Противоречия: Собрание стихотворений - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Я. ЛЮБЯРПРОТИВОРЕЧИЯ

Книга ПерваяЭпикуру

IДАЛЕКИЕ СВЕТОТЕНИ

В АФИНАХ

О добродетели и о вещей натуреПлатоник с циником беседовали строго.Акрополь вырезался на лазуриИ солнца много-много…Платоник начал свой словесный поединок:«Не думаешь ли ты, что то, что кругло – кругло?»Шла девушка с корзиною на рынок,Лицо красиво, смугло.И циник отвечал: «Так мыслю. Не иначе».Еще красавица прошла с большим кувшиномПлатоник рек: «Добро – добро тем паче».Спит море. Пахнет тмином.Но циник возразил: «Добро – всё, что угодно!»Играющие в мяч выходят из-под арки.«Добро и зло привносим мы свободно»…А ветер мягкий, жаркий.

ШАХ МАДПАДАР

Жил шах, великий Мадпадар,В своей стране по милосердью Бога.Имел он плешь, слонов и многоХалатов, жен и бахтиар.И как ни правил он, все, кто его встречали,«Да здравствует наш шах!» – ему всегда кричали.Гулял он утром по садам,Сидел подолгу за Кораном,Обедал днем и за кальяномЗвал мудреца по вечерам.Он не любил войны, не предавался рискуИ по ночам к себе на час брал одалиску.Раз двух провинций высох грунтИ не внесли они налоги.«Повесить всех мужчин за ноги, –Рек шах, – и кончен будет бунт».И тотчас же, во исполненье шахской мысли,Все неплательщики вниз головой повисли.Шах Мадпадар раз захворал,Не помогло ему лекарство,И он пред смертью сыну царствоИ званье шаха завещал.«Не знаю я, за что, — сказал при том шах шаху, –Мне благодарным быть всесильному Аллаху».

ГРУСТНЫЙ ГРАНД

Жил музыкант когда-то,Жил с лютней музыкант;Его любил, как брата,Угрюмый, знатный гранд.Звенеть на струнах лютниТот сам, грустя, любил,А музыкант лишь плутниС девицами водил.Длиннее ночи сталиПод осень… Гранд скучал.В печи дрова трещалиИ освещали зал,Рождали отдаленья,Пугая и маня,Мгновенные виденьяПри бликах от огня,А ночи тьма так жадноПриблизилась к окну,Неведома, громадна.Как жутко одному.Расстроенный и скорбный,Взял тихо лютню грандИ крикнул, чтоб проворныйЯвился музыкант.Тот звонко по ступенямВзбежал в пустынный зал…«Сыграем песню теням», –Нахмурясь, гранд сказал.Под звуки замечтался,Поникнул гранд челом,И пел бедняк, смеялся,Что тени всё кругом.Как тени, все созданьяБегут во временах…Что наши все познанья?Ничтожество и прах!Пред ямой гробовоюМы сами тень одна…У гранда под рукоюТут лопнула струна.Сказал он: «Перестанем.Что, правда, мы грустим?Мы песню славе грянемИ шпагой зазвеним!»И пел бедняк, что чащеЛишь мучит слава глаз,Всё в славе преходяще,Всё портит злостью нас,Уходит, оставляяНад нами смех, она…У гранда тут втораяПорвалася струна.Сказал он: «Нет, не надо!Что славы лживый вид?Пусть донне серенадаНа лютне зазвучит».И пел бедняк, что скупыНа ласки жены к нам,Что донны очень глупыИ тягостны мужьям;Есть шип на всякой розе,И с умной донной жить –Всю жизнь в красивой позеПред нею надо быть.Как мы бы ни старались,Обманет донна нас…Тут струны оборвалисьУ гранда все зараз!Сказал бедняк, повесаС смеющимся лицом:«Споем про трепет леса,Про молодость споем,Про месяц, что так светел,Про моря злой бурун…»Но гранд ему ответил:«На лютне нету струн…»

КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ

В Париже голод раз настал:Народ стал нищ, а был лишь беден.Кардинал Ришелье сказал:«Придется удвоить число обеден».Мадам Шеврез на пышный балНе променяет сумрак храма.Кардинал Ришелье сказал:«Печально. Но будет другая дама».Кюрэ Урбан молву снискал,Что он для дам небезопасен.Кардинал Ришелье сказал:«Сожгите Урбэна – не будет басен».

МУШКАТЕР(К картине Мейссонье)

Посв. Гансу фон-Шредеру

Пред отпертым окном, любуясь, как красивоЗаката луч багрит граненое стекло,Усатый мушкатер пьет мюнхенское пиво.А в комнате уже темно.Рапира длинная с витою рукоятью,Ботфорты тяжкие, позвякиванье шпорИ сброшенный кафтан. Сам мушкатер к РаспятьюПодолгу обращает взор:«Пусть на дуэли мне не одолеть маркиза,Пусть жид, мой ростовщик, получит всё с меня,Но пусть скорей придет хорошенькая Лиза,Чертовка милая моя…За это луидор я брошу вон тем нищим!»И, покрутив усы, веселый мушкатерВ кисете шелковом, в штанах, за голенищемНапрасно ищет луидор.

«Ах, руина была молодою…»

Ах, руина была молодою…В вихре танцев звенел этот зал,Разноцветною знати толпоюИ улыбками дам он блистал.Этот замок упорно когда-тоОтбивался от штурма врагов,Здесь в воротах сражались солдаты,Был завален убитыми ров.Казематом та башня бывала:В подземелья был паж заключен.Дочь барона его целовала,И узнал это старый барон.А теперь здесь пастух утомленныйВ жаркий полдень под сводами спитИли путник, в мечты погруженный,Долго бродит, глядит и грустит.

В ГЕТТО

В Генуе, в гетто угрюмом,Где подвижной ИзраэльБродит с галденьем и шумом,В улице узкой, как щель,С умной и ласковой СаройЖил, занимая чердак,Вечно-задумчивый, старый,Мудрый раввин Исаак.Старшая дочь его, Хая,Ходит к синьорам стирать,Мера, дочурка меньшая,В кухне должна помогать,Сын его, Борух, сгибаетСпину за вечным шитьем,Сам Исаак изучаетТору и ночью и днем.

В ВЕНЕЦИИ

I«Кто молчаливей и скромней…»

Кто молчаливей и скромнейПослушника Джордано?Он над Писаньем много днейНе разгибает стана,Пред юной девой капюшонОн опускает низко,Уставу всех вернее онБлаженного Франциска.Но ночь… и ряса спала,Под бархатом камзолаКинжал хороший скрыт;В тьме узкого каналаНеслышная гондолаПо черни вод скользит.

II«Несчастна, но горда жена…»

Несчастна, но горда женаБогатого сеньора.Как долго молится онаПод сводами собора!Иль на балконе, на гранитОблокотясь лениво,По целым дням она молчит,Одна, грустна, красива…Но ночь… и ждет гондолыИ ловит каждый лепетКанала об уступ…Чьи это баркаролы,Изящный стан и трепетУпорных, наглых губ…

БЕССМЕРТНЫЙ(Загадка)

Мыслители… священнее мучеников.

Магомет

Когда он в Риме жил – то хлебаИ зрелищ он не вымолял;На отмелях его видало небо,А он – начало всех начал.А в Средние Века, суровый,Он жил в алхимии мечтах,Вотще искал источник жизни новойВ кабалистических огнях.Но был он и толпы гигантом-демагогом:Жег, как Кальвин; как Гус, был сам сожжен.Он был певцом – Гомер, ведь это он.В течении веков он претворялся в многом:Он – мыслящий, готический собор,И океан спокойный, и кондор.

«В стужу лапландец едет на ловлю…»

В стужу лапландец едет на ловлю,Едет Клитукко на утлой байдарке.«Вот, – говорит, – я жене приготовлюСлавные с моря подарки».Холодно, холодно в синем просторе;Ветер ловца сквозь доху пробирает;Берег – пустынный, пустынное море,Льдины вдали проплывают.В лодке Клитукко рыба трепещет;В море, как нерпа, ныряет байдарка;Рыбарь визжит от удачи и плещетВеслами. Трудно. И жарко.Видит он дым, струю голубую.Море рычит и швыряет валами.Будет он прыгать и рыбу сыруюРвать всей семьею зубами.

ИЗ ТИРОЛЬСКИХ СКАЗАНИЙ

Посвящается Е. И. С<тарынке>вич

Das ist der alte Marchenwald!

H. Heine

I. Лапа Черта

Есть в Тироле сеть ущелий,Где не бродят пастухи,Не слыхать свирельих трелей,Не помяты стадом мхи.Пять хребтов остроконечных,Словно лезвие ножа,Расползлись в извивах вечныхОт угрюмого кряжа.Шесть меж ними трещин вьется,Шесть ручьев по ним смеется.Это мертвые драконыТяжко брюхом разлеглись.Зубья каменной короныВ небо голо поднялись,У застывших в глыбах трупов,Как щетина, по бокамНа уступы вниз с уступов,По гигантским ступеням,Лес ползет мохнатых елейДо глубин глухих ущелий.Стены их близки и плоски,Мох их бархатный пятнит,Неба узкая полоскаИзвивается, бежит;Цепко впились в камни ели,Темь кидают с высоты…Так и мнится – эти щелиВ глубь прорезали кротыИль волшебники мечамиПроломали меж горами.Шесть ручьев из скал отвесных,Шесть лукавых и живых,В глубине прорезов тесных,Разрывая глубже их,Змейкой, змейкой серебрятся,Водопадами звенят,С черной галькою струятся,С елью глупой говорят,Слух ей рокотом ласкают,Злобно корни подмывают.Тот клубок зловещих трещинИ утесистых хребтовЛапой Черта был окрещенУ тирольских мужиков.Очень, очень было жутко,Очень дико было там:Там и днем пройти не шутка,А не то что по ночам.Эту местность все не любят,Даже леса там не рубят.Там звучат все звуки ново:Будто кто-то ловит их,Пересмеивает словоВ звуках странных и других.Горы снова их подхватят,Звякнет где-то будто сталь,По верхам леса раскатятЗвук растущим шумом вдаль,Воды булькнут, забормочутИ лавина прогрохочет.Чуть ступил – к земле приникнул –Слышно, тихо подо мхомКто-то пискнул и хихикнулЯдовитым голоском,За спиною кто-то шуркнул,Веткой хлопнул по руке,Где-то кто-то под нос буркнул,Стон раздался вдалеке,Стон девический, молящий,И коза мелькнет из чащи.По ночам же лес подманитДа как схватит темнотой,Завлечет и задурманитСеребристою водой…И молчит… а в самой гущеВдруг всё разом зашумит,Задрожит лесная пуща,Кто-то в ухо зарычит,Гаркнет черный с бородоюВот над самой головою.На полянках пляшут феи,Молодые ведьмы в круг;Месяц светит; корчась, змеиОбвивают мрамор рук;Средь листвы мильоны блесток,Гномы шмыгают в кустах,А придешь на перекрестокДвух ущелий – там монах,Весь закутан, очень длинный,Бродит тропкою пустынной.Есть там камень, черный, мшистый,Со значками по бокам…В кости раз играл нечистый,Эту кость и бросил там.Счастья нет кому иль страху,В полночь к камню пусть придетК молчаливому монахуИ знакомство с ним сведет.Нужно взять с собою кошкуИ от Библии застежку.Из пещер гиганты-сониРыжекудрые встают,Их мечи, щиты и брониВесят ровно двести пуд.Нагремят они довольноЗа ночь свалкой удалой,Копья их, как колокольни,Голос их, как рев морской.Их кулак не меньше хаты,А руками горы сжаты.Раз охотник Люгер ночью,Пробираясь в тех местах,Одного видал воочьюВеликана на горах.Как на этого детинуПоглядел он, так и стал.Тот с вершины на вершинуТенью черною шагал,И, ломаясь, вниз в провалыИз-под ног катились скалы.А старушка Минна гномаРаз поймала под кустом;Развязала короб дома,Где ж он в коробе пустом?Горько плакала старушка:Ведь несла она домойТам телятину и сушки,И поел всё карлик злой!А еда была не Минны,А старушки Вильгельмины.Мальчик Генрих заблудилсяВ Лапе Черта прошлый год,На шесть дней запропастился.Отыскал его народ.Он лежал, совсем изранен,На скале, один, без сил…Был он очень бледен, странен,Ничего не говорил…И теперь он всех боится,Всё молчит и сторонится.Так что все в округе знали,Что недоброе там есть.Если парни пропадали,Иль коровы, где – Бог весть, –Иль жена закон забыла,Иль кто в церковь не ходил –Не без Лапы Черта былоДело – всякий говорил.И вопрос за камелькамиОбсуждался стариками.

II. Портняжка-весельчак

Мальчик Генрих!Бедный малый,Что ты скрыл в своих очах?Расскажи, что ты, усталый,Видел, слышал в тех горах?Генрих, Генрих! Мать не слышит,Громко твой отец храпит,Гретхен тоже ровно дышит,Всё вокруг глубоко спит:Стулья, кресла, ружья, платья,Бог не спит лишь у Распятья.Мальчик Генрих! Расскажи же,Я чужой тебе, но друг,Сядь со мною рядом, ближе,Прогони ночной испуг…Я – бродяга-подмастерье,Я – портняжка-весельчак,Собираю я поверья,Дурню шью из них колпак,Ленты алые девицам,Нас дурачить мастерицам.Старым – теплый плащ, в которомЧуть согреешься и вмигБыль мешается со вздором,К детям ластится старик;Дети шуткам вторят смехомИ грустят, коль быль грустна,И далеким, дряхлым эхомОтвечает старина,Входит к нам, садится с намиИ сплетается с словами.Разноцветны эти платья,Как прошедшие года,И люблю их расшивать яЗлой насмешкой иногда.Ходит в прозвище бесчинномДурень на смех пред толпой,Как в плаще, в преданьи длинномСтарый греется душой,А девиц… как ни ругаю,Всё я в сказки наряжаю.Мальчик Генрих! Я иголку,Я перо свое беру,Буду шить я втихомолкуВ эту лунную пору;Знаю кроек я немало,Все размеры мне даны…Матерьяла! Матерьяла!Дай мне бархатные сны,Шелестящих тайн из шелка,Всё сошьет моя иголка!Мальчик Генрих! У порогаПудель нас с тобою ждет,Он в словах поймет немного,Но он грусть твою поймет;Сядем трое под луною,Поболтаем по душам,Пудель черный, мы с тобою,Кто на свете нужен нам?Да возьми с собой из домаДля меня бутылку рома…Мальчик Генрих! Много тяжкойГрусти речи унесут;Ты расстанешься с портняжкой,Только птицы запоют;По другим я, подмастерье,Деревням пойду бродить…Вот – уже готовы перья,Рифмы пух готов ловить,И к подушке с этим пухомТы, устав, приникнешь ухом…

III. Нитука

По подземным всем хоромам,По урочищам леснымБыл весьма известен гномам,Феям, ведьмам, домовым,Даже всем стрелкам из лука –Бородатенький горбун,Карлик маленький Нитука,Непомерно-наглый лгун.Карлик злой и безобразный,Бойкий, умненький и грязный.Ибо этот юрконогийЛазил всюду, всюду был,Сам несчастный, сам убогий,Портил всем и всех дразнил.Он охотникам их стрелы,На лету ловя, ломал,Домовому перцу смелоВ табакерку подсыпал,Портил визгом вечер летнийИ пускал о ведьмах сплетни.Фей пугал он из засады,Учинял всем зло и боль,На него был полн досадыЗигвард сам, его король.Королю всех гномов раз онТак наврал, что тот был зол.Он, Нитука-де, обязанСообщить, что он нашелКлад, с которым незнакомыДо сих пор еще все гномы.За окованною дверьюВ глубине горы тот клад;Если веру дать поверью,Клад тот сказочно богат.В сундуках дубовых чаши,Утварь, золото, янтарь…Разгорелся Зигвард: «НашеБудет всё! Где этот ларь?Нашей будет всё короны!Пусть завидуют драконы».Ладно всё, да вот досада:По проходам к двери тойЦепью выстроиться надо,Пресмешною чередой:Первый должен взять второгоЗа нос, третьего и тот,И так далей, много-много,Весь Зигвардовский народ.Если ж так им не сцепиться,К кладу-де не подступиться.Так Нитука, надсмехаясь,Гномам всем, конечно, лгал:Очень важно надуваясь,Он ученый вид приял,В схоластической личинеОдурачил гномов вмиг,Говорил им по-латыниCives, quomodo и sic,Что есть пять предикабилий,Что рек Секст и что Виргилий.Были знанья у Нитуки!Этот хитренький был льстивИ начитан. Про наукиОчень был красноречивИ умел влиять на души.Зигвард сам был доктор прав,А и то развесил уши.Завизжав, забормотав,Гномы выстроились самиИ сцепилися носами.Кто мог быть Нитуки хуже?Прокружив часов их семьПо проходам, что поуже,Где и грязь, и слизь, и темь,Где ползли и животамиЖаб давили под собой,С наболевшими носамиБедных гномов той тропойОн привел, весьма измуча,К желудей громадной куче!Глядь на стенку… Ну, и что тамТам свиная головаНарисована пометомИ подписаны слова…В реве все многоголосомТе слова, прочтя, твердят:«Тем, что ищут только носом,Желудь самый лучший клад».Ах, тогда за эту штукуБольно высекли Нитуку.Правды до сих пор ни звукаНе издал несчастный лгун.Вот какой он был, Нитука,Бородатенький горбун!Вечно где-нибудь таится,По каким-то уголкам,По оврагам копошится,Вечно рыщет по горам,Под землею же часамиЧасто шепчется с мышами.Это все не одобряли:Где же видано, чтоб мышьГномы в дружбу принимали?И сказать-то насмешишь!Дружбой должен быть обиленПодходящий гному круг:Другом может быть иль филин,Иль сова, или барсук,Но с мышами стать так близко –Нет, для гнома это низко!Жил Нитука одиноко:Не в проходах под землей,На скале-игле высокоХитро дом устроил свой.Он к гнезду орлов по скатамВлез, вскарабкался, пождал,Подстрелил орлов, орлятамЗлобно глотки перервал,Стал там жить, скалу звал троном,А себя считал бароном.В капюшоне темно-красномЧасто там был виден гном.В месте диком и опасном,Недоступным был тот дом,И оттуда непригожийЧванно гном на всех взирал,Строил пакостные рожиИ камнями вниз кидал,А гнездо устроил путно,Очень мило и уютно.Смастерил из веток крышу,А из мягких мхов постель,А над пропастью, повыше,Прицепил себе качельИ качался до отдышки,В теплоте дремал гнезда;Навещали домик мышки,Разговор велся тогда,И потом в деревне салоГде-нибудь да пропадало.Глянешь вниз – там чернь-лесище,Вверх – морщинистый обрыв…По скале же всё жилище,Будто гнома полюбив,Эдельвейсы окружали,Эти нежные цветы,Гордо снесшие печали,Оскорбленные мечты,Много мысли грустно-чистойВ холод выси каменистой.Раз Элилла, леса фея,Увидала на заре,Как Нитука шел, алеяВ блеске солнца, по горе.Шел, дугой согнувши спину,Безобразен, гадок, бос,В каждой ручке по кувшинуПрехорошенькому несИ цветы, была забота,Поливал, мурлыча что-то.А потом, в печальной лениСел на каменный обрыв,Как комочек, на колениПодбородок положив,И сидел так над провалом,Бороденку теребя,Очень долго, тусклым, вялым,Непохожим на себя…Кривоногий, жалкий, хмурый,Ах, какой смешной фигурой.И Элилла подобраласьСтала гномика проситьИз кувшина, что осталось,Хоть немножечко попить.Он ей молча дал, бледнея,И глядел, как никогда,Но поморщилася фея:Солона была вода.Уж такой был злой Нитука,Что ни сделает, всё мука…

ФИОРД

На уступы уступы нависли,Бесконечность сосновых лесов,Односложные, стройные мысли,Многомудрая стильность стволов.Скалы на плечи вскинули гордоИзумрудного моха ковер,И прозрачны изгибы фиорда,И гранитный угрюм коридор.Глубоки и упрямы морщины,Строги брови квадратных громад.Я гляжу на ступени вершиныИ нахмуренный чувствую взгляд.

«Рос лотос прелестно и стройно…»

Рос лотос прелестно и стройно.И вышел из лотоса Брама.Храм-землю он создал спокойно.И создал, любя, размышляя,Людей, обитателей храма,У южных основ Гималая.Из праха дав тело, он душуДал, взявши у лотоса листья.И людям дал воду и сушу.Так сделав, он рек им: «Я – Брама.На небо хочу унестись я,Чтоб жить в созерцании храма».

«Пред кельей отшельника, в зарослях пышных…»

Пред кельей отшельника, в зарослях пышных,У вод, серебристых и звонких, –Рой легких газелей, пушистых, неслышных,Изящных и трепетно-тонких.Собрав свои ножки, прижавшись друг к другу,Застыли они и глядели,И много ума, и любви, и испугуВ глазах было каждой газели.И видна готовность вдруг прыгнуть и скрытьсяИх ножек, их выгнутых спинок…И, юный и нежный, забывши молиться,В веригах глядит на них инок.

УЧЕНИКИ ПЛАТОНА

В спокойствии бесцельных размышленийИз Времени – большого Пантеона –Передо мной проходят стройно тениУчеников великого Платона.Застенчивый Лизис, «красневший часто»,И доблестный Хармид с сложением гимнаста.И Гиппократ, встававший до рассвета,Чтоб поспевать к софисту Протагору…Но я люблю урода Теэтета:От математики к великому просторуОн шел и до конца в нем воля не иссякла.«Он совершил труды, достойные Геракла».

