чтоб так-то
да там-то. Землетрясенье?
Зимой?
У почтамта?!
Телефон бросается на всех
Протиснувшись чудом сквозь тоненький
шнур, раструба трубки разинув оправу, погромом звонков громя тишину, разверг телефон дребезжащую лаву. Это визжащее,
звенящее это пальнуло в стены,
старалось взорвать их. Звоночинки
тыщей
от стен
рикошетом под стулья закатывались
и под кровати. Об пол с потолка звоночище хлопал. И снова,
звенящий мячище точно, взлетал к потолку, ударившись об пол, и сыпало вниз дребезгою звоночной. Стекло за стеклом,
вьюшку за вьюшкой
тянуло
звенеть телефонному в тон. Тряся
ручоночкой
дом-погремушку, тонул в разливе звонков телефон.
Секундантша
От сна
чуть видно
точка глаз иголит щеки жаркие. Ленясь, кухарка поднялась, идет,
кряхтя и харкая. Моченым яблоком она. Морщинят мысли лоб ее. - Кого?
Владим Владимыч?!
А! Пошла, туфлею шлепая. Идет.
Отмеряет шаги секундантом. Шаги отдаляются...
Слышатся еле... Весь мир остальной отодвинут куда-то, лишь трубкой в меня неизвестное целит
Просветление мира
Застыли докладчики всех заседаний, не могут закончить начатый жест. Как были,
рот разинув,
сюда они смотрят на рождество из рождеств. Им видима жизнь
от дрязг и до дрязг. Дом их
единая будняя тина. Будто в себя,
в меня смотрясь, ждали
смертельной любви поединок. Окаменели сиренные рокоты. Колес и шагов суматоха не вертит. Лишь поле дуэли
да время-доктор с бескрайним бинтом исцеляющей смерти. Москва
за Москвой поля примолкли. Моря
за морями горы стройны. Вселенная
вся
как будто в бинокле, в огромном бинокле (с другой стороны). Горизонт распрямился
ровно-ровно. Тесьма.
Натянут бечевкой тугой. Край один
я в моей комнате, ты в своей комнате - край другой. А между
такая,
какая не снится, какая-то гордая белой обновой, через вселенную
легла Мясницкая миниатюрой кости слоновой. Ясность.
Прозрачнейшей ясностью пытка. В Мясницкой
деталью искуснейшей выточки кабель