меня петь!Как я пел на горе, средь живой красоты,Что меня к своим нежным цветам допустила!Там пустыня теперь. Там убиты цветы.Ни травинки там нет. Там простерлась пустыня.На горе, опаленной дыханьем моим,Не воскреснуть цветам и растеньям иным.Разве я не надеялся, что разорюИ тебе раздарю всю красу и прохладу:Золотую, во мгле разлитую зарюИ весну, благосклонную к чистому саду?Но уму моему не дано превозмочьСилу пенья, в котором лишь горе и ночь.1892
РОМАНС
Лились и означали грустьРучьи тех глаз, тех уст напевы,Те слезы, павшие на грудьПрекрасной и печальной девы.Терпели губы тяжкий зной,Труд голоса душа творила,И, смело плача предо мной,Она со мною говорила.Мне речь ее была нова,И я был очарован ею.Ее последние словаЯ повторяю как умею:«Ах, не могу я слёз не лить.Судьбы моей ничтожна малость.И лишь любовь… о, лишь… о, лишь…»И снова плакать принималась.1892
ИЗГНАННИК Я, СЕСТРИЦА
Изгнанник я, сестрица, — с детских дней,Влекомый нетерпеньем и незнаньем,Бреду в страну неведомых теней, —Один, изгнанник.Былые дни и нынешние дниМучительно влеку я за собою.Утомлены ходьбой мои ступниИ сердце — болью.Я направляюсь в сторону беды,Чтобы очнуться, с горьким изумленьем, —Вдали родной земли, родной воды, —Больным оленем.Ты говоришь, что счастлив я вполне,Но не умею этого заметить,Что мне пора забыть о той странеИ бег замедлить.Дитя мое! Тому свидетель Бог:Не так я подл, чтоб средь рабов растленныхВполне счастливым пребывать я могВ тюремных стенах.Утешиться меж прочими людьми —Я не имел ни помысла, ни средства.Свободное от веры и любви,Пустует сердце.Так, раненый беглец, бегу в туман,В грядущее, в угрюмую пустыню.Я все покинул здесь. Неужто тамТебя покину?1902
«Сестра моя, иди своей дорогой…»
Сестра моя, иди своей дорогой,И пусть она окажется светла.Не улыбайся! Рук моих не трогай!Нет, я не друг тебе, моя сестра.Отвергнув путь, спокон веков известный,Тоской неодолимою дыша,Взмывая в небо, опускаясь в бездны —Скитается, безумствуя, душа.Нет рук таких и нет таких объятий,Чтоб удержать ее, остановив —Она не примет кроткой благодати,Умчась туда, куда влечет порыв.Быть может, в мире нет ее безвинней,Но сколько душ она сведет на нет,Пред тем, как в темной и глухой пустынеОна погасит свой опасный свет…Покуда не померкли и прекрасныЧерты твои, покуда грусть остра, —О том, чтоб разминулись мы в пространстве,Молись, сестра! Молись, моя сестра!1902
НАШ ОБЕТ
Мы дали обет, и верны мы обету,Нас тьма окружает и беды нас бьют,Но дорог нам свет, и пробьемся мы к свету,Пусть душные тучи дышать не дают!Огнем и мечом и потоками кровиСудьба нас пугала, глядела черно, —Ни славы у нас, ни покоя, ни кровли,Но, чистое, светится наше чело.Изодрано в клочья священное знамя,Родная страна, как чужая страна,Сурово глядит, как идем мы, не зная,Какая нам завтра беда суждена.Пусть рок не допустит увидеть победуИ в сумраке грозном ни проблеска нет —Мы дали обет, и верны мы обету,Взыскуя лишь света и веруя в свет.1903
ЭКСПРОМТ
Святые отцы мои и господа!Я с Музой расстался — совсем, навсегда.Неужто и впрямь сочетал я легкоДва слова, когда их друг к другу влекло?Вы думали прежде, что Муза и я —Две грани в любви одного острия?Но нет! Между нами зияет вражда,Святые отцы мои и господа.В разгуле политики и темнотыСтою — с непреклонным лицом тамады.Но — Боже! — во мгле моего кутежаВдруг память восходит, остра и свежа,И горестно я озираю края,Где странствует Муза и мука моя.В армянских горах, где чисты родники,Она углубила их плачем тоски,И в кровопролитье опасного дняНельзя ей забыть иль увидеть меня.Но, если, отринув обман и дурман,Очнутся свободные души армян,И там, где бесчинствует мертвенный чадВоспрянет снегов и цветов аромат,И добрые люди, собравшись толпой,Воскликнут: «Безумец! Не медли и пой!» —Воскреснет мой голос и нежен, и скор,И сладок губам будет этот экспромт.1915
