Рубеж. Стихи - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1
ПРАВОФЛАНГОВЫЙ
Несколько лет назад мне пришлось составлять и редактировать книгу поэтов моего поколения, павших в боях за Родину на фронтах Великой Отечественной войны. Книгу решили назвать «Имена на поверке», вспомнив, что родилась эта традиция — выкликать на поверке, как живых в строю, тех, кто геройски отдал жизнь за Отчизну, — в Тенгинском полку, где служил Михаил Юрьевич Лермонтов. Суть этой своеобразной боевой переклички состояла в том, чтобы как можно больше прозвучало на ней поэтических имен, чтобы потом продолжить издание такого рода сборников, чтобы никто из погибших поэтов не был забыт.
И тогда, читая и перечитывая этих поэтов, нельзя было не почувствовать, насколько они жизнерадостнее, светлее многих нашумевших в те годы молодых поэтов, где «я» выпячивалось и звучало чаще эгоистично. У их довоенных предшественников в стихах тревога, предчувствие близкой войны. И это чувствовалось во всем, о чем бы они ни писали, даже в самых интимных любовных стихах Готовность к самопожертвованию подымала, как крылья, эту поэзию. Пожалуй, точнее других выразил это молодой поэт Михаил Кульчицкий в своих знаменитых теперь строках:
Уже опять к границам сизымСоставы тайные идут.И коммунизм опять так близок,Как в девятнадцатом году.Строки эти взяты из отрывков так и недописанной, не доведенной до конца поэмы, названной автором «Самое такое». Поэма эта — о Родине, о времени, о своем поколении. Она тревожная и как бы спрессована из чувств и мыслей, неуравновешенных, но целеустремленных, угловатых, но прямолинейных, простых и в то же время очень сложных. Ее, как и настоящие стихи, не передать своими словами. Эпиграфами к главам поэмы поэт взял строки из разных поэтов, но первой шла строка из Велимира Хлебникова «Русь! Ты вся — поцелуй на морозе», строка яркая, экспрессивная, полная огня. И поэтически очень выразительная, емкая. В этом эпиграфе уже обозначалась тема, улавливался ее характер. В понятие Родины входило прежде всего единство наших юных сердец, благоговейно помнящих подвиги отцов на гражданской войне, интернациональное родство не только братских народов Советского Союза, но и трудовых людей всего мира. Россия как родина Великого Октября осмысливается поэтом во многих его стихах, здесь же она занимает главное место. О любви к ней говорилось прямо и очень горячо, потому не звучало это навязчиво. Поэт словно бы выдыхал слова: «Я очень сильно люблю Россию». Это первая строка поэмы Кульчицкого. Прямо сразу с главного, с самого главного. Это уже не давало поэту права брать мельче. И образ Родины возникал выразительно, хотя вроде очень скуп поэт на выразительные средства: «С длинными глазами речек…», «Под взбалмошной прической колосистого цвета». Родина как любимая девушка. У нее свой, близкий поэту характер, в ее чертах проступают резко решительность, цельность поколения. Эта девушка готова выйти с оружием в руках и стать на защиту своего юного счастья. И еще одна черта ее характера — интернационалистская широта, сознание своего интернационального долга, а долг этот главнее самого дорогого поэту, он — его песня, его судьба, его будущее: «Пусть не песня, а я упаду в бою… Не другую песню другие споют. И за то, чтоб как в русские в небеса французская девушка смотрела б спокойно…».
Написано а вернее, набросано все это твердой рукой в канун войны. Последняя дата — 23 января 1941 года, — и строки эти обжигают своей мобилизационной готовностью встать за дело революции, за дело мира, которому грозит опасность. В этом была главная суть. И при всей исключительной любви его к поэзии, ревнивой и острой, поэзия как бы отходила у поэта на второй план, хоть поэт и не отделял ее от того, чем жила страна и жил он сам. Страсть осмыслить и выразить Родину с ее тогдашней мечтой о всемирной революции, которая снова перед войной обострилась, как в самом начале Советской власти, в девятнадцатом году, с нескрываемой ненавистью к обывательщине, ко всякого рода мещанству, ко всем «гадам», что путаются в ногах.
Наша Отчизна — как зерно,в котором прячется поросль,как зерно, из которого начался колосвысокого коммунизма.Отсюда гордость, сознание того, что мы при всей еще нашей небогатости духовно богаче всех на свете:
Тот нищ, кто в России не был.И наивность, горячность и не по годам умность — все потому берет за живое, что в нем глубокая, трепетная вера, ни тени сомнения в высоком предопределении своего поколения, своего Отечества.
