Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5
Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5
Женева
«От жгучего горя сердце мертво…»
От жгучего горя сердце мертво,И жизни моей иссяк родник.Мои слёзы должны океаном стать, —Только б скорби моей не узнала мать.Я буду скитаться один в горах,Буду биться о камни головой,Суждено мне волчьей добычей стать,Только пусть не узнает об этом мать.
1900
Цюрих
«Здороваюсь — молчишь. Ну, что ж…»
Здороваюсь — молчишь. Ну, что ж,Я расстелюсь землей — иди же,Лишь помни: ты во мне живешьИ нет тебя родней и ближе.Черней скворчиного крылаГлаза мои, они лишь средствоСуть отразить, как зеркала.Так с чем сравню я темень сердца?
1900
«Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад…»
Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад,С добром ты приходишь, зеленый мой брат.Фиалки на склоне, и жук на ладони,И жаворонок наступившего дня,И солнце зеленое и золотое,Все вместе: — Иди! — понукали меня.Я ринулся в горы и думал: ужелиВернулась листва к молодым деревам?Деревья, ущелье, и речка в ущелье,И травы, — о, как я завидовал вам!Опять соловьи и сады безмятежны.Садам, соловьям и расщелинам скалКричал я: — Вы те же, вы те же, вы те же! —Но я-то — другой! Я иссох и устал.Все горы, все кущи живыми остались,Живей и новей их былая краса.О, мне бы их участь! Печальный скиталец,Шепчу: — Вы всё те же, поля и леса…Эй, брат мой зеленый, ты явишься сноваС добром для людей, для полей и ветвейИ с нежною зеленью мха голубогоДля бедной и сирой могилы моей…
1902
Кахзван
«От суеты сокрылся я в пустыню…»
От суеты сокрылся я в пустыню.Торжественная воцарилась ночь.Душа изнемогла. Но я постигнуПремудрость ночи…Этой ночью вновьПроснулись звёзды и из мглы смотрели.Души не стало.Дивной новизныБыл миг исполнен — я не знал доселе,Как много в этом мире тишины…
1902
«Грустная песня, бездомная птица…»
Грустная песня, бездомная птица,Лучше б ты в сердце моём умерла:Станешь скитаться, и рыскать, и биться,Негде тебе успокоить крыла.Глыбы нависли, душе угрожая,Нет тебе места средь терний сухих,Жизнь и страдание, всем ты чужая,Птица, творящая песнь для глухих…
1902
«Слов изумруды, сновидений роскошь…»
Слов изумруды, сновидений роскошь,Великая любовь твоей душиИ поцелуи средь цветов возросших —Пришли с весной и навсегда ушли.Гнезда себе не свил ты, как иные,Ты — птица бурь и сирота земли.Пришли на время годы молодые,Чуть побыли — и навсегда ушли.Все, кто тебя любили и простили,Иль умерли, или живут вдали.Скиталец сирый, мыкайся в пустыне,Шли мимо караваны и ушли.Прислушайся во мгле осенней, темной.Услышь, как сердце плачет тяжело.В чужом краю ты — нищий лишь бездомный.Всё, бывшее на миг, — навек ушло.
1904
«В закрытые двери, как ветер бездомный…»
В закрытые двери, как ветер бездомный,Стучал я, но ты не открыла мне двери.Я бросился в горы, я плакал, безумный,О горе, как небо — о высохшем древе.Я бился о скалы, и ведомо скалам,Что я был свободен от помысла злого.Я плачем ущелья потряс, как обвалом,Но я не промолвил недоброго слова.
1904
«Шел бедуин[172], и в мираже песчаном…»
Шел бедуин, и в мираже песчаномТень девушки мелькнула перед ним.Он весел был, а сделался печальным.В тень девушки влюбился бедуин.Его пустыня зноем истерзала,От лютой жажды рот его иссох.Он любит высоко и несказанноИ умирает, пав лицом в песок.Забывшись невещественным и вечнымГлубоким сном, кто знает — сколько летВсё ищет он в пространстве бесконечномБессмертно грациозный силуэт…
1904
«Бледная осень в садах непогоды…»
Бледная осень в садах непогодыТихо играет — полна позолотаМузыки желтой и желтого пенья.Будто бы птицы в пылу перелётаСбросили нежные белые перья, —Призрачный снег оседает на горы.В сердце истаяла нежность до срока,Что ж, так бывало во все времена,Нет ей возврата! За чашей винаПомни об этом и плачь одиноко.