«Явился из снегов, издалека…»
В. Я. Брюсову[164]
Явился из снегов, издалека,Призвал к величью духа и любви,И стала так чиста и глубокаНадежда, овладевшая людьми.Средь скорби, увлажняющей глаза,Да будут наши помыслы чистыИ страны согласуют голосаПод общим небосводом доброты.Пусть крепнут в сердце милость и добро.Совпав в пространстве и пропав вдали,Пусть люди помнят, что лишь им даноЯвить собою нравственность земли.Уж если нам соперничать в борьбе,То лишь в одной: кто более другихВыгадывает выгоду себе,Безмерно полюбив и одарив.И прав поэт, что предсказал нам бегВремён — в пресветлый и желанный век,Где человека любит человек,Где с человеком счастлив человек.1916
МОЯ ПЕСНЯ
Сокрыт в душе бесценный кладЛюбви моей — он щедр и светел.Эй, джан[165], безмерно я богат.Как совладать с богатством этим!О дарованье, ты — не дар,Что выгадаешь и зароешь.Ты — разоренье, ты — угар,Ты — расточение сокровищ.Что делать? Мне неведом страхПред вором, злом и крайним крахом.Но мысль — утратить дар утрат —Меня терзает темным страхом.Я так рожден! Я так богат!Я всё дарю! Я всем прощаю!И всё же — людям и богамЛишь их подарок возвращаю.1918
ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД СИРИУСА[166]
Что, Сириус, в пути от мглы до мглыВ уме ты держишь?Для чего минуешьОкружности вселенной и углы? —Так спрашивают бедные умыЗемных существ.Зачем ты их волнуешь?Что, Сириус, ужель тебе легкоМогущество всевечного движенья?И не чрезмерно ль то, что велико?Твоим лучам я отдаю лицо,И мой зрачок испытывает жженье.Ты умеряешь свой безмерный свет,Не потому ли происходит это,Что в небо смотрит каждый человекИ столько зрений, обращенных вверх,Всё ж расхищают изобилье света?А сколько глаз ты знаешь!Сколько разТебе внимали пристальные очи!Но взор одних — уже давно угас,Другим — смотреть еще не пробил час:Их взор еще во тьме нездешней ночи.Кто первым увидал твой свет живой?Кем ты с земли впервые был замечен?Кто — с запрокинутою головой —Возьмет себе последний пламень твой,И — всё уже, и — любоваться нечем?..Так в добрый путь, пресветлый чародей!Но, приближаясь к средоточью смерти,Поведай ей вопрос тоски моей:Как много взоров и судеб людейВ твоем одном, в твоем прощальном свете?1922
ПАРВАНА
Баллада
1
Высок Джавах[167], но выше, чем Джавах,Две царственных горы — Абул и Мтин,Сокрывшие в снегах и облакахНездешний мир, что ведом только им.Я говорю, как говорили встарь:Лазурь небес была светлым-светлаИ в белом замке жил парванский царь —Орлу подобный, но добрей орла.Глуп тот охотник, что затеет спор:Когда взойдет или зайдет заря,Прекрасны лани этих гордых гор,Но всё ж не так, как дочь того царя.Известно мне, что ни в одном садуСадовник так не пестует цветок,Как, добрую благословив судьбу,Парванский царь свое дитя берёг.Он счастлив был, но счастье — впереди.Гонцы разносят весть во все края:— Счастливец! О, приди и победи!Горяч твой конь! Тверда рука твоя!— Где, — молвит царь, — в какой земле, в какомДому иль замке сыщешь удальца,Достойного красою и умомПресветлого царевнина лица?2
Блеск доспехов! Звон подков!Все вы здесь, но сколько вас —Безрассудных храбрецов,Потрясающих оружьем,В ком явил и обнаружилВсю красу свою Кавказ!То ль война, то ли играВозле царского крыльца!Но когда придет пораСостязанию? И кто же,Кто возьмет себе — о, Боже! —Свет царевнина лица?Труба запела. ЧередойСтупают важно царедворцы,И, обмерев, взирают горцы,Как с нежной девой царь седойВыходит — мрачный и могучий.Смотрите! Рядом с темной тучейСияет месяц молодой.Царевна, светел лик твой лунный!Мечтам предался воин юный,Склонив колена пред тобой.— Взгляни, моя дочь, как сильны и стройныДостойные княжичи этой страны!Яви твою волю и милость твою —Позволь состязаться им в честном бою.