— Он пришел ко мне, когда тебе было пять. — Она положила руку на колено Лоры.
Лора хотела поспорить: папы не было, когда ей было пять лет. Это была история, которую она рассказывала себе всю свою жизнь. Она взяла руку своей матери и сжала ее, потому что мама всегда была там. Что бы папа делал или не делал, какую бы ложь Лора ни придумала, чтобы объяснить это, мама была там.
— Мы пытались жить в одной квартире ради вас, девочки. Лора, когда я говорю, что он любил тебя, я не лгу, ты была его драгоценностью. Когда он ушел, я не могла поверить, что он тебя бросил.
— Я даже не помню, чтобы меня когда — то в жизни называли Лалой.
— Я перестала тебя так называть, когда он ушел. Он всегда был зажат, но как только он принял то, кем он был, ему стало намного легче, и мне никогда не приходило в голову, что он уйдет. Но он это сделал. Боже, я все еще … — Она ущипнула себя за переносицу и покачала головой, словно пытаясь, избавится от гнева. — Когда твой отец рассказал мне, я была опустошена. У нас были две прекрасные дочурки, и мы были друзьями, он и я, и был секс, пусть и неважный, как я уже рассказывала. Но случилось то, что случилось. Он оставался ради вас, но много раз не ночевал дома. Я была … — Она глубоко вздохнула и посмотрела на потолок.
Лора всегда думала о маме как о маме. Она никогда не думала о ней как о женщине, с романтическими чувствами и физическими желаниями, такими же сильными, как у нее. О женщине, которая любила глубоко, и чье сердце могло быть разбито. О женщине, у которой были мечты, которые могли быть разрушены той же самой любовью.
— Ты не виновата, мама.
— Я знаю, — огрызнулась она. — Конечно, он потерял работу, потому что он перевозбудился и чуть не переспал с парнем с работы. С кем — то, кто был у него в подчинении. Это было плохо. А во время рецессии найти работу инженеру было трудно.
— Ты рассказывала, что он был музыкантом.
— Я не рассказывала ничего подобного. Это твое романтическое воображение придумало. Я закончу?
— Прости.
— Само собой разумеется, я должна была выгнать его, особенно когда он пришел домой пьяный, пахнущий потом и спермой, но я этого не сделала. Мне нужно было присматривать за ним, нужно было убедиться, что он с хорошим парнем, ведь в то время геи умирали дюжинами. Так что я устроил его в приемную в «Скаази».
Конечно, он не хотел иметь с этим ничего общего. Он был образованным человеком. Он строил мосты и дороги. Как — то он привел тебя на работу после школы, и тебе там так понравилось. Знаешь, ты была талисманом «Скаази», единственным пятилетним ребенком в истории, которому разрешалось пользоваться булавками и ножницами. Вскоре он и некоторые из моих коллег начали говорить, и он взялся за эту работу, главным образом потому, что там он мог быть тем, кем он был. Мама вздохнула и открыла альбом на пурпурной закладке:
— Почти год спустя к нам приехала принцесса со своей свитой.
Лора взяла альбом и пролистала. Люди. Лица. Студия «Скаази». Шафрановое платье на манекене. Она не узнала никого, кроме мамы, с ее игольницей и ниткой и улыбающейся принцессы в брюках и футболке.
— Кто из них папа? — спросила Лора.
— Посмотри.
Как бы она ни ненавидела его, она жаждала на него взглянуть. Она хотела увидеть его черты, знать, кому принадлежит половина ее, придать форму своему гневу и раздражению, чтобы он стал реальностью, а не мыслю. Но люди на фотографии были красивые и загорелые, улыбались, обхватив друг друга за плечи, пытаясь, уместится в рамку.
— Кто это снял?
— Я.
Лора посмотрела на мать.
— Ты?
— Милая, пожалуйста. Думаешь, я умерла с вашим появлением? Эта свита зажигала с нами каждую ночь, пока они здесь были. Месяц. И что за веселые люди.
Лора взглянула на фотографии, уловив их краем глаза форму щеки и подбородка, изгиб века. Она ахнула. Она никогда не увидит его.
— Руби, похожа на него.
— У тебя его нос.
Лора пожирала взглядом фотографию, стараясь запомнить каждый изгиб лица и тела, пытаясь собрать человека из кусочков эмульгированной бумаги.
— Вот черт. Он был шикарен.
— Наверное, до сих пор, насколько я знаю.
— Значит, ты тусовалась? Вы были друзьями, а он играл роль папы, чего бы это ни стоило. Что же случилось?
— Случилось Брунико.
***
Остров Брунико был источником вдохновения для «The Rat Pack» и черно — белых фильмов на протяжении десятилетий, укрепляя репутацию крошечного южноамериканского островного государства как места мирового класса для безбашенного кутежа, азартных игр и отмывания денег.
Калейдоскоп падений множества актеров и актрис. Недоступный Лас — Вегас, безбожный Содом, логово, гавань, нетронутый цветок на идеальном океане, на Брунико было три месяца потрясающей, прекрасной погоды и девять месяцев сурового, влажного холода. Остров лежал к востоку от Аргентины, достаточно далеко, чтобы считаться собственным маленьким королевством, но достаточно близко, чтобы пополнять запасы пациентов для больницы, пригодной для лечения похмелья, переломов конечностей, несерьезных ран и нежелательных беременностей.
В течение ста лет после его открытия в 1787 году сбившейся с пути командой охотников на бобров он был тюремной колонией. Доказав, что послеобеденное социальное решение мировых проблем — размещение всех людей, которые вам не нравятся, на острове и игнорирование их — никогда не работает, и принесет либо процветающую демократию, либо заброшенный кусок камня, на береговой линии. Брунико был примером последнего до тех пор, пока в 1880 году его не приобрела семья Форси в качестве инвестиции в будущее за счет главного актива острова: торфяной мох.