РАББИ АКИБА(Переложение из Талмуда)

Каково начало былоРабби мудрого Акибы?Сорок лет сей быстрой жизниНичему он не учился,В сорок лет увидел в Лидде,Как вода течет на камень.Пригляделся к ней Акиба,Кал-вахомер [1] мудро сделал:«Если жидкое твердынюПродолбит своим упорством,Как железо слова ТорыНе пронзит сердец из плоти?»И с учителем начальным(Рабби Есе был учитель)Алеф-бет и алеф-тав онИзучил, Левита книгу,Тору, Мишну, и Хал ахи,И Мидраши, и Агады.И вступали в толкованьеС ним и Симон бен-Элазар,Знаменитый рабби ТарфонИ мудрейший Элиезер.Беден был тогда АкибаИ питался от продажиВязки дров. Другую вязкуОн тащил в свой дом убогийИ расходовал, как надо.Говорили все соседи:«О, Акиба, вечно дымомТы изводишь нас! Продай жеНам свои дрова и маслаИ свечей купи для света».Но Акиба отвечал им:«Есть от дров моих три пользы:Я при свете их читаю,От тепла их я и греюсьИ на них я засыпаю».Сорок лет не знал АкибаНи премудрости, ни славы,В пятьдесят три года стал онСам учить публично Торе.Егове Акиба будетОбвинителем всех бедных.Егова их спросит:«Торы Почему вы не учили?»Егове они ответят:«Потому, что были бедны».Егова сурово скажет:«Ведь Акиба был беднее».А жены того АкибыКаково начало было?У Севуа-Калбы дочкаУвидала, что АкибаБыл куда благочестивейПастухов других (АкибаБыл пастух Севуа-Калбы).Отдалась ему девицаИ сама себе сказала:«Этот будет ведать ТоруИ в Израиле великим».Стали свататься купцы к ней,Даже многие вельможи,Но она всем отказала.Ей сказал Севуа-Калба:«Выходи же, дочка, замуж»,Но она отцу сказала:«Отдалась уж я Акибе».И прогнал отец из домуОсквернившуюся дочкуИ лишил ее наследства.С той поры жила дочь КалбыУ родителей Акибы,Нанималась в услуженье,Половину денег мужуПосылала в город ЛиддуНа учение у Есе.В пятьдесят три года ТоруЗнал Акиба превосходноИ пришел к жене обратноВо главе с учениками,А последних у АкибыБыло сорок восемь тысяч.Ах, жене своей казалсяОн светлее ГавриилаВ сонме ангелов небесных!Павши наземь мужу в ноги,Их она поцеловала.С той поры в Бене-БеракеЖил с женой своей Акиба,Одевал ее роскошно,На кровать к жене всходил онПо приступку золотомуИ говаривал нередко:«Много женщина страдала,Изучал пока я Тору».

«В какие-то свои мечтанья…»

В какие-то свои мечтаньяПогружены пески равнин;Луна заткала очертаньяСетями светлых паутин;Над далью, рощами маслин,Стоят созвездий сочетанья,Как бы застыли заклинаньяМеж ширью неба и долин.Перед шатрами до рассветаНа этот сказочный нарядАрабы нежные глядят;Пред ними в чарках сок шербета;Задумчива, полуодета,Толпа девиц… И все молчат…Лишь о любви и тайне где-то,Волнуя, струны говорят.

ИЗ ТАЛМУДА

Трактат Авот гласит: Бодрится ум от знаний,А сердце от любви закона. Нет тягостной любви и лишь полна страданийЛюбовь Фамари и Аммона.Предмет любви уйдет – забудутся беспечноЛюбовь, и ласки, и обида; Но благо той любви, что будет крепкой вечно –Ионафана и Давида.Мудрец Нафан сказал: Нельзя исчислить сметуГрехам в Содоме и Гоморре,Богатства, равного богатству Рима, нетуИ нет сильней любви, чем к Торе.Сказал Гамалиил: Кто Торы стал страницуУчить седым, пред тьмой могилы,Подобен старику, влюбленному в девицу,Но не имеющему силы.Рек рабби Симон: Истинам учить я буду,И первая есть между ними –Одна часть красоты рассеяна повсюдуИ девять в Иерусалиме.Но эту красоту вы можете, как в мирре,Слезами потопить своими –Одна страданий часть во всем великом миреИ девять в Иерусалиме.

УДЕЛ ЛЕВИТОВ

Чертя разумно линии межейВеликого раздела,Колену Левиину МоисейНе дал удела.Сказал: Левиты позабудут плоть,Как их межа забыта;Принадлежит один удел — Господь –Сынам Левита.Прошли века. Израэль был разбит:Его удел – гнет плена,Но до сих пор задумчивый левитХранит удел колена.Я понимаю, что врагам хотелЛевит предстать со славой,Но как же смех не отнял твой удел,О, рабби величавый?

В ШВЕЙЦАРИИ

Глубина небесная,Камень-великан…Пропасти отвесныеПадают в туман.Каменны и щелистыСтороны горы,Склоны – можжевелисты,Выступы – остры;Кое-где нанизаныСосны в белой мгле;Временем изгрызана,Башня на скале…К узким, мшистым келиямВзлезу по камням,К дряхлым подземелиям,Сводам и орлам.

IIСЕКУНДЫ ЖИЗНИ

«Вы тоже не раз замечали…»

Вы тоже не раз замечали,Есть как бы опушка у сна?Уж брезжут какие-то дали,Ясней очертания стали,Темь стала прозрачна, нежна..Редеет дремота, но где-тоЕще сновиденья видны,Вы ловите смысл их, ответы,Но блески сознанья, как светыКрадутся, ложатся на сны.Вы чуете, вот заиграют,Ворвутся, как песни, лучи,Но всё еще сказки витаютИ женщины снов моих таютНа самой опушке в ночи…

В БИБЛИОТЕКЕ

Откинусь. Строги и важны молчащиеИ книги и бюсты-мыслители.Как славно… Лампы, страницы шуршащиеИ тишь монастырской обители.Я вижу милые лица читающих,Серьезные, скромные, дельные,И слышу шепоты: «стон голодающих»,«Лассаль» и «исканья бесцельные».

«Я странную женщину знаю…»

Посв. Е.К.Щ.

Я странную женщину знаю.Душа ее – это мое:Я тайны ее понимаю,Лишь только взгляну на нее.Она несомненно прекрасна,Но кто ж получил ее «да»?И все говорят, что несчастна,И очень она уж горда,Что всё ее горе от скуки,Что просто она холодна,Но любят ее, ее руки,Духи ее trefle-incarnat.Но знаю я то, что в ней скверноИ чем она так хороша:Душа ее страшно безмерна,Такая большая душа…И этой душой она смелоВсю жизнь, сразу всю, обняла,А после в себя погляделаИ там уж души не нашла.

«В знакомой, привычной печали…»

В знакомой, привычной печали,Один, он давно уже жил.Над ним подшутили: сказали,Что кто-то к нему приходил.«Какая-то барышня были.Ушли, не сказав ничего»…Он думает… Нет, позабылиЗнакомые адрес его.Но что-то вдруг в нем загорелось,Мечтая, он странно стал ждать…Как жалко! Быть может, хотелосьКого-то ему приласкать…

МОГИЛЬНАЯ НАДПИСЬ В ВАЛААМСКОМ МОНАСТЫРЕ

Посвящается М. X. Б.

Могилу раннею весноюЯ – вольный, грустный, сам не свой,Нашел, бредя глухой, лесною,Давно заросшею тропой.И на плите, склонясь лениво,С трудом я разобрал едваНа ней зарубленные криво,Почти что стертые слова:«Раб Божий Варлаам, смиренный схимонах,Благочестивейший в сынах пустынножитель.В двадцать втором году, в младенческих летах,По воле Господа вступил в сию обитель.Подвижничал в трудах, посте и послушании,До старости радея неустанно.Семнадцать лет пребыл отшельником в молчанииНа острове Святого Иоанна».Я часто после, как влюбленный,Любил к плите той приходить,Мечтать, как жил здесь погребенный,И думать, как же надо жить…

ПУСТЯКИ

Уже в былое цепь уходит далеко,

Которую зовут воспоминаньем…

В. Брюсов

Внучка! Кинь в камин полено!Мерзнет дряхлая спина.Сядь-ка к деду на колено,Что ты, милая, грустна?Эх, в твои года, бывало,Грусть ко мне не западала.И с чего бы? Знай, салазки,Барабаны да коньки…Вот раздолье! Шутки, пляски…Ушибусь я – мама глазкиПоцелует: пустяки.Не вертись, голубка, слишком:Трудно деду-старику…Вырос, внучка, я и книжкамДал вскружить себе башку.Жили мы в крутую пору,Сколько жару было, спору…Хоть и были безбороды,Все мы были смельчаки…Чернышевский! Бокль! Свободы!Отсидел в тюрьме я годы…Впрочем, это – пустяки.Я с тюрьмы не изменился,Да разбила жизнь мечты.Я взгрустнул, да вдруг влюбилсяВ попрыгунью, вот как ты.Не бывать лукавей, крашеИ нежней моей Наташи…Как я плакал, как смеялся…Дни и ночи, ночи – дни,С нею я не расставался,А потом… потом стрелялся…Впрочем, это пустяки.Внучка! Надо баловницеСедину мне растрепать!Ну, тогда еще, в больнице,Помню, много стал читать.Года три я так учился…Тут уж в Канта я влюбился.Сколько знали мук, печалиОдиночества мои…Что за крылья вырастали!Сам писал… да не читали…Впрочем, это пустяки.Стал скучать, скитаться всюду,Много видел разных стран…Никогда не позабудуРим, Венецию, Милан…Помню, страстный, дикий, хмурый,Жил я лишь архитектурой.Вместе с готикой суровоВ высь летели сны мои…А Севилья, а Кордова!Деньги прожил… Право слово,Деньги вздор и пустяки.Нет, не спрячешь! Я заметил!Дай-ка трубочку мою.Так… Вернувшись, бабку встретилЯ покойную твою.Как она была красива…Как печальна, как правдива…Ты, мой друг, ее не знала;Годы жизни короткиБыли Анины… Хворала…Бедность нас тогда терзала…Впрочем, это пустяки.А потом один. Трудился,Только дочкой и дышал…Я с ней плакал, с ней молился,Книги с ней перечитал.Молодежь к нам приходила,Дочь студента полюбила…Ох, была она упряма,Всё не слушалась она.И опять случилась драма,Умерла в Якутске мама…Внучка, спишь ты? Внучка, а?

«Глубокой осенью я в парке…»

Глубокой осенью я в парке,Шуршавшем павшею листвой,Бродил без цели. Странно-яркийС земли я поднял лист сухой.Смотрел я долго. Он послушноЛежал в руке, спокоен, чист…Прелестный, тонкий, равнодушный,Усталый, яркий, мертвый лист.И чуждый всем, он мне казался,Таким понятным, и без силК нему припал я и ласкался,Как к той, которую любил.

ДЕВОЧКА ШЕСТНАДЦАТИ ЛЕТ

Я с нею об очень серьезномПодолгу любил говорить,О жизни, о будущем грозном,Как надо, не надо как жить.И мне доставалося больно,Что я-де живу низачем.Я раз улыбнулся невольно:«А сами живете вы чем?»Она мне так тихо сказала:«Я вас никуда не зову.Живу я своим – это мало…Своим, но хорошим живу».Сказав это, девочка сжалась,Поникла, замолкла, грустна…Я понял, она извинялась,Что не героиня она!

БРОДЯГА СВОБОДЫ

Есть у «свободы» бродяги,Вечные бури жиды…Полные хмурой отваги,Длинноволосы, седы,С юным огнем упований,С лозунгом на языке,В помнящем много собранийСтертом, глухом сюртуке,С заматерелою больюРыщут они по подполью.Их не разнежит природа,Женщина не обоймет;Речь их – «сознанье народа»,Вечно «народ» и «народ»…Вечно пуки прокламацийВ пазухе прячут своей,В черной толпе демонстрацийСлышен призыв их речей…В мысли их – время восстанья,Жизнь их – тюрьма и скитанья.Только заслышит, что где-тоГлухо оружьем звенятИ нищетою запетаПеснь роковых баррикад, –Юности друга с собою,Старый забрав чемодан,Едет к «последнему бою»Бывших боев ветеран,Строгий и чуждый сомненья,Едет на оклики пенья.В зареве страшных пожарищ,Чем в совещаньях, нужней,Он – неподкупный товарищ,Но не из крупных людей…Но он повсюду бывает:Встав над толпою на стул,Митингов он покрываетНеумолкающий гулИ «комитетом» амвонам,Власти грозит и законам.В конспиративной квартиреГод он, шутя, просидит;В Лондоне был он, в Сибири,Знает Париж и Мадрид.Верит в слова он «работа»,И «справедливость», и «честь»…Всё же несчастное что-то,Детское что-то в нем есть,В облике, в мыслях и в слове,В вечном «Е pur si muove»…Мальчиком в крепость и ссылкуСуд его приговорил.В кудрях припрятал он пилку,Прутья окна подпилил…Раненым спасся удачноНекогда он с баррикад,Двух провокаторов мрачноОн пристрелил, говорят…Бывшие в мае в КоммунеПомнят его на трибуне…Вечно без денег бедняга,Шутит еще над собой…Вот он, свободы бродяга,Вот он, бродяга, какой!Там его лягут останки,Где он мальчишкой стоял!Знал Гарибальди он, Бланки,Народовольцев он знал…Пал ему жребий жестокий:Он еще жив… одинокий…Смертны друзья; кто моложе,Тот к старику не пойдет…Любит он песнь молодежиСлушать, но сам не поет.Медленно пунш свой пригубит,Вспомнит былые года…«За революцию» любитВыпить бедняк иногда.И вспоминает, согбенный,Он о какой-то казненной…И вспоминает пожатьяГде-то в мансардах глухих,Где заговорщики-братьяЗалпом пистолей своихСворы жандармов встречали,Зорко беря на прицел…Многие там умирали,Как еще он уцелел,Как не подрезали годыВеру бродяги «свободы»?Где, одинок, умирая,Ласки захочешь и ты,Всё еще перебираяСтарой брошюры листы?Кто к твоей честной седине,Кто к твоей дряхлой щекеСклонит главу на чужбинеГде-нибудь на чердаке?Кто же подаст тебе воду,Кружку воды «за свободу»?Ты от родных затерялся,Имя свое потерял,Хоть и за всех ты сражался,Кто ты был… кто тебя знал?Твердым ты был в непогоды,К детям был ласков всегда…Гибнет бродяга «свободы»,Шапку долой, господа,Пред чудаком безответнымНа чердаке неприметном…

ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА

Un peu de morale aprts un реu de poetique, cela va si bien!

Diderot. Les deux amis de Bourbonne

Со мной о прекрасной погодеБеседовал знатный старик.Он кровный был граф по природе,По службе ж он ленты достиг;Величье его и томленьеВсе нервы расстроили мне.Но знать он хотел мое мненье,Что думаю я о весне?«Весна, – отвечал я, – малюткаПрелестных пятнадцати лет;Ей нравится смелость и шутка,Но верности вовсе в ней нет.В ней чуешь – она развернется!Она вам, как птичка, поет,Поплачет, потом улыбнется,И вдруг вас водой обольет.Сбегать она любит по горкам,Со всеми кокетка она,Шныряет по разным задворкам,Боса и немножко грязна…Дочь плебса… И ей неизменнымОстанется демократизм!Но старым, седым и почтеннымДарит она лишь ревматизм»…Весьма не понравилось этоСановнику. Шамкая ртом,Вопрос он мне задал: «а лето?»И косо взглянул он притом.«За лето, – сказал я, – чиновныхЯ сто бюрократов отдам!Видали вы ясных и ровных,Ленивых, хозяйственных дам?Противна им всякая драма,По вкусу спокойствие, смех,И лето такая же дамаИ даже получше их всех.Она рождена буржуазкой:Хозяйка, и мать, и жена,Но знойной и томною ласкойБалует и нежит она.Смеясь, она варит варенье,Ребятам купаться велит,Когда же в ней лопнет терпенье,То громом матрона гремит.Потоками слезы льет вволю,Как скалкою, молнией бьет,А лишь прояснится, на волюОхотней стремится народ.Но трудно ужиться с ней старым:Их в пот она любит вогнатьИ солнечным может ударомОна подзатыльника дать!»Такими своими речамиВесьма старика я сердил.«А осень?» – сверкнувши глазами,Меня он упрямо спросил.«Ах, осень, – сказал я, – поэтаЕще молодая вдова.Всегда она в траур одета,Поникла ее голова…В мечтах ее жизни отрада,Печально ее бытиеИ к интеллигенции надоПричислить по праву ее.Какою-то мыслью больная,Она молчалива, нервна,И вечером бродит, рыдая,В старинных аллеях она…Ах, ей не дано рассмеяться,Ей грезится смерти покров.Но следует дряхлым боятьсяКоварных ее сквозняков!»Остался такою особойСтарик недоволен весьма,И он с нескрываемой злобойСпросил меня: «ну, а зима?»«О, я объясню вам и это!Зима, стану я утверждать –Графиня из высшего света,Рожденная, чтобы блистать,Алмазами хладно сверкаяИ в снежно-пушистом боа,Прекрасна она, ледяная,Но вовсе уж не буржуа.От плаз ее пристальных взоровВсем нам суждено застывать,И любит сплетенья узоровНа стеклах она рисовать.Всегда равнодушна, жестока,Она величаво-проста,За холод и гордость глубокоНе любит ее беднота,Но мальчик веселый к ней ходитИ любит графини мороз,А старцев за нос она водит,И сильно краснеет их нос!»«Молчите же! – вскрикнул советник. –Моя это, значит, жена!Вы, сударь, дурак или сплетникИль выпили много вина».Мы чуть не подралися даже,Но графа жена подошла,Шепнула мне: «там же, тогда же»,И мужа за нос отвела.

«Я гляжу на рисунок головки…»

Я гляжу на рисунок головкиНа коробке моих папирос;Но… я знаю взгляд этой плутовки,Эти глазки и тонкие бровки,Этот весело вздернутый нос!..Помню встречи в ограде погостной…Как она говорила, дразня:«Ну, опять, целоваться, несносный!»На коробке она папиросной,А ведь в сердце была у меня…

УРОК

Посвящается А. Ф. К-ской

У меня за стеною учительС ученицей готовил урок;И, науки знаток и любитель,Не подслушать его я не мог.Он в тужурке, лохматый, неловкий,Первокурсник-студент, а она…Маша с Грезовской чудной головкой,Так по-детски еще сложена…То она улыбалась немножко,То серьезной казалась потом,Но я видел сквозь щелку, как кошкаС милой ножкой играла тайком…Он сказал ей: «Начнем. РасскажитеИсторически-верную сутьО Троянской войне. Не шалите.Что вы вертитесь вечно, как ртуть?»– «Ах, война! Ну, я знаю. То было…Там был старец, седой-преседой…Как его?.. Вот уже позабыла…Он, наверно, как дядя, такой».– «Ну, Гомер. Как не стыдно, Маруся,Это имя святое не знать?»«Ах, Иван Николаевич, дуся,Я сама так хотела сказать.Да… И был там Парис, сын… кого-тоЛучше всех, что на свете, он был.Ну и яблоко дали за что-то…Да, за то, что Елену любил».– «Нет, Маруся. Парис – сын Приама.Что ни слово у вас, то скачок.Но Парис ни при чем тут; вся драмаЕсть лишь фазис борьбы за восток»…– «Поняла. Скрал Елену тот витязь;Лелька-душка, шестнадцати лет»… –– «Ой, Маруся, Маруся, стыдитесь,И в учебнике этого нет!» –– «Я учила»… – «Да как? Еле-еле!Ей уж было полвека почти»…– «Что? Полвека? Тогда неужелиПомоложе не мог он найти?» –– «Отвечайте скорее. И кратко.Похищенье – причина войны.В этом факте, быть может, остаткиЭксогамного брака видны.Менелай же, Елены муж, дабыОт Париса Елену отнять»… –– «Как? Полвека… Пожалуй, тогда быЯ не стала бы с ним воевать…Ведь Елена была уж как тетя…Вот смешно, если б это теперьИз-за тети… И что дядя КотяСтал бы делать? Рычал бы, как зверь!» –Тут студент моментально надулся,Наставление стал ей читать,Да взглянул на нее, улыбнулся…И вдруг сам как пошел хохотать.А за дверью я смехом беспечноПоддержать их хотел, видит Бог!Но Маруся сказала: «Вы вечноНе даете учить нам урок»…

«Измятая подушка…»

Измятая подушка,Пот крупный на челе…Недопитая кружкаС лекарством на столе…Я слаб, я полн молчанья…Раскинувшись, лежу;В свои воспоминаньяБесцельно я гляжу…Я бросил книгу. Томно!Откинулся назад…Как бедно здесь, как скромно,Как образа глядят.Как страшен сумрак серыйУглов далеких тех…Повесить бы портьеры,Фонарь зеленый, мех,Быть ласково укрытым,Постель бы перестлать,О чем-то пережитомПрекрасном вспоминать…И думали бы стукиЧасов. ..и в полумгле –Заботливые рукиНа пламенном челе…

ЧЕРДАК(Перевод: Beranger. Le grenier)

Я вновь на чердаке, средь этих сводов низких,Где в бедности былой текли мои года.Имел я двадцать лет, привычку петь, круг близкихИ сумасшедшую любовницу тогда.Богатый юностью, осмеивал задорноЯ умников, глупцов, день завтрашний, весь свет!Шесть этажей тогда я пробегал проворноНа свой чердак, где славно в двадцать лет.Да, был чердак мой дом – я вовсе не скрываю.Вот здесь была кровать, жестка, стара, плоха…Здесь шаткий стол стоял; на стенке замечаюНаписанные мной когда-то три стиха…О, встаньте, радости, отнятые годами,Безумства юности! Теперь их больше нет…Для них я двадцать раз в ломбард ходил с часамиИз чердака, где славно в двадцать лет.Лизетта милая мне в памяти предстала,Живая, бойкая… О, Боже, как давноОна одежды здесь на мой диван роняла,Прикалывала шаль на узкое окно.Чти платья, бог любви, волнистые Лизетты,Их складки длинные, кокетливый их цвет…Я знал, кто заплатил за эти туалетыНа чердаке, где славно в двадцать лет.Раз, вдруг разбогатев, когда в разгар попойкиНаш дружеский кружок смеялся, пел и пил,К нам с лестницы еще донесся возглас бойкий:«Буонапарте при Маренго победил!»Мы песней новою гремим в ответ; со звономБокалов пенистых мы славим блеск побед!Великой Франции не победить Бурбонам,Как наш чердак, где славно в двадцать лет!Уйдем, скорей уйдем! Пьянится снова разум.Здесь молодости шум. Как он теперь далек…Остаток дней моих я б тотчас бросил разомЗа месяц юных дней, что отсчитал мне Бог,Чтоб грезить о борьбе, о женщинах, о славе,Окутывать весь мир в безумно-яркий бред,Ждать жадно счастия, всё прожигать в забавеНа чердаке, где славно в двадцать лет.