Он и в стихах все тот же, хотя всюду вроде бы разный. Еще не сложившийся как поэт, еще в его интонациях очень дает себя знать, как видно, самый любимый его поэт Владимир Маяковский, где-то — Хлебников, может, отчасти и Багрицкий. Но характер есть, и он у Кульчицкого резко очерчен: порывистый, страстный, резко угловатый. И в то же время чувствуешь под всем этим его дружескую, порывистую нежность.
Интересно, что поэты, с которыми он близок по Литературному институту и по московскому поэтическому братству, очень разные и в то же время удивительные единомышленники. Они еще не сложились, но их не спутаешь друг с другом. Задатки самобытности налицо. Даже там, где они пишут об одном и том же, чувствуются разные литературные школы. Главное — в неповторимости присущих им индивидуальностей.
Среди них, думается, больше других обладал таким внутренним своеобразием Михаил Кульчицкий. В нем скрестилось несколько кровей, славянских и других, он как бы и этим подчеркивал свою интернациональность. В нем сказывалось его интеллигентное начало: отец был офицером, сам издал несколько стихотворных книг. Он был, судя по всему, патриотом своей Родины.
Боевой, решительный, собранный в одном порыве, Михаил Кульчицкий от своего поколения взял романтическую взвихренность. Его «мучила любовь боев за коммуну». И он не шел, а бросался в эти бои. Сам рослый, крупный, и по духовности, по своим идеалам, ненавидящий фронду, беззаветно любящий свое юное братство:
…и пять материков моих сжимаютсякулаком «Рот фронта».И теперь я по праву люблю Россию.Широта, четко определенная, строго очерченная, размах любви именно к такой, а не иной России, родине братства всех народов Земли, огромная, беспокойная цель — отсюда и
Самое страшное в мире —это быть успокоенным.С первых дней войны Михаил Кульчицкий, как и его сверстники, рвался на фронт. И он добился своего — был послан на передовую…
Так мало известно о его гибели. Так мало известно о том, писал ли он между боями, удавалось ли ему отдаваться самому любимому там, на передовой. И есть ли еще что, кроме немногих этих военных строк, сохранились ли, и у кого и где его военные тетрадки. Не мог он не носить их с собой, не записывать в них то, что так рвалось из сердца в те опасные и суровые дни.
Но и по тому, что есть, что известно, сразу бросается в глаза, как подобраннее, как строже, сдержаннее стал он на фронте, как стих его словно бы стал в строй, готовый в разведку, подтянулся, стал деловитее и проще, а вместе с тем и сложнее:
…Черна от пота, вверхСкользит по пахоте пехота.Марш!И глина в чавкающем топотеДо мозга промерзших ног.Наворачивается на чеботыВесом хлеба в месячный паек.На бойцах и пуговицы вродеЧешуи тяжелых орденов.Не до ордена.Была бы РодинаС ежедневными Бородино.Вот она, исповедь солдата, солдата революции на войне с фашизмом.
Кощунственно, думается, кого-то выпячивать, кого-то не замечать в этом удивительном бессмертном братстве поэтов, отдавших за Родину жизни и уже тем самым обессмертивших и свою к тому же даровитую поэзию. Они и сами не представляли себя иначе как нераздельно: «Все — за одного, один — за всех». Их поэзия была для них именно тем и драгоценна. Именно это ее касаются строки их главного направляющего, Владимира Маяковского:
Умри, мой стих,Умри, как рядовой.Как безымянные на штурмах мерли наши.Дмитрий Ковалев
СТИХОТВОРЕНИЯ
ДРУЗЬЯМ-ДЕСЯТИКЛАССНИКАМ
Полдень.Листья свернулись дряблые.Утро высохло, начался зной.Только в терпком хрустящем яблокеСвежесть осени под белизной.Старый дом,От солнца белый,Отражает медленная вода,Будто река захотелаЗапомнить его навсегда.Я помню, как в эту школуСемилетним пришел в первый раз,Наклонивши немного вихрастую головуОт ребячьих пристальных глаз.Окна школы темны снаружи,И поземкой свистит песок.Дождь.Труба забурлила лужей…А на партах смолистый сок.Парты пахли еловым бором,Где я летом смолой загорел.Промерцали штыки над заборомВозвращаясь из лагерей.И мне тогда показалось,Что на тусклых осенних штыкахДетство мое улыбалось,Уходя, ускоряя шаг,Улетавшей, шумящей птицей,Мое детство, в сини кружись!В школе день мой последний промчитсяПеред вступлением в жизнь.