1922
«Раскачивая яхонты в ушах…»
Раскачивая яхонты в ушах,Та девушка взошла на мост Риальто[173],И волосы, словно река впотьмах,Были черны, черны невероятно.Двух черных солнц огонь неугасим —Ее глаза чернели и сияли,И легкий стан струился и скользилВнутри цветастой и просторной шали.Мой взгляд не вынес черного огня,Потупился я в робости великой,Когда она взглянула на меняС неясной, вечно женственной улыбкой.Мой — опыт мук, твой — опыт красоты,Я не наивен, ты не виновата.Такая ж чернобровая, как ты,Как ты, смотрела на меня когда-то…
1925
Венеция
«Ах, лучше бы не родиться на свет…»
Ах, лучше бы не родиться на свет,Не слышать пения — там, где снег,Трава, пастухи и стада.Любимую не любить никогда,Земли упоительной благодатьНе воспевать, не страдать.Ах, лучше бы не родиться, не знать,Не видеть, не слышать, не помнить матьИ — за это —Не умирать…
1935
Сильва Капутикян[174]
КЛЕОПАТРА[175]
Воители, уставшие от войн,Как много вы гордились и грозились,А ныне грезите, как бедуины: вонОазис, что затеял бог Озирис[176].А это — я. Я призываю вас!Идите же! Я напою вас влагой.Отважная, я проявляю власть,Гнушаясь вашей властью и отвагой.Стране врагов внушая страх и жуть,Как доблестно глумились вы над нею!Я — тоже воин и вооружусьВсей силою, всей слабостью моею.Идите же! Теперь моя пора.Вы славите, объятые смятеньем,Светильник, возожженный богом Ра[177].А это — я. И мой ожог — смертелен.Страшитесь, победители морей!Благие ветры вашу жизнь спасали.Но из пучины нежности моейВам не уйти под всеми парусами.Маяк удачи вас к себе манил,И мчались вы. Как долго длилось это!Но кончилось! Во мглу страстей моихСудьба не шлет спасительного света.Пусть царственное мужество мужчин,Чье тело прочно, как стена Хеопса[178],Вас приведет принять нижайший чинБезмолвного и вечного холопства.Идите же в пески моей земли!В глубь сердца, милосердного иль злого,Проникну я, как холодок змеи…Змея? Зачем мне страшно это слово?Неужто переменчива любовьБогов ко мне? Но это после! Ныне —Короны, шрамы и морщины лбов —К моим ногам! В ночах моей пустыниВы властные мужи, падите ниц!Вовек вам с рабской участью миритьсяИ ластиться ко мне, как старый Нил[179]:«Прости, златокоронная царица!»Идите же, цари! Я — царь царей.Я — всё, словно вселенная и вечность.Я — суть судьбы и возраженье ей.Я — женщина. Я — бог. Я — бесконечность.
1940
«Объятый именем моим…»
Объятый именем моим,идешь по улице с другой.Я, с кем-то чуждым и другим,иду по улице другой.Несчастливы и я, и ты,и те, чьи милые чертыНам не милы. О, плач земной:Всегда — с другим, всегда — с другой!
1953
«Мне в радости иль в грусти пребывать…»
Мне в радости иль в грусти пребывать?Но что скрывать: влекомая толпой,Я не страшусь увидеться с тобой,Давно губам моим не тяжек трудНебрежно молвить: «Как дела, мой друг?»Давно душе забывчивой легкиСладчайшие сокровища тоски,И темный взгляд, летящий меж людьми,Внушает мне предчувствие любви…Мне в радости иль в грусти пребывать?
ПРИГОВОР
Я признаюсь в провинности любвиИ кротко жду возмездья и позора.Суди меня! Пускай уста твоиНе медлят с объявленьем приговора.Казни меня петлёй твоей косы,И вслед за тем я претерплю покорноВ раю твоих объятий и красыВека потустороннего покоя.
АССИРИЙКА[180]
На миг замедлив деловитый шаг,Огромный город, вспыльчивый и властный,К ее лицу подносит свой башмак,Чтоб чистила и украшала ваксой.Как шаль ее старинная бедна,Как пристально лицо над башмаками,И чернота ее труда — белаВ сравнении с двумя ее зрачками.О, те зрачки — в чаду иной поры —Повелевали властелинам мира,И длились ниневийские пиры[181],И в семь цветов цвела Семирамида[182].Увы, чрезмерна роскошь этих глазДля созерцанья суетной дороги,Где мечутся и попирают грязьБесчисленные ноги, ноги, ноги…Что слава ей, что счастье, что судьба?Пред обувью, замаранной жестоко,Она склоняет совершенство лбаВ гордыне или кротости Востока.
1957
«Я слабой была, но я сильной была…»
Я слабой была, но я сильной была,Я зла не творила, а каялась долго,Небрежно, небрежно жизнь прожила —Подобно ребенку, царице подобно.Мне надобно было воскликнуть: «Постой!Продли мою жизнь! Дай побыть молодою!»Сказала: «Ступай! Этой ночью пустойДай мне посмеяться над нашей бедою!»Я верила чаду речей и лица,Когда же мне в них обмануться случилось,Сама отвела я глаза от лжеца,И это была моя месть или милость.Вовек не искала того, что нашла,А то, что нашла, потеряла навеки.Богатством утрат возгордилась душа,Надменно отринув хвалу и наветы.Я слабой была, но я сильной была,Я зла не творила, а каялась долго,Небрежно, небрежно жизнь прожила —Подобно ребенку, царице подобно.
