Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 9
Да, нет счастья надежнее, чем талант другого человека, единственно позволяющий быть постоянно очарованным человечеством. Кроме всей жизни, я помню ночь такого счастья, преувеличенного до чрезмерности синевой зелени за окном и предрассветными соловьями.
1977
ПОСВЯЩЕНИЯ НАНИ[284]
1
Так я жила-была: не зная,какой была, пока жила.Но знаю: я была не злая.Теснила сердце мне сквознаяс метелью схожая жара.Холодной бедственной зимоюмой голос так я берегла,что если он еще со мною,то не меж грудью и спиноюберёт исток его река.Знать, не во мне его начало:вовне и выше, где — звезда.Я пела, если я молчала,не взявши маленького часадля передышки — никогда.Пусть длится шутка небосводабез вас такая ж, как при вас,вчера такая ж, как сегодня,душа добра, душа свободна,угодно ей воспеть романс.Звезда потворствует и мучит.Что вечность мне? Мне жизни жаль.Я упущу — звезда получит.Я не о том. Ты, мой голубчик,повремени, не уезжай.Голубчик мой, голубчик чей-то,какой великий чудный вздор.Сколь тщетны все мои мученья,коль звук, в котором нет значенья,слезами застилает взор.2
Не довольно ли нам пререкаться,не пора ли предаться любви?Чем старинней наивность романса,тем живее его соловьи.То ль в расцвете судьбы, то ль на склоне,что я знаю про век и про дни?Отвори мне калитку в былоеи былым мое время продли.Наше «ныне» нас нежит и рушит,но туманы сирени висяти в мантилье из сумрачных кружевкто-то вечно спускается в сад.Как влюблён он, и нежен, и статен.О, накинь, отвори, поспеши.Можно всё расточить и растратить,но любви не отнять у души.Отражен иль исторгнут роялемсвет луны — это тайна для глаз.Но поющий всегда отворяетто, что было закрыто для нас.Сколь старинны, а не постарелизвуки пенья и липы аллей.Отвори! Помяни поскореету накидку и слезы пролей.Блик рассвета касается лика.Мне спасительны песни твои.И куда б ни вела та калитка —подари! не томи! отвори!3
Из высшего мрака, из вечности грознойкто смотрит так пристально вниз?Дитя! Не тянися весною за розой!Дитя! Ни за чем не гонись!Вовек не тянись! Но зимою и летомпред всем, что увидишь, склонись.Земными цветами, заоблачным светомвоздастся тебе. Не тянись!Что можно добыть — всё пустое, всё мелочь.Безмерно — что можно отдать.Отдай все цветы. Всё отдай, что имеешь.Ликуй, отдавая опять.Пусть тянутся алые розы за нами,фиалки к ногам упадут.Дары нас настигнут, как песенка Нани,что выпорхнет вскоре из уст!4
Дали жизни, прекрасно короткой,и еще, чтоб не вовсе ушли,дали душу и голос, которыйравен смыслу и свету души.И, пока небеса не отняли то,что дали, — сама расточу.Эта песнь посвящается Нани.Это — песнь, если я захочу.Мне неведомо: может быть, скороразминёмся. Но если хоть мигмне остался, то всё ж для экспромтаон достаточно долог и тих.Предадимся любви и влеченью —взять на время и на временаголос Нани: серебряный с чернью,мрачно-алый, как старость вина.О, нажива: прожить и потратить,песни петь, словно перстни ронять.Труд поющего горла — подарок.Нам осталась забота: принять.Зорок свет небосвода над нами.Тень грядущего — в бледности лиц.Но какая свобода, о Нани, —обольщать, обожать и шалить.Так наш дух к расточительству жаден:мы возносимся, падая ниц,чтоб взглянуть на певца с обожаньеми к ногам его лоб уронить.1978
«То снился он тебе, а ныне ты — ему…»
Мне Тифлис горбатый снится…[285]
Осип Мандельштам[286]То снился он тебе, а ныне ты — ему.И жизнь твоя теперь — Тифлиса сновиденье.Поскольку город сей непостижим уму,он нам при жизни дан в посмертные владенья.К нам родина щедра, чтоб голос отдыхал,когда поет о ней. Перед дорогой дальнейнам всё же дан привал, когда войдем в духан[287],где чем душа светлей, тем пение печальней.Клянусь тебе своей склоненной головойи воздухом, что весь — душа Галактиона,что город над Курой — всё милосердней твой,ты в нём не меньше есть, чем был во время оно.Чем наш декабрь белей, когда роняет снег,тем там платан красней, когда роняет листья.Пусть краткому «теперь» был тесен белый свет,пространному «потом» — достаточно Тифлиса.1978