Вели им тебе и народу открытьСокрытую в сердце отвагу и прыть.Увидишь на склоне блаженного дня,Кому покоряется гордость коня —Не так, как другим, и живей, чем к другим,Льнет солнце к доспехам его дорогим.Когда состязанью наступит конец,Скажи храбрецу: «Ты — храбрейший храбрец.Вот яблоко, и означает оно,Что ты — повелитель мой. Так суждено.Завидует мир торжеству моему,Но слава прекрасному миру сему!»Царь говорил. Толпа невдалекеТомилась жаждой боевого гнева.Но вышла дева с яблоком в руке,И, с яблоком в руке, сказала дева:— И злой силач коня пускает вскачьИ побеждает с грубостью постыдной.Что из того? Он — только злой силач,Душе моей не милый и постылый. —Так говорила, яблоко держа.Недоуменье воины терпели:— К чему твоя склоняется душа,О, Парваны прелестнейшая пери[168]?Всяк вопрошал:— Чего же хочешь ты?В какой звезде небес твоя услада?В каменьях непомерной красоты?Иль в тяжких звёздах серебра и злата?— Что серебро, что злато для меня?Все звёзды гаснут! Всё — тщета, всё — бренно.Хочу неугасимого огня! —Таинственно ответила царевна.Только сказала — один за другимРинулись храбрые юноши в путь,Вдаль, за священным огнём дорогим,Что не затмить, не забыть, не задуть.Пыль, что взвилась под копытом коня,В прах обратилась. И годы прошли.Где ж смельчаки, что искали огня?Их не видать ни вблизи, ни вдали.3
— Отец, отец, скажи мне, почемуТе юноши, томимые любовью,С огнём, оберегаемым ладонью,Не возвратились к дому моему?Ужель забыли и умчались прочь?Где ныне их судьба в седле качает? —И горестно отец ей отвечает,И горестно ему внимает дочь:— Путь храбрецов лежит сквозь кровь и тьму.Дракон их настигает семиглавый.И все-таки, овеянные славой,Они вернутся к дому твоему. —Проходит год, и спрашивает дочь:— Отец, отец, где мой летящий всадник,Что в сновиденьях, медленных и сладких,Летит ко мне, когда настанет ночь? —И говорит отец:— Дитя, дитя!Легко ль добыть огонь неугасимый?Кто знает? Вдруг его добытчик сильныйВ огне сгорает, до огня дойдя? —Вновь год прошел. На замок пала тень.Томится дева в горе и тревоге.Ни на горе, ни на пустой дорогеНет всадника. Так угасает день.— Отец, отец, на свете нет огня!Ни искорки! Нисколечко! Нимало!И сердце мое скорбное увяло!Весь белый свет — лишь темнота одна! —Тяжки царю дочерние слова.Седым-седой, поверженный и старый,Что может он? К его груди усталойУсталая клонится голова.4
Всё это было так давно,Но и тогда летели годы.Царевна видела в окноПустые небеса и горы.Что было светом — мрак унёс.Навзрыд заплакала царевна.Всё минуло. Но бедных слёзПростая влага уцелелаИ стала озером. ОноВсех приняло в свои глубины.Ушли на сказочное дноМинувших дней живые были.Поныне в озере видныСады и замок под водою.Во славу прежней ПарваныОно зовется Парваною…Вы видели, как бодрствует в ночиРой мотыльков, печальных и отважных.Во имя тайн, неведомых, но важных,Их привлекает слабый свет свечи.Что им за польза в гибельном огне?Неужто этой ночью заповеднойПолётом их продолжен подвиг бедныйТех юношей, что жили в Парване?Те, храбрые, седлавшие коней,Блиставшие своей одеждой бранной, —Лишь мотыльки, что ищут казни страннойИ как о благе думают о ней.Так и горят все те, кто был людьми,Пока их ждет прекрасная царевна,Не ведая: смертельно иль целебноОпасное свечение любви.1902
Стихи детям
ЛИСА
