полнит душу мою тоской.
Бог семитский, прощай! Непререкаемо
в тайнодействах твоих смерть лишь господствует.
Чуждый душам живым, духов бесплотных царь,
доступ солнцу закрыл ты в храм!
Ты, распятый, людей — мученик — мучаешь,
оскверняет вокруг воздух печаль твоя.
Небо блещет меж тем, радость и смех в полях,
и любовью горят глаза
Лидии... О, когда б видеть мне, Лидия,
в хороводе тебя дев целомудренных,
Аполлона алтарь с пляской венчающих
розовеющим вечером, —
на паросский бы ты мрамор меж лаврами
анемоны рукой нежною сыпала,
взором радость лила, а с благозвучных уст
Вакхилида слетал бы гимн.
Ты говоришь — и вслед за нежным голосом,
за дуновеньем уст твоих душа моя
плывет по струям слов твоих ласкающих
в пределы чужедальние.
Плывет в лучах светила заходящего,
безлюдью улыбается лазурному,
на белоснежных птиц порой любуется,
на острова зеленые.
Блистают храмы на высотах выспренних
паросской белизною в свете розовом,
трепещут кипарисы, миртов заросли
струят благоухание.
В морском соленом разливаясь воздухе,
оно слилось с напевом корабельщиков, —
там, вижу, судно к пристани причалило
под парусами алыми.
И девушек мне видно, что с Акрополя
чредою сходят: белоснежны пеплосы,
цветы чело венчают, руки с лаврами
простерты к небу, хор звучит.
А вот, копье в родимый водрузив песок,
на берег воин соскочил блистательный,
то не Алкей ли, с брани возвратившийся
к прекрасным девам Лесбоса?
О, в рощах сладкое уединение,
желанное вдали от шума города.
Два друга с нами, близнеца божественных,
вино и страсть, о Лидия.
Смеется в кристалле блистающем
Лиэй, извечный юноша,
так сверкает в глазах твоих, Лидия,
любовь, почти обнаженная.