скоро! Я снова лбом,
я снова в быт вбиваюсь слов напором. Опять
атакую и вкривь и вкось. Но странно:
слова проходят насквозь.
Необычайное
Стихает бас в комариные трельки. Подбитые воздухом, стихли тарелки. Обои,
стены
блекли...
блекли... Тонули в серых тонах офортовых. Со стенки
на город разросшийся
Беклин Москвой расставил "Остров мертвых". Давным-давно.
Подавно теперь.
И нету проще! Вон
в лодке,
скутан саваном, недвижный перевозчик. Не то моря,
не то поля их шорох тишью стерт весь. А за морями
тополя возносят в небо мертвость. Что ж
ступлю!
И сразу
тополи сорвались с мест,
пошли,
затопали. Тополи стали спокойствия мерами, ночей сторожами,
милиционерами. Расчетверившись,
белый Харон стал колоннадой почтамтских колонн.
Деваться некуда
Так с топором влезают в сон, обметят спящелобых и сразу
исчезает все, и видишь только обух. Так барабаны улиц
в сон войдут,
и сразу вспомнится, что вот тоска
и угол вон, за ним
она
виновница. Прикрывши окна ладонью угла, стекло за стеклом вытягивал с краю. Вся жизнь
на карты окон легла. Очко стекла
и я проиграю. Арап
миражей шулер
по окнам разметил нагло веселия крап. Колода стекла
торжеством яркоогним сияет нагло у ночи из лап. Как было раньше
вырасти б, стихом в окно влететь. Нет,
никни к стенной сырости. И стих
и дни не те. Морозят камни.
Дрожь могил. И редко ходят веники. Плевками,
снявши башмаки, вступаю на ступеньки. Не молкнет в сердце боль никак, кует к звену звено. Вот так,
убив,
Раскольников пришел звенеть в звонок. Гостье идет по лестнице... Ступеньки бросил
стенкою. Стараюсь в стенку вплесниться и слышу
струны тенькают. Быть может, села
вот так
невзначай она. Лишь для гостей,
для широких масс. А пальцы