В один прекрасный день лиса сошла с горыИ говорит: — Я жду, несите мне дары!Мне надобен петух. Один петух пока!Ах, дерзкая лиса с хвостом пышней цветка!А бабушка моя, спасая свой насест,Кричит: — Держись, петух! Лиса тебя не съест!Ужо моя клюка помнёт твои бока,Постылая лиса с хвостом пышней цветка!Но бабушке лиса пролаяла в ответ:— Без толку не кричи — даю тебе совет,Слаба твоя рука и палка коротка!..Бесстрашная лиса с хвостом пышней цветка!Лиса в курятник шасть и, не боясь греха,Взялась хвалить красу и удаль петуха:— Мне даже мысль о нём приятна и сладка!..Лукавая лиса с хвостом пышней цветка!Вдруг бабушка моя воскликнула: — Беда!Исчез мой петушок! Пропал невесть куда!На горе мне сюда пришла издалекаБесстыжая лиса с хвостом пышней цветка!Ой, милый мой петух! Оранжевый петух!Как пел ты поутру! Как радовал мой слух!Погиб, красавец мой! Печаль моя горька…Жестокая лиса с хвостом пышней цветка!Ах, маленький зверёк, удаленький зверёк,И след простыл твоих быстробегучих ног!Худы твои дела, да слава велика,Премудрая лиса с хвостом пышней цветка!1906
ЖАВОРОНКИ
На гумне — и смех и труд.Жаворонки — тут как тут.Клювиками — тук-тук-тук.Улетают из-под рук.Незаметно, воровскиВыбирают зёрнышки,И над током вперекликСлышится: килтык, килтык.1907
ВОРОБЬИ
Полторы кадушки проса у меня — чтобы посеять,Чтобы всходы появились, чтобы холить и лелеятьЭти всходы молодые и водою поливать.Воробьи же прилетели, чтобы проса поклевать.Чтоб моих отборных зерен воробьи не растащили,Поднял я тяжелый камень, чтобы камнем их подбить.Мясники ножи точили, чтоб совсем их погубить.Девушки, оставив игры, рукава одежд нарядныхЗасучили, чтобы птицу ощипать и опалить.Все старухи суетились, чтоб для яств невероятныхПод котлом огонь затеять и в котел воды налить.Все соседи собирались, чтобы есть и чтобы пить,Шли попы со всей округи, чтобы пир благословить.Сазы [169]взяв, брели ашуги[170], чтобы пир наш воспевать… Ой, воробушки мои, Ваши крылышки малы, Брюшки белы, Спинки рябы, Пили, ели, Были рады, Что попили и поели, Ой, вспорхнули-улетели,Чтоб на воле вековать, чтобы зернышки клевать!1908
ЗЕЛЕНЫЙ БРАТЕЦ
— Э-э-эй, зеленый братец,Э-э-эй, веселый братец,Ты сказал нам: «Улыбайтесь,Забывайте о зиме!Пусть цветы в садах белеют,Пусть ягнята нежно блеют,Пусть скворцы птенцов лелеют,Распевают на заре!»— Э-э-эй, зеленый братец,Э-э-эй, веселый братец,Что за игры, что за радостьНа ликующей земле!1908
Аветик Исаакян[171]
«Я уподобил сердце небу…»
Я уподобил сердце небу,И для любого существаВ нём есть счастливая звезда,Есть высочайший трон.Я уподобил сердце небу,Чтоб длился аромат цветка,Чтоб девушке была сладкаЛюбовь, и плыли облака,Спасительные для пустыниДуши, что ограждала века.Я уподобил сердце небу…4 февраля 1893 Тифлис
«Вздыхают ветер и волна…»
Вздыхают ветер и волна,Пространство осени безбрежно.Земля, вода, звезда, луна —Всё так светло и безмятежно.Ах, сердце слабое, за чтоТебя казнит ее немилость?Лишь солнце глаз ее взошло —Я полюбил. А солнце — скрылось.Сгорели звёзды. Ночь темна.Завяли лилии и розы.Разбилась сладость бытияНа горе, жалобы и слезы.Уходят волны и ладьи.От боли я изнемогаю,Но лишь из боли и любвиЯ песни грустные слагаю.12 сентября 1893 Хазарапат
«Луна сияет безмятежно…»
Луна сияет безмятежно.С чем профиль облака так схож?Молчит болото. Нежно-нежноТростник охватывает дрожь.Печальный одинокий аистРаздумывает о своем,И, превзойти луну стараясь,Блистает тусклый водоём.Один на берегу угрюмом,Смотрю на воды и леса,Предавшись сладко-грустным думам,И сон ложится на глаза…29 июня 1895 Ани
«Пыльцою лилии-луны…»
Пыльцою лилии-луныОсыпаны поля и речка.На ниве — вздохи тишины.Покойно сердце и безгрешно.Сырые ветви нежных ивС водою спутаны и льются,И птицы, веки притворив,Мечтаньям ярким предаются.Прилежно трудится сверчок.Звук тайной песни реет возлеМысль важная, невесть о чём,Развеялась. Сияют звёзды.Луна прошла. Ночная темьНад речкой моросит и вьется.Вот ивы плач прошелестел…И сердце грустно, грустно бьется…14 сентября 1895 Ормос-Ани
«Я утром видел голубя…»
Я утром видел голубяВ решетчатом окне,В темницу солнце глянуло,Печалясь обо мне.Ах, я тоскую, мучаюсь,Кляну мою тюрьму.Мою голубку, солнышко,Когда я обниму?1896
«В небесах: курлы-курлы…»
Ах, зелень пробилась к солнцу, когда же мой сын выйдет из тюрьмы?
