бросив руки на Авентин и Целий,
от Капены к Аппиевой дороге
плечи простерла.
Круто тянутся вверх легкими нитями,
непомерной длины, стебли из мрамора
и, в священном таясь сумраке, полчищем
неким мнятся неистовым,
замышляющим брань против незримого;
немы, арки встают, смело возносятся
бурным взлетом и вот, между собой сплетясь,
гнутся в своде и падают.
Так из распри глухой, варварских смут людских,
устремлялся ввысь, к Богу возносятся
души, в сонме земном уединенные,
и с Предвечным сливаются.
Но не Бога ищу, стебли из мрамора,
арки легкие, нет: с дрожью, внимательно
шаг знакомый ловлю, — будит, чуть слышный, он
отгул торжественный.
Это Лидия! Вот вдруг обернулась, вот
пряди пышных волос вижу блестящие,
бледный лик, и любовь чуть улыбнулась мне
мимолетно сквозь черный флер.
Так и он в полутьме церкви готической —
Алигьери — бродил некогда, в трепете
одиноко ища образа божьего
в юной бледности женщины.
Белоснежной не скрыт тканью, восторженно
чистотою сиял лоб ее девственный,
между тем в облаках ладана, пламенно,
к сводам плыли моления,
плыли, тихо струясь, или же радостно,
с трепетанием крыл вспугнутых горлинок,
плыли с воплем глухим толп обездоленных,
руки ввысь простирающих.
И органа звучал в мрачном пространстве стон,
и казалось порой: в белых гробах своих
тени, слыша его, откликом родственным
скорбным звукам ответствуют.
Но из мифа смотрел, из фьезоланских лоз
сквозь витражи окон благочестивые
алый бог Аполлон... И побледнело вдруг
свеч алтарных сияние.
И как всходит горе преображенная
в гимнах ангельских сил дева Тосканская,
видел Дант и внимал, как под стопой его
бездны ада рычат внизу.
Я ж не ангелов здесь вижу, не демонов,
бледный вижу я свет, тускло мерцающий