Как-то странно и трудно поверить —Не увижу знакомый зал…Я открываю двериИ от солнца жмурю глаза.У меня захватило дыханье,Как на самой высокой сосне.Небо плывет с колыханием,Будто во сне.Под листвой наступающих весен,Что шумят на ветру как запев,Мы пойдем в половодье песен.Этот зал загрустит, опустев.Но в звенящую свежестью осеньСнова вспыхнет приветственный шумИ взовьется в громадную просинь,О которой я напишу.И конечно, ребята в школеТак же жадно увидят, как я,Журавлей,Улетающих с поля,В первом заморозке звеня.И увидят, наверное, листья,Тихо падающие на бойцов,И тогда на закате огнистомЗагорятся глаза и лицо.Я, прислушавшись к голосу сердца,Поглядев на шелковицы рябь,Вспомню далекое детство.Что ушло со штыками в сентябрь.Улетевшею быстрою птицей,Мое детство, в сини кружись!Пусть скорей этот день промчится —Предо мной раскрывается жизнь!МАЯКОВСКИЙ(Последняя ночь государства Российского)
Как смертникам, жить им до утренних звезд,и тонет подвал, словно клипер.Из мраморных столиков сдвинут помост,и всех угощает гибель.Вертинский ломался, как арлекин,в ноздри вобрав кокаина,офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,подбирая по буквам вина.Первое пили борщи Бордо,багрового, как революция,в бокалах бокастей, чем женщин бедро,виноградки щипая с блюдца.Потом шли: эль, и ром, и ликер —под маузером всё есть в буфете.Записывал переплативший сеньорцифры полков на манжете.Офицеры знали, что продают.Россию. И нет России.Полки. И в полках на штыках разорвут.Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)Пустые до самого дна глазазнали, что ночи — остаток.И каждую рюмку — об шпоры, как залпв осколки имперских статуй.Вошел человек огромный, как Петр,петроградскую ночь стряхнувши,пелена дождя ворвалась с ним. Пототрезвил капитанские туши.Вертинский кричал, как лунатик во сне:«Мой дом — это звезды и ветер…О черный, проклятый России снег,я самый последний на свете…»Маяковский шагнул. Он мог быть убит.Но так, как берут бронепоезд,воздвигнулся он на мраморе плиткак памятник и как совесть.Он так этой банде рявкнул: «Молчать!»,что слышно стало: пуст город.И вдруг, словно эхо в дале-е-еких ночах,его поддержала «Аврора».12 декабря 1939КРАСНЫЙ СТЯГ
Когда я пришел, призываясь, в казарму,Товарищ на белой стене показалКрасное знамя от командарма,Которое бросилось бронзой в глаза.Простреленный стяг из багрового шелкаНам веет степными ветрами в лицо…Мы им покрывали в тоске, замолкнув,Упавших на острые камни бойцов…Бывало, быть может, с древка он снимался,И прятал боец у себя на грудиГорячий штандарт… Но опять он взвивалсяНад шедшею цепью в штыки впереди!И он, как костер, согревает рабочих,Как было в повторности спасских атак…О дни штурмовые, студеные ночи,Когда замерзает дыханье у рта!И он зашумит!.. Зашумит — разовьетсяНад самым последним из наших боев!Он заревом над землей разольетсяОн — жизнь, и родная земля, и любовь!1939«Самое страшное в мире…»
Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю Котовского разум,Который за час перед казньюТело свое граненоеЯпонской гимнастикой мучил.Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю мальчишек смелых,Которые в чужом городеПишут поэмы под утро.Запивая водой ломозубой,Закусывая синим дымом.Самое страшное в мире —Это быть успокоенным.Славлю солдат революцииМечтающих над строфою,Распиливающих деревья,Падающих на пулемет!Октябрь 1939О ВОЙНЕ
Н. Турочкину
В небо вкололась черная заросль,Вспорола белой жести бока:Небо лилось и не выливалось,Как банка сгущенного молока.А под белым небом, под белым снегом,Под черной землей, в саперной норе,Где пахнет мраком, железом и хлебом.Люди в пятнах фонарей.Они не святые, если безбожники,Когда в цепи перед дотом лежат,Воронка неба без бога порожняяВмораживается им во взгляд.Граната шалая и пуля шальная.И когда прижимаешься, «мимо» моля.Нас отталкивает, в огонь посылая,Наша черная, как хлеб, земля.Война не только смерть.И черный цвет этих строк не увидишь ты.Сердце как ритм эшелонов упорных:При жизни, может, сквозь Судан, КалифорниюДойдет до океанской, последней черты.1940«Как было б хорошо…»
Коле Л.