НОВЫЙ ГОД

Стол накрыт и всё готово.Новый Год я встречу снова.Я один в избе, но в нейМного есть моих друзей.С старым, милым табуретомЯ в лесу глухом и диком,С лунным светом,С бодрым криком:«Жизнь моя, лети вперед!»Встречу этот Новый Год.Я смотрю сквозь стекла окон,Вижу снежных сеть волокон;Снег на соснах под лунойБлещет старца сединой…С Новым Годом, шум знакомый!Эпос чащи, леса саги,Феи, гномы,Мхи, овраги,Жизнь трущобы! Год изжит,Новый Год нам предстоит.Бумм… Упал, чеканя звуки,Полный дряхлости и скуки,С монотонностью временВ тишину, как камень, звон.Бумм… бумм… бумм… Глухим ворчаньемНовый Год часы встречают,С дребезжаньемУмираютЗвуки где-то далеко…Как мне жутко и легко!Я захвачен диким бредомЭтих хриплых звуков… ДедамИ отцам они годаОтзвонили навсегда…Эти звуки без волненья,Без насмешки, без печалиПоколеньяОтсчитали,А потом о смерти днеПрохрипят они и мне…Э, пустое! Что за дело!Смерть мы примем так же смело,К нам когда она придет,Как сегодня Новый Год!Волю дам мечты утехам,Покучу с воспоминаньемИ со смехом,ЛикованьемЧокнусь с милой да с другой,Этих милых целый рой!С Новым Годом, Нина! Где ты?Песни прошлого пропеты,Но приятельской рукойЧокнись, милая, со мной.Ты лукавила со мноюЗвонким смехом, гибким станом,И игрою,И обманом,Но пускай же Новый ГодМой привет тебе снесет.Где судьба тебя кидает?В хате бедной воскрешаетМысль моя твои черты…Помнишь прошлое и ты?Может быть, в сияньи залаТы мечтой своей невольнойСквозь бокалаЗвон застольныйУловила, как сквозь сон,Моего бокала звон?А Наташа… Злой мой гений…Знаешь, раз твоих коленей(Ты была в глубоком сне)Удалось коснуться мне.Чем мне были те лобзанья,Знали годы путешествий…И страданья…Сумасшествий…Ах, звеня о твой бокал,Снова я затосковал…О, загадка дорогая,Как грущу я, вспоминая,Вдруг тобой заворожен,Руки, платье, профиль, сон…Нет, меня ты не любила.Взглядом гордым, видом строгимТы разбилаЖизни многим,И, волшебница моя,Ведь средь них был также я!Я другими увлекался,Но с тобою не расстался…Так сквозь трели тих, но тверд,Всё один звучит аккорд…И в жару, в любви, в напасти,Среди смеха и проклятий,В муках страстиИ объятий,Изменяя, всё ж я знал,Что тебе не изменял…Э, не допита бутылка!Жив еще, живет курилка!С незнакомою однойЧокнусь дамой молодой.Мы друг друга повстречалиНочью у моря… БродилиМы в печали,Говорили,И, спокойна и бледна,Обняла меня она.Я не знал ее. Не зналаИ она, кого ласкала…Помню грусть, покой, рассвет,Свежесть утра, моря цвет…Как потом она стеснялась…С нежной силой при прощаньиВдруг прижалась,И, в молчаньи,Я, в плену двух милых рук,Сердцем чуял сердца стук…Помню, как она белела,Уходя, в дали… НесмелоЯ глядел ей вслед, я ждал…Ну, еще один бокал!Много есть, кого люблю я,И от многих жду я плена,ПоцелуяИ измены,Но сильнее всех фантомВ сердце властвует моем!Тот фантом мне ночью снится,От него мне и не спится,От него не спишь и ты,Ты, читатель, раб мечты.Ах, мечта моя! Ликуя,В дни удачи и ненастьяК ней лечу я.Счастья! Счастья!Хоть оно мне не дано,Всё ж да здравствует оно!Счастья, счастья! ГоворилиНам предания и были,В мире счастье есть одно,В небесах притом оно.Может быть! Да, им богатыЗвезд мигающие очи.Прочь из хаты!В сумрак ночи!Звездам я пошлю привет.Где треух мой? Где мой плэд?Вышел. Как морозно, славно,Как волшебно и исправноМесяц сосны серебрит,Под ногою снег визжит.Я стою под небосводом,Под загадками-огнями…С Новым Годом!Чокнусь с вами,Звезды, звезды! Ведь у васВремя мчится, как у нас…Для людей обыкновенных –Не для нас, военнопленныхНаших мыслей и вина —Жизнь, как медный грош, ясна.Мне же, всё мне неизвестно,Но я звезды чту родными,И прелестноЖить под ними,Совершая каждый годНа планете оборот!Я желаю звездам счастьяИ еще хочу попасть яНа постель к себе! Бреду,Месяц (или я в бреду?)Корчит рожи над поляной;Я ж ничуть не обижаюсь,Добрый, пьяный,Я шатаюсь,Лег в постель и бормочу,Что на звезды улечу.

«Как-то милая мне говорила…»

Как-то милая мне говорила:«Боже мой, что у нас за мороз!Я бы печку тебе растопила,Если б дров ты вязанку принес.Да купил бы на рынке дичины,Дичь на вертеле очень вкусна…Стыд и срам! У тебя, у мужчины,Голодает и зябнет жена».Но ответствовал я: «Это мило!Нету дров у меня и дичин,Но ты в сердце своем растопилаПревосходный и жаркий камин.И лесов родовых десятиныУж сожгла эта печка твоя,А на вертеле, вместо дичины,Сколько лет извиваюся я»…

IIIФИЛОСОФИЯ

ЗА ЕВАНГЕЛИЕМ

«Любите друг друга. СтраданьемПриблизитесь вы к небесам».В раздумьи пред всем мирозданьемМог Кто-то сказать это нам.И люди, влюбленные в миги,Воюя, ласкают Завет,Как розу, засохшую в книге,Как отблеск младенческих лет.И гордых, и грешных, и кроткихВлечет к себе голос веков,Бездонная мудрость коротких,Ненужных евангельских слов.

НА ЗЕМЛЕ

Воды, сосны, в воде отраженья,С отраженьем встречаюсь моим…Как философы, я и каменья,Мы с достоинством мудро молчим.И душе шелестящей я внемлю,Много нежных сплетаю я дум…Кто нам дал эту странную землю,Эти воды, и блики, и шум…Беспредельность стоит надо мною,Но, на землю всем телом припав,Я торжественно глажу рукоюЖесткость камня и молодость трав.

АРЛЕКИН

Надо мною властитель есть странный:То улыбка одна, не моя.Не она б, так в борьбе неустанной,Может быть, проскитался бы я.Ею, грустною, будто надгробной,Я любуюсь подолгу один…У меня есть уродливый, злобный,У меня есть смешной арлекин.Иногда я мечтаю о благеВсех людей на печальной земле,О совместной борьбе и отваге,О навеки исчезнувшем зле,И я знаю, забыться немного,А забыться так хочется нам,Я сказал бы: жизнь – радость, тревога,В бой ушел бы и умер бы там.Но желаньям моим и решеньямАрлекин уже знает ответ;Щурит глазки и хочет с презреньемМне сказать: «а тебе сколько лет?»Иногда же я мыслю: илоты!Будет вечно покорна, тупа,Будет занята ритмом работы,Будет втайне довольна толпа.И мерещится мне временамиНе служенье им, что мне народ!Поруганье над их алтарямиИ испуг и рабов, и господ.Но глядит арлекин мой с гримаской,Скорбным, умным и светлым глазком…Мне становится стыдно, и с ласкойИ с насмешкой гляжу я кругом.

ОТВЕТ НА СТИХОТВОРЕНИЕ В. БРЮСОВА«ГРЯДУЩИЕ ГУННЫ»

На нас ордой опьянелой

Рухните с темных становий –

Оживить одряхлевшее тело

Волной пылающей крови.

В. Брюсов

Варвары, варвары грянут!Вскрикнул в надежде поэт,Жить, уничтожив нас, станут,Гимн будет снова запет!Но осторожный ученыйСкажет поэту: ты рад?Вечны движенья законы –Варвары нас породят.Снова измыслятся воли,Кругом движенье бежит,«Tangere circulos noli» –Рок, как мудрец, говорит…

«Цвет нации, – басил военный хмурый…»

«Цвет нации, – басил военный хмурый, –Аристократия под царскою короной».««Цвет нации, конечно, профессура», –С достоинством сказал седой старик-ученый.«Цвет нации, – вскричал в восторге рьяномСеминарист, – мужик!» Но я кричу: «Трещотки,Цвет нации (я был признаться пьяным!)Поэты, кузнецы и девушки-красотки!»

НА ЭТОЙ МАЛЕНЬКОЙ ПЛАНЕТЕ

Перед сном на этой маленькой планетеЛюди или дети, это всё равно,Просят Бога жарко, чтоб на белом светеБыло всё прекрасно и всё им дано.Девочка, ты хочешь куколку-героя?Книжку хочешь, мальчик, и картинки к ней?Попросите ж Бога, на коленях стоя,Всё Господь исполнит для своих детей.Даст вам игр, бирюлек, много побрякушек,И идей великих, и прекрасных слов,Самых лучших, милых, стареньких игрушек,Звонких поцелуев, тихих вечеров;Бог Господь даст денег, денег очень много,Даст вам много кукол, можете играть…Не просите только истины у Бога,Не желайте только правду отыскать.Если грустно – плачьте, если странно – верьте,Хорошенько смейтесь, если вам смешно;Не ищите правды, правда хочет смерти,Люди или дети, это всё равно…

«Пред истиной стою безрадостно, но смело…»

Дьявол – логика.

Данте

Пред истиной стою безрадостно, но смело.Всё быстро, пусто, всё легко.Пусть солнце любишь ты, пусть сердце не истлело,Святыни нет – нет ничего.Я в Мефистофеля влюбился изваянье;Он улыбался – зол и строг…Познание вещей всегда есть отрицаньеИ ergo дьявол тоже бог.

В БОЮ С НЕВЕДОМЫМ

Мысль в жизни мне была – моя в бою рапира.Я храбро дрался ей, одолевал других,Но на противника неведомого мираНаткнулся я, один, отбившись от своих.Напрасно я зову на помощь всю отвагу:Он страшен в саване, костляв, уродлив, нем…Безмолвно из руки он выбивает шпагу,Хочу ее поднять и падаю совсем.Приставлен меч к груди… Не в силах шевельнутьсяИ, мысля, вдруг устав, что кончен жизни путь,Имею счастье я лишь нагло улыбнутьсяКонцу его меча, направленному в грудь.

«Есть много доброго у злого…»

Посв. Володе

Есть много доброго у злого,Там есть нечестность, где есть честь.Есть демон, верующий в Бога,Неверующий ангел есть.Тот демон хочет всё измерить,Раскрыть божественный закон,Он злобен, он не хочет верить,И всё же к Богу близок он.А ангел полон состраданьяИ взгляд так нежен у него,Но он таит в себе сознаньеБесцельной бренности всего

РАЗГОВОР ДУРНОГО ТОНА

Посв. Н. М. Карамышеву

– Как ты живешь, дорогой?– Э, брат, не жизнь, только мука.Что ж, при погоде такойИ расхвораться не штука.Это не то… Я здоров;Скука, хандра одолела…Чуть ли не в петлю готов.Что ж так?– Да скверное дело!Только глаза продерешь,Старую песню заводишь,Что пропадаешь за грош,Смысла нигде не находишь…Книги? Читаю до дыр!Либо там вздор беспредельный,Либо докажут, что мирЭтот вот сумрак бесцельный.Слушай-ка… Есть ли ответБодрый на эти вопросы?Право, не знаю… Есть, нет…Ну-ка, зажжем папиросы.

«Базар замолк. Торговец, груды…»

Базар замолк. Торговец, грудыСвоих товаров сосчитав,Берет Коран. Ослы, верблюды,За день порядочно устав,И их владельцы на покойУходят дружною толпой.Среди задумчивых, красивых,Благоухающих чинарПроходит много мило-лживых,Пугливых, дерзких, нежных пар,И, их речами смущена,В чадру закуталась луна.Крадется вор… Собака лает…Всё как всегда, всё как везде,Но муэдзин напоминаетО Цели, Тайне, о звезде!Ах, он был стар, сей муэдзин,Он стар был, стар и был один…

«И город, и люди забыты…»

И город, и люди забыты.Я лег на зеленые мхи,Упал на прибрежные плиты,Чтоб слушать, как шепчут ракитыИ сосен рокочут верхи.Гляжу, как на брег издалека,Бурля, волноряд набежит,Ударит о камень жестоко,Расстелется плоско, широкоИ вновь, уходя, зажурчит.И носятся цепи сравненийИ мыслей о солнца лучах,О сущности света и тени,О жизни подводных растенийИ рыб в изумрудных водах,О рыбарях хмурых в деревне,Затерянной в чаще лесов,О всем, что загадочно, древне,О сказках, о спящей царевне,О тайне бегущих годов…

«Мою жестокую печаль…»

Мою жестокую печальУбьет жестокая улыбка:Пред смертью скажут все – как жаль,Что жизнь моя была ошибка.

Книга ВтораяМЫ, БЕЗУМНЫЕ…

IНАБАТ

Война – отец всех, царь всех.

Гераклит

ХИМЕРЫ СОБОРА NOTRE DAME DE PARIS

Una eademque res duobus modus expressa.

Спиноза

I."Философ, мысливший, что тайна..."

Философ, мысливший, что тайнаВисит над нашим бытием,Иль непосредственно, случайно,Поэт в безумии своем,Иль дикий мистик, полный верыВ средневековых чудищ зла,Взвел кто-то страшные химерыПод небо и колокола.В своей одежде длиннополойТворец исчез в былых годах,Гуляка, может быть, веселый,Быть может, сумрачный монах,Забыт людьми, неведом, силен,Томимый роем странных снов,Средь улиц спутанных извилин,Во тьме готических домов;Но до сих пор его творенья,Проклятья каменные, в рядНад градом вечного движеньяНа храме чуждые сидят.Их лица странны. Любопытны,Удивлены, как у детей,Иль равнодушны, мертвы, скрытны,С печалью каменных очей…Иль с хищной радостностью силыГлядят химеры злобно вниз,Упершись лапами в перилаИ перегнувшись за карниз.

II. "Под ними шумно перемены..."

Под ними шумно переменыКак в скачке бешеной летят.Париж сквозь лопнувшие стеныПредместья впитывает в град;В болота движутся каналы;Вздымает почву щебень, сор;Чернея, старые кварталыУходят в глубь угрюмых нор;Труды мильонов гибнут в безднах,На пласт и грунт другим идут;А под землей червей железныхИзвивы мощные растут.И, вечно новы, поколеньяБегут и гибнут чередой…Глядят химеры, и виденьяНад ними носятся порой.

III. "Там, за Ситэ, где снова..."

Там, за Ситэ, где сноваСена Сливает два теченья вод,На колокольню Сен-ЖермэнаСедой звонарь, кряхтя, ползет.Морщинист, злобен и неистов,Смеется он, чему-то рад…Хе-хе, ему вожди легистов,Виконт веселый и аббат,Сегодня в ризнице церковнойСказали нечто… Взяв фонарь,Пойди тихонько в час условный…Ты дашь сигнал, седой звонарь.Не просчитай минуты, старый…Как было сказано, точь-в-точь…В двенадцать ночи бьют удары.Варфоломеевская ночь.Во тьме, по улице унылойКрадется тень, ползет, как зверь…– «Ты здесь, Жильбер?» – «От ложа милой». –– «Laudamus Deum! В эту дверь!» –Слышны удары… В капюшонахШныряют страшные попы…Прошло… У Лувра, на газонах,Нарядной слышен гул толпы.Маркизы милые смеются…Роброны, шпаги, парики…Гавот танцуется, поютсяОтменно-нежные стихи…И сам король, любезный, меткий,Смеясь, мадам де-ПомпадурО римском папе шепчет едкий,Весьма скабрезный каламбур.Прошло… Фигура исполинаВедет народ. То Жюль Дантон.Восстанье, клубы, гильотина,Три новых цвета у знамен…Забыты церкви, папа, вера.Сменили их на десять летОстрота злобная Вольтера,Конвента пламенный декрет.Бегут разряженные бары,Запачкан кровью древний трон,Марат, Жиронда, Монтаньяры,И наконец Наполеон…Прошло… Солдат, как на параде,Ровняет старый капитан,Готов на взятой баррикадеК расстрелу смелый мальчуган.Вот поднялися ружья взвода…Кричит мальчишка в дула их:«Долой рантье! Живет свободаНациональных мастерских!»Прошло… Шумят бульвары, пресса,Парламент, мэтрополитэн…На блеск кафэ спешит повеса,Вертлявый прыгает гамэн…Под звездным небом в честь ВаалаШумят, не слыша нищих плач,Студент Латинского кварталаИ из Ситэ банкир-богач.Кокотки, биржа, преступленья,Бульваров смех, Монмартра свист,И, полный жажды разрушенья,Сент-Антуанский анархист.В мир знанья славная СорбоннаКидает тысячи томов,А на окрайнах неуклонноРастет восстанья грозный рев…Берут начало здесь потокиВеликих слов, мечтаний, зла,Но, даже мощные, жестокиЗдесь люди, мысли и дела.Пройдет. Прейдут мечты и веры,Прейдет Париж, как Вавилон…Но пусть разрушатся химеры,Улыбка их… ей нет времен.

IV. "Да, кто они? Я, сын усталых..."

Да, кто они? Я, сын усталых,Сын злых сомнений, снов и мук,Я выраженье угадал ихИ обнял их, как брат и друг.Рука ваятеля хотелаСоздать дух зла… Но в те годаСчитались злом желанья телаИ дух боролся с ним тогда.Тот дух, что ведал мних безвестный,Крестом на плитах лежа ниц,Что после в готике небеснойДал неуклонность, высь и шпиц.Страстей людских обожествленья,Рой гномов, фавнов и дриад,Обезобразило стремленьеТворцов готических громад:Не жил монах — он лишь молился,Он не любил – он лишь страдал,И фавн в химеру превратился,В начало дьявольских начал.И, побежденный новым богом,Забытый бог, великий Пан,На храме каменном и строгомСогнул зверино-гордый стан.Но жив бог Пан, дух первобытной,Звериной истины лесов!Он шелестит повсюду, скрытный,Граненный ложью городов.Он лицемерьем искалечен,Греховен в мыслях и делах,Но в душах всех един и веченНа самых властных глубинах.И в храме сердца, рядом с верой,С познаньем, истиной, добром,Веселый фавн наш стал химерой,Проклятьем нашим и ярмом.Да, потому химеры гадкиИ потому они близки:То наших помыслов загадки,Всей нашей жизни и тоски.Изумлены они, лесные,Ненужной ложью наших дней,Но всё же их улыбки злыеГорды победою своей.Они повсюду торжествуютНад храмом, мыслью и толпой,Но, как и мы, они тоскуютПо дебри шепчущей лесной.Прикован к лжи и камням зданий,Я рвусь, как вы, химеры, в глушь,Я в вас влюблен, как в злость желанийЛесных, преступных наших душ.

ОЛАФ

Посвящается Г. А. Энгельгардту

Славные викинги ярла ГаральдаБрагу пьют с девами.Тешат восторженно ярла три скальдаПесней напевами.Шкуры, оружие, золото, ткани,Люди громоздкие,Грубые лица со шрамами брани,Волосы жесткие.Целых быков истребляются груды;Чаши – глубокие.Девушки дики, стройны, полногруды,Голубоокие.Девы твеменнингом [2] викингов тешатС жестами смелыми,Кудри их рыжие пальцами чешутТонкими, белыми…Хвалятся гости скитаньем по сечам,Морю опасному…Только Олафу похвастаться нечем,Отроку страстному.Молвил дан Бьерн Кнуту Грорику дануГолосом молота:«Я захочу, так на шнеке достануБочками золото».Молвил Кнут Грорик в ответ, негодуя:«Это ли доблести?Я захочу, на мече принесу яЦелые области!»Пальноке молвил им: «Храбрые даны,Берсерки [3] сильные!Это ничтожно – и злато, и страны,Златом обильные.Но среди льдов, где живет, завывая,Вьюга мятежная,Есть одна девушка – Хельга младая,Дивная, нежная…Очи задумчивы, губы сомкнуты,Затосковавшие…Длинных волос золотистые путы,Руки упавшие…Альбы-кобольды пути к ней из видуСкрыли за тучею;Фритьоф туда не провел бы Элиду [4]С гридьбой могучею.Много там викингов наших пропалоВ тяжком бессилии,И не снесли их дыханье в ВалгалуДевы валькирии.Не побороть вам и горы, и реки,Стужу жестокую.Грорик и Бьерн! Не добыть вам вовекиХельгу далекую».Пальноке оба смолчали с досадой,Как поседелому.Смерть? Но Валгала должна быть наградойВоину смелому!Чаши звенят и сливаются губы,Губы-проворницы…Только Олаф, рассмеявшись сквозь зубы,Вышел из горницы.Стукнул сердито он лыжу об лыжу;Ночь была снежная.«Сгину во льдах или Хельгу увижу,Девушку нежную!»Темь была черная, в яростной злобеВетер визжал…Викинг дохою мелькнул на сугробе…Так и пропал.

БРЕТОНСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ

Do-do, малыш. Пора ко сну,А завтра бодрым встань;Спою тебе про старину,Про славную Бретань.Бретонец добрых прежних летБыл честен, прям и лих,Среди бретонцев трусов нет,Средь знатных и простых.Припев:Do-do, о, мой малыш.Do-do, ты всё не спишь?Увидишь сны; во снеТы улыбнешься мне.Кругом такая тишь…Do-do, do-do, малыш.В аббатстве девушка жила,Прекрасна и скромна,И Божьей Матери былаОна посвящена.Навек обеты ей даны,Хоть ей шестнадцать лет;В Бретани девушки верныИ ренегаток нет.Припев.Наш монсиньор, Гюго-де-Гук,Ее раз увидалИ снять монашеский клобукОн деве приказал.Она сказала: «Нет, позорБретонке снять обет».«Но трусов, – молвил монсиньор, –Среди бретонцев нет».ПрипевСемь дней синьор не слез с седла,Сбирая всюду рать;На башню девушка взошла,Проезжих стала звать.И тридцать рыцарей, смелы,Пришли на зов чуть свет,Засели в башне, как орлы:В Бретани трусов нет.Припев.Король вассала своегоГрозит разрушить трон,Архиепископом ГюгоОт церкви отлучен;Гюго их всех не хочет знать,Им дерзкий шлет ответИ сам ведет в аббатство рать…В Бретани трусов нет.Припев.На башне дева не встаетПред образом с колен;Витая лестница ведетНа башню в толще стен;Ждут цепью тридцать смелых там,Ждут славы новой даньИль смерть прекрасную за дам,За Бога и Бретань.ПрипевНа узкой лестнице боецСменял бойца. ПодрядВсе тридцать пали наконец,Убивши шестьдесят.И каждый, падая, искал,Гася улыбкой стон,Девицы взор и умирал,Как рыцарь и бретон.Припев.На верх с зазубренным мечомВзошел синьор Гюго,Смутилась дева, но потом…Вдруг обняла его!И тотчас, спрыгнув с башни в ровСдержала свой обет…В Бретани помнят святость слов,В Бретани трусов нет.Do-do, о, мой малыш.Do-do, ты всё не спишь?Увидишь сны; во снеТы улыбнешься мне…Кругом такая тишь,Do-do, do-do, малыш…

Гудит толпа, ревет. Пугливый императорДве сотни христиан отдаст сегодня ей.Гудит толпа, ревет. Откормленный сенатор,Легионер седой, оборванный плебей,Вольноотпущенник, жрец Зевса-Аполлона,И публикан, и грек — поэт и шарлатан –И претор, и вигил, гетера и матрона,Все жаждут увидать мученья христиан.Еще вчера склонил вон тот сухой патрицийПрефекта гвардии в свой заговор войти,Еще вчера толпа, как в дни былых комиций,Грозила Палатин до камня разнести,Еще вчера остряк, взобравшись на колонну,Публично трон, сенат на рынке осмеял,И цезарь сам вчера боялся за корону,Когда он на стене ту шутку прочитал.А уж сегодня Рим охвачен восхищеньем –В амфитеатре смех, рукоплесканье, вой,И с Рубрией Нерон спокойно и с презреньемСмеется над толпой, над римскою толпой…И взор его, скользя по мраморным балконам,На многих богачах кладет свою печать,И знают те тогда – письма с центуриономИ ловко вскрытых жил им уж недолго ждать.

ВАТЕРЛО

Поcв. Леве

Они весь день упорно бились,В крови был каждый метр земли;Как муравьи, зашевелились,Как лавы ток, на штурм пошли.В огне расстраивались роты,Взмывала снова их волна…У англичан крепки высоты,А у французов – знамена.Подует ветер, дым развел,И видны люди, шишаки…Здесь – Дэноэтт, а это Нея,Как рожь, колышатся штыки…И, бывший пленник, вновь могучий,Вновь вождь, глядел Наполеон,Как в бой ползли живые тучи,Густые полчища колонн.На план глядит, потом оставит,Трубу подзорную берет…Огонь орудий центр раздавит,Пехота фланги обойдет.Идут полки полкам на смену,Шотландцев ломит их напор,Пруссаков гонит к Сент-Амьену,Под грозный клич: «Vive l’empereur!»Огонь враждебных канонировСтал прерываться, стал слабей…В крови, в лохмотьях от мундиров,Aранцузы взяли цепь траншей.К ним адъютант, презрев дорогу,Несется по полю в карьер:«Придут сейчас к вам на подмогуВойска Груши!» – «Vive l’empereur!»«Vive l’empereur!!» – В пылу геройскомСолдат усталость позабыл…Но не Груши, а Блюхер с войскомЗашел французам прямо в тыл.Вдруг где-то странное смятенье…Полки, рассыпанные, ждут…Штыки блеснули в отдаленьи…Пруссаки линией идут!И недолга была защита,Удар был дан, и роковой;Высота немцами отбита,Не истомленными борьбой.Пошла пальба; везде разбиты,Французы падают, бегут…Наполеон средь хмурой свитыМолчит, глядит… Все мрачно ждут.Еще раз дряхлые БурбоныКорону рвут из сильных рук…Бегут и гибнут легионыИ трупы валятся вокруг.Что будет завтра, после боя?Наследный принц… Грядущий суд…В дыму и копоти, без строя,Из битвы воины идут.И полн сомненья, думы, веры,Наполеон приказ дает:«Пусть вступят в дело гренадеры,В атаку гвардия идет».Взвились с единым лязгом ружья:Штыки примкнули семь колонн.Конвент им выковал оружье,А закалил Наполеон.Они родились под грозоюИ не расстались больше с ней,Своей плебейскою рукоюНиспровергая королей,И, задавив прикладом твердоСвободу Франции в пыли,Они свободу миру гордоНа остриях штыков снесли.Стары, они видали видыВ трудах походов и боев,И с мощной выси пирамидыИх сорок видело веков.К ним маршал Ней, тоской объятый,Сверкая шпагою, идет:«Глядите, храбрые солдаты,Как маршал Франции умрет!В атаку, старые колонны!Победа, смерть, но не позор».С суровым видом батальоныЕму кричат: «Vive l’empereur!»Раздался говор барабанов,Команды грянула гроза,Из-под седин у ветерановБлеснули смелые глаза,Медвежьи шапки, плечи, грудиЗаколыхалися вперед,И с уваженьем шепчут люди:«В атаку гвардия идет»…Блестят штыки вдоль ровных линий;И отбивая грозно шаг,На штурм гвардейцы массой синейВ огонь несут свой старый флаг…Закат багрил идущих лица,И Бонапарт промолвил зло:«Вот гаснет солнце АустерлицаНа поле брани Ватерло».На них, гвардейцев, повернулиВраги все пушки и полки,Но сквозь гранаты, ядра, пулиПошли, не дрогнув, старики.Уже зловещие пустотыЗияют в правильных рядах,Под гром орудий тают роты,Как копны, валятся во прах…Тогда какой-нибудь упрямоРевел усатый гренадер:«Нас император видит! Прямо!Сомкнись! Сомкнись! Vive l’empereur!»И привиденья пролеталиМинувшей славы по рядам,И громче звякали медалиЗа Бауцен, Иену и Ваграм.По грудам тел видать дорогу,Как шли гвардейцы… Гром растет«Нас император видит! В ногу!»В атаку гвардия идет…Колонны шли и умирали.И наконец, страшны, мрачны,На полпути гвардейцы сталиВ карэ, врагом окружены…И старики заговорилиРужейных залпов языкомИ строи дымом очертили,Как заколдованным кольцом…Их три карэ. На них все взорыСвоих, чужих устремлены,Веков неведомых узорыСудьбою в них заложены,На них одних едва держалсяНаполеона грозный трон,Весь свод истории качалсяМогучей силой трех колонн.Вкруг них, гремя, сверкают латы,Летают конные полки,Но крепче скал карэ квадратыСредь волн их, высунув штыки.Ударит конь об них, весь взмылен,И фыркнет, станет на дыбы,Отпрянет прочь и, бешен, силен,Несется вновь на звон борьбы.Какой-нибудь ездок взовьется,Рванет мундштук и шпоры даст,Над головами пронесетсяИ в центр карэ! И лег, как пласт.Пальба, пальба… Нет счета трупам,Карэ разорвана стена;Стоит в огне, в дыму, по группам,Но не бросает знамена.Вокруг врагов сомкнулись узы,Всё жарче бой со всех сторон…«Сдавайтесь, храбрые французы!» –Фельдмаршал крикнул Велингтон.Но знамя выше подымаютОстанки гвардии и: «Нет!Молчи! Гвардейцы умирают,Но не сдаются!» – был ответ.Пальба… В мундире закоптелом,В крови, последний гренадерУпал, прижавши знамя телом,И прохрипел: «Vive l’empereur!»

CREDO, QUIA ABSURDUM EST

Посв. В Степанеку

Не знает, что в будущем броситСудьба ему, что его ждет,Какие возможности носитВ себе – человеческий род.Мы слышали все предсказаньяПрошедших кровавых эпох:Мечты это или гаданья,Иль мелкие плутни жрецов.Ни хитрым вещаньям, ни страстнымСбываться, увы, не дано:Устами безумных несчастнымПророчится счастье давно…И пусть в роковые деяньяОни превращают мечты –Не сбудутся в жизни желанья,Нежданные будут плоды.Да, опытом люди богаты,Но лишь по низам пробегутТревоги глухие раскатыИ мести зарницы блеснут,Давно наболевшею злобойИз нор зарычит нищетаИ над городскою трущобойВзовьется, как знамя, мечта,Граждане сольются в потоки,Зашепчется чернь по угламИ гордые черни пророкиПроклятья пошлют богачам –Мы, те, что в сомненьях уснули,Набата услышавши вой,Возьмем себе ружья и пулиИ кинемся в черный прибой.Мы будем, смеясь над веками,Над смехом веков, под огнемВ бою упиваться словамиИ истиной их назовем.И будем мы гибнуть, и шпагиПред смертью друзьям отдавать,И хрипом последним к отвагеС камней мостовой призывать.И в счастии новом и жуткомИсчезнем, как выстрелов дым,Но, как при лобзаньи, рассудкомБезумия не оскверним.

«Хлесткий ветер совсем раздразнил океан…»

Хлесткий ветер совсем раздразнил океан;Он зловеще темнел, он сердито рычал,К самой ночи взбесился, завыл ураган,Вал за валом по морю погнал.Как фаланга в шеломах из пены, волнаШла на штурм, говоря, к берегам,И, ныряя из тучи, внезапно лунаРассыпалась по пенным верхам.Все не спят в деревушке, в домах рыбаков,Не заставить заснуть детвору:Не приметят сегодня, поди, маяковРыбаки, что ушли поутру.И рыбачка оставила ткацкий станок,На скале она ждет без конца…Ветер с худеньких плеч хочет сдернуть платок,Только слезы срывает с лица.И бежит, колыхаяся, пенистый рядС торжествующим ревом к ногам;Вот удар исступленный, и брызги летят,Слезы моря навстречу слезам.Но бесстрашно вперед шел на смену емуНовый злобный и бешеный вал,Нес зеленую, плотную к камням волнуИ с размаху ее расшибал.И остатки волны, и крутясь, и шипя,Подымая у берега муть,Уходили, опять приходили, кипя,Бить угрюмо молчавшую грудь.Эй, рыбачка, не плачь, вверь судьбу твою мне,Я на память платок твой возьму,Твой любезный ушел на дырявой ладье,Я на яхте поспею к нему.Любо по ветру посвисты мне раскидать,На растравленных шкотах пойду,Будет мачта скрипеть, будет парус трещать,Буду дико кричать в темноту.

«Прекрасно вдруг, средь множества уродцев…»

Прекрасно вдруг, средь множества уродцев.Найти лицо, которое серьезно.Склоняюсь я пред блеском полководцевГромивших мир рассудочно и грозно,И пред творцом великого закона –Гаммураби, Солоном и Периклом,И пред умом седого Соломона,Уставшим быть под вековечным циклом.Прекрасен бой – фаланга македонян,Пэан, гоплит иль римлянин триарий,Прекрасен вождь, когда идет в огонь он –Наполеон, Атилла, Цезарь, Марий…Прекрасен ум, не знающий боязни,Могучий мозг Ньютона, Гераклита,Но ярче мысль, когда она на казни,Герой страшней, когда уж всё разбито…О, воля здесь терзает исполина,Рыдая, мстя, а мысль остра, как жало…Мечта, рисуй!.. Вот пытка Гватмодзина,Бессильный взгляд больного Ганнибала.Рисуй! Париж и будто гул буруна,Гигант Дантон, грозящий небосводу,И палачу последний рев трибуна:«Но покажи мою главу народу!»Рисуй!.. Костер… Старуха, зажигая,Кладет дрова, и голос добрый, умныйЕй говорит: «о, простота святая»…Нет, мысль его была уже безумной.

1871-ый ГОД

Глухая улица и зарево пожара.И где-то частая ружейная пальба…За баррикадою четыре коммунара.Уже бесцельная, последняя борьба.Две бочки, омнибус, разрыта мостовая…А, слышно: далеко, но это к ним идут.Рабочий процедил, винтовку заряжая:«Конец. Но дети с них свое еще возьмут».С улыбкой журналист сказал ему:«Sapristi! Отчетливо своих не помню я детей.Мы в политическом сейчас заплатим вистеСвоею шкурою и скукою своей.Но, chute, зуавы там…» Впились в приклады пальцы.Угрюмо про себя всех буржуа браня,Апаш прицелился… «Э, жирные версальцы,Надпиленный свинец припрятан у меня…»«Мы, четверо, умрем. Но будет жив наш пятый!» –Сказала девушка с задумчивым лицом.Перестреляли их, всех четверых, солдаты,А знамя, «пятого», порвали сапогом.

НИМФЫ

Как вакханки, безумны и дики,Изумрудные волны летят,И смеются их быстрые лики,И на солнце их взгляды блестят…То не волны, то нимфы играют,То не пеной белеется вал,Это девичьи руки сверкаютДлинным всплеском у выступа скал.И когда до скалы хороводыЭтих нимф долетают чредой,То кидаются грудью на сводыИ бросаются в море спиной.И, лучистые брызги раскинув,Вдруг ныряют и в тьме глубиныВыгоняют глазастых дельфиновКувыркаться на скатах волны.Меж камней, и шумя и толкаясь,Пробираются нимфы толпойИ летят на просторе, бросаясьВ зазевавшихся чаек волной…Им отрадно в таинственных гротахПо подводным проходам бродить,Чтобы в гулко-звенящих пустотахСладкий страх темнотою будить.Нимфы любят греметь и швырятьсяЛегкокрылой рыбачьей ладьейИ на дне к рыбаку приласкатьсяСеребристой своей чешуей…Нимфы любят готовить из илаЛоже страсти для жителей гор,Но любовь их – коварство и сила,И желанья их – миг и простор.

К ВЕРШИНАМ

Посв. Е. К. Щ.

Мне хочется дойти. И путь мой – путь упорныхДо синих, девственных и мертвенных снегов,До пика гор, до острозубцев черных,Дойду один и без проводников.Впивался в камни я по пропастям бездоннымИ спал на глетчерах, на ненадежном льду,В снегу следы челом окровавленнымЯ оставлял. Но всё же я иду.И я дойду до них, вершин обледенелых.С когтями мой сапог и крепок мой ремень;Я не боюсь, я верю в силу смелыхИ с торжеством встречаю новый день.Лишь в пурпурных снегах восход объемлет новыйВ объятия меня, блестит мой дикий взор,Я рог беру, и хохот мой громовыйЗвенит в горах, и вторят духи гор.Но если снова вниз спущусь я в те долины,Где жалки все дела и царствует тоска –Я не скажу, что я достиг вершины,Я не возьму лаврового венка.Влюбленный, и немой, и гордый, и усталый,Я не скажу и ей, но взгляд ей скажет мой –В моих глазах она увидит алыйБлеск горных льдов, окрашенных зарей.А если в трещину на той вершине дальней,В глубокий глетчер я сквозь льдины упаду,То во дворец, искристый и хрустальный,Я во дворец загадок попаду.Там льдинки тонкие, как балдахин, застыли,Там в лабиринте зал, прелестных, белых зал,Бежит сонм фей средь эльфов снежной пылиИ гномы им устраивают бал.Полюбит приходить из сказочных излучинКо мне рой этих фей, но чаще всех одна…И я, в крови, безумен и измучен,Ей улыбнусь в объятьях льдов и сна.

МАРСЕЛЬЕЗА

Сперва – лишь смутный гул. Как будто зародилосьТяжелое… и боль… что, где – не разгадать…В бездонной глубине. Там что-то шевелилосьИ стало нарастать, сливаться, умолкать…Как будто злость веков, неясная, в сознаньеВдруг заворочалась, ища каких-то слов…Нет, я уж различал – глухой протест, страданье,Недоумение, роптание рабов.Но то, что скрыто им, то быть должно огромным…А гул всё ширился, всё делался сплошней,Но он не понимал, был по-мужицки темным,И долго-долго так… Лишь гул. Но тем страшней.И фраза где-то вдруг раздалась одиноко,Как медленный вопрос… Так: звуки всё растут,Но будто бы один задумался глубоко,Взглянул и проронил: Да что же это тут?И сразу говор встал: Да, да, мы тоже, тоже,Мы тоже думаем об этом, и давно!А голос одного еще подумал строжеИ как швырнет озёмь: Да скинем! Всё равно!На миг замолкло всё. Ведь все боялись словаИ ждали все его… И вот оно… Долой!Вдруг прокатился рев, а после цельный, снова,Еще ударил раз, безбрежный, громовой…А тенор первого, уж опьянев от крика,Звенит в истерике… А там-то гром и смех,Грегочет глубина, прорвалась, спорит дико,Берут оружие, и много, много всех…Они звенят, свистят, они уж не боятся,Они разрушат всё, им надо разрушать…Вот стали новые и новые вливаться…Нет, их никак теперь ничем не удержать.А, строятся уже, ровнее крик ответный…Он уж торжественен. Да, это весь народ,В колонны сомкнутый, восторженный, несметный,Народ, который встал и умирать идет.И нет уж первого, а говор развернулсяИ, слившись, ритмом шел и лозунг повторял…Ах, нет! Он крикнул вновь… Он, тенор, обернулсяИ бодро, молодо, так звонко закричал.И рявкнули в ответ на пламенные нотыБасы мильонами и стали грохотать…Я слушаю, нет, я… я вижу бой, высоты,Я с Марсельезой сам иду, чтоб умирать.

ЗАКОН

Fata volentem ducunt, nolentem irahum

Кто-то из стоиков

Онтогения – повторение филогении.

Гексли

Закон, как сталь солдат, для нас звучит жестоко:Ты чуешь в нем, что надо преклониться,Что беспощадно он за око вырвет око,Что он мечом скрепленная страница.Но мировой закон, веков необходимость,Ананкэ – рок, спокойствие – Нирвана,Которым чужды плач, прощенье и терпимость,Пугают всех; и жаждут все обмана.В числе их тезисов один – других жесточе,Закон глубин таинственного рода;Страшны, как у медуз, его тупые очи,И, глядя в них, не знаем, где свобода.И он, закон, гласит: мы только повторяемПуть прошлого; все чувства в быстрой сменеУж предначертаны; мы сами отстрадаемИ взыщется за нас в седьмом колене.Но нам, бунтовщикам, чья грубая породаВ себе «хочу» от Каина питает,Так всякий чужд закон, что и сама природаБездушием путь знания карает.

ТРУПЫ

Посв. Зинаиде Павловне Шапиевской

Меня в даль жизни потянулиМечты – доплыть иль пасть.Я спасся сам, но потонулиПравдивость, сила, страсть.Мертвы желанья и виденья.Лежат на берегуМоей души… Но погребеньяСвершить я не могу.Я знаю, песнею печальнойЯ в поздних, злых слезахНе брошу в сумрак погребальный,Но воскрешу тот прах.И уж не прежним, страстным роемВиденья обоймут:Меня обхватят трупы с воемИ, как лжеца, убьют.Я потерял в тревогах твердость,Мой меч упал, звеня…Поднимут злость его и гордость,Мой меч убьет меня!На берегу зияют трупы.Над ними нет креста.Убийцы – море и уступы –Прелестны, как мечта…

IIВЛЮБЛЕННЫМ

Я знал его влюбленным нежно,

страстно, бешено, дерзко, скромно.

Гоголь

ВОСТОЧНАЯ ЛЕГЕНДА

Дочь Мухтара бен-АмунныВсех прелестнее девиц:Очи девы – трепет лунныйВ мраке спущенных ресниц,Взгляды девы сладки чары,Как прохлады свежей сень,Нежат пышные шальварыСтана девственного лень…А чадры прозрачной тканьюНе закрыть ланит огня,Как тумана колыханьюНе затмить сиянье дня…Много мудрости имеетБахр-Ходжа, мулла младой;Бай-Эддин смельчак посмеетВызвать всех на смертный бой.Бахр-Ходжа принес к Мухтару,Как калым за дочь, Коран;Бай-Эддин – пистолей паруИ дамасский ятаган.Только нищий не к МухтаруСнес калым свой, Ибрагим:Под тенистую чинаруСнес он слезы – свой калым.Но четвертый всех сильнее,Ростовщик Рахматулла;Стали все грозы темнее –Нищий, батырь и мулла.С первым проблеском рассвета,От безумия дрожа,Прыгнул в пропасть с минаретаТомный, страстный Бахр-Ходжа.С первым проблеском рассвета,На коне, в степи, один,Был сражен из пистолетаВ свалке батырь Бай-Эддин.И по пыли, на рассвете,Ибрагим шел, полный грез…Он у каждой пел мечетиИ ослеп от вечных слез.