ГАГРА КАФЕ «РИЦА»[288]
Фазилю Искандеру[289]
Как будто сон тягучий и огромный,клубится день огромный и тягучий.Пугаясь роста и красы магнолий,в нём кто-то плачет над кофейной гущей.Он ослабел — не отогнать осу вот,над вещей гущей нависает если.Он то ли болен, то ли так тоскует,что терпит боль, не меньшую болезни.Нисходит сумрак. Созревают громы.Страшусь узнать: что эта гуща знает?О, горе мне, магнолии и горы.О море, впрямь ли смысл твой лучезарен?Я — мертвый гость беспечности курортной:пусть пьет вино, лоснится и хохочет.Где жизнь моя? Вот блеск ее короткийза мыс заходит, навсегда заходит.Как тяжек день — но он не повторится.Брег каменный, мы вместе каменеем.На набережной в заведенье «Рица»я юношам кажусь Хемингуэем.Идут ловцы стаканов и тарелок.Печаль моя относится не к ним ли?Неужто всё — для этих, загорелыхи ни одной не прочитавших книги?Я упасу их от моей печали,от грамоты моей высокопарной.Пускай всегда толпятся на причале,вблизи прибоя — с ленью и опаской.О Море-Небо! Ниспошли им легкость.Дай мне беды, а им — добра и чуда.Так расточает жизни мимолетностьтот человек, который — я покуда.1979
НАДПИСЬ НА КНИГЕ: 19 ОКТЯБРЯ
Фазилю Искандеру
Согласьем розных одиночествсоставлен дружества уклад.И славно, и не надо новшествновей, чем сад и листопад.Цветет и зябнет увяданье.Деревьев прибылен урон.На с Кем-то тайное свиданьеопять мой весь октябрь уйдёт.Его присутствие в природенаглядней смыслов и примет.Я на балконе — на перронеразлуки с Днём: отбыл, померк.День девятнадцатый, октябрьский,печально щедрый добродей,отличен силой и окраскойот всех, ему не равных, дней.Припёк остуды: роза блекнет.Балкона ледовит причал.Прощайте, Пущин[290], Кюхельбекер[291],прекрасный Дельвиг мой, прощай!И Ты… Но нет, так страшно близокко мне Ты прежде не бывал.Смеётся надо мною призрак:подкравшийся Тверской бульвар.Там дома двадцать пятый нумерменя тоскою донимал:зловеще бледен, ярко нуден,двояк и дик, как диамат.Издёвка моего Лицеяпошла мне впрок, всё — не беда,когда бы девочка Лизеттасо мной так схожа не была.Я, с дальнозоркого балкона,смотрю с усталой высотыв уроки времени былого,чья давность — старее, чем Ты.Жива в плечах прямая сажень:к ним многолетье снизошло.Твоим ровесником оставшись,была б истрачена на что?На всплески рук, на блёстки сцены,на луч и лики мне в лицо,на вздор неодолимой схемы…Коль это — всё, зачем мне всё?Но было, было: буря с мглою,с румяною зарёй восток,цветок, преподносимый мноюстихотворению «Цветок»,хребет, подверженный ознобу,когда в иных мирах гулялмеж теменем и меж звездоюпрозрачный перпендикуляр.Вот он — исторгнут из жаровенподвижных полушарий двух,как бы спасаемый жонглёромпочти предмет: искомый звук.Иль так: рассчитан точным зодчимотпор ветрам и ветеркам,и поведенья позвоночникблюсти обязан вертикаль.Но можно, в честь Пизанской башни[292],чьим креном мучим род людской,клониться к пятистопной блажиночь напролёт и день-деньской.Ночь совладает с днём коротким.Вдруг, насылая гнев и гнёт,потёмки, где сокрыт католик,крестом пометил гугенот[293]?Лиловым сумраком аббатстваприкинулся наш двор на миг.Сомкнулись жадные объятьяраздумья вкруг друзей моих.Для совершенства дня благого,покуда свет не оскудел,надземней моего балконавнизу проходит Искандер.Фазиля детский смех восславитьуспеть бы! День, повремени.И нечего к строке добавить:«Бог помочь вам, друзья мои!»Весь мой октябрь иссякнет скоро,часы, с их здравомысльем споря,на час назад перевели.Ты, одинокий вождь простора,бульвара во главе Тверского,и в Парке, с томиком Парни[294]прости быстротекучесть слова,прерви медлительность экспромта,спать благосклонно повели…19 и в ночь на 27 октября 1996
