Русская поэзия XVIII века - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

В 1760—1780-е годы песня займет ведущее место в русской лирике, она будет способствовать обновлению поэзии, так как помогала поэтическому выражению сокровенной «жизни сердца». Песни писали крупные поэты и рядовые участники литературного движения — Державин и Попов, Богданович и Николев, Дмитриев и Нелединский-Мелецкий, Карамзин и Львов.

Важную роль в развитии литературной песни сыграло ее сближение с народной песней. Фольклорными исканиями отмечены уже песенные опыты Сумарокова. В 1760-х годах фольклоризм русских писателей во многом обуславливался просветительской идеологией. В борьбе просветителей за самобытность литературы особую роль должен был сыграть фольклор.

Со своих позиций интерес к фольклору в 1760-е годы проявляли разночинцы, а в последние два десятилетия века — сентименталисты. Отсюда возраставшее из десятилетия в десятилетие общее внимание писателей к фольклору, развертывание работы по собиранию песен и пословиц, использование поэтического творчества народа для обновления литературы.

Наибольший интерес был проявлен к песне. Первое печатное собрание песен в составе «Письмовника» Курганова появилось в 1769 году. В 1773–1774 годах Чулков (при участии Попова) издал четыре части «Собрания разных песен» (в дальнейшем сборник трижды переиздавался), в 1780–1781 годах Новиков напечатал «Новое и полное собрание российских песен» в шести частях. В последующие годы издание песенников стало обычным делом. Заслуживает внимания и тот факт, что сборники песен издавали поэты: Попов подготовил в 1792 году книгу «Российская Эрата», а Дмитриев в 1796 году — «Карманный песенник».

Состав песенников не был однородным — помимо собственно народных песен (разнообразных по тематике и тональности), в них входили литературные песни (печатавшиеся без имени авторов) и значительное число анонимных песен и романсов, создававшихся в городской (демократической) и солдатской среде. Главное место во всех этих трех группах занимала любовная песня, и прежде всего городской романс, пользовавшийся огромной популярностью. Привлекал он читателя тем, что открывал ему сокровенный мир чувств человека. Безымянные поэты писали о красоте, сложности, драматичности испытаний и перипетий любви. Песня говорила о напряженной нравственной жизни человека, помогал! понимать и ценить чувства, наслаждаться ими. Песня стала самым доступным и широко распространенным жанром, в котором с эмоциональной силой утверждалось новое понимание человека. Пафосом песни оказалась крылатая мысль Руссо, что человек велик своим чувством.

Песня пробуждала чувство личности, учила ценить человека не по сословной принадлежности, а за нравственное богатство, проявленное в интенсивном чувстве. Любовь помогала самоутверждению личности. Любить, утверждала песня, — значит «следовать природе». Власть любви всемогуща. Любовь помогает ломать законы, установленные людьми, потому что они уродуют жизнь человека. Главный из них — социальное неравенство, разделяющее любящих. Песня прославляла страсть, помогающую человеку преступить этот закон, пренебречь традиционными представлениями о счастье. Вместо прежних идиллических картин любви пастухов и пастушек (например, в эклогах и идиллиях Сумарокова и его последователей) или безличных и бесплотных любовников, демонстрирующих заданные страдания от беспричинной разлуки (в элегии), появляются песни о любви дворянина к крестьянке со всеми сложными и реальными испытаниями, песни, рассказывающие об индивидуальном чувстве конкретного человека.

Народные песни и городские романсы оказывали влияние на поэтов. Они переделывали эти песни на свой лад, заимствовали сюжеты, образы, лексику. Литературная песня приобретала новый характер, как бы «указывала» поэзии путь развития по руслу национальной самобытности.

Характерна и знаменательна в этом отношении деятельность Н. Львова. Он выдвинул идею народности литературы, понимая ее как национальную обусловленность. Замечательны его изучение и собирание народных песен. По его инициативе был издан интереснейший сборник «Собрание народных русских песен с их голосами, положенные на музыку Прачем» (1790), сыгравший значительную роль в русской литературе. Сам Львов написал несколько подражаний народной песне. Даже в переводах он стремился использовать опыт народной поэзии. Так, он норвежскую «Песнь Гаральда Храброго» «переложил» образом древнего стихотворения «Не звезда блестит далече в чистом поле».

Стремление научиться у народа писать песни по «русскому покрою» отличает и других поэтов. Не всегда их опыты были удачными. Но такие, например, песни, как «Ты бесчастный добрый молодец» Попова, «Кружка» Державина, «Вечерком румяну зорю» Николева, действительно были русскими и быстро завоевали популярность у демократического читателя, оказались принятыми народом.