ПРИНЦЕССА

На башне принцесса стояла,Глядела на даль-синеву;К ней рыцарь, не сдернув забрала,С дороги подъехал ко рву.И ей говорит неизвестный:«На всё для тебя я готов!»«Я требую, рыцарь прелестный,Сто отнятых в битве голов…»Стояла принцесса на башне,Глядела на луг под собой;Со стадом звенящим по пашнеПастух к ней идет молодой.И ей говорит на свирели:«Как ей я могу угодить?»«Мне надо не позже неделиСвирель золотую добыть…»Стояла на башне принцесса,Глядела, как стлался туман;Идет к ней из темного лесаРазбойник, лихой атаман.Взглянул он, веревку кидает,Взобрался по ней на карниз,Без спросу принцессу ласкаетИ с нею спускается вниз.Целуется с ним, бесшабашным,По чащам бежит она с нимК пещерам разбойничьим страшнымИ мшистым озерам лесным.Им машет головкой былинка,Им зелень густая поет…Кто знает, куда их тропинка,Лесная тропинка ведет…

ОХОТНИК ЗА СЕРНАМИ

Ганс Вальтер за раненой серной.Как серна, по камням скакалИ в зыби тумана невернойОн девушку вдруг увидал.Она на обрыве белела,Недвижна, легка и стройна…Мелодию странную пелаНасмешливым тоном она.Видали ли вы, как светилиИскринки средь серой золы?Глаза этой девушки былиКак искорки – быстры и злы.Вы слышали рокот нагорныйСмеющихся, звонких ручьев?Такой же был говор задорный,Серебряный звук ее слов.Вы чуяли, как замиралаУ раненой ласточки грудь?Так песня ее угасала,Скрываясь в туманную муть…Ползли вы, мечтая напрасно,Орлят из гнезда доставать?Надменных красавиц опасно,Как этих орлят, достигать…Ганс Вальтер под гнетом сомненья,Пока не ушла она, ждалИ после на мху без движеньяОн целые сутки лежал.А вставши на самом рассвете,Собаку свою застрелил,Спустился в долину и ГретеОн сердце свое предложил.Он с Гретой живет неразлучно,Имеет прекрасных коров,Жена его ласкова, тучна,Он весел, спокоен, здоров…Но редко, когда заиграетВ деревне бродячий скрипачИ в звуках и ветер летает,И гаснет трепещущий плач,Ганс Вальтер в них чует родное,Себя ж безнадежно одним,И кажется, что-то большоеНавеки потеряно им…

РОМАНСЫ

Mein dunkles Herze liebt dich,

Es liebt dich und es bricht,

Und bricht, und zuckt, und vetblutet,

Aber du siehst es nicht.

H. Heine

1. «Дней моих впечатленья так бедны…»

Дней моих впечатленья так бедны,Но пред сном я беру две руки,И они – и покорны, и бледны,Так изящны, нежны и тонки…Я их медленно, тихо целую,Одну и другую…Одну и другую…Сердце, сердце тогда оживаетИ безумен, и радостен я…А она далеко и не знает,Как целую я руки ея,Как я каждую ночь их целую,Одну и другую…Одну и другую…

2. «Был тревожным и пристальным взгляд…»

Был тревожным и пристальным взгляд,И измученным нервным вниманьем…Ты когда-нибудь видел закат,Ты следил за его умираньем?Ах, он знал, что искала она:Блеска, славы, таланта и силы…Ты читал, как принцесса однаТрубадура ждала до могилы?Он любил ее, но… он молчал,А она не любила – молчала.Ты когда-нибудь ночью рыдалБезнадежно, угрюмо, устало?

3. «Он, злобный, вниз сползал…»

Он, злобный, вниз сползалС безжизненных высот.Он Бога там искал,И там был Бог и лед.Внизу, в селе убогом,Не будет злой своим…Но разве можно жить с Богом?О, нет! Лучше быть злым.Она устало шлаНаверх, в объятья льда.От грубости и злаОна бежит… Куда?Средь льдов – покой, как в гробе,Там некого любить…Но разве можно жить в злобе?О, нет! Лучше не жить.И встретились ониИ робко обнялись…Бежали дни и дни,Глядели двое в высь,Где синею эмальюЗастыла глубина…Ведь можно жить и печалью,Если она нежна?..

4. «Перерезали черные ели…»

Перерезали черные елиНеподвижный, огромный закат.Оттенить его яркость хотелиВековечные, черные ели.Длинный ряд…Мхом заросший, угрюмый, горбатый,Тяжкий камень средь сосен лежал,И горел при сияньи закатаТяжкий камень, угрюмый, горбатый,Как коралл.А у камня сидел, опечален,С отуманенным, жалким лицом,Гном, приползший из ближних прогалин;Он у камня сидел, опечален,Бедный гном.«Умерла моя светлая фея, –Гном шептал, – а она здесь жила»…Гном шептал, на закате алея:«Умерла моя светлая фея,Умерла»…

«Он ей лгал. Он смеялся, играл…»

Он ей лгал. Он смеялся, играл,Чтоб улыбку ее увидать.Он любил ее? Да. Но и лгал,Чтоб не дать ей себя разгадать.И улыбкой своей утомлен,Он ушел в беспросветный туман…То обман был, конечно, но онБыл безумно-бесцельный обман.

В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ

1. «Я влюбился в глаза незнакомки…»

Я влюбился в глаза незнакомки,В задремавшие в глуби их сны…Мне казалось, глаза были громки,Сны, бездонно, как омут, темны.Мы летели вдвоем на площадке,Жуткой ночью, по рельсам стальным,И глаза, и прелестны, и гадки,Ворожили над сердцем моим.Сквозь мельканья снежинок, в тьме ночи,Покорял меня отблеск в глазах…Помню я, что такие же очиЯ на старых видал образах.В них дремали глубокие чары;Это – смерть, угадал я чутьем.Эта женщина скрылась, кошмарыМне оставив надолго потом…

2. «Я головку нашел у скульптора…»

Я головку нашел у скульптора,Позабытую где-то в углу…Завалялась средь старого сораТа головка давно на полу.Неокончены, начаты еле,Чуть набросаны были черты,Но глаза уже будто глядели,Как в тумане, сквозь дымку мечты …Глина ссохлась, и шрамами злымиЗмейки трещин упрямо прошлиНа лице, будто свыкшемся с ними,Ничего уж не ждавшем в пыли.Мелко сыпалась глина сухая,Так безжалостно, даже куски,Равнодушно, мертво, не меняяВыраженья спокойной тоски.Да, головка едва выделялась,Но прелестной, прелестной была…Чуть родившись, она замечталась,Статуэтка, и так умерла.Я унес ее. Очи немыеУкрашали жилище мое,На закате носил ей цветы я,Целовал я тихонько ее.Я тогда был и робок, и молод,Но тогда уже был я одним,И мне нравился губ ее холод,Было сладко, что я нелюбим.Как любил я ее нерасцветшей,Не желавшей ни мыслить, ни жить,Не заплакавшей, молча ушедшей,Пожимая плечом, может быть…Я был полн величайших вопросовИ на все в ней ответ был найден.Безбородый, печальный философ,Как задумчиво я был влюблен…

IIIШЕЛЕСТ ТАЙНЫ

«Мансарда темная, окно, ряд книжных полок…»

Мансарда темная, окно, ряд книжных полок,Далекая, томящая звезда.За грудою письмен морщинистый астролог.Прелестная, седая борода.Дочь сзади подошла и положила руки.Он не слыхал шагов: ковры украли звуки.Она оставила наскучившие пяльцы,Пришла прозрачные купать в сединах пальцы.Он встал, открыл окно; и отдался прохладе.С его душой лучом сплелась звезда.Он тихо прошептал: «Здесь миллиарды стадий.Молчание… И сзади темнота.Они стоят вдвоем пред пологом блестящим.Прижалась девушка, стал взор ее молящим…– «Ты до сих пор еще боишься этой дали?» –– «Но ведь и ты, отец…» И оба замолчали.

«В минуты прелестных бессилий…»

В минуты прелестных бессилийМне грезится лес шелестящий,И пруд заколдованных лилий,И капища мрамор блестящий.И я, в ожиданье и муке,При мучащем ночь полнолунье,Иду по тропинке, дав рукиВолнующей, бледной колдунье.Куда мы идем – я не знаю,Но травы как будто бы знают;Я розы рукой раздвигаю,Чуть трону – они умирают.И месяц, заливший просторы,Рассыпанный бликами в чаще,И лилии, и мандрагоры, –Все в полночи знают молчащей.Колдуньины руки лаская,Шепчу я, что это тревожит;Она поглядит, умоляя,И палец к губам мне приложит.Вот гулкие своды пещеры…Там будут во тьме подземельяКораллы, ручные пантерыИ пьяные крики веселья!Скорей! Я хочу, чтоб случайно,Болезненно было ночное!Сегодня – и трепет, и тайна,Смерть завтра – и значит другое…

НА ГАНГЕ(Декорация)

Тишина. Воды Ганга заснули спокойно;Пышен лес и лазурно-яснаДаль хребтов; небо сине и знойно…Тишина…Дышит воздух истомою лени,И не слышно в лесу голосов,И застыли задумчиво тениДвух слонов.Красный тигр, полосатый, огромный,Сладко нежится, вставши от сна,И глаза переливны и томны,Как волна…И коварно, и мягко, с опаской,Раздвигает узоры ветвей…И глядят с непонятною ласкойОчи змей.Белизною сверкают чертоги,Мощных пагод торжественный ряд,И факиры, недвижны и строги,Тайны зрят.

«Она опять придет. Сегодня ночью. Знаю…»

Она опять придет. Сегодня ночью. Знаю…Измучусь вновь в ее объятьях я.Конечно, это бред, но я… я жду, мечтаю…Она нема, любовница моя…Когда она пришла? Давно. Пришла когда-то.Откуда, как?.. Кто знает, кто поймет…Одета, как и все, так просто, небогато,Бледна, скромна, пока не подойдет.И так тиха, как тень. Но поцелуи грубы,А взор ее и страшен, и могуч…Сейчас наклонится… сейчас вопьется в губы…О, подожди! Не мучь меня, не мучь!

«В эпоху тьмы, в начале мирозданья…»

В эпоху тьмы, в начале мирозданья,Когда земля еще была в лесах густыхИ ящеры кишели в них,И мамонты, и грифы, и созданьяЕдва рождавшейся, испуганной мечтыПолулюдской, кочующей орды –Сквозь ветви пальм, недвижно, вечерами,Следили родичи лесных, крикливых стад,Как яркий погасал закатИ облака ложились полосами.И с первобытною, наивною тоскойКазалось им, навек гас свет дневной.В глубинах чувств неся седые тайны,Мы сохранили этот ночи детский страхИ скорбь о гибнущих лучах…По вечерам, один, и у лесной окрайны,Как дикий предок мой, могу я лишь рыдать,Бессильный грусть словами передать.

ОБ ОДНОМ МАЛЬЧИКЕ

Жил нежный и милый ребенок,Он лет десяти был всего.Он хрупок был, строен и тонок,И голос звенел у него.Он раз простоял удивленным,На Господа глядя чертог,Как днем он стал сине-бездонным,Как ночью Бог звезды зажег.Не правда ли, небо похожеНа тонкий, прозрачный фарфор?А ночью печальней и строжеГлядит его темный простор…Ах, мальчик доверчивым взоромУкрал бесконечную твердь:Лицо его стало фарфоромПрозрачным, но бледным, как смерть,И, полные страстной печали,Печали познанья Творца,Как черные звезды, сиялиГлаза на фарфоре лица.

«Послушай, послушай, есть нежность…»

Послушай, послушай, есть нежность,Рожденная в самых глубинах,Мгновенье, в котором безбрежностьЗабылась в мечтах голубиных.Приблизимся тихо устами,Пусть будут испуганы очи…Послушай, мы в сказочном храмеПрелестного Дьявола ночи?Я думал о знойной печалиВ священной крови человека,Ведомого на теокалиДля Кветцалекотля ацтека.Бьют в бубны жрецы ему звонко,Он жизнь свою Богу подарит…Какая в нем нежность ребенка,Какая печаль его старит!Пред смертью мы ищем, мы плачем,Мы вечно в оковах железных,И роскошь безумия прячемВ себе, в неизведанных безднах.Заглянем! Мы в сне мирозданья,Прислушайся к времени стуку…Послушай – мы Божье дыханье,Мы – миг, обреченный на муку!Ты чуешь, нам странно, мы сталиНервнее, и чутче, и зорче…Ужели не все открывалиИ шепот, и блески, и корчи?Возьми же меня и замучайПорывом затихшим, отчайным…Ты видишь, сказать нет созвучий,Здесь надо понять нашим тайным.

ВЕДА

Над сталью вод угрюм и мраченСредь томных пальм ряд скал,А воздух тяжек и прозрачен –Расплавленный металл.Нагой, с лохматой бородою,Уродлив, гибок, тощ,Согнулся веда над водоюИ внемлет шуму рощ.И будто всё виденья бреда –Зной, пальмы, мрачность глыб…И околдовывает ведаРастения и рыб.

ЮЖНОЕ И СЕВЕРНОЕ МОРЕ

I. «Голубые, разомлелые…»

Голубые, разомлелые,Плавно-сменные цвета,Чайки стройные и белые,Камня знойная плита…Словно бронзовые, голые,Славной брызжущей толпой,С криком мальчики веселыеЛовят крабов под скалой.Веет прелесть обыденностиЭтой жизни, наших роз…Хочешь женщин и влюбленности,Смеха, шепота и слез…

II. «Бесконечное, свинцовое…»

Бесконечное, свинцовоеМоре плещет о пески,Небо серое, суровое,Глыбы плоские и мхи.Дует ветер. Бьет ритмическиМоре, море… Ах, оноБудто смотрит: иронически,Беспощадно и умно.Подарить хочу я бьющимсяВолнам всю мою печаль,Плыть холодным и смеющимся,Одиноким трупом вдаль,Прибиваться по песчаникамК ровношумным соснам рощ,Разъяснять безмолвно странникамМоре, вечность, смерть и мощь…

Книга ТретьяHOMO FORMICA

Памяти добровольно ушедшего

Вениамина Ризеля

IПЕРЕД ЦЕЛЫМ

Какого же Бога почтим мы всесожжением?

Риг-Веда. Гимн 21

СРЕДЬ ТРЕХ ПРОСТРАНСТВ

I. «Там, в прошлом, там, в дали…»

Там, в прошлом, там, в дали,Теряются года.Милльярды лет прошлиС тех пор, как та звезда,Где мы живем, живет.Бежит за годом год.Мой взор туда глядит…Сестра, гляди и ты!На гнейс и на гранитЛожилися пласты,Земли рождался гнет.Бежит за годом год.Как вещий сонм страниц,Нам ряд гласит пластовПро прошлых рыб и птиц,Про мощь материков,Ушедших в глуби вод.Бежит за годом год.

II. «Там, в черных небесах…»

Там, в черных небесах,Огни горят светло;Но будит в сердце страхИх даль и их числоИ вечно-мерный ход.Бежит за годом год.Мой взор туда глядит…Сестра, гляди и ты!И там ведь жизнь кипит,Но дух моей мечтыТу жизнь не познает.Бежит за годом год.И что-нибудь сейчасТам страстно, может быть,Не ведая про нас,Бессилие раскрытьЗагадку звезд клянет.Бежит за годом год.

III. «Там, в будущем, во мгле…»

Там, в будущем, во мгле,Скрыт ряд глухих угрозО том, как на землеПогубит льдов морозНаш шумный хоровод.Бежит за годом год.Мой взор туда глядит…Сестра, гляди и ты!Беззвучен страшный видПоследней красотыИ гордый сон высот.Бежит за годом год.Но Тою же РукойНенужные годаСменяются чредой,И шар наш, как всегда,Свершает свой полет.Бежит за годом год.

IV. «И между трех пространств…»

И между трех пространств –Назад, вперед и в ввысь,Средь временных убранств,Ты – смертный! И, вглядись,Там смерть, ты видишь, ждет?Бежит за годом год.

ГЛАДИАТОР

Ave, Caesar imperator, morituri te salutant.

Приветствие гладиаторов императору

Мой Бог – великий Бог. Смиренный и убогий.Вы ларов создали; молитесь им и верьте.Но мой бесстрастный Бог, Он – император строгий,Которому необходимы смерти.Создавший жизнь всего в безбрежности бездоннойНе мог не сознавать: Он дал нам чашу яда,Но отданный на смерть, к труду приговоренный,Я не ропщу, я мыслю: это надо.Мой разум говорит: всё цепью неизменнойВедет к Его добру, величью и гордыне,И я люблю мой яд, гармонию вселенной,Закон миров, непознанный доныне.Израненный в бою, безумный гладиатор,Я пред Тобой, о Бог, склонил свои колени.«Heu! Moriturus sum, sed ave, imperator,Saluto te!» – кричу я на арене.

ИЗ МЫСЛЕЙ ОТШЕЛЬНИКА

De sideribus atque eorum motu,

de rerum natura, de deorum immortalium vi ac potestate,

de mundi pulchritudine…

Caesar

1. «Когда от суеты, от лжи и наслаждений…»

Когда от суеты, от лжи и наслажденийУшел я, ибо там я плакал и страдал,То в тишине, один, я, после заблуждений,Нашел, в чем истина. И это написал.Пусть это тот прочтет, чья жизнь была богатаСтраданием, грехом, проклятием судьбе:Мой брат, себе найти отрадно в мире брата,Хотя бы он и был неведомым тебе.Придите же ко мне! Я отдал ключ вам к дверце,Ведущей в храм души, где мысль – мой иерей,И вот уже полно торжественное сердцеТолпой незримых мне, но дорогих друзей.

2. «День настанет, и Космос великий…»

День настанет, и Космос великийПривлечет твои взоры к судьбе,Темный предок, безумный и дикий,Полный страха, проснется в тебе.Ты увидишь – всё странно, всё ново –Всё прошедшее чуждо, как сон,Ты увидишь себя, как другого,В беспредельности звезд и времен.И тогда ты один зарыдаешь,Разобьешь свой клинок и фиал –Нету слов для того, что ты знаешь,Нету друга, который бы внял.О, жестокие когти сомненья,О, печаль видеть землю с небес,Всё, как вечный поток превращеньяИероглифы Божьих чудес,И в отчайньи звать духов, которыхНету сил у нас снова заклясть,Сонмы ангелов с карой во взорах,Толпы демонов, будящих страсть.Неизвестный мой друг, ты устанешьИ откинешь искания ложь:Если был ты правдивым – ты встанешь,Если грешником был ты – умрешь.

3. «Когда пройдут века…»

Когда пройдут векаИ человек поймет,Как тайна великаИ странен жизни ход,Тогда, задумчив, строг,Глубоко мысль тая,Потомок скажет — Бог,А после скажет – я.

4. «С ученым я, о Боге споря…»

С ученым я, о Боге споря,Сказал: Религия вечна,Как горе, неба глубинаИ смерть сынов небес и горя.

5. «Мы все, живущие на маленькой планете…»

Мы все, живущие на маленькой планете,Пришли сюда на миг, мгновенье меньше века,Чтоб плакать, делать зло, любить, желать, как дети..О, как жалка, пуста, скорбна жизнь человека!Я слышу птицы песнь и говорю: Я, бренный,Я слышал в мире звук, и вот уж нету пенья.Я вижу города и блеск их переменный,Вот вещи, говорю, всего лишь поколенья.И я гляжу в века и слышу звон столетий:История бежит, кричащая и злая,Лишь десять тысяч лет при бледном-бледном свете,А дальше где-то в тьме бесследно исчезая.Гранит старей других. И мох, его седины,Я в умилении ласкаю осторожно.Но много ли живут и эти исполины?Всего милльярды лет… О, это так ничтожно!

6. «Куда бы наших дум пытливая рапира…»

Куда бы наших дум пытливая рапираНи проникала в глубь, наткнемся всюду мыНа связь всего со всем, на необъятность тьмыИ тайну Господа. И в этом прелесть мира.

7. «Различно все тела природа мира строит…»

Различно все тела природа мира строит:Одно изменится в блистающий кристалл,Но неоформленным останется коллоид.В потоке душ людских я то же замечал.

8. «Пришел ко мне мой друг и рек мне: “Между нами”…»

Пришел ко мне мой друг и рек мне: «Между намиЧудес ничьи нигде не видели глаза».Я показал ему с улыбкою на пламя:«Его изменчивость, мой друг, не чудеса?»

9. «Когда мне говорят, что, уничтожив беды…»

Когда мне говорят, что, уничтожив бедыХозяйства нашего, найдем ответ, как жить,Я думаю, смеясь, что гордый лавр победыОни, конечно, в суп хотели б положить.

10. «Лишь то есть в голове, что раньше было чувством…»

«Лишь то есть в голове, что раньше было чувством».Философ Локк так высказал сужденье.По клавишам души мир с нежным бьет искусствомИ создает симфонию мышленья.

11. «Конечно, лишь дикарь, считавший твердью небо…»

Конечно, лишь дикарь, считавший твердью небо,А этот мир – имеющим конец,До мысли мог дойти пред гордой ширью Феба,Что атом есть и неделим. Глупец!От атома я вижу бесконечностьКак внутрь его, так и вовне его;Деление и умноженье в вечностьДолжны идти всегда и от всего.В людском уме, общественностью сжатом,Нет зоркости. Но мир есть быстрый ветрНесчетного. Я полагаю: атом –Условный знак, такой же, как и метр.

12. «Мы круглого нигде в природе не встречали…»

Мы круглого нигде в природе не встречалиИ аксиомы нам не в опыте даны.Из остроумия мы круглым круг назвали:Его диаметры повсюду неравны.Не откажу себе я в маленькой улыбке:Мне говорят, что круг казался кругом нам…Так значит, засмеюсь, благодаря ошибкеПознали истину и меру мы вещам?Мы, с Целым некогда слиянные в экстазе,Храним, не чувствуя, законы естества,Мысль математика – воспоминанье связи,И слово «круглое» есть отблеск Божества.

13. «Стою среди дерев и думаю о небе…»

Стою среди дерев и думаю о небе,О том, что я – я есмь, о жизни в этом теле.Пусть тело тягостно и родственно амебе,Здесь всё подчинено неведомой мне цели.Я нахожу теперь мечту о Всем прекраснойИ знаю, что могу сказать себе: исчезни!Здесь тайна так сложна, что мнилась мне ужасной,Когда впервые я себя увидел в бездне.

ПРИГОВОРЕННЫЕ

Мы – в лазоревой капле простораВековечных таинственных сил;Им не надо молитв, ни укора,Ни названий им нет, ни мерил.И, сознав это, в странном испуге,Мы лишь жить, только жить мы хотим;Мы несемся в неведомом круге,Мы спешим, мы спешим, мы спешим…Мы спешим и жестоки, и немы:Жизнь как миг, а за жизнью лишь тьма;Смертный приговор слышали все мы,И земля эта – наша тюрьма.Недоступно нам гордое небо,Ждем мы казни в норах, как кроты,А до казни нам кинули хлеба,Два аршина тюрьмы и мечты.И, друг друга грызя, хочет каждыйВзять побольше, жить в ярком огне,Распаленный и страхом, и жаждой,Женщин требует!.. Девушку! Мне!Тот живет среди женщин в дурмане,Тот считает минуты свои,Тот застыл в равнодушной нирване…Всех страшней, кто в уюте семьи.Всех страшней, кто старательно моет.Чистит, любит свой угол тюрьмы…Это – жизни. И смерть их покроет.Ложь, и трусость, и злость. Это – мы.И, не зная любви и возмездий,Ритм бьют Космоса-Бога часы,Создавая из жизни созвездийЧары нам недоступной красы.