Как было б хорошо,Чтоб люди жили дружно,Дороги черные, как хлеб,Посыпаны крупчатойИ острой солью снега.Каждый каменьЧтоб был твой стол,А не давил на грудь.Как было б хорошо,Чтоб в крепкой сумкеИз волчьей кожиЗа плечами странствийПривычно тяжелели бФляжка рома,Трехгранный ножИ белая тетрадь.Как я б хотел,Чтоб ничего не нужно,Чтоб всё богатство — в сердце,Чтоб границыОстались только в старых картах юнгиДа в сердце — между грустью и тоской.Я думаю: ни горечь папиросыНи сладость водки.Ни обман девчонки —Ничто не сможет погубить,Дружище,Единственного блага —Дружбы нашей.Я знаю: это будет…А покаместРакетой падает об камниЧайка.И дороги накрестЕще поверх скрестилиШтык и ложь.Когда же он настанет.Этот день,И с какойЗарей — багровой или черной?Видишь?..И в ветхие страницыКнижек тонкихВтасованы листкиМоих стихов…1940БАЛЛАДА О КОМИССАРЕ
Финские сосны в снегу,Как в халатах.Может,И их повалит снаряд.Подмосковных заводов четыре гранаты.И меж ними —Последняя из гранат.Как могильщики,Шла в капюшонах застава.Он ее повстречал, как велит устав, —Четырьмя гранатами,На себя не оставив, —На четыре стороны перехлестав.И когда от него отошли,Отмучив,Заткнувши финками ему глаза,Из подсумка выпала в снег дремучийКнига,Где кровью легла полоса.Ветер ее перелистал постранично,И листок оборвал,И понес меж кустов,И, как прокламация,По заграничнымОстрым сугробам несся листок.И когда адъютант в деревушке тылаПоднял егоИ начал читать,Черта кровяная, что буквы смыла,Заставила —Сквозь две дохи —Задрожать.Этот листок начинался словами,От которых сморгнул офицерский глаз:«И песня и стих — это бомба и знамя,и голос певца подымает класс…»1940БУДНИ
Мы стоим с тобою у окна,смотрим мы на город предрассветный.Улица в снегу, как сон, мутна,но в снегу мы видим взгляд ответный.Этот взгляд немеркнущих огнейгорода, лежащего под нами,он живет и ночью, как ручей,что течет, невидимый, под льдами.Думаю о дне, что к нам плыветот востока по маршруту станций, —принесет на крыльях самолетновый день, как снег на крыльев глянце.Наши будни не возьмет пыльца.Наши будни — это только дневка,чтоб в бою похолодеть сердцам,чтоб в бою нагрелися винтовки.Чтоб десант повис орлом степей,чтоб героем стал товарищ каждый,чтобы мир стал больше и синей,чтоб была на песни больше жажда.1939?«Высокохудожественной строчкой не хромаете…»
Высокохудожественнойстрочкой не хромаете,вы отображаетеудачно дач лесок.А я романтик.Мой стих не зеркало —но телескоп.К кругосветному небунас мучит любовь:боевза коммунумы смолоду ищем.За границейв каждой нишепо нищему;там небо в крестах самолетов —кладбищем,и земля вся в крестахпограничных столбов.Я романтик —не рома,не мантийне так.Я романтик разнаиспоследних атак!Ведь недаром на карте,командармом оставленной,на еще разноцветной картеза Таллиномпресс-папье покачивается, как танк.ДОСЛОВНАЯ РОДОСЛОВНАЯ
Как в строгой анкете —скажу не таясь —начинается самое такое:мое родословное древо другое —я темнейший грузинскийкнязь.Как в Коране —книге дворянских деревьев —предначертанычешуйчатые имена,и ветхие ветви,и ветки древниеупирались терниямив меня.Я немного скрывал этовсе года,что я актрисою-бабушкой немец.Но я не тогда,а теперь и всегдасчитаю себя лишь по внуку:шарземец.Исчерпатьинвентарь грехов великих,как открытку перед атакой,спешу.Давайте же раскурим эту книгу —я лучше новую напишу!Потому что я верю, и я без вериг:я отшиб по звену и Ницше, и фронду,и пятьматериков моих сжимаютсякулаком «Рот фронта».И теперь я по праву люблю Россию.ДУЭЛЬ
Вороны каркали, и гаркали грачи,Березы над весною, как врачиВ халатах узких. Пульс ручьев стучит,Как у щенка чумного.Закричи,Февраль! И перекрестные лучиПронзят тебя. И мукам той ночи —Над каждой строчкой бейся, — но учись.………………………………………………..Каждая строчка — это дуэль,Площадка отмерена точно.И строчка на строчку — шинель на шинель.И скресты двух шпаг — рифмы строчек.И если верх — такая мысль,За которую сжегся Коперник,Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись.Пусть пиши без бумаги и перьев.Май 1940?О ДЕТЯХ
Все резче графика у глаз,Все гуще проседи мазня —А дочь моя не родилась,И нету сына у меня.И голос нежности моейЗвучит томительно и зло.Как шмель в оконное стеклоВ июльской духоте ночей.И в темноте, проснувшись вдруг,Всей грудью чувствовать вот тутЗатылка невесомый пухИ детских пальцев теплоту.А утром — настежь окна в сад.И слушать в гомоне ветвейНе выдуманных мной детей —Всамделишные голоса.САМОЕ ТАКОЕ(Отрывки из поэмы)
Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.