«Смеркается в пятом часу, а к пяти…»
Илье Дадашидзе[295]
Смеркается в пятом часу, а к пятиуж смерклось. Что сладостней позднихшатаний, стояний, скитаний в путине так ли, мой пёс и мой посох?Трава и сугробы, октябрь, но февраль.Тьму выбрав, как свет и идею,не хочет свободный и дикий фонарьслужить эдисонову[296] делу.Я предана этим бессветным местам,безлюдию их и безлунью,науськавшим гнаться за мной по пятампоземку, как свору борзую.Полога дорога, но есть перевалмеж скромным подъемом и спуском.Отсюда я вижу, как волен и алогонь в обиталище узком.Терзаясь значеньем окна и огня,всяк путник умерит здесь поступь,здесь всадник ночной придержал бы коня,здесь медлят мой пёс и мой посох.Ответствуйте, верные поводыри:за склоном и за поворотомчто там за сияющий замок вдали,и если не замок, то что там?Зачем этот пламень так смел и велик?Чьи падают слёзы и пряди?Какой же избранник ее и должникв пленительном пекле багряном?Кто ей из веков отвечает кивком?Чьим латам, сединам и ранамне жаль и не мало пропасть мотылькомв пленительном пекле багряном?Ведуний там иль чернокнижников пост?Иль пьется богам и богиням?Ужайший мой круг, мои посох и пёс,рванемся туда и погибнем.Я вижу, вам путь этот странный знаком,во мгле что горит неусыпно?— То лампа твоя под твоим же платком,под красным, — ответила свита.Там, значит, никто не колдует, не пьет?Но вот, что страшней и смешнее:отчасти мы все, мои посох и пёс,той лампы моей измышленье.И это в селенье, где нет поселян, —спасенье, мой пёс и мой посох.А кто нам спасительный свет посылал —неважно. Спасибо, что послан.Октябрь-ноябръ 1979 Переделкино
ДЕНЬ-РАФАЭЛЬ[297]
Чабуа Амирэджиби[298]
Пришелец День, не стой на розовом холме!Не дай, чтобы заря твоим чертам грубила.Зачем ты снизошел к оврагам и ко мне?Я узнаю тебя. Ты родом из Урбино[299].День-Божество, ступай в Италию свою.У нас еще зима. У нас народ балует.Завистник и горбун, я на тебя смотрю,и край твоих одежд мой тайный гнев целует.Ах, мало оспы щёк и гнилости в груди,еще и кисть глупа и краски непослушны.День-Совершенство, сгинь! Прочь от греха уйди!Здесь за корсаж ножи всегда кладут пастушки.Но ласково глядел Богоподобный День.И брату брат сказал: «Брат досточтимый, здравствуй!»Престольный праздник трёх окрестных деревеньвпервые за века не завершился дракой.Неузнанным ушел День-Свет, День-Рафаэль.Но мертвый дуб расцвел средь ровныя долины.И благостный закат над нами розовел.И странники всю ночь крестились на руины.Февраль-март 1982 Таруса
НОДАР ДУМБАДЗЕ[300]
Именно сейчас, в этот солнечный день, я вдруг вспомнила другой солнечный день вблизи Тбилиси. Мы были вместе с Нодаром Думбадзе[301], меня попросили посадить маленькое дерево на память. Мне сказали, что это дерево — клён. Я тогда была очень счастлива, весела и всех тех служителей парка просила: только, пожалуйста, никогда не забудьте о нём, всё-таки оно клён, оно, может быть, не очень привьётся здесь. Могла ли я думать при том ослепительном сиянии неба, при цветении земных произрастаний, могла ли я думать, что мне следовало печься всей душой не о дереве, которое в сохранности, а о том человеке, который стоит рядом со мной и смеется.
Я знаю Нодара столько, сколько помню себя в соотношении с Тбилиси, в соотношении с Грузией. Мы умели смешить друг друга. Когда он однажды хворал и мне сказали, что лучше его не беспокоить, я всё-таки помчалась к нему домой и стала шутить и говорить: «Ах, это всё пустое, Нодар! Ничего, как-нибудь всё это обойдется!»