«Я ЖИВУ ВО ВСЕЛЕННОЙ»

Трос мрачных предсталиПред злым, седым колдуном.Правды жизни искалиПытливые долго втроем.Путь один неизменныйПросили выяснить им.«Я живу во вселенной», –Ответил колдун троим.Молвил старший: «ДорогуОтныне я не ищу:Сын вселенной , я БогуМгновения лет посвящу».Молвил средний: «О, бренный!Ты хочешь лишь созерцать?Я живу во вселеннойИ людям пойду помогать».Молвил младший: «ДовольноТерзать слова бытия.В шайке весело вольной!Вы оба забыли про я»…Над котлом,В лесу глухом,Над жаровней с ядом,Звуки струнСедой колдун,С сумасшедшим взглядом,Извлекал,Бормотал,Песню пел, хихикая:«Мать-земля великая,Небо бесконечное,Время быстротечное!Слушайте, убогие,Люди, люди многие,Вам дано по зову,Каждому по сну,Взяли вы по словуТолько одному.Только сумасшедшему,В глубь всего ушедшему –Мука, страсть и честьВсе слова прочесть».

«Жестокая Дьявола кара…»

Жестокая Дьявола кара,Адам у закрытых дверей,Разбиты крылья Икара,В цепях на скале Прометей…О, саги! О, эхо народов!Мы знаем паденье борцов:Мы – скопища странных уродовС терзанием полубогов…

СНЫ ГОРОДА

I. «Когда заснут величавые груды соборов…»

Когда заснут величавые груды соборовИ улицы станут пустынны и гулки,Заговорят осторожные лязги затворовИ будут, как щели, черны переулки,И чуешь ты, молчаливо несется могильник,Куда и зачем — ты не знаешь ответы, –Взойдет луна, возгорится бледный светильник,Лицо равнодушное мертвой планеты,И странною улыбкоюСигнал даст: начинать! –Восстанет тучей зыбкоюНочных видений рать.Безумцев сновидения,Бред тягостных забот,Ночные вожделенияСплетутся в хоровод.Растрепанные бороды.Оскаленные рты…Ночные мысли города,Нечистые мечты.

II. «Их много, снов! Распаленные, с хрипом проклятий…»

Их много, снов! Распаленные, с хрипом проклятийОни покидают углы и палаты.Смеясь, ползут из альковов, больничных кроватей,Из тюрем, подвалов, из келей разврата.Одни бледны и прозрачны – то сны одиноких,Другие трепещут в огне лихорадки;Ты видишь всё, что скрывается в норах глубокихУмов, не солгавших лишь в снах и припадке.Сны пляшут вереницамиПод мертвою лунойИ братцами, сестрицамиЗовутся меж собой.«Сестра! Кого, бессонного,Ты хохот?» – «Я кучу!Я от приговоренногоК повешенью лечу.Сегодня в сумасшедшиеОн грезы погружен.А ты?» – «Я – дни прошедшие!Самоубийцы сон!»

III. «Но всходит день, равнодушный, немой и безликий…»

Но всходит день, равнодушный, немой и безликий,Ползет отвратительный, скаредный будень,Всё тот же, тот… Просыпается город великий,И снова путь смертных и скучен, и труден.Но ночь придет, разгорятся вновь мысли и краски,Польются желанья в блестящих виденьях – потоках…Ведь правда? Да? Мы живем, лишь впиваяся в сказкиО славе, богатстве, о страстных пороках?Внемлите бреду сонному,Услышьте хрип больной,Внемлите оскорбленномуРаботою дневной!О, дни его обидные,О, пламенные сны!Красавицы бесстыдные,Ему, ему даны.Веселому, прекрасному,И счета нет деньгам!Внемлите бреду страстномуИ высохшим губам!

ДНЕВНИК МИСТИКА

1. «Мы – скальды огромных скоплений…»

Мы – скальды огромных скоплений,Друиды больших городов;Затеряны в кельях строений,Замучены мыслью веков,С глазами, открытыми дикоНа свой мир, живя полусном,С душою, исполненной крика,Со скованным злобою ртом,Мы бродим повсюду – по грязи,По храмам, по душам людей,И тайные чувствуем связиСобытий, и душ, и вещей.В трактирах зловещих предместийВнимаем тревоге низовИ шепчем им лозунги местиИ лестью тревожим рабов;А ночью больными устамиМы славим немой небосвод,Как нежная девушка в храме,Тоскует душа и поет…Подолгу, упорно, без слова,Впиваем наркозы томов,И мысль отмечает суровоЗаконы бегущих годов.Мы мыслим. Но мысли – опасность.Мы знаем и ночью, и днемВсю близость к безумью, всю страстностьО всем лишь своих аксиом.Ах, видеть все бездны, все разом,Всё знать, всё презреть и идти,Живя то тоской, то экстазом –Вот розы на нашем пути.

2. «Над Невою сфинкс спокойный…»

Над Невою сфинкс спокойный,Над свинцовою Невой…Люд вокруг бежит нестройной,Говорящею толпой.Криков, звуков многозвонность,Лица тусклые глядят…Но поставлен в обыденностьВ небеса гранитный взгляд.И над говором, в простореСерой облачности дня,Реет мысль memento mori,Тишь презрительно храня,Вечность каменной улыбки,Смех таинственных очей…Быстры, суетны и зыбкиТени множества людей.Знаю, чует беспредельностьМертвый сфинкс и видит онМира стройность, мира цельностьИ во всем один закон.Эти люди, эти крикиИ важны и неважны,И ничтожны и велики,Но, должно быть, и нужны.Камень сфинкс, уж пережившийИ познанье, и печаль,Всё постигший и застывший,Как зловещая скрижаль,Ты познал, безумно-смелый,Всех миров концы поэм,Все последние пределы,Все последние зачем…И, познав их, нам не роздал,В камне сжал их, ты – немой…Но тебя ведь тоже создалHomo sapiens! Ты – мой!Люди, люди, прочь сомненье!Кинем смеху жутких глаз,Что он наше сам творенье,Наши когти ранят нас!

3. «Я был в храме. Сквозь окна на плиты…»

Я был в храме. Сквозь окна на плитыПадал в сумрак багряный закат.Я был маленький, странный, разбитый,Я один был средь Божьих громад.Я боялся их грозных, их – рядом…Строгость линий, торжественность стен.Разве всё не смеялось над стадом,Не встающим с усталых колен?Камни жили, да, жили! Холодны,Беспристрастны средь добрых и злых,В высоте они были свободны,Но желанья оставили их.Я угадывал в вечном молчаньиЭтих четко размеренных стенСтрашно-близкое к Богу сознанье,Без движенья, борьбы, перемен…И я чуял усмешку презреньяДаже в плитах, истертых толпой,Надо мной с моей ношей сомненья,Вечно-мыслящей, нищей душой.Полумрак… И, как когти, впилисяЭти взгляды хохочущих плит,Эти линии сводчатой выси,Этот скептик жестокий – гранит!И они затолпилися густо,Всё тесней, вкруг меня, надо мной!Ах в душе моей страшно и пусто,Как под сводами церкви пустой…

4. «Не оторваться… Мучительно…»

Не оторваться… Мучительно.Чую, прильнувши к нему,Что-то, что страшно значительно,Миг еще, миг и пойму.Эта улыбка застывшаяТак величаво скорбна…Всё, усмехаясь, простившая,Невыразимо-одна…Мысли печального демона,Мысли на воске лица.Что это? Смерть? Но зачем она?Не разгадать мертвеца…Полно, мечтанья досужие!Полно ль? Я буду таким…Нет, никогда!.. Но умру же я?..Бог?.. И молиться пред ним?..Бог? Но и мысли молящейсяЗнать ничего не дано…Полосы пыли кружащейсяПадают косо в окно,Клубы лазурного ладанаТихо плывут в вышину…Может быть, всё уж разгадано,Всё уж понятно ему…

5. «Мир стал переменчивым, новым…»

Мир стал переменчивым, новымПред странной моею душой –Могу я магическим словомОдин мир менять на другой.Скажу я – расстанься с сознаньем,Оно тебе лжет, как и те,Что хитрым своим воспитаньемДоверили ум твой мечте.Мечты над тобою нависли,Ты жалко обманут людьми…Всё сам созерцай и не мысли,По-новому всё восприми.И в городе, с детства знакомом,Вдруг вырастут мрачно дома,Шум улиц покажется громом,Нависнет зловещая тьма,Как будто под сводами склепаЯ вижу мельканье толпы,И люди зашепчут нелепо,Безумны, лукавы, слепы…Как много их, разных, как много,И как они все не нужны…Всё в кинематографе Бога,И всё марьонетки, всё сны…И лгут все и с видом беспечнымМолчат все про вечную ночь,И словит мой слух перед ВечнымСмех Дьявола… Прочь же! О, прочь!..

6. «Пора бежать от роскоши страданья…»

Пора бежать от роскоши страданья,Пора уйти к улыбкам и цветам…Зачем я в ужасе слепого мирозданья,Зачем я чувствую одно лишь то, что там!Уйти, уйти… Чтоб быть простым, негордым,Чтоб не понять, а прежде полюбить,Идти, смеясь, по этим близким, твердым,Земным путям и славить их и жить…О, дайте руку мне! Скорее, вы, земные!Я – заколдованный в мистическом кругу…Я видеть так хочу, как видят все другие,Но не могу… Уже я не могу…

«Пред всею жизнью я, недвижимый и слабый…»

Пред всею жизнью я, недвижимый и слабый,Как будто нахожу свой новый в мире путь –Я в старости дойду до этого масштабаЕще раз, а пока… Возьму… ну, что-нибудь.

IIПРОТЕСТ! ПРОТЕСТ!

J’accuse

Золя

МУРАВЕЙНИК

Это странный муравейник –Хаос улиц и домов,Это вереск и репейник –Эти заросли лесов.Муравьи там суетятся,Тащут разный нужный хлам;Сообща и управляться,И работать нужно там.Строят толпами густымиМуравейники своиИ дорожки между ними…Муравьи как муравьи.Все, растя родную кучу,Хвалят честность, долг и труд…Туча родится и тучуБыстро в ямы волокут.Рок начертан, приготовлен,Каждый отдан ремеслу,Дрессирован, присноровлен,Каждый втайне склонен к злу.В каждом в миг, в одно мгновеньеВидишь, в чем он заключен,Видишь круг его мышленья,Знаешь всё, что скажет он…Идеалы и устои,Закоптелые слова…Есть присяжные герои,Мудрецы есть… Ха-ха-ха!Жизнь по правилам готовым,Власть привычки, будней нить…Стать никто не в силах новым,Круг свой замкнутый разбить.Муравьи-рабы мечтают,Копошатся, как рабы,И от века угнетаютИх несчастия судьбы.Муравьи-жрецы пророчат,Говорят, вершают суд,Господа оружье точат,Плети тщательно плетут.Вечны эти три породы:Вождь, шаман и раб-Дикарь,Рыцарь, поп, рабы-народы…И теперь, что было встарь.Годы, годы, дни и ночи…Всё по-старому стоит:Так же трудится рабочий,Так же собственник следит.В схемах роется келейникС сединою в бороде…Муравейник, муравейник,Муравейник на звезде…

«Нет, я не раб, хоть связан с вами…»

Нет, я не раб, хоть связан вами;Я не прощаю вам обид.Пусть сила скована цепями,Мне мысль ее освободит.Я берегу обиды жадноВ подвалах сердца моего,Считаю молча и злорадноПроценты с золота всего.И, выходя из жизни кругаНа смерти страшную межу,Сведу я брата или другаВ подвалы сердца и скажу:Ты видишь? Вот мое богатство.Ты мой наследник, мой двойник.Возьми же всё во имя братства,Взыщи за всё, как ростовщик.

СТРАННИЦА

Истина – странница, странница бедная…Бродит она по сердцам,Робкая, нежная, светлая, бледная,Чуткая к вашим слезам.В сердце стучится: «Вы звали страданиемДолжное каждого дня,Что же вам стоит хоть раз со вниманиемВыслушать, люди, меня?Люди, вы слушали песни шарманщика,Книгам даете года,Вы за цветистые речи обманщикаДеньги дадите всегда,Я же, я – рядом, я жду с замиранием,Жду я пред сердцем у вас…Что же вам стоит меня со вниманиемВыслушать, люди, хоть раз?Жизнь коротка, а пути вы не знаете,Слушайте ж сердце свое»…Ах, в вашем сердце собак вы спускаете,Ваших собак на нее!Взяли на улице злобно булыжники,Чтобы ее забросать,Учат вас хитрые, лживые книжники,Как ей в лицо попадать…

«Весь день один, угрюмо-равнодушный…»

Посв. Валентину Лозинскому

Весь день один, угрюмо-равнодушный,Я в зимнем сумраке, не двигаясь, лежал.Без дум, без сил, тяжелый и бездушный,Я всеми нервами, всем существом молчал.В моей душе погасли жизни звуки,И тяжесть пустоты царит в моем мозгу…Я всё лежу, без страха и без муки,И будто бы ищу сбежавшую тоску.Ее огонь меня бы жег и мучил,Я плакал, плакал бы и я бы проклинал…Но бури нет, хотя нависли тучи…И безучастно я не думал и лежал.Так пагода стоит, толпою позабыта;Угрюмо оперлась о спящий ряд колонн,И пылью алтари священные покрыты,И паутины сеть висит со всех сторон…И дряхло, и темно, и мертвенно-прохладно,И звонко в высоте у сводов звуки мрут,И идолы кругом, уродливы, громадны,Стоят, глядят, молчат… Они чего-то ждут…

«Мне царство грезилось великой тишины…»

Aetas, quae vindice nullo

Sponte sua, sine lege, fidem rectumque colebat.

O. Nason

Мне царство грезилось великой тишины,Последние века задумчивых людей.Спокойны были все, и нежны, и умны,Во имя вечных солнечных лучей.Там жизнь труда – борьбы мечтательным годамНе говорила нет с насмешливостью злой,Обсерватория, библиотека, храмТам береглись молитвенной толпой.Среди тенистых рощ встречал седой мудрецС спокойной радостью, как тихий, долгий сон,Земного бытия торжественный конец,Предвечного таинственный закон.Все перестали лгать, никто не оскорблялКороткого в веках мгновенья своего,И каждый каждого глубоко уважал,Как знавшее о Боге существо.И их любовь была – испуг случайных встреч,И благодарное, грустящее простиЗа взгляд взволнованный, прерывистую речь,За новый миг, украденный в пути.Мне царство грезилось великой тишины,Задумчивых племен средь храмов и полей…О, неужели злость и глупость там нужныИ люди не поймут других людей?

«Мир ваш. Он отдан простакам…»

Мир ваш. Он отдан простакам,Которым чужд восторг и храмИ мысль которых мыслью сжата.Но мы напоминаем вам:Жизнь – свята.О вы, подобные червям,Вы преданы пустым делам,Пустым и низменным усладам.Но мы напоминаем вам:Смерть – рядом.Из сердца вырванным словамСмеетесь вы… Вы чужды нам,И все вы нападете разом.Но мы напоминаем вам:Мы – разум.

ШУТ

Посв. Михаилу Мухину

Среди воспетых персонажейСредневековья, средь пажей,Жидов, бродяг, принцесс и стражей,И трубадуров, и царей,Лишь шут, веселый и проворный,Мне полюбился глубоко…Любимец мой лишь шут придворныйЗа бубенцы, за горб его.Пред разукрашенной палатой,Средь пышных рыцарей двора,Как понимает шут горбатый,Где глупость, злость, где мишура…Судьба дала ему прозреньеС большим, страдальческим горбом,Он видит зло и преступленье,Всё то, что скрыто под добром.Я так люблю его остротыНа чванство знати на пиру,Презренья сдержанного нотыИ слов запутанных игру,Но шут молчащий, шут не едкий,С больным, задумчивым лицом,Шут, собирающий объедкиВ пустынном зале под столом,Вслед даме, гордой и богатой,Глядящий где-то в уголке,Ты ближе мне, бедняк горбатый,Мудрец в дурацком колпаке.

«Есть безмолвные, робко бредущие…»

Есть безмолвные, робко бредущиеБез желаний по жизненной мгле,Неживые, но всё еще ждущие,Неземные, но здесь, на земле.Я их знаю по их неуверенным,По измученным, лживым глазам,И по лицам, то странно-растерянным,То застывшим, то отданным снам,И по голосу четкому, ровному,По скучающей мысли над всем,По покорности мертвой условному,По глухому вопросу «зачем»…

«Что ты плачешь, мой друг, как ребенок?..»

Что ты плачешь, мой друг, как ребенок?Всё забудь, что ты можешь забыть,Руль направь по теченью спросонокИ плыви, и плыви… чтобы плыть…Не тверди, что не дремлет сознанье,Что томит тебя сытости рай,И святым покрывалом страданьяПримиренной души не скрывай.Молодым ядовитым упрекомПравды, правды в себе не буди,В поединке с хохочущим рокомНе подставь беззаветной груди…Всё пройдет, этой смелости ласки,Горделивой свободы обман,Потускнеют манящие краскиИ сольются в далекий туман.Снова будешь доволен судьбою,Снова будешь смеяться, любить,Снова мелочь иголкою злоюБудет сердце пустое язвить…

«В сердце, не знавшем отрады…»

Посв. Н. Карамышеву

В сердце, не знавшем отрады,Камень тяжелый лежал.В каменном сердце громадыЖил человек и молчал.Мир был ему непостижным,Он, словно камень, был нем…Ах, если б сердце недвижным,Каменным было совсем!

ПАНИХИДА В БОГАДЕЛЬНЕ

Однотонным напевом поет иерей;Восковое лицо средь подушек;В светотенях мигающих, тонких свечейМного сморщенных, желтых старушек.Безресничные веки и впившийся взгляд;Остроносые; губы, как нитки.Все достойны и чинны. И зорко глядят,Чтоб свечой не закапать накидки.Наклоняясь и тихо, беззубо шепча,Говорят они – скоро ль зароют,Почему новый поп, сколько стоит парча,Сколько место на кладбище стоит.Подойдет приложиться – строга, как сова,А глаза любопытные видишь,И, как будто в слезах, раздаются слова:«Ты земля есть и в землю отыдешь»…

«Где вы дворяне протеста…»

Где вы дворяне протеста,Рыцари ордена злости?Где ваша шпага-невеста,Где же врагов ваших кости?Где языков ваших жало?Кто из вас бурю пророчит?«Спесь я со всех посбивало!» –Весело Время грохочет.

БАЛ

Люди изящны и гибки,Лентою вьется толпа…Белые платья, улыбкиИ грациозные па.Пары прелестные томноВальс закачал и унес;Очи то смелы, то скромны,Змеи тяжелые кос…Плавные, нежные льютсяЗвуки, как светлые сны;Тонкие талии гнутся,Хитро-послушны, нежны…О, как запястья сверкают,Сколько опущенных век!Много они обещаютДиких, мучительных нег…Все разбрелися по парам,Вальс понемногу затих…Дышат истомой и жаромМножество тел молодых.Блещут мужские остроты,Блещут у дам веера,Будит тревожное что-тоСлов и улыбок игра…Грянул вдруг грохот… Отлично!Это мазурка идет.Дерзостно, молодо, зычноВынеслась пара вперед.Веселы нервные скрипки,Топот и шпоры гремят,Белые платья, улыбки,Так и летят, и летят…Всё так блестяще-богато,Ярко сверкает весь зал…Кажется мне, я куда-тоВ замок волшебный попал…Только… Не знаю… Мой разумЧто-то мне шепчет сквозь шум…Этим веселым проказамБудто не верит мой ум.Шепчет — лишь фея устанет,Стоит к подъезду пойти,Фея с извозчиком станетДолго торговлю вести,Будет, сердита, как вьюга,Ждать, пока встанет швейцар,Сонная будет прислугаЗлиться на прихоти бар;Ленты, улыбки, брильянты,Злость этих милых острот,Белые платья и бантыВ будничный спрячут комод…Что за глаза, что за шея!Подлинно фея прошла…Но… мне не верится, фея,Будто ты лишь весела…Платья обдуманы, шитыДолго, тревожно и зло,Эти остроты – избиты,Эти брильянты – стекло.Эта дурнушка немая,Эти фаты, эти па…Алчная, мелкая, злая,Жалкая эта толпа.Воют охрипшие скрипки,Матери тупо молчат,Белые платья, улыбки,Так и летят, и летят…

РОЖДЕСТВО В ТЮРЬМЕ

Светит полная луна,Прутья окон четки,Ночь ясна и холодна,Я прильнул к решетке.Я открыл окно тюрьмы,Сердце бьется-бьется,С свежим воздухом из тьмыБлаговест несется.Ах, он боль застывших сновВ сердце снова плавит –Ночью связь и смысл мировНаш мир звоном славит.Ночью раб земных борозд,Смертный и отчайный,Славит трогательность звезд,Плачет перед Тайной.Бог, Ты слышишь этот звон?Я припал к решетке.Вижу – Вега, Орион…Бог, мы мудры, кротки!Я застыл, я не могуВыразить волнений…Черно, мертво на снегуВырезаны тени,Окна смотрят под лунойНеподвижно строго,Ходит черный часовой,Звезд так много-много…Воздух холоден и чист…Оглянулся – старыйБредит вор-рецидивист,Лег пластом на нары.Весь в морщинах бритый лоб,Грубый облик вора…Нашу камеру на гробОн обменит скоро.Рядом с ним цыган лежит,Черный, волосатый…Лязг кандальный говорит,Серые халаты…Я прильнул к окну – щемятЗвоны и просторы,Оглянулся – бредят, спятВсе убийцы, воры,Где-то слышатся из тьмыХриплые проклятья…Нет, я с ними! Я с людьми!Я люблю вас, братья!

