в пределе отчаянья ведут бесшабашье, над горем глумясь.
Друзья
А вороны гости?!
Дверье крыло раз сто по бокам коридора исхлопано. Горлань горланья,
оранья орло ко мне доплеталось пьяное допьяна. Полоса щели. Голоса еле: "Аннушка ну и румянушка!" Пироги...
Печка... Шубу...
Помогает...
С плечика... Сглушило слова уанстепным темпом, и снова слова сквозь темп уанстепа: "Что это вы так развеселились? Разве?!"
Слились... Опять полоса осветила фразу. Слова непонятны
особенно сразу. Слова так
(не то чтоб со зла): "Один тут сломал ногу, так вот веселимся, чем бог послал, танцуем себе понемногу". Да,
их голоса.
Знакомые выкрики. Застыл в узнаванье,
расплющился, нем, фразы крою по выкриков выкройке. Да
это они
они обо мне. Шелест.
Листают, наверное, ноты. "Ногу, говорите?
Вот смешно-то!" И снова
в тостах стаканы исчоканы, и сыплют стеклянные искры из щек они. И снова
пьяное:
"Ну и интересно! Так, говорите, пополам и треснул?" "Должен огорчить вас, как ни грустно, не треснул, говорят,
а только хрустнул". И снова
хлопанье двери и карканье, и снова танцы, полами исшарканные. И снова
стен раскаленные степи под ухом звенят и вздыхают в тустепе.
Только б не ты
Стою у стенки.
Я не я. Пусть бредом жизнь смололась. Но только б, только б не ея невыносимый голос! Я день,
я год обыденщине предал, я сам задыхался от этого бреда. Он жизнь дымком квартирошным выел. Звал:
решись
с этажей
в мостовые! Я бегал от зова разинутых окон, любя убегал.
Пускай однобоко, пусть лишь стихом,
лишь шагами ночными строчишь,
и становятся души строчными, и любишь стихом,
а в прозе немею. Ну вот, не могу сказать,
не умею. Но где, любимая,
где, моя милая, где
- в песке!
любви моей изменил я? Здесь
каждый звук,
чтоб признаться,
чтоб кликнуть. А только из песни - ни слова не выкинуть. Вбегу на трель,
на гаммы. В упор глазами
в цель! Гордясь двумя ногами, Ни с места! - крикну.
Цел! Скажу:
- Смотри,
даже здесь, дорогая, стихами громя обыденщины жуть, имя любимое оберегая, тебя
в проклятьях моих
обхожу. Приди,