— И что это за веселье?
Конечно, у него был проигрыватель. Какой уважающий себя хипстер из Вильямсбурга полагался бы на МР3? Низкое звучание стало новым трендом — теплым, несовершенным и непостоянным.
Когда он открыл дверь, первое, что она заметила, это то, что от него приятно пахло, как будто он только что принял душ, потом надушился огурцом, затем надел чистую одежду и почистил зубы — все, что люди делали, когда они хотели произвести впечатление, не привлекая внимание.
— Ты уходишь? — спросила Лора.
— Позже.
— Как ее зовут?
— Не помню, да и это не важно. — Он протянул ей двадцати четырехсантиметровую пластинку в пластиковом пакете, который выглядел так, как будто его в девяностые разрезали. И лицо Сэмуэля Инвея занимало весь квадрат обложки. Все недостатки и выбившиеся волоски были тщательно отретушированы, рыжие волосы аккуратно собраны в хвостик у основания шеи. Белый воротник футболки едва касался нижнего края кадра. Его имя красовалось на самом краю.
— А теперь, — сказал Стью, снимая с пластинки обложку и стряхивая пыль кисточкой. — Причина, по которой я узнал этого парня двадцатилетней давности, заключается в том, что его музыка трансцендентна. Душераздирающая. Имею в виду, ты можешь рыдать под нее часами.
— Он ведь не американец?
— Конечно, нет. Размахивающий флагом бруниканец.
Он протянул ей обложку, на одной стороне которой курсивом были напечатаны слова песни. Она плюхнулась на кресло — мешочек и принялась изучать слова.
Где в тебе смех, детка?
Где в тебе любовь, детка?
В моем сердце лед, в сердце лед,
Лед от твоего холодного вздоха.
Это будет приятное, но бесполезное времяпрепровождение, подумалось Лоре. Это были песни о любви, и если бы они были для папы, от них бы ей стало плохо.
— Ты не знаешь, он писал их перед поездкой или уже в студии? — спросила она.
— Якобы он был блестящим импровизатором. Они были написаны на лету.
— В Нью — Йорке, во время посольства.
Стью поставил запись.
Она подарила мне двух себя
Одну с маленькими руками и большим сердцем
Другую, кружащуюся, пока не сгорит
И каждая на ниточке
Каждая на веревочке
Нет ничего, что привязало бы ее ко мне
Без нее нет песни
Нужно так много времени, чтобы узнать ее
Но руки у нас пусты
И мы все кружимся
— Я не знаю, чего ожидала, — сказала Лора. — Мне это мало что говорит. Может, двое ее — это я и Руби? Или я пряха с маленькими руками?
— Он был влюблен в кого — то. Это точно. Желание чувствуется в каждой песне. Это совершенно ясно.
Она наморщила нос. Для нее это было совершенно непонятно. Это звучало красиво, со скрипками и виолончелями на заднем плане, и Инвей с его хриплым пением. Вздохи между куплетам звучали как стоны кого — то с болями в животе, но ничего в словах не говорило ей, кто, что и где.
— Поставь вот эту «Прости меня».
— О. — Стью щелкнул пальцами. — Эта лучшая. — Он поставил иглу на пластинку со скрипом и шипением.
Прости, я смотрел на тебя
Прости, я забыл, что вас двое
Неполный ребенок
И то, через что я смотрел
Части нет
Она пропала
Часть, которая принадлежит тебе, все еще там
Я прощаю эту часть
Я прощаю пространство
Я прощаю пустоту
А кого простишь ты?
— Ха, — сказала Лора. — Последнее, о чем он должен петь — это прощение. Долбаный разлучник. — Она бросила обложку обратно Стью. — Этот парень был депрессивным. Ему бы антидепрессанты попить. Если это то, на что клюнул папа, это говорит о нем больше, чем о Инвее. — Она отложила обложку альбома, и достала свой блокнот.
У Стью брякнул телефон, и он с усмешкой начал что — то набирать в ответ. — Мне тебя жаль. — сказал он.
— Меня или девушку, с которой переписываешься? — на заднем фоне играл Инвей, а Лора продолжала что — то выводить в блокноте.