Более сложным было отношение к фольклору поэтов-сентименталистов. В 1780—1790-е годы на страницах журналов появилось имя нового поэта — Ю. Нелединского-Мелецкого. Большая часть его наследия — эпикурейская лирика, главный мотив которой — любовь. Любовь в стихах Нелединского — земная, реальная страсть. Интерес современников к народному творчеству обусловил интерес поэта к песне. Следуя за уже сложившейся традицией, он обращался к народной песне, приспособлял ее к требованиям дворянской культуры. Создаваемые Нелединским и другими сентименталистами песни объективно ослабляли влияние народной поэзии и, значит, демократической идеологии. Большая часть песен Нелединского — не очень талантливая стилизация. Но когда поэт проникался духом народной поэзии, тонко понимая ее красоту и силу, из-под его пера выходили песни, приобретавшие популярность не только в кругах образованного общества — читателей Нелединского. Они принимались народом как свои. Из них наибольшим успехом пользовались песни «Выйду ль я на реченьку», «Ах, тошно мне».

Первые песни Дмитриева, напечатанные в 1792 году — «Стонет сизый голубочек…» и «Ах, когда б я прежде знала…», — написаны в подражание народным. Песне о сизом голубке поэт придал новеллистический характер. Стремление к новеллистичности отличает художественную манеру Дмитриева — так же строились им многие басни. В песне рассказывается, как голубка покинула своего возлюбленного, а верный голубок «сохнет» в тоске и умирает. Вернувшаяся голубка исполнена раскаяния — «плачет, стонет, сердцем ноя». Главная забота поэта была направлена на создание настроения. Автор тщательно отбирает эмоционально окрашенные слова, которые сразу погружали читателя в стихию тихого, грустного чувства: «стонет», «тоскует», «сохнет», «слезы льет», «страдает», «плачет» и т. д. Читатель оказывался во власти созданного поэтом настроения. При этом чувство у Дмитриева лишено трагизма, сложности, исступления — оно тихо, ровно и, главное, «приятно». За «приятность чувствования» и полюбились песни Дмитриева, и особенно песня про голубка.

Песни Дмитриева учили «любить печаль», находить «приятность в грусти»; рассказывая о печальных перипетиях любви, они открывали читателю возможность в «наслаждающемся размышлении самого себя» «вкушать удовольствие». В песне «Тише, ласточка болтлива…» тоскует возлюбленный, расставшийся со своей милой. В песне «Ах, когда б я прежде знала» раскрываются страдания неразделенной любви. Герой песни «Птичка, вырвавшись из клетки…» «воздыхает» о терзающей его возлюбленной, но при этом «страдающий» не хочет разорвать «оковы» своего чувства, он «кропит их слезами» и ждет, когда «жестока уморит». Декларацией «приятности грусти», страдания является песня «Коль надежду истребила…» Герой ее любит без надежды, но сердечные муки дороги и милы ему, он любит не столько возлюбленную, сколько саму любовь свою.

Любовные песни Дмитриева, как и песни других поэтов конца века, были самым популярным лирическим жанром. Здесь вырабатывался стиль будущей сентиментальной и романтической элегии, дань которой отдал и Пушкин в лицейский период. Многие его юношеские стихотворения посвящены воспеванию разлуки с любимой, превратностям любви, сердечным страданиям. «Тоска» и «слезы утешенья» Пушкина питались традицией, которая складывалась еще в 1780—1790-е годы. К этой же традиции восходят и поэтические афоризмы юного поэта: «в слезах сокрыто наслажденье», «моей любви забуду ль слезы», «мне дорого любви моей мученье — пускай умру, но пусть умру любя».

Любовные песни принесли Дмитриеву популярность. Но поэта они не удовлетворяли, не удовлетворяла прежде всего философия «мучительной радости», которой он отдал дань в песнях. Общий характер мировозрения Дмитриева — оптимистический. Уныние не выражало полностью чувств поэта. Его манил действительный человек, его радости и связи с другими людьми, с миром всеобщим. Потому, оставаясь верным жанру, он стал писать песни в иной тональности, в чем-то приближаясь к Державину.

В песне «Наслажденье» воспеваются радости бытия. Жизнь скоротечна, и потому бессмысленно проводить ее в тоске, печали и слезах. Эти настроения усилились к 1795 году, когда была написана песня «Други! время скоротечно…». По своему духу она близка к одам Анакреона, переводы которого стали появляться в печати в это время. Песня, написанная от имени ее героя, является исповедью. Его речь, не лишенная грубости, исполнена прозаизмов, разговорна. Она передает и насмешку, и какую