«Как тяжело… Как жжет меня сознанье…»

Как тяжело… Как жжет меня сознанье,Что робок я, я – маленький червяк…Что все дела, все мысли, все страданья –Легки, малы и что их много так.Как грустно мне, что будет время – сноваПроснутся песнь, ненужный, пошлый смех,И старый спор, и блуд веселый слова,И крик, и шум, и мелкий страх и грех.Да, буду я с детьми пустыми мираСмеяться, петь и им рукоплескать…Нет, больше!.. Я… я им в разгаре пираСам о себе начну повествовать…Я расскажу бесстыдно про паденья,Я надсмеюсь над молодой тоской,Шутя, отдам и эти им мгновенья,Водящие сейчас моей рукой.И буду я участием грязниться,Участьем их! Зачем я бережуСебя один? О, если бы забытьсяИль умереть… Да, да, я расскажу…

ВЕЛИКИЕ ГОДЫ

Как в математике, так и в социологии,

мы можем взять среднюю величину…

Масса именно и состоит из средних людей…

Кетлэ

Бывали великие годы,Когда потрясались устоиИ думали массы народа,Рождались пророки, герои,И мысль их, растя неустанно,До шири небес доходила.И мука, и вера, и силаВ них вопль вырывали: «осанна!»Работой забитые мыслиО жизни, о правде, о БогеВдруг властно вставали и вислиНад странами тучей тревоги.И копья ковались в деревне,И страшные песни певались…Все страсти людей подымалисьИ горе, и тяжко и древне…И главное было, что сразуВдруг многие знали другое,Смысл мира, невидимый глазу,Могучее и неземное.Но мысли, впервые свободны,Лишь смутно касалися Тайны:Усилия были отчайны,Но были темны и бесплодны.Надежды уйти от стенанья,От юдоли, лжи и печали,Рождали лишь кровь и мечтаньяИ дикие споры рождали.И властной рукой серединаВ пределы смыкала восторги:Под смех мещанина на торгеВсё вновь побеждала рутина.

«В моей душе, и сумрачной, и ждущей…»

В моей душе, и сумрачной, и ждущей,Всходило солнце раз, когда-то был рассвет,Листва мечты, весенней и цветущей,Затрепетала вся его лучам в ответ,И я, сквозь тьму долин и тающий туман,Уж видел острова, лазурный океан…В моей душе, исполненной сомненья,Неумолимо гас загадочный закат.Я молча ждал последние мгновеньяИ вечной ночи я мучительно был рад.Последний луч, как меч, взметнулся и пропал,И с криком рвущимся Avaykn я упал.Но кто ж мой склеп в душе недвижно-чернойТеперь вдруг превратил в ликующий чертог,Поставил яств и в суете позорнойКто эти жалкие фонарики зажег?Зачем, хихикая, какой-то низкий гномРаспоряжается в святилище моем?Какая чернь среди гробов толпится,Вокруг фонариков и пляшет и поет?Ведь солнца нет! Кто ж, всё забыв, миритьсяМне с огоньком советы подает?О нет, смеетесь вы! Я не приму ваш дар…Гасите же огни иль я зажгу пожар!

МАКИ

Цветы в саду взрастаю яИ не срываю – мне их жалко.Белеет лилия моя,Как непорочная весталка,Трепещет роза, страсть тая,И Гретхен, милая фиалка…Я вижу символы в растеньи,Зову цветы по именам,В их солнца нежном вожделеньи,В их переменчивом цветеньиИщу сравнений к тем годам,Что не вернутся больше к нам.Но есть цветы, что я срываю;Срываю раньше, чем ониУвидят красочные дни;Бутоны рву и раздеваюИ листья тонко расправляю –То маки. Маки, как огни…Я не ращу их; зорко окоЗавидит всюду те цветы.Растить их было бы жестоко:О, приглядись, увидишь ты –Они ярки красой порока,Они прекрасны и пусты.Пусть гибнут маки, гибнут рано.Недобры маки: средь бурьянаОни растут, где пыль и сор,И стройность тонкого их станаИ лихорадочный уборДругих цветов волнуют взор.И если мак, еще не живший,Насильно листья распустивший,Так молод, болен, ярок, смят,Впивает свет и смерти яд,Я, молодой и не любивший,Я рад.

«Два лица у всех нас в мире…»

Два лица у всех нас в мире,Все, как Янус, мы живем;Мы в толпе, в труде, на пире,Знаем всё, всё нипочем.А одни – двуликий ЯнусВиден обликом другим:Ignoramus! Ignoramus! –Мы тогда себе твердим.

СРЕДИ КНИГ

Как Фауст, когда-то здесь я, веривший в познанье,И философию, и физику постиг.Ты видела мое прилежное старанье,О, библиотека прочувствованных книг…Мои друзья – Панург и злобный Мефистофель –Со мной шептались здесь, что жизнь есть суета;Здесь загляделся я на четкий, умный профильХриста, когда-то где-то жившего Христа…И то Его глазам, то этим двум безбожнымИ «да» я говорил, и говорил я «нет»,И стал угрюмым я, и злым, и осторожным…Моим любимцем был тогда один Гамлет.Безумный, милый принц. Как твой, мой голос горек,И я на кладбище: средь книг – среди могил,Я роюсь в прахе их, твердя – о бедный Иорик, –Я, как и ты, один, задумчив и без сил…Открою наугад… Ах, этот томик черныйМне много осветил печальным светом в мгле.«Как гнусны, как безумны, как позорныДеянья человека на земле»…

IIIУСТАЛОЕ

О, смерть! О, нежный друг!

Зачем в твои чертоги

Не устремятся вдруг

И земнородные, и боги?

Ф. Сологуб

«Взирает вдаль измученный…»

Взирает вдаль измученныйПаломник знойных стран,Там цепью шел навьюченныйВерблюдов караван.Прошел. Пуста пространная,Немая даль… СтолбомКлубится пыль песчанаяТам где-то, над холмом…И душит всё томительный,Тяжелый, мертвый зной,Как поцелуй – мучительный,Как яркий цвет – больной…

ИЗ ДНЕВНИКА

И надо мною одиночество

Возносит огненную плеть

За то, что древнее пророчество

Мне суждено преодолеть.

Гумилев. Жемчуга

1. «Всё та же жизнь и дни всё дольше…»

Всё та же жизнь и дни всё дольше.Окурки, книги, мыслей бред,Листы стихов… К несчастью, большеЯ не обманываюсь. Нет.Я тишь люблю. Лишь ночь настанет,Без грани мысль. Декарт, Платон…Я к ним привык: мне ночью сна нет,А жизнь моя – какой-то сон…

2. «Мы все одной мыслью страдаем…»

Мы все одной мыслью страдаем,(Но я разболтаю секрет)И сами себя уверяемЧто нету ее, ее нет!Но мысль та растет неустанно,Тем больше, чем старше года:Неправда ль, нам странно, нам странно,Что мы существуем? Ведь да?

3. «Ты любишь, юноша, своих раздумий смену…»

Ты любишь, юноша, своих раздумий смену,Ты любишь, юноша, томов вечерних тишь?Когда придет пора – ты выйдешь на арену…Мысль, ты преклонишься, замолишь, замолчишь.

4. «Слеп – кто в своем, кто не ломался…»

Слеп – кто в своем, кто не ломался,Кто не познал, как это мало.Что только их не забавляло…Кто среди них не почитался…Тот же, кто в высь дерзко прорвется –Ах, перед Всем тот не окрепнет:Или умрет, или согнется…Зрячий на миг тоже ослепнет.

5. «Вот Кант, книги Маркса, Бэкона…»

Вот Кант, книги Маркса, Бэкона,«Ад» Данте, Риг-Веда, Паскаль,Вот «Всё – суета» Соломона…Продать вас нет силы, а жаль.Ведь мир пренебрег вашим даром:Кто ж ищет причин естества?Здесь все были сказаны даромВеликие к людям слова…А я, я на душу веригиСковал и ношу много лет –Гигантскую ложь нашей книгиО жизни, которой ведь нет?

6. «Расплываясь, смотрят в окна…»

Расплываясь, смотрят в окнаТускло с улицы огни…Словно длинные волокна,Убегают фонари.Видно много мне туманных,Как видения ночей,Неочерченных и странных,Исчезающих людей.Так, так, так, – часы считают…Конки, люди и огниВ даль и темень убегают,Будто нашей жизни дни…

7. «Я всё забыл и дням забыл я счет…»

Посв. С. М. Арамянц

Я всё забыл и дням забыл я счет,Расстался я, свистя, с исканьем и сомненьем.Пускай прошедшее мое пройдет,Совсем, совсем пройдет с мечтой и утомленьем.Святыня – жизнь? Иль наслаждений срок?Кто знает! Тайна – всё, но, значит, всё известно…Я был дурен… Но ведь везде порок,А в зле быть хуже всех, о, это даже лестно!И путь другим избрал и я своим,Чтоб жить среди людей с насмешкой наглой лестиИ с пошлостью, и понятой другим,И всё ж прощенною за недостатком чести.Но вечером мне больно, как всегда,Когда я остаюсь вне суеты и взоров,И мучит вновь далекая звездаИзменою труду и ложью разговоров.

«Снова мир наивный…»

Снова мир наивный,Снова свет дневной,Звонкий переливный,Детский, золотой.Солнца, солнца пятна,Лица, грохот дня…Мне уж непонятно –Что ж гнело меня?Чем я волновалсяВ чем был мой испуг…Мир как мир остался, –Милый, узкий круг.

ГРЯДУЩАЯ СМЕРТЬ

Уносясь морским потоком,Я колеблюсь в челнокеИ в раздумьи одинокомСозерцаю грустным окомЧерный берег вдалеке.Будто в тонкой ткани блещетМесяц в светлых облаках,Вал рычит, о берег плещет,Мой челнок в волнах трепещет,Сердце бедное – в мечтах.И мне кажется порою,Что безлюден этот брег,Что прошли века чредою,Унесли людей с собою…Я – последний человек…Мертво всё. Не встанет снова.Спят цари и мудрецы,Плач, и смех, и мысль, и слово,Спят в развалинах суровоКолоссальные дворцы,И травой, сухой, колючей,Площадей зарос простор;Тут провалы, там могучейГлыба в высь несется кручей;Всюду трещины и сор…Светит месяц. Контур резкийТени падает от стен,Сложной тканью арабески,Облупившиеся фрески,Разноцветят дряхлый тлен.Мрамор лестниц, выси, своды,Город мертвых, страшных груд…И считают молча года,Как рождаются народы,Славой кичатся и мрут.Человечества остаткиВняли, как смешна борьба,Как соблазны наши гадки,Как мгновенья жизни краткиИ таинственна судьба.Сбросив с тела одеянье,Удалились снова в лес,Слушать моря рокотанье,Погружаясь в созерцаньеВечной прелести небес.Позабыв о всех заботах,О вражде и о страстях,С мыслью в сказочных высотах,Люди жили в гулких гротах,На лесистых островах…Но немногие мечтаньяНе прияли и одниПродолжали изысканья,Жаждя жизни оправданья…Тщетно мыслили они.Все прошли в веках… И что жеДоказал столетий бег?Тайна, сон… Великий Боже!Я, последний, вижу то же,Что и первый человек.

«Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно…»

Я не люблю театр. Я вижу слишком ясноАктера в Гамлете, за сценою кулису,Партер же… о, партер, он выглядит прекрасно!Мне, правда, иногда вдруг больно за актрису.Но я люблю концерт. И лица погруженныхВ простор, вдруг созданный дрожаньем первой скрипки,В мир звуков, дарящий глубинам утомленныхТо скорбь его души, то ласковость улыбки.Бросаю часто я наброски за колонкой:Я сохранил из них – горбатого больногоИ профиль женщины с ним рядом, бледной, тонкой,Глядевшей холодно, задумчиво и строго.В них драма чуялась – как будто тени смертиПо лицам шли – ее и грустного урода…Я подписал потом набросок мой в конверте –Под ней – Esmeralda, под ним же Quasimodo.Я помню, рос тогда в прелестных, тихих мукахНапев оркестра и… Как слез просило чувство!Не знаю почему. Что было в этих звуках?Но разве речь людей нам передаст искусство…Но если б женщина, красивейшая в свете,Вдруг вспомнила б свое, пусть грустное, паденье,Так это, может быть, напомнило бы этиАккорды странного и робкого волненья.

В ЗАБЫТЬИ

Лежу один; будто смятый;И чую – мне жутко тут.Где-то идут солдаты,Барабаня, солдаты идут.Все нити, все, с миром странноОборваны; все слова…Грубая где-то пьяноЖизнь хохочет, шагает – раз, два!Шагают в такт… Ровно, звонко.Отбросил волну портьер.Гордо звеня шпажонкой,Фатоватый идет офицер.Мне кажется жизнь ужасной,Жизнь этой толпы людей,Сытой, здоровой, красной,Новгородцев, смолян, вятичей…Прошли. Ложусь. Пусто, слепо…Портьеры забыл спустить.Странно, смешно, нелепо:Барабанят и любят ходить.

TAEDIUM VITAE

Мы, милльоны прошлыхИ еще живых,Горделивых, пошлых,Добрых, умных, злых,Мы – рабы бессменныхИ немногих чувств,Уж запечатленныхТворчеством искусств.Сны стары сомнений,Как и чары нег;Десять ощущений –Вот весь человек.И когда философИль болтун пустойКинут в чернь вопросовБеспокойный рой,И она заспоритИль, раскрывши рот,Слушает и вторитИ спасенья ждет –Я пожму плечами,Вял и раздражен…Ах, двумя словамиОн давно решен,Ваш вопрос проклятый,Выросший в речах,Суженный и смятыйВ новых мелочах…Пусть мудрец и клоунК правде путь найдут:Не найден еще он,Но он есть! он тут!Выход! Жить! ИзвестенДолжен быть ответ!Почему же есть он?Выхода и нет.Все мы, все, играемГамму ту же нотИ (ужасно!) знаемГамму наперед.Знаем, что полюбим,Будет «да» и «ты»…Знаем, что погубимВ браке все мечты,К «мы» от «я» подросткаПерейдем и (жаль…)Станем скучно, жесткоЗа прогресс, мораль…И, таща невидноВсё к своей норе,Понесем солидноПошлость о добре.А мечи, а храмыНаших лучших летНе поймем тогда мыИли скажем – бред…Будем, тупы, тупы,Лгать умно, как все…После — полутрупыВ старческой красе.Мир сполна показанБыл давно до нас,Каждый звук уж сказанМного, много раз…

«На дно погрузились останки от шкуны…»

На дно погрузились останки от шкуны,В песок бесконечный и плоский…Баюкает зыбь и швыряют буруны,Ломают о скалы, заносят в лагуныОтбитые, черные доски.У бухт они дремлют, где пальмы прелестны,Ныряют в прибоях средь пены,Ко льдам примерзают, бесцельны, безвестны…Их судьбы изменчивы и интересны,Но трупы не ждут перемены.

ДЕВУШКА В БАЛЬНОМ ПЛАТЬЕ

Кто смерть нарисовал пугающим скелетом,Кто мог косу в суставы ей вложить?Кто мог так не хотеть расстаться с этим светом,Чтоб смерть такой себе вообразить?О, он был мужиком, попом, но ни поэтомИ ни философом не мог он быть.Смерть – это девушка в одежде светлой, бальной,Но у нее простой и добрый вид;Она покинула большой дворец хрустальный,Пришла прильнуть к огню твоих ланит,Она зовет тебя – мой мальчик, мой печальный, —С такой улыбкой нежною глядит.Вся – легкая, вся – сон, смерть – в бальном платьеВы знаете – прозрачна кисея,Летит лазурный газ, волной душистой вея,И кружевом украшены края.Она заботится: Ах, как твой жар? Сильнее?И после: Ждал? Ну, вот же, вот и я…Пришла, сидит; твоя подушка смята –Она поправила: ведь ты без сил.Нагнулась ласково и шутит, что богатаНевеста-смерть… Смерть не скелет могил,Она – как женщина, которую когда-тоТы трогательно в юности любил…

«Пусть мы пред Божьими просторами…»

Пусть мы пред Божьими просторами,Пусть неизвестное пред нами!Пройдемте жизнь, сияя взорами,Пройдемте жизнь, звеня мечами!Но час мелькнет – несется с гомономКинематограф впечатлений,Мы вновь берем в отчайньи сломанномЯрмо ничтожных ощущений,Забыв порыв, на клич растраченный,Кладем привычно краски грима,И будень, властно-предназначенный,К могиле мчит часы незримо.

«Люблю бывать на шумных вечеринках…»

Люблю бывать на шумных вечеринках,На гимназических, студенческих балах…Девицы там скромны, в прелестных пелеринках,Без декольтэ и с розой в волосах.Весь зал живет веселыми глазами,Мой ум завидует их милой чистоте,И гонит шум людей мой ужас перед днямиИ надоевшие слова о суете.Я увлечен то станом, то прической,И, как дитя, я вновь зову свою мечту…Я душу грустной той считаю бедной, плоской,Считаю смелой я и горделивой ту.И я, один, глядя на их потеху,Внимая топоту, остротам, похвальбе,Люблю завидовать их искреннему смехуДо безысходного презрения к себе.

«Что выбрать нам, всевидящим, опорой?..»

Что выбрать нам, всевидящим, опорой?Взгляните вдумчиво во все края –Ведь нет такой серьезности, которойРавнялась бы серьезность бытия.Философ, мот, аскет, дурак, бродяга –Где разница в их мысли обо Всем?Осталось что ж? Бесцельная отвагаИ мысль, что мир – неведомый фантом…Скитаюсь я. Бегут без впечатленьяТо бесконечность и покой пустынь,То городов немолчное волненье,То древний мрамор эллинских твердынь…Бросаю я и мысли, и вниманьеНе моему: и фразам новых книг,И голосам рабочего восстанья,И лицам дев, явившимся на миг,И высоте, то ласковой, то строгой,И пикам гор, где только лед и тишь,И сердца стук я слушаю с тревогой:О, может быть, ты вновь заговоришь?Оно молчит! Оно молчит жестоко!Там лишь слова! Слова, слова без сил…И я кричу в лицо немого рока:Уж взял я жизнь? Жизнь то, что я забыл?

В ГОСТЯХ

Случилось, что как-то недавноЯ вечер в гостях просидел.Нарядные платья исправноСкрывали уродливость тел,Размеренность плавных движенийВесьма украшала салон,Как всюду, свой шут был, свой генийИ несколько важных персон.Все мерно трещали, девицаКакая-то громче их всех…Знакомые шутки и лица,Политика, скука и смех.Я тоже шутил и смеялся,Улыбку кроил и скучал,Но как-то на миг я осталсяОдин, наблюдая весь зал…И было ль то света игрою,Устало прищуренных глаз,Иль нервы шутить надо мноюТогда захотели как раз,Но вдруг мне почудилась сценаТеатра-игрушки, и тамВедет манекен манекена,Одетые в красочный хлам.Сквозь ритм этой жуткой забавыМне слышно, они говорят,И щелкают сухо суставы,И с хрипом их речи звучат;И каждой девице по разуТвердят они, делая круг,Одну остроумную фразуВсё с тем же движением рук.И, фразы мертво и стеклянноС поклоном сказав нараспев,С недвижной улыбкою, странноЦелуют фарфоровых дев.Испуганный, долго гляжу яИ вдруг замечаю себя –Бесстрастный, хрипя и танцуя,Кривляюсь меж ними и я.

«Пред отпертым окном бродячий итальянец…»

Пред отпертым окном бродячий итальянец,Седой, слепой старик, развлек меня шарманкой.Какой-то вычурный, не русский, странный танецОборвыш-девочка плясала с обезьянкой.Был полдень дремлющий, в квадрат окна взиралаБездонность синевы наивными глазами;Пыль золотом неслась; по-майски рокоталоДвиженье улицы и пахло тополями.Слепой старик тянул один напев докучныйИ обтирал свой лоб, морщинистый и потный,А девочка была угрюмой, томной, скучнойИ с обезьянкою плясала неохотно.Я бросил деньги им. Они упали с звоном;Прервались хрип игры, крикливые куплеты…Старик снял шляпу мне; поблагодарил поклономТу сторону двора, где звякнули монеты.Потом, держась рукой за плечико ребенка,Не доиграв мотив, свое «о streti, streti»,Побрел он из двора, шагая редко, звонко…Синела высь небес, всё пело мне о лете.

«Уже рассвет. Какая тишь…»

Уже рассвет. Какая тишь…Да, за окном уж ночь поблекла…И видны массы мокрых крышСквозь затуманенные стекла.Один. Не скрипнет сзади дверь,Я не услышу шорох платья…Один… А где она теперь?Кто дарит ей свои объятья?Иль вновь хандрит? Что ж, может быть…Она всегда ведь цель искала,Ждала ответ – чем жить, как жить…Нашла иль нет? Искать устала?Быть может, кто-нибудь сказал,Ей разгадал загадку злую…Но я… Я никогда не знал,Зачем еще я существую.Шепни ж, рассвет, шепни же ей,Капризной, слабой ханше,Что я в тоске, я жду когтей,Всего когтей, как раньше.

НА ВЗМОРЬЕ

Вечер серый и обидный,В лихорадке гаснет свет,Где-то в море тони видны,Как уродливый скелет.Нас с моей подругой, странной,Бледной, робкой, всё гнетет,Скорбно слушать непрестанныйПлеск скупых и тяжких вод,Песнь безбрежности и стуже,Безучастью старика,Как века назад, всё ту же,Как и после, чрез века.Мутно сумерки сгустились,Тони слились и ушли…Богу мы не преклонились,Но не взяли и земли.К нам безжизненно-свободенОблаков туман плывет,Ветер ровен и холоден,Монотонно море бьет.