Слова моей материВ небесах: курлы-курлы…Это значит: дни светлы,Все деревья расцвели,Прилетели журавли.Джан журавль, за голос твойВсё отдам, что есть на свете.Серый, белый, золотой,Нет ли мне от сына вести?Увезли его в тюрьму,Его рученьки связали.С той поры гляжу во тьмуНеусыпными глазами.Рады небо, и вода,И былинка, и листочек.Джан журавль, скажи — когдаИз тюрьмы придет сыночек?В небесах: курлы-курлы…Это значит — дни светлы,Все деревья расцвели,Прилетели журавли.1897
Александрополь
«Ах, заблудилась тропа, заплуталась…»
Ах, заблудилась тропа, заплуталась,В бездну морскую уперся мой путь,Ах, от любви ничего не осталось,Мне не позвать ее и не вернуть.Море покрыто, сокрыто туманом,Птиц моих дивных где ныне крыла?Ах, моим розам, прекрасным и алым,Где увяданье зима предрекла?Птиц погубили далекие грозы,Каркает ворон над жизнью моей.Сникли любви моей алые розы,Смолк с перебитым крылом соловей.24 июня 1897 Харич
«Измучено море, и пена…»
Измучено море, и пенаЛетит с его взмыленных уст.Над мрачною бездной кипеньяКак берег туманен и пуст!Как рана свежа и бездонна!На этом пустом берегуБез жизни, без друга, без домаЯ выживу, если смогу.Все звёзды на трон бирюзовыйДля власти всевышней взошли.Звук песни, неслыханно новой,Я слышал в себе, как вдали.О жизнь моя, радость, ужелиТвои отцвели времена?И звёзды сквозь слёзы смотрелиНа море, на мир, на меня.1898
Одесса
«Луна, как сонный лебедь, проплывает…»
Луна, как сонный лебедь, проплываетПо морю-небу, в направленье гор.А на земле, объятые луною,Бледнеют камни и блистает двор.Исполнена красы и одичанья,Вселенная над головой взошла.На языке великого молчанья,Как колокол, звенит моя душа.1898
«Простёрся туман от небес до земли…»
Простёрся туман от небес до земли,Над морем туман, и туман надо мною,Хожу, и туманятся мысли мои,Душа затуманена болью большою.Ах, море, вот сердце мое — излечи,Иль пусть себе тонет, не жалко нимало,Прошу: мою бедную мать научи,Чтоб явь бессердечную не проклинала.1898
Одесса
«Я тени звал к себе, желая…»
Я тени звал к себе, желаяУмерших увидать друзей.Их жизнь, когда-то столь живаяВоспрянула в душе моей.Во глубь души, отверзшей раны,Они глядели так мертво,И все они навек сохранныЛишь в ране сердца моего.1899
Александрополь
«На яхонтовых, золотых…»
На яхонтовых, золотыхКрылах летящая с востока,Всё солнце в сердце затаив,Вещунья-птица крик исторгла:«Я — жизнь, а жизнь — всего лишь сонВ сне мирозданья непробудном.Колеблет колокол времёнЛишь человек уменьем чудным».Пришедшая из недр огня,На запад улетела птица.Там, где во тьму вошла она,Смерть красная клубится…1899
Казарапат
«Вот и вечер лампады зажег…»
Вот и вечер лампады зажег,Чтобы ярко краснели лампады.Видишь, вечер в мой дом не зашел.Дом и сердце потёмкам не рады.Все вернулись с полей и сейчасСели ужинать чинно и строго.Где же ты, мой смельчак, весельчак?Ах, как ярко краснеет дорога!Сны людей горячи и красны.Я одна. Где ты бродишь и стынешь?Я бы видела красные сны,Но мой сон — это ты, это ты лишь.1900