Когда я печалилась, Нодар смешил меня. Я знаю, что он пришел для того, чтобы причинить людям радость, может быть, самой драгоценной чертой его человеческого таланта (я сейчас уже не говорю, что хорошо помню его блистательное литературное начало, то начало, которое принесло ему успех и всеобщее признание). Я думаю, что черта смеяться и смеяться как бы не над тем, что вокруг, а именно как бы над собой, смеяться над печалью, которая тебя именно осенила, может, и была той драгоценностью, которая входила в талант Нодара. Правда, я знаю, что, кроме того, что он сделал для людей как писатель, он старался помочь им как-то иначе, то есть разными способами, поскольку у него были такие возможности, и знаю, как много он делал. Однажды, я помню мы были участниками одной поездки, возвращались поездом в Тбилиси, и я ему сказала: «Нодар, ты хочешь помочь очень многим людям, и у тебя для этого есть самые разные способы и возможности, но не отвлекает ли это тебя от твоего художественного дела? Может быть, главная помощь, которую художник может оказать и причинить другим людям, — это только его творчество».
Нодар тогда мне ответил: «Но иначе не выходит. Тот художник, который может художественно помочь людям, он нечаянно еще всасывается в разные проблемы человеческого существования и хочет им помочь даже в чем-то малом».
Я говорила о том, что мы много смеялись, всегда, даже когда Нодар был болен. Я, кстати, всю его семью и детей его так люблю, и они это знают. И хочу сказать, что, если человек пришел на белый свет не для того, чтобы опечалить того, кто его видит и кто его слышит, пусть мы всегда будем думать о Нодаре Думбадзе как о человеке, который умеет смеяться, и тут просто несколько строчек из моего стихотворения: смысл так прост, что уста человека, которые даны ему для изъявления души, могут открываться только по благородному поводу, и, пожалуй, этими строчками я завершила бы то, о чём говорила:
Но если так надобноСнова, не зря, не для зла, неспроста,Но только для доброго слова, для смехаОткройтесь уста!1987
«ПРОЩАЙ, СВОБОДНАЯ СТИХИЯ»[302]
Я приняла весть и убрала лицо в ладони. Не то чтобы я хотела утаить лицо от людей: им не было до меня дела, ведь это было на берегу моря, люди купались, смеялись, пререкались, покупали разные предметы, покрикивали на детей, возбужденных припёком юга и всеми его соблазнами, так или иначе не вполне дозволенными. Я услышала сильную, совершенную тишину. Неужели дети и родители наконец послушались друг друга? Нет, просто слух мой на какое-то время стал невменяем, а внутри стройно звучало: «Прощай, свободная стихия…» Пора домой, на север, но звучание это, прозрачной музыкой обитающее в уме, на этот раз, наверное, относилось к другому прощанию. Среди людей и детей, вблизи или вдалеке от этого чудного бедного моря, где погибают дельфины, я никогда не встречала столь свободного человека, каковым был и пребудет Сергей Параджанов[303].
Я еще сижу, закрыв лицо руками, у меня еще есть время видеть то, что вижу. Вот я в Тбилиси, поднимаюсь круто вверх на улицу Котэ Месхи[304]. Я знаю, что не застану обитателя комнаты и веранды, он опять в тюрьме, он виноват в том, что — свободен. Он не умещается в предложенные нам обстоятельства, он вольный художник, этой волей он заполняет пространство и тем теснит притеснителей, не знающих, что это они — обитатели той темницы, где нет света, добра, красоты. Нечто в этом роде тогда я написала в единственном экземпляре[305], лучше и точнее, чем сейчас. Письмо такое: просьба, мольба, заклинание, Может быть, оно сохранено. Вот опять я поднимаюсь в обожаемое место любимого города, а сверху уже раздаются приветственные крики, сам по себе накрывается самобраный стол, на всех людей, на меня, на детей моих и других сыплются, сыплются насильные и нежные подарки, всё, что под руку попадется, А под руку ему попадается то, что или содеяно его рукой, или волшебно одушевлено ее прикосновением. При нём нет мёртвых вещей. Скажем: крышечки из фольги для молочных и кефирных бутылок, небдительно выкинутые лагерными надзирателями. А на них выгравированы портреты товарищей по заключению: краткие, яркие, убедительные образы. Дарил он не крышечки эти, для меня драгоценные, всё дарил всем, и всё это было издельем его души, фантазии, безупречного и безграничного артистизма, который трудно назвать рукодельем, но высшая изысканность, известная мне, — дело его рук. Избранник, сам подарок нам, — всенепременно даритель. Столь предаваясь печали, застаю на своем лице улыбку. Он и меня однажды подарил: взял на руки и опустил в окно квартиры, где сидела прекрасная большая собака. Она как-то смутилась и потупилась при вторжении подарка. Через некоторое время, открыв ключом дверь, вошли хозяева. Собака и я сидели с одинаково виноватым выражением. Хозяева нисколько не удивились и стали накрывать стол. Параджанов недальним соседом приходился им, и всё это было в Тбилиси.