ХлебниковЯ очень сильнолюблю Россию,но если любовь разделить на строчки,получатся фразы,получитсясразу:про землю ржаную,про небо про синее,как платье.И глубже,чем вздох между точек…Как платье.Как будто бы девушка это:с длинными глазами речек в осень,под взбалмошной прическойколосистого цвета,на таком ветру, что слово… назад… приносит…И снова глаза морозит без шапок.И шапку понес сумасшедший простор в свист, в згу.Когда степь под ногами накре —няется набоки вцепляешься в стебли,а небо —внизу.Под ногами.И боишьсяупастьв небо.Вот Россия.Тот нищ,кто в России не был.* * *
В мир. раскрытый настежьБешенству ветров.БагрицкийЯ тоже любилпетушков над известкойЯ тоже платил некурящим подросткомсовсем катерининские пятакиза строчкибороздкамина березках,за есенинскиеголубые стихи.Я думал — пусть и грусть, и Русь,в полутора березах не заблужусь.И только потомя узнал, что солонкис навязчивой вязью азиатской тоски,размалева русацкова:в клюквуаль в солнце —интуристы скупают, но не мужики.И только потом я узнал, что в звездахкуда мохнатееЮжный Крест,а петух — жар-птица — павлин прохвостыйиз Америки,с картошкою русской вместе.И мне захотелосьтакогопростора,чтоб парусом взвились заштопанные шторы,чтоб флотилией мчалсяс землею городв иностранные страны, в заморское море!Но я продолжал любить Россию.* * *
…Уже опять к границам сизымсоставы тайные идут,и коммунизм опять так близок,как в девятнадцатом году.Тогда матросские продотрядысудили корнетов револьверным салютцем.Самогонщикам —десять лет. А поменьше гадовзапирали «до мировой революции».Помнишь с детстварисунок: чугунные путычеловек сшибает с земшара грудью?Только советская нациябудети только советской расы люди…* * *
Когда народы, распри позабыв,В единую семью соединятся.ПушкинМы подымаем винтовочный голос,чтоб так разрасталась наша Отчизна —как зерно,в котором прячется поросль,как зерно,из которого начался колосвысокого коммунизма.И пусть тогдана язык людей,всепонятный, как слава,всепонятный снова,попадет мое, русское до костей,мое,советское до корней,мое украинское тихое слово.И пусть войдути в семью и в плакатслова, как зшиток(коль сшита кипа),как травень в травах,як липеньв липахта ще як блакитные облака!О какя девушек русских прохаюговорить любимымгубы в губызадыхающееся «кохаю»и понятнейшее слово —«любый».И, звезды прохладныммонистом надевши,скажет мне девушка:«Боязновсе».Моя несказанная родина-девушкаэти слова все произнесет.Для меня стихи — вокругшарный ветер,никогда не зажатыймежду страниц.Кто сможет егоот страниц отстранить?Может,не будь стихов на свете,я бы родился,чтоб их сочинить.* * *
Но если быкто-нибудь мне сказал:сожги стихи —коммунизм начнется, —я только б терциюпромолчал,я только б сердце свое слыхал,я только б не вытерсухие глаза,хоть, может, в тумане,хоть, может,согнется плечо над огнем.Но это нельзя.А можно долго мечтатьпро коммуну.А надо думать только о нейИ необходимопадатьюными — смерти подобно —медлить коней!Но не только огнюсожженных тетрадокосвещать меняи дорогу мою:пулеметный огоньпесню пробовать будет,конь в наметенад бездной Европу разбудит, —и хоть я на упадничествоне падок,пусть не песня,а я упадув бою.Но если япрекращусь в бою,не другую песнюдругие споют.И за то,чтоб как в русскиев небесафранцузская девушкасмотрела б спокойно,согласился б ни строчкив жисть не писать…А потом взял быи написалтако-о-ое…26 сентября 194016 октября 194028 января 1941СТОЛИЦА