«Ей было сорок лет. Она детей имела…»

Ей было сорок лет. Она детей имела,Была тяжелою, и скучной, и больной…То жаловалась мне, то лживо и несмелоРассказывала бред своей любви былой.Мне было совестно ее несознаванья,Что к ней не шло, не шло так томно говорить,Но я угадывал цепь серых дней, страданье,Отчайнье пред концом, незнание, как жить…И раздражало всё – ее морщины, щеки,Надежды, те же всё, как всюду, как везде,Болезни, блеклый взгляд, и труд ее жестокий,И экономия (я знал уж) на еде.Я раз в ответ спросил: «но дальше делать что же?»Она растерянно сказала мне: «я жду…Быть может, встречу я… хочу я счастья тоже…Полюбит, увезет… Я, может быть, найду…»Муж, дети, мутный взор и с сорока годами…И ведь, о Господи, надеется еще!Она потупилась, запрыгала плечами,И вдруг заплакала беззвучно, горячо…Она вдруг поняла, что должен я смеяться,Что время снов прошло, что в жизни был лишь гнет,А я, готовый сам упасть и разрыдаться,Твердил: «Ну да, ну да, полюбит, увезет»…

«Бывает, я брожу, истерзанный и бледный…»

Бывает, я брожу, истерзанный и бледный,Среди домов с безличною толпой,Гляжу с презрением, как просит хлеба бедный,Как женщины мелькают предо мной…Мне гадки блеск и смех, всё это злое стадо,И мучит мысль, что канет всё во ТьмуИ что, наверное, Кому-то это надоИль, может быть, не надо Никому.И, чуя весь обман, свершаемый над нами,Который мы не сможем никогдаПонять, раскрыть, познать, затравленный мечтамиБегу к себе. И я пишу тогда…Я создаю чертеж, космические схемы,И цифры мне не кажутся смешны:Я верю по ночам и в цифры и в поэмы,Изящные, отчетливые сны.Тогда пишу, и рву, и утром стекла оконЦелую я, встречая новый день…О, пусть я червь, плету я шелка кокон,Пускай я тень, я сам рождаю тень!

POST-SCRIPTUM(Монолог Гамлета нашего времени)

Кто смеет здесь страданьями

Путь звездный оскорблять?

Шекспир. Гамлет

Я вышел за город. На море, льдом покрытом,Среди сверкающих под месяцем равнин,Я был в тиши один. Я всеми был забытым.О, наконец, теперь я был совсем один.Я думал. Я любил пережитое мною,И город я любил, и вечера покой,С спокойной нежностью, с улыбкой над собою,Как умирающий, как уж давно больной.Погас пожар-закат за дальними домами;Их черный силуэт глядел, угрюм и груб,Сплошною массою с упрямыми углами,С рядами длинными больших, фабричных труб.А небо, как всегда, торжественною тайнойПокрыло даль, меня, безбрежные снега…Под этой сказкою, великой и бескрайной,Как наша мысль, людей, печальна и строга.На звезды я глядел, на туч седые пятна,И вспоминал ряды имен, гипотез, числ,И думал я опять, что жизнь нам непонятна,Но смысл в ней должен быть, не нам, не наш, но смысл.И сколько звуков здесь… То низких, то стеклянных…Вода журчит, журчит, не знаю где, но тут;Из города бежит гул непонятных, странныхИ разных шумов…Там живут.Мой город… Странный. Мой. На черных грудах зданийНедвижен окон свет, как вырезанных в тьме.За каждым огоньком милльярдами мельканийИдет жизнь мне чужих и, значит, чуждых мне.Огромные дома, в них норы, норы, соты,И там копошатся, хлопочут… Пαντα ρει [5].И жизнь, совсем своя, свои мечты, заботы,Клокочет и кишит во всех ушах людей.Как страшно так взглянуть… Как сбилися мы тесно.Ведь тут один милльон, один милльон живет.Их жизнь всегда, всегда мне будет неизвестна,Да и для них самих забудется, мелькнет…А после новые… Но те же будут типы,Ритм тех же возрастов, и страсти те ж, и труд…Так мы устроены, так мы живем. Полипы.Как слышны шумы…Там живут.Живет милльон людей. Какая бездна горя,Надежд, труда, борьбы, ненужной суеты…Бегут над ней в века, векам бесплодно вторя,Ведь уж солгавшие, ведь старые мечты.Убьет их жизнь под смех и тотчас дерзко, вольно,Их родит бунт рабов, им храм создаст поэт…Как людям жить? Без них – так одиноко-больно,А в них жить, в шорах… нет, пусть лучше смерть, но нет.Как тесно мысли в них! Как надо стушеватьсяС многоголосым их стремлением к добру,С назойливостью книг, не могущих поднятьсяНад обществом людей, сводящих всё к нему.В них пьяные живут, как в запертых строеньях,Не видя Целого, не зная счет годам…Что людям, нам, в борьбе, в прогрессе, в улучшеньях,Когда вон там звезда, а кладбище вон там?Грядущее – мечта. Ни краше, ни нежнееНе будет жизнь детей. Как эта будет та.Наука… Ах, она скрывает всех умнее,Что тоже ложь она, что тоже лишь мечта!И женщина – мечта, и воля, гордый разум,И смерть бесстрашная, жизнь смеха – всё не то.Я верил тоже в сны, то злобно, то с экстазом,Они мне были всем, теперь же всё – ничто.Что мне теперь слова – культурное наследство,Движение вперед, познанье, человек?Я помню длинный путь, путь, пройденный от детстваКак больно говорить – уж пройденный навек.Пусть фразою звенят юнцы и фарисеи…Увидев юношей раскрывшийся вдруг мир,С друзьями я любил мятежные идеиИ презирал любовь, и счастие, и мир.И, став лицо с лицом к враждебному нам мраку,Мы не входили в жизнь, мы ворвалися в бой,Мазуркой бешеной пошли в огонь, в атаку,Большою, дружною, веселою толпой,Богаты юностью и сильные познаньем,Благоговение пред словом «человек»Так целомудренно скрывая отрицаньем…Как молод был, красив, как горд был наш набег!Как нам смешон был сон, уют, покой ленивый,Уравновешенность, добро и тупость тех,Чьей жизнью был лишь труд и грех, и грех стыдливый,Позорно-залганный, с оглядкой мелкий грех.Нет, мы не сдались им! Цепь наша разорвалась,И всё ж сперва была упорная борьба,Но в ней душа, мечта, тускнела и терялась…Сдавили будни нас, толпа, толпа, толпа…И начались года бесцельности, истомы,А вера старая горела, как ночник:Не умерли еще сознанья аксиомы,Исходный мысли пункт и старый, свой язык.Мы знали логики и книг непримиримость,И яд всосали мы всех мировых зараз,И стройность общих схем, и непоколебимостьВсеобще-признанных, почтенных догм и фраз.Всё подтверждало нам – не с ними быть – отсталость,Но в жизни победить им было не дано,И мы прибавили к ним скепсис и усталость,Самоуверенность, насмешку и вино.Ум, как старик, уж знал, что жизнь – игра дрянная,А сердце юное отвергло жизнь других,И пустота росла, огромная, немая…Но horror vacui есть и у душ людских.И вот когда один, измучен, но развязен,С больными нервами, озлоблен, но без сил,Весь – фраза, весь – актер, уже душою грязен,Уж изолгавшийся, развратником я жил,То раз игрой судьбы жестоко оскорбленнымВзглянул на небо я, исполнен слез и мук,И слово «Бог Господь» вдруг в сердце потрясенномКак гром ударило, и бездна встала вдруг.Казалось мне тогда, что небо раскололось,Как будто страшный луч мне сердце разорвал,И Божий слышал я спокойный, ясный голос…В каком восторге я упал и зарыдал.Я убежал в леса и там, полубезумный,Постиг всю прелесть я и ужас всех окрайн,И понимал листвы я говор многошумныйИ ласку грустную разлитых в мире тайн;Я понял Гёте там, Евангелье, СократаИ Достоевского, и плакал по ночам,И часто застывал пред зрелищем заката,И с нежностью внимал я птичьим голосам.И любовался я, как девушки смеются,Как тени плавные меняются при дне,И, не дыша, молясь, боялся шевельнуться,Чтоб не нарушить «Бог», звучавшее во мне…И проклял я свое былое бездорожье,Доктрины узкие, всю бренность громких слов,И понял всей душой, что жизнь есть тайна БожьяИ мне дан миг, лишь миг, в безбрежности веков.И вот тогда опять, но весь уже как новый,Как спрут чудовищный, встал город предо мной:Довольный, суетный, торгующий, суровый,С порядком вековым, разнообразно-злой.С безумной высоты, где всё должно быть свято,Я каждый день людей вдруг сразу увидал,День академий, бирж, контор, домов разврата,Трактиров, фабрик, школ, парламентарных зал…Жизнь встала предо мной с неслыханным цинизмомВо всем падении всех спрятанных углов,Во весь гигантский рост железным механизмомБезжалостных, тупых, проклятых муравьев.Не задевало здесь ничьей души уродство,Всё хохоча, борясь, гремело нагло в высь:Мы размножаемся! Мы — сила! Производство!Бессмысленный процесс питанья! Покорись!И с грохотом неслось, бежало дальше, мимо…Я знал бессилие героев и святых,И мысль твердила мне: да, всё необходимо.И мысль моя была не за меня, за них!Но были ж слепы все! И каждый был калека,Никто не мыслил сам и только повторял,Никто не понимал другого человекаИ всякий лишь свое кричал, кричал, кричал…Там не было людей, там были только группы,И не как сами все шли в быстрой смене дней…Как будто люди, мы, не завтра будем трупы,Не трогательна жизнь разумных, нас, людей…И, тем не менее, там каждый между нимиНе плакал, не искал, а, порицая грех,Ходил с достоинством, смеялся над другимиИ, нагло требуя, толкал локтями всех…И где-то по ночам, в глухих углах несчетных,Кончали с жизнью-сном, то швейка, то студент,«Девица», журналист и много безработных…У рева города был аккомпанемент.О, я тогда узнал ночных безумий чары,Страх шороха, луны, всего, всего боязнь…Все мысли перешли в жестокие кошмары,И каждый новый день мне новую нес казнь.И всё меня до слез, до крика раздражало:Я в ресторан ходил, чтоб видеть, как одноМногоголовое жевало, хохотало,Как похоть к женщинам рождало в нем вино.На рынки я ходил, по галереям шумным,Чтоб видеть множество гигантских, красных туш,Всё, что вберется днем одним большим, безумным,Нечистым скопищем без мысли и без душ.Я с жадностью глядел на грубость там, в лабазе,На лица мясников, и вздрагивал, когдаРубили мясо там… О, это роскошь грязи,Дух рынков, сущность их – обман, деньга, еда…Я проводил часы на выси колоколенИ видел точки тел, живые точки масс,Спешащих, суетных… Да, я тогда был болен…Всё это был больной и длительный экстаз.Да, я сошел с ума: я помню, раз, разбитый,Я пролежал всю ночь на холоде камней,И плача, и смеясь, просил я у гранита,Чтоб он ответил мне, гранит, коль нет людей.Я к людям кинулся, к борцам за улучшенья,К вождям людей пера, науки и добра…Напрасный труд!..Я укрепился в мненьи,Что их борьба – пустяк. Профессия, игра…Из преступлений там лишь составляли сметы,Всё приурочили к табличкам мудрецы,Профессора, вожди, писатели, поэты,Все те, кого так чтят почтенные отцы –Все были мелкими, тщеславными жрецами,И каждый сам себе и людям лгал и лгал…Кто добродетельно копался в старом хламе,Кто смертным истины, надувшись, открывал!Ученье истины! А явится иное –Классифицируй вновь, пиши, авгур, пиши…Науки проще жизнь, как проще «я» живое,Но тоньше и сложней, сложней, как жизнь души.Но там всё исказить, запутать всё без мерыСчиталось тонкостью научного пера…Разноголосица, фразистость, злость карьерыИ закулисная на акциях игра…Там гордые слова приклеивали к вздору,Из вздора делали торжественный завет,И были чужды все великому простору,Который дал нам Бог, дал на немного лет.Я посетил друзей. Я полагал, что тожеОни ведь видели святыню бытия?И к мысли и к душе они честней и строже,И тот же жизни путь они прошли, как я.Они пристроились! Расстались с юной жаждой,Твердили вяло мне, что жизнь – посильный труд,Сознанием хитро там оправдался каждый,Что «так и надо жить» и что «так все живут».Одни таскали мне свои статьи в журналах,Где я, нет, не читал про «школьной лампы свет»,О гласных городских, прогресса интервалах…У них уж был на всё отысканный ответ.Я видел с ужасом – сентиментальной ложьюОни прикрылися, как крепкою броней…Солидность, «да» и «нет» и Богу и безбожью,Эстетика, мораль, театры и покой.А у других встречал над всем большим на светеГлумленье старческих и краденых острот,Пустую болтовню, мышленье по газетеИ всеспасающий, всевластный анекдот.А кто, чье имя нам вчера лишь было славно,Неловко путался, не знал мне что сказать…Я знал, он, фабрикант, он должен был недавно,Он стачку должен был недавно подавлять…Мне каждый дал совет: «Иди в литературу.Всё ж position. Трудись. Романтик ты, поэт…Иль будь философом, получишь доцентуру.Пора зажить, как все, и бросить дикий бред».Я говорил им «Бог» и слышал: «Но искусствоЕго должно нам дать! Должна ж быть голова!Положим, да, инстинкт… космическое чувство…»Молчать, поганые научные слова!А люди города кишели, как и прежде,Шла жизнь тяжелого и хищного труда,У всякого своя, смеясь моей надежде,Не мысля, не боясь, уверенна, слепа…Я видел мальчика, рассудочно и дельно,Безжизненно в саду игравшего в серсо,Я думал – так же мы, всю жизнь, всегда бесцельно,Что б ни писали нам Толстые и Руссо.Рассудком, головой, наивною и хмурой,Они нашли, где зло, рецепт, как надо жить…Зло было в малости, в том, что зовем культурой,И надо лишь ее, культуру, изменить.Как будто не века над сей трудились лепкой!Как будто человек философом рожден!Вернемся к дикарю: как раковиной крепкойУлитка, он домком тотчас же обрастет.А много вместе нор – и тотчас будет ссора,И тотчас суд, клеймо и нравственности страж,Почтенный важный вор, судящий строго вора,А очень много нор – вот он, вот город наш.А мне что надо? Мне? Я о душе мечтаю,О смелой ясности, серьезности… Нет! Вздор…Я сам не знаю, что! Не то, не то… Не знаю.Я знаю лишь, что жизнь – жизнь это зло, позор.Кричи, что вся их жизнь страшней их преступлений,Бей лбом об стену, плачь, убей себя, любя!Все, все живут затем, чтоб в мире представлений,Как в шаре из стекла, закупорить себя.Они живут для зла, нет, для самообмана,Они живут затем, чтоб весь их водевильДля чтения бы рвал из сердца МопассанаЕго прекрасное, больное: Imbeciles!И понял я, что мне лишь стоит покориться,«Как все», войти туда, других людей дробя,Дадут мне женщин, труд, дадут повеселиться,Лишь откажись, уйди от Бога, от себя.И так заботливо подыщут оправданье,На милых мелочах дадут забыть, уснуть,Сказав, что истина, что всякое исканьеЕсть дело возраста и ясен будет путь.Солги себе, солги, что мы, по всем законам,Мы – коллектив людей, член группы – индивид,Ты будешь к старости почтеннейшим ученымИль литератором… ах, как это звучит!И черт шептал, смеясь, умно, хитро и гадко,Что стоит лишь начать, жизнь там не так плоха!Ведь деньги, женщины, азарта лихорадкаИ ноги голые, девичие! Ха-ха!А после женишься, придешь домой усталым,Чай, музыка, жена и добродушный смех…Вот кто ты, хитрый черт! Ты тоже пред финаломИ веришь в принципы и порицаешь грех?Как было тяжело, как уставал искать я…Смешно! Я поднялся и бросил ругань им!Но что же было всем до моего проклятья?Что пред толпой был я с отчайнием моим?Я взял из их же книг всю четкость аргументовИ с ними злость смешал и всю мою печаль…Я удостоился больших аплодисментов,Меня хвалили все… А мне, мне было жальМоих ночных часов, когда я за работуСадился и писал и грыз свое перо,Ходил по комнате, и истреблял без счетуСигары крепкие, и улыбался зло…Меня хвалили все… И я ушел из залаБессмысленно бродить по улицам глухим,И, как сейчас, тогда – я поглядел усталоИ понял с ужасом, что я был всем чужим.……………………………………………….И руки к женщине я протянул с надрывом…Нет, это не было! Нет, это было сном!Как мы, они нервны и в скепсисе красивомБездушны; как и мы, с мечтательным умом…………………………………………………….И я тогда упал. Занятья, мысли, дело,Противно стало всё и сам я стал не свой –Я чувствовал – лицо, мое лицо тускнело,Глядело криво, зло, с натугою больной.И по утрам, дрожа, откинувши гардины,Я видел в зеркале потухшие глаза,Лоб будто ниже стал, на нем легли морщины,Сверкали кое-где седые волоса…Я стал не понимать и часто в разговореМешаться, путаться, вдруг начинал шептатьИ удивление ловить у всех во взоре…Но после хохот мне пришлося испытать.А я, как под хлыстом, не в силах удержаться,Твердил не знаю что… О, жгучий, жгучий, стыд!Бездарность, ноль, пошляк, рожденный пригибаться,Он сверху на тебя с улыбкою глядит,А ты, растерянный, запуганный до боли,Глазами бегаешь и шлешь мольбу глазам…Но над самим собой я не имел уж воли:За мною призраки ходили по пятам.Я бросил общество. Но клятв я не нарушу.Предместья я люблю, где ночью я брожуИ где так часто злость, и простоту, и душуСредь проституток я и нищих нахожу.Я фабрик полюбил стоокие строенья,Подвалов пьяный гул, детей голодных стон…Не надо улучшать! Пусть будет, будет тленьеВо имя ничего: сам человек дурен.О, да, я пережил и передумал многоИ сжал всё в формулы и всё поставил в связь:Всегда движение уничтожает Бога,Движенье, значит «я», – моя нора иль грязь.Удары голода. Тревога размноженья.Вот рычаги людей, вот сущность их глубин:От них исходит всё, и злость и преступленье,Вот где они лежат – причины всех причин.Душа не более способности познанья,Необходимого, чтоб тела жил комок,А тело любит лень, не любит труд, страданье,И тела первый зов и хищен и жесток.И героизм и мысль – исканье полом пола,Порыв до женщины, а после… тра-та-та!Эй, вспомни, девушка, пока не стала голойТы перед «ним» – герой был, мысль, мечта?И понял я еще: здесь дружно жили рядомДве жизни. Жизнь одна – закрытая для глаз,Где низости людей, живущих грязным стадом,Не ставилось преград. Другая — напоказ.И в жизни лицевой — театр, литература,Наука, право, долг и благородство поз(Но есть здесь на земле и дураки, и дуры,Что этот хлам смешной восприняли всерьез),А в жизни той, другой, а, там не говорилиО тонких прелестях: там попросту дрались,Сосредоточенно и молча грызли, били,Топтали по лицу и гаденько тряслись.Пускай филистер мне, как Гейне, скажет «света!»,Я крикну: Гейне – лгун! Ваш «свет» – реклама фирм!Ваш «свет» есть ваш костюм! Жизнь подлинная , это –Интимность низости, жизнь за прикрытьем ширм!А, вы сумели все ее в добро обрамить,И есть разносчики, чтоб рамки продавать,Запрятать то, что вам услужливая памятьНе хочет воскресить, не смеет сосчитать.Жизнь вся сложилася как жест трагикомичный –Он, смертный, в мире жил и не пред миром стал;Но виноватых нет – жизнь есть процесс безличныйПланета голода. Так Франс ее назвал.И много нежности опять во мне проснулось:Я радуюсь весной, когда в щели мостков,Я вижу, вдруг трава пробилась, улыбнулась,Живет, пощажена жестокостью шагов…По-моему, она так ласково похожаНа уличных детей, и бледных, и живых,И в играх детворы участвую я тожеИ сказками потом я развлекаю их.И если нищего я встречу в зимний холод,То я участливо веду его к себе,И, утолив его невыносимый голод,Я говорю ему: я – брат твой по судьбе.А сколько странных лиц печальным и далекимПутем уходит в глубь давно мелькнувших дней…Зачем я был тогда то шумным, то жестоким,Зачем я не ценил немногих из людей?Но двух из странных тех глубоко и усталоКак долго я любил… Нет, нет, я не могу,Не стану вспоминать. Какая тишь настала…Как грустно, хорошо, как славно на снегу…Что если б были здесь они сейчас, те двое,Что если мог бы я сейчас им рассказатьВсё то хорошее, больное и простое,Что людям никогда я не умел отдать.А тот, угрюмый, злой… Уже давно пропавшийВ немом неведомом с простреленным виском…Такой талантливый, но и такой упавший,С большим, отравленным, измученным умом.Как помню я его: глаза, и разговоры,Походку нервную, подергиванье плеч,Его всегда с тоской прищуренные взоры,Его насмешливую, медленную речь.Он промелькнул как сон, как призрак. Застрелился.Я помню труп его, и бледный, и в крови.Потом я понял всё. Он так в душе стыдилсяСвоей тоски… О чем? О вере, о любви?Планета голода… Планета горя, муки…И так века, века… Так было, будет так…Да, но зачем же всё? Зачем все эти звуки,Все эти краски, снег, вот этот чуткий мрак?Зачем моя душа здесь есть, здесь плачет, ищет,Закинута на миг в космическую тьму,И мысль, святая мысль, как плеть, и бьет и свищет,Не зная ничего, не веря ничему?Как? Жить, чтоб умереть, хрипеть, не зная, что же,Что ж это было всё, в чем жил ты, с кем и чем,Цепляться и дрожать и вспомнить жизнь… О, Боже!Зачем Ты создал нас? Зачем? Зачем? Зачем?Нет, мир не суета… Там, в высоте хрустальнойОн знает всё, Отец?И долго думал я,Я, человек, один, под звездами печальный,Я – атом атома потока бытия…

Кал-вахомер – большой вывод из маленького наблюдении. (Примеч. автора.)
Твеменнинг – род брудершафта у древних скандинавов. (Примеч. автора.)
Берсерк – полусумасшедший, дерущийся даже в мирное время со скалами и деревьями, воин, очень почитавшийся у скандинавов. (Примеч. автора.)
Фритьоф – легендарный герой. Эллида – корабль Фритьофа. (Примеч. автора.)
Пαντα ρει – всё течет. Слова Гераклита. (Примеч. автора).