1961
ОСТАНОВИСЬ, ЧЕЛОВЕК!
Та женщина, неведомая мне,И по причине, неизвестной мне,Так плакала, припав лицом к стене,Беду свою всем телом понимая.Внимала плачу женщины стена.Я торопилась — чуждая странаМеня ждала. Мой поезд был — «стрела».Шла в даль свою толпа глухонемая.Взлетел гудок. Стакан пустился в пляс.Как бледный мим, витал во тьме мой плащ.И вдруг огромный безутешный плачМеня настиг средь мчащегося леса.Печальный поезд сострадал ему —Колёсами, считающими тьму,Он так звучал, внушая боль уму,Как будто это плакало железо.Болтался плащ. Приплясывал стакан,О, спешка мира! Как рвануть стоп-кран?Плач, как палач, меня казнил стократ.Подушка сна была груба, как плаха.Остановитесь, поезда земли!Не рвитесь, самолеты, в высь зари!Мотор столетья, выключись, замри!Виновны мы в беде чужого плача.Повремени, мой непреклонный век,С движением твоим — вперед и вверх.Стой, человек! Там брат твой — человекРыдает перед каменной стеноюИ бьется лбом в затворенный Сезам[183].Люби его! Внемли его слезам!Не торопись! Пусть ждет тебя вокзалПрогулок меж Землею и Луною.
1962
ОСЕНЬ
В природе — сытость влагою и сырость.Октябрь желает желтым малевать.Вот и свершилось то, что сердцу снилось:Прощай! Разлуки нам не миновать.Ступай! Иди, куда идти велитНеверности тяжелая свобода.Я помогу тебе — поторопись,Мой опыт провожаний так велик,Я преуспела в этом, как природаВ искусстве провожать листву и птиц.В дорогу соберу тебя сама:Все вспышки губ, все россыпи и кладыТайн безымянных — отдаю! Возьми!Ах, странник мой, полна твоя сума —В ней все твои неистовые клятвы,Непрочные, как детский вздор весны.Что вспоминать — давно растрачен август,Душа и лес зияют в октябре.Не медли же — мне пустота не в тягость,О, благодарствуй — добрый путь тебе!А слёзы — пусть их — это лишь ошибкиМоих зрачков. Всё минет без следа.Мой опыт провожаний так обширен,Так замкнута моей судьбы тропа…
1967
Агван Хачатрян[184]
«Ты волосы мои ласкаешь нежно…»
Ты волосы мои ласкаешь нежноЗадумчивыми пальцами худыми…Так горный ветер, солнечный и снежный!Ласкает утром рощи молодые.Ты видишь одинокий волос белый.Так вот где горе давнее осталось!Рука твоя на миг похолодела:В нем цвет зимы, непрошенная старость.Ты не грусти. Тебе нельзя пугатьсяНи седины печальной, ни морщины —Всегда в снегу вершина Арагаца[185],Всегда весна цветет в его лощинах.Но больше нету волоса седого —Уловка помогла тебе простая.Какой же лед, холодный и суровый,Под пальцами твоими не растает?Мы много дней оставим за плечами,Но тот же взгляд останется и голос,И будешь ты, как раньше, как вначале,Отыскивать один, но темный волос.
Из абхазской поэзии
Баграт Шинкуба[186]
СОН
Себя, молодого, я видел во сне,Себя, молодого, на черном коне.Я был смельчаком, Я коня понукал.Цветы задевали меня по ногам.Ах, мама, к чему бы мне видеть во снеСебя, молодого, на черном коне?И мама сказала печально и мудро:«Те горы — не горы, а утро — не утро.То зрелость влечет тебя…Что же, лети!Будь счастлив.Желаю удачи в пути!»Мне снилось: я криком коснулся вершин,Я подвигов много в пути совершил,Я падал и снова коня горячил,А воздух был свеж и немного горчил,И я улыбался себе самому…Ах, мама, к чему бы всё это, к чему?А мать улыбнулась мне тихо и слабо:«Работай, мой сын, то влечет тебя слава.Ты славы добьешься.Ну что же, лети!Будь счастлив.Желаю удачи в пути!»Дыша от усталости часто, неровно,Народ я увидел, много народу,Стоял тот народ, головою качалИ на вопросы мои отвечал.Как странен мой сон. Я его не пойму.К чему эти старцы? И дети к чему?А мама коснулась ладоней моих:«К тому эти люди, чтоб помнить о них.Ты их не забудь!Ну что же, лети!Будь счастлив.Желаю удачи в пути!»
1985
СЛОВО
Там, за преодоленными горами,Иные горы для преодоленья,И слово мне дано для утоленья,Для услажденья страждущей гортани.Слова тщеты, как я гнушался вами,По слову мое горло горевало,Я знал неодолимость перевалаМеж совершенным словом и словами.О слово, — влага, лакомая свежесть,Ты — колокол, глаголящий в тумане,Кратчайший путь между двумя умамиИ вечная разлука всех невежеств.Ты — лунный свет, вместившийся в окружностьПоющих губ, ты — синева, ты — сущность,Ты учишь силе и внушаешь ужас,Оружье ты, но ты и безоружность.Ты просишь соразмерности, ты — способГармонии, но вовсе не бесплодность,Ниспослан всем, но только мудрым познанТвой прочный корень, воплощенный в посох.В ничтожном шуме сутолоки бреннойТы — ласточка привета из вселенной,Чтоб разум принял поцелуй целебный,Исторгнутый любовью речи древней.Ты — крайностей родимое соседство,Ты — исцелитель и спаситель сердца,Но нет надежней и смертельней средства,Чтоб кровь добыть с его живого среза.Я сопрягаю горы и глаголы,Я шел в горах, я там иду и ныне.Преодоленье — суть судьбы и книги.Я жив. Я преодолеваю горы.
1967
ОТ СУХУМИ[187] ДО ЧЛОУ[188]
Шел я день от Сухуми до Члоу,Шел другой, и уже по-ночномуПотемнело небесное око.А до Члоу все так же далёко.Тут вы вправе воскликнуть «Да что вы!Час пути от Сухуми до Члоу!»У Синопа свернул я с дороги.Поболтать о делах, о здоровьеСобрались все друзья и родные,Все зеваки и люди иные.Затянулась до ночи беседа,Да и ночь миновала бесследно.Поутру же, за чистым Кодором[189],Поравнялся я с другом, с которымЯ дружил, но не виделся долго.Он сказал «Неужели до домаНе дойдешь ты со мною и в домеРог с вином не удержишь в ладони?»О, уступчивый я, безотказный!Угощался я разностью разной,Так душа была этому рада,Что запели мы «Райда, о райда!»И хозяйка была так радушна,Что продолжили «Райда, райдгуша!»В Тамыше [190]повстречался мне старец.Стодвухлетний и дерзкий красавец,Он дразнил меня: «Видно, ты сделанИз ольхи — ты мне кажешься дедом».В небесах красовался Ерцаху[191],И луна приступала к мерцанью.Ветер детства на щёки мне дунул.Шел я в Члоу, о Члоу я думал.Моего промедленья провинностьСнова длилась, как дивная дивность,И не знал я: когда же я двинусь?Ах, когда же я все-таки двинусь?
1967
«Для выгоды бренного тела…»
Для выгоды бренного тела —О нет! Для бессмертного дела! —Меж грудью твоей и спиною,А всё ж меж землей и луною! —В тебе — но для пользы всесветной! —Таинственный пульс милосердныйПылает,И алчет дареньяОткрытая рана горенья.Сияй золотой добротою!Не то тебе быть сиротоюВ глуши немоты нелюдимойНа родине речи родимой,Да будут слова твои правы!Беспечный! Для власти и славыЗачем ты лукавством мараешь Уста?Ты уже умираешь.И те, что твердили: «ДостоинПочёта, кто дом свой достроил», —Не крикнут: «Он умер, о Боже!», —А скажут: «Он умер, ну что же».Так дерево не даровалоПлодов и теперь деревянно,Так высох скупой или нищийРодник, никого не вспоивший.В себе и во мгле мирозданья,Спасая очаг состраданья,Живи! — для кого-то другого,Чужого, родного, живого,А после предайся бессмертью,Чтоб путник затеял беседуС тобою — под кроткой и милойЛиствой над твоею могилой.
1967
«Этот месяц зовется июлем…»
Этот месяц зовется июлем —И неистово мы караулимМимолётного облака тень.В солнцепёке великом и лютомТолько море прощает и любитТолчею наших страждущих тел.Этот месяц зовется июлем —И, гудящая приторным ульем,В пекле улиц теснится жара.Неужели, хранимая лугом,Где-то полнится холодом луннымТа река, что и ныне жива?Этот месяц зовется июлем —Рисовальщик, малюющий углем,Он чернит наши спины и лбы.Мы устали, мы загнаны в угол,И над югом, объятым недугом,Скорбно высятся горные льды.Этот месяц зовется июлем —Он дерзил нашим скромницам юнымИ на нет их наряды сводил;Сам Ерцаху сегодня безумен —Слыл бессмертным и все-таки умерСнег его поднебесных седин.Этот месяц зовется июлем —Мы сгораем, но все ж не горюем,Воедино нас жажда свела.Ах, июлем наш пир именуем —Мы пируем, и нас не минуютМамалыга [192] и чаша вина!
1967
РЕКИ
Оглохли, обезумели вы, реки!И реки ли — та грубая вода,Которая наносит в диком бегеНемало для Абхазии вреда?Вы источили грудь ее живую,Что вас вспоила сладостью своей,Уж кость видна! Я плачу и целуюНагие раны страждущих камней.— О, горе нам! Где мудрые растенья?Убита их целебная листва.И песней смерти станет песнь раненья,Коль добрый разум не спасет леса.
1967
«Слышу голос невнятный и странный…»
Слышу голос невнятный и странный…На исходе тишайшего дняБезутешность души безымяннойОкликает и мучит меня.Чу! Опять этой музыки лишнейСлышен звук. Но дорога пуста.Где же плакальщик, слёзы проливший?Где певец, отворивший уста?Слышу голос… Но что же он значит?Вознесясь над моей тишиной,Не моя ль это молодость плачетНадо мной, над моей сединой?Или всё, что должно быть воспето,Что воспеть я хотел и не мог,Моего не дождавшись привета,Шлет мне кроткий упрёк и намёк?Слышу голос… Добрейший, умнейший.Друг мой верный, ты — там, на войне,О, умевший любить и умерший,Как же ты не забыл обо мне?Осень, вечер, в невнятице серойРеют лики, крыла, имена.Тишина — это вздох милосердныйЧьей-то муки, простившей меня.Слышу голос…— Безумный, безумный! —Говорят домочадцы мои.Это действует вечный и шумный,Непреложный порядок земли.Переклик голосов бесконечен.Не печалься на этом пиру!Это добрый лепечет кузнечик.Это ставня скрипит на ветру.Умоляют:— Не слушай, не слушай! —Слышу голос… И все не пойму:В чём значение тайны насущной,Причиняющей муку уму?
1967
«Не старая, но странная она…»
Не старая, но странная она,Как странен всякий, кто вкусил страданийНеслыханных. Но как она стройнаПод бременем печали стародавней.В ней умер свет и всё черным-черно:Душа и зренье, косы и одежда —И детское лицо обреченоК всезнанию и смотрит безнадежно.Вы скажете: «Но, если молода,Зачем осталась чьей-то темной теньюИ всё молчит? Неужто никогдаУста ее не послужили пенью?»О, послужили! Но тогда бедыОна не знала. Море волновалось,Роса цветов в ладони выливалась,До полночи недолго оставалось,Он попросил — она повиновалась,Помедлила и подала воды.Владели сны усталыми людьми…А он всё пил. Уже луна над чащейВозвысилась — он всё еще над чашейЛицо склонял. Кричал петух, начавшийТруды свои, но жаждою сладчайшейТомился всадник. Длилась ночь любви.Один лишь раз совпали их уста.Но где жених? Одеждой дорогоюЗачем не блещет? Для чего рукоюРуки не тронет? О, судьбой другоюОн занят ныне. Он играл с рекоюИ умерщвлен рекой. Река пуста.Все — пустота, пустыня, пустошь.Пусть. Пустое минет. Станет тихо, сухо.А здесь — река, присвоившая пульсЧужого сердца, будит рану слуха.Прекрасная, печальная, вели —Я буду пить, губить и мучить воду,Пока из заточения водыДуша твоя не выйдет на свободу.То молоко, что птица для птенцаВ себе таит, я выпрошу у птицы,Чтобы во мраке твоего лицаСвет удивленья приоткрыл ресницы.Я душу изведу на снегопад,Чтобы твоя одежда побелела.Вся белая, ты ступишь в белый сад —Словно дитя, свежо и неумело.И спросишь ты:— Но как в снега полейВы столько земляники заманили? —Я объясню:— Снега души моейИзбытком земляники знамениты.Воскреснув от беспамятства и мук,Возникнет смех твой — тоненький, огромный,И вспомню я: такой же чистый звукЯ слышал лишь от куропатки горной.
1967
«Ах, как бы я хотел…»
Ах, как бы я хотел,Чтоб шалость колдовстваБыла еще живаИ ведома кому-тоКолдунья, кто-нибудь!Чтоб разомкнуть устаИ детство мне вернуть,Тебе нужна минута.Пошли меня туда,Где в дудочку дудя,Жила душа дождяИ пацха [193] дымом пахла.Я меж людей — никто.Но я уже дитя,Животного живейМоя гнедая палка.Ах, как бы я хотел,Чтоб всё, чем я владел,Покинуло меняИ стало чуждой мглою,Но чтобы длился день,В котором я летел —Как всадник и как тень —По плоскогорьям Члоу.Беда невелика, что имя седока —Безвестно. О, покаНе до того, он — мальчик.Не знает мир века,А всё же есть река,Прекрасная река,Ее зовут Кумарчей.Ах, как бы я хотелОт всех былых затейОтречься и забытьЖестоких игр науку.Все правила детейЯ соблюдал затем,Чтоб матери моейДарить печаль и муку.О, если бы я мог —Утратой всей судьбы —Добыть ее лицо,Отобранное тьмою.Но высоко летятИ там седым-седыКрыла души ее,Парящей надо мною.Ах, как бы я хотелПо кругу бытияВернуться в те края,Где всё — добро и польза.Но не ребенок я,А лишь ребячлив я.Ах, как бы я хотел…Да, видно, поздно… поздно…
1967
ЖАЖДА
Вот девушка в окно на сад глядит,И сад в окно на девушку глядит,И мчится всадник, и земля летитИз-под копыт его коня.— Тит! Тит! —Так девушка собаку понукает,Всеобщему веселью помогаетПетух, вознесший на плетень крыла.И радость девушки, как роза, расцвела.Измучен жаждой всадник молодой,И гневается конь его гнедой,Траву сминая и звеня уздой.Кувшин наполнив сладкою водой,Холодною водою ключевою,Красавица поникла головою:— Ах, мама, мама, я боюсь беды!Воды просил он — и не пьет воды.— Когда томится всадник у ворот,И жаждет, и кувшина не берёт,Ненадобно стоять разинув рот,А надобно, вином наполнить рог, —Так мать ее корит и поучает,И девушка в смущенье отвечает:— Не первый день у нашего крыльцаТомится всадник. Я страшусь отца!— Отец твой постарел и поседел,Но всё же не настолько поглупел,Чтоб не сумел припомнить он теперь,Как сам он жажду тяжкую терпел.Давным-давно у моего крылечка,Ах, как он жаждал, жаждал бесконечно,И эта жажда весела была,И роза радости в моём саду цвела!
1967
«Как я желал осилить перевал…»
Как я желал осилить перевал!Как перевал моей беды желал!Я бедствовал. Но, словно весть любви,Следы мои на нежный снег легли.Я шел сквозь ветер, как сквозь толщь стены,Но были горячи мои ступни,И таял под моей ногою снег.Так я служил рожденью горных рек.
1967
ЗАВЕЩАНИЕ
В одном из абхазских селенийПригожий, поджарый, столетнийЖил некогда старец на свете.И вот что он думал о смерти:— Кончина — еще не причинаЗабыть про родимого сына.И вот что сказал он:— О мальчик!Запомни: велик, но обманчивИзбыток воды поднебесной,Небесной, соленой и пресной.Как много пролил ее каждый!Но каждый терзается жаждой;Коль путнику лакома влага,Тебе это прибыль и благо.Поэтому, сын мой, сыночек,Заботливо пестуй источник.Струю утруждай жерновами,А пламя побалуй дровами,Чтоб весть о рождении хлебаПростёрлась от пацхи до неба,Но, правя огнём и водою,Не спорь с их старинной враждою.
1967
Из балкарской поэзии
Кайсын Кулиев[194]
ПРИСЛУШАЙСЯ К СЛОВАМ
Прислушайся к словам: «Сегодня снег идет», —звук стёрся дочерна, но как бела услада!Прислушайся к словам: «Сегодня льется дождь», —всего-то, а душа — свежей дождя и сада.Прислушайся к словам: «Светает на земле», —лицо — уже светло, еще темна природа.Прислушайся к словам: «Звезда встает во мгле», —и обретут слова значенье небосвода.Прислушайся к словам: «Печется хлеб в печи», —нет новости старей, и нет желанней вести.Прислушайся к словам: «Горит огонь в ночи», —при них тепло, светло, как при тепле и свете.Прислушайся к словам: «Зеленая трава», —прислушайся к словам: «Сад расцветает снова», —и кажется тебе, что мать твоя живаи прочен на губах вкус молока парного.Прислушайся к словам: «Уже луна взошла», —на землю снизойдет покой благословенный.Прислушайся к словам: «Гора опять бела», —и мысль соотнесешь с веками и вселенной.
1970
ГОВОРЮ САМОМУ СЕБЕ
Устав, в груди речь пробуди былую,новы слова, когда печаль стара.Свободно шествуй, как вода по лугу,живи, как встарь умели мастера.Устав, слова усталостью не мучай,дай им сверкать! Твои луга — везде.По грудь в траве идет олень могучийидет, пока не припадет к воде.Устав, не дай словам изведать дрёму,струится сердце, как река без сна.Склон — по траве, ведро — по водоёмуи по словам печалятся уста.Устав, упейся белизною речи,не сочетай слова и темноту.Иди по жизни, как большие реки,как вольный тур по горному хребту.
1970
«Что бы ни делалось на свете…»
Что бы ни делалось на свете,всегда желавшем новизны,какой бы новый способ смертини вызвал старый бог войны,—опять, как при слепом Гомере[195],лоза лелеет плод вина,шум трав и розы багровенье —всё, как в иные времена.И слёз о смерти так же много,и счастлив, кто рождён уже,и так свежо, так старомоднобессмертья хочется душе!..
Страданье человека! Милосерднымты делаешь того, кто человек.Что было домом — стало пеплом серым,чернейшим снегом стал белейший снег.Страданье человека — пепел зёрен,казненный хлеб, не утоливший рот.Я видел пепел колоса. Он чёрен.Люблю смотреть, как зеленеет рожь.Я тронул пепел дерева рукоюкрестьянина, не устыдившись слёз.Зато зимой я плакал над строкою:«Весною зацветает абрикос!»Страданье человека — смысл насущныйхлебов, погибших в пепле и золе.Я видел горе. Плач детей я слушал.Так полюбил я радость на земле.
1970
«Деревья, вы — братья мои…»
Деревья, вы — братья мои.Темнело, но всё же моглиглаза мои видеть при звёздах,что впали вы в дрёму и отдых,как путник, как пахарь, как кто-то,кого утомила работа.Деревья, я раньше уйду.Я вам оставляю звезду,и снег, и рассвет, и пространство,к которому сердце пристрастно.Спасибо вам, братья мои,за то, что метели мели,за тень и за шорох листвы,за то, что я — раньше, чем вы…
1970
ЧОККА
В селении Тегенекли,где, пав с Эльбруса, вдаль теклирека и малость ручейка,жил, благоденствуя, Чокка.Он умер в сто шестнадцать лет,из них сто лет он сеял хлеб,и ровно сто шестнадцать летон видел горы, солнце, леси высоко над головой —свет наших душ, Эльбрус седой.Здесь скот его, и огород,и той дороги поворот,где от мелькнувшего огнякрепчала прыть его коня.Здесь что ни путь — то перевал,здесь он на свадьбах пировал,здесь скорбной сухостью зрачкана кровь и смерть смотрел Чокка,но жизни воздавал хвалу,растил детей, косил траву,и, поупрямившись сперва,тащился ослик по дрова.Так жил он сто шестнадцать лет,из них двенадцать лет он слепот слёз. И там, вдали от гор,он сам не знал, зачем огоньон разводил, зачем зернолелеял, как заведено.Пускай минует вас тоска,которой тосковал Чокка!..Он умер дома, в декабре,при белом снеге на дворе.Навек оставшийся в зиме,он счастлив, он — в родной земле.Теперь считать я не берусь,как часто позволял Эльбрус,чтобы Чокка пришел туда,где лишь вершина и звезда.Кто жил вблизи, кто жил вдали —всяк ехал, шел в Тегенекли.Чокка всегда был гостю рад,для гостя пенился айран[197],и я недавно и давноел хлеб его и пил вино.Я видел, как он целый деньгрёб сено, возводил плетень,да что там день — почти векатрудился на земле Чокка,считая не важней тщетывсё, что сложнее простоты.Попробуйте-ка так пожить,так знать рассвет, так стог сложитьи незаметный вечный следоставить там, где вечный снег.Жил сто шестнадцать лет Чокка,ущелья, горы, облака,дожди, колосья, деревалюбил он больше, чем слова.А я доверился словамИ жизнь Чокка поведал вам.
Сказал я печали: — Приди и владейдушой — пусть исторгнет стихи о печали!Я все их отдам за веселье людей,которые душу мою привечали.Веселые люди, о, как я любилвезде — и в Тбилиси — ваш смех безрассудный!Вино было алым, цветок — голубым,и вся эта жизнь — беспредельной и чудной.О, как я любил ожидать: вот сейчасвойдет и, рукой ничего не касаясь,не ведаю как, превратит весельчакгостей — в острословов, а гостий — в красавиц.Вошел врачеватель, чудак, чудодей,и я в нём признал незнакомца и друга,и вновь возлюбил я веселых людей,спасающих нас от беды и недуга.При них — и холодная ночь горяча,как полдень, ожегший проспект Руставели.Зимой это было. Цвела алыча,и абрикосы в снегу розовели.Пусть кто-то обидел нас иль рассердил —забудем! Подумаешь, важность какая!Но ты незабвенен, Ходжа Насреддин[199],упорствуй и смейся, осла понукая!Покуда плодами увешана ветвь,покуда земля зеленеть не забыла,веселые люди, ваш смех — это вестьо том, что вовек эта жизнь неизбывна!
1970
«Как много в городе людей…»
Как много в городе людей!А я привык к иному краю,не ведаю я их затей,куда спешат — не понимаю.Покуда сумерки и снег,не медли, незнакомец милый!Коль надобно — верши свой бегизвечный и неутомимый.Не расточай на жизнь моюни слова, ни кивка, ни взгляда.Пусть добрую твою семьюутешит новость снегопада.Случайный гость твоих равнини голубых вершин Арбата[200],я знаю: твой покой хранимлюбовью матери иль брата.И та, в чьих мыслях и речахвсё ты да ты, домой вернется,склонится, разожжет очаг —иль как это в Москве зовется?..Хоть кем-нибудь одним, родным,задохшимся от нетерпенья,ты неминуемо любим,и в этом смысл сердцебиенья.На землю белую легли следы —твои, мои, иные…Великий снегопад любвисплотил нас, путники земные!Нас где-то ждут. О нас грустят.О нас во сне лепечут дети.А если всё это не так —что белого на белом свете?
1970
ЛУННЫЙ СВЕТ
Лунный свет. Зрачка мученье.Сухо. Лунный свет. Легкапоступь. Лунный свет. Ущелье.Скалы. Лунный свет. Река.Лунный свет. Белейший верхгор. Дорога. Человек.Лунный свет. Обрыв. Ограда.Лунный свет. Ожог меж век.Крыши. Лунный свет. Не надоплакать! Горы. Лунный свет.Лунный свет на белый светпал. Сухие камни. Снег.Лунный свет на кукурузе.На воротах лунный свет.Лунный свет. Мгновенность грусти.Лунный свет. За веком — век.В эту ночь не плачь, о нет!Лунный свет. Высокий снег.
Мы слушали музыку. Вечер и садтак верили ей, и так мысли парили,как будто и музыка, и снегопад,и всё это с нами случилось впервые.Впервые, давно, до всего, до судьбы,до участи хлеба, постигшей колосья,до тяжести, обременившей сады,до встречи кувшина с водою колодца.Казалось, что пуля не знает ствола,петух не приходит заре на подмогу,рука человека огня не зажглаи жернов еще не учился помолу.Нет времени позже, чем ранняя рань,нет опыта утра у мглы предрассветной,не ведает тело премудрости ран,и нет ничего, кроме музыки этой.Мы слушали музыку в мире пустом,уже существуя, еще не печалясь:страданья — потом и несчастья — потом,пока — только музыки первоначальность!
1970
БЕЛИЗНА ЗИМНЕЙ НОЧИ
Луна. Звезда. Притихшая чинара.Душа — их отраженье сочиняла,и вышло так: о, ночи белизна!Безлюдная дорога. Горы. Камни.Им длиться дважды — явью и стихамикороткими: о, ночи белизна!
1970
ДВОРИК МОЕЙ МАТЕРИ
Зимою дворик матери моейбыл бел от снега, летом — жёлт от света.Синело небо. Рос подсолнух. Днейя не считал. Я думал — вечно это.Бывало, мать оглянет огород,примерит к ливню или солнцепёкуи так рассудит: — Если Бог пошлет,мы будем с урожаем. Слава Богу. —Ее передник вечно был в земле.Не вечно, нет. Теперь я знаю это.А я живу. И всё труднее мнеглухую зиму отличить от лета.
1970
СОН ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ
Шел снег. И при медленном снеге,при стуже небес и земли,чем глубже я спал, тем краснеетюльпаны Чегема[202] цвели.Шел снег. Но душа ночевалавдали от его белизны.Шел снег. Зеленела чинара.Как зелены зимние сны!..
1970
ТИШИНА
Не убивайте тишину!Лишь в ней, при лампе догоревшей,мудрец, взирая на луну,склонялся к мысли долговечной.Лишь тишина взрастит зерно,чтоб хлеб живой детей насытил,и тишиной предрешено,чтоб снег поля и двор осыпал.Весна желает тишины.Что справедливо — то негромко,и веселит трава весныменя и малого ягнёнка.Нужна такая тишина,чтоб нежилась и зрела дыня,чтобы в ночи сбылась лунаи путником руководила.Лишь в тишине бахче легконалиться сладостью земною.Ребенок, сено, молокои луг — объяты тишиною.При тишине горит очаги юной матери не спится,при ней родится хлеб в печах,пшеница зреет, реет птица.Лишь тишина склонит ко сну,утешит мыслью и беседой.Не убивайте тишину —дар драгоценный, дар бессмертный!
1970
ЗИМА ПРИШЛА
Зима пришла в селенье,вблизи и в отдаленьебелы, нежны слова и дни,беды не жди, сюда иди!Ночной сугроб лопатойот двери отгони.Снег, падай, падай, падай!Огонь, гори, гори!Ты жив, если заранесложил дрова в сарае,покуда сыт огонь,и ты — не сир, не гол.Дымок высокопарныйуже достиг зари.Снег, падай, падай, падай!Огонь, гори, гори!Белы гора, и школа,и детвора, и что-толетит в глаза — смешны бои,щека красна, снежки белы.Пойдешь ли на попятныйот эдакой игры?Снег, падай, падай, падай!Огонь, гори, гори!Жива на свете беломмолва о снеге белом,земля прочна, сады белы,зима пришла, все дни белы.Гуляй, маляр опрятный,вдоль неба и горы!Снег, падай, падай, падайОгонь, гори, гори!