Здесь каждый дом стоит, как дот,И тянутся во мглеЗенитки с крыши в небосвод,Как шпили на Кремле.Как знак, что в этот час роднейС Кремлем моя Земля,И даже кажутся теснейДома вокруг Кремля.На окнах белые крестыМелькают второпях.Такой же крест поставишь ты,Москва, на всех врагах.А мимо — площади, мосты,Патрульный на коне…Оскалясь надолбами, тыЕще роднее мне.И каждый взрыв или пожарВ любом твоем домуЯ ощущаю как ударПо сердцу моему.Но мы залечим каждый дом,И в окнах будет свет,Дворец Советов возведемКак памятник побед.И чертят небо над МосквойПрожекторов лучи.И от застав шагают в бойРодные москвичи…Октябрь 1941ДОРОГА
Так начинаютЮноши без роду.Стыдясь немногоДраных брюк и пиджака,Еще не чувствуя под сапогом дорогу.Развалкой входятВ века!Но если непонятен зов стихами,И пожелтеет в книгахИх гроза,Они уйдут,Не сбросив с сердца камень,А только чуть прищуривши глаза.И вот тогда, в изнеможенииКогда от силы ты,Когда держать ее в себе невмочь,Крутясь ручьем,Остановив мгновение.Торжественно стихи приходят в ночь.И разлететься сердцу,Гул не выдержав,И умершей звездойДрожать огнем,И страшен мир — слепец.Удары вытерший,И страшен мир.Как звездочеты днем.Иди же, юноша.Звени тревожной бронзой,И не погибни кровью в подлеце.Живи, как в первый день,И знай, что будет солнце,Но не растаетИней на лице.1938ПРОЩАНИЕ
Пропали сливы,перезрели звезды,и врач прошамкал,что в больницу поздно.Умрут ее залетные глаза,до осени умрут! — так он сказал.Мои глаза, как под гипнозом, никлив его очков давно протертый никель.А листьев не было на косяках ветвей,и отлетели стаи журавлей.Решетка никеля: очки, кровать —и я не мог ее поцеловать.Она поймет обманпо дрожи скул.Зачем же ейеще мою тоску?И я, стыдясь, — уже к другим влеком…Тугим сукном обтянутые бедра,на гнутом коромысле вровень ведра,смех вперемешку с финским говорком.1939МАШИНА ВРЕМЕНИ
По багровым степям, по квадратам на глобусе,Как тура, идущая по прямой,Воздух кромсали круглые лопасти —Словно лед за кормой, он лежал за спиной..И в параболе жизни, взлетевшей к зениту,С 69-го — яснее всех диаграмм —Мы видим с Дворца СоветовИсторию в гранках, не по томам.1. V. 1940«Собор Блаженного…»
Собор Блаженногоперед Кремлемсквозь снег,как шахматная давка,если — «шах»,как комбинация —сложнейшая из всех,и если башняступит еще шаг! —все будет кончено.Лоб,побежденный,вытри.Но длится здесь не матчи не реванш.И счет не в счет,коль за победу — цифирьи в длань историкусвинцовый карандаш.1940«Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!..»
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!Что? Пули в каску безопасней капель?И всадники проносятся со свистомвертящихся пропеллерами сабель.Я раньше думал: «лейтенант»звучит «налейте нам».И, зная топографию,он топает по гравию.Война ж совсем не фейерверк,а просто трудная работа,когда, черна от пота, вверхскользит по пахоте пехота.Марш!И глина в чавкающем топотедо мозга костей промерзших ногнаворачивается на чеботывесом хлеба в месячный паек.На бойцах и пуговицы вродечешуи тяжелых орденов.Не до ордена.Была бы Родинас ежедневными Бородино.Хлебниково — Москва,26 декабря 1942