Я имела счастье видеть его в Грузии, в Армении и в Москве, где всегда жестко и четко меня осеняла боль предчувствия или предзнания. К чувству и знанию боли мне еще предстоит притерпеться.
Параджанов не только сотворил свое собственное кино, не похожее на другое кино и ни на что другое, он сам — был кинематограф в непостижимом идеале, или лучше сказать: театр в высочайшей степени благородства, влияющей даже на непонятливых зрителей.
Вот, поднимаю лицо. Всё так, как следует быть. Люди купаются, пререкаются, покупают, покрикивают на кричащих от радости детей. Да будут они благословенны! Я всё слышу, но глаза видят препону влаги. Между тем — прямо перед ними ярко и хрупко алеет цветок граната. «Цвет граната»[306] — это другое. Но здесь сейчас цветет гранат.
1990
«Мне ль помышлять о примиренье…»
Марлену Хуциеву[307]
Мне ль помышлять о примиреньевражды, содеянной людьми?Не лучше ль думать о Марлене,о дружбе душ и о любви?Творцы и жертвы синема,все — пасынки иль сыновьятвоих ста лет, кинематограф.Блажь сердца, зренья синевав которых мучима конторах, —забудь! Воспомним о любви,о дружбе душ и о Марлене.Неплавный ход его ладьиходов иных — родней, милее.В уме ленивом — мало ленидабы не думать о Марленеи скрыть, что мной любим Марлен.Вот — подношение Марлену.Давненько мне не двадцать лет[308].Но кланяться — еще умею.20 ноября 1995
с.15 Николоз Бараташвили (1817–1845) — выдающийся поэт Грузии.
с. 15 Мерани — крылатый вороной конь; образ, идущий из грузинской мифологии и древней поэзии, близкий античному Пегасу.
Галактион Табидзе (1892–1959) — народный поэт Грузии.
Платан — род крупных листопадных деревьев семейства платановых.
«Могильщик», «Я и ночь» — стихотворения Г. Табидзе.
Арагва (Арагви) — река в Грузии, левый приток Куры.
Важа — Важа Пшавела (настоящее имя Лука Павлович Рази-кашвили) (1861–1915), великий грузинский поэт, прозаик, драматург, этнограф.
Свети-Цховели («Животворящий столп») — кафедральный собор в г. Мцхета, памятник древнегрузинского зодчества X в.
Цинандали — селение в Кахетии близ г. Телави, бывшее имение поэта А. Чавчавадзе.
Шиндиси — село близ г. Гори.
Шота Руставели — грузинский поэт XII в. Автор «Витязя в тигровой шкуре» — одной из величайших поэм мировой литературы.
Амирани (Амиран) — герой народного грузинского эпоса, родственен мифу о Прометее, был прикован цепями в одной из пещер Кавказского хребта.
Арсен Одзелашвили — народный герой, предводитель крестьянского восстания (первая половина XIX в.) в Восточной Грузии.
Тициан Табидзе (1895–1937) — грузинский поэт. Один из лидеров грузинского символизма.
Мухрани — область в Грузии, ограниченная реками Курой, Ксани и Арагви. Также называется селение, где сохранились развалины замка князей Багратион-Мухранских.
Марани (груз.) — винный погреб, где в больших кувшинах, врытых в землю, хранят вино.
Алавердоба (груз.) — грузинский церковный праздник, отмечаемый 28 сентября, берущий начало в VI веке.
Дэв (див) — в фольклоре народов Кавказа — злой дух, исполинское чудовище.
Казбек — вершина в центральной части Большого Кавказа в Грузии.
Терек — река на Северном Кавказе, вытекающая из горы Казбек, впадает в Каспийское море.
Георгий Леонидзе (1899–1966) — народный поэт Грузии.
Паоло (Паоло Джибраэлович Яшвили) (1895–1937) — грузинский поэт, общественный деятель.
Тициан (Тициан Юстинович Табидзе) (1895–1937) — (см. прим. 14).
-