Херге Форсей, наследник семьи и следующий в очереди, унаследовавший право собственности, заметил, что близость острова к Аргентине и криминальная диаспора, которая назвала это место домом, сделали его идеальным местом для незаконной деятельности. Проведя четыре года в университете, где английские кальвинисты промывали ему мозги, он решил, что богатство — это прекрасно, если только хочешь влиять на поступки людей, но праведность будет править и рукой, и душой. Смерть отца должна была передать не только право собственности на остров, но и власть.
Все было достигнуто у смертного ложа Форсея — старшего, когда тот последней волей назначил себя верховным принцем, закрыл валюту для внешней торговли, сделал Христа вечным королем и объявил неразрушимую монархию без парламента. Любой, кому это не понравилось, мог уйти. Никто не ушел. Скалистый остров был как источником торфяного мха, так и слепой преданности в, казалось бы, неограниченных количествах.
В течении тридцати последующих лет все на острове носили коричневое, пасли овец, собирали мох с русла реки, ели суп из репы и вели себя хорошо. Затем торфяной рынок обвалился. Жители могли стереть руки в кровь. Могли отправлять торф три раза в неделю, вместо двух. Могли молиться. Но ничего не поменялось бы. Деньги, которые Центральный банк перевел на бруникскую валюту, тонк, всегда были одними и теми же.
Херга Форсея, нельзя было назвать бессердечным. Он не хотел смотреть, как голодает его народ, поэтому он начал есть суп из торфяного мха в знак солидарности, но даже любой дурак на острове сказал бы ему, что это очень плохая идея. Съев суп, он заразился через споры и умер через три месяца после сильного приступа дизентерии и открывшихся язв на ладонях, оставив жену, трех взрослых дочерей и восьмилетнего сына.
Трон унаследовал сын, потому что Херг был не только кальвинистом, который считал удовольствие греховным, но и женоненавистником. Восхождение Александра Форсея на престол стало концом кальвинизма, ведь его мать хотела заниматься сексом, а сестрам нужны были деньги. А верховный принц Александр хотел играть в пятнашки, и, пока у него были товарищи по играм, он соглашался на все, кроме отречения от престола. Ведь он был маленьким, но не идиотом.
Видимо, Херг был прав. Женщины являются источником мировых беззаконий. Через год Брунико стал Содомом Южной Атлантики.
Библейские заветы были переписаны по всему Брунико в течение следующих нескольких десятилетий, и Теодор Форсей построил больше дорог, телефонных линий и второй отель, обещая безопасность и конфиденциальность всем своим многочисленным голливудским друзьям. Роналдо Форсей пообещал своим бизнес — партнерам надежное налоговое убежище в Центральном банке Брунико, расположенное в каменном здании прямо в центре острова. Три месяца в году остров двигался в непрекращающемся темпе ночного клуба. Алкоголь и нелегальные наркотики доставлялись на лодках и исчезали в венах. Пляжи были вытоптаны, а отели заполнены.
Но реальные события на Брунико происходила в течение остальных девяти месяцев. Под ветром и дождем, укрытая февральским снегом, в старинных зданиях, согреваемых каминами высотой в два с половиной метра, гавань становилась настоящим раем. Сделки заключались в ночи, игроки прибывали на бесшумных маленьких лодках. Цены на отели зимой были астрономическими, но вовсе не из — за удобств, а из — за гарантированной безопасности.
Так было скоплено немалое состояние и определенная репутация. Однако традиции Брунико остались прежними. Граждане оставались честными и консервативными. Ни один верховный принц не оставался без сыновей, занимавших его место. Монархия контролировала печать и распределение всех денег, которые можно было свободно и легко поменять в Центральном банке и больше нигде в мире.
— Что ты имеешь в виду? Брунико случилось? — спросила Лора. — Не так — то просто туда переехать. У них нет иммиграционных программ.
— Верховный принц может разрешить проживание. Им нужно было починить дороги и мост, чтобы построить ещё одну гостиницу. Твой отец поехал на эту работу. И он влюбился.
Мама стала пролистывать альбом: себя, папу, принцессу, совсем не похожую на принцессу, высокого мужчину в кожаной шляпе, суровую на вид пару, что им было место в жутких коридорах фильмов ужасов, пока не наткнулась на фотографию невысокого рыжеволосого мужчины с широкими плечами. Он сидел на фотографии в углу и курил сигарету, а мама и принцесса Филомена прикалывали подол шафранового платья. Он больше нигде не появлялся, а папы рядом в этом же кадре не было.
— Его звали Самуил, но я его никогда не замечала. Твой отец часто отсутствовал. Он практически стал частью свиты, пока те были в Нью — Йорке. Приходил домой, когда хотел. Милая, он заботился о вас, когда это было нужно, но как только был свободен, он исчезал. Он мог бы стать спортсменом — занимался теннисом в Корнелле — но он часто забрасывал занятия, у него был такой отсутствующий взгляд. Однажды вечером после ужина он вытирал посуду и разбил одну из чашек из бабушкиного сервиза. И я взорвалась. Сказала: «Джозеф! Кто он? Просто скажи. Ты ведешь себя как школьник!» Он так расстроился. Может быть, потому что я назвала его школьником. Я до сих пор не знаю. Но он вышел, не попрощавшись с вами, девочки, и я не видел его до следующего утра на работе.
Мама вздохнула и закрыла альбом, как будто не хотела, чтобы лица с фотографий смотрели на нее, когда она будет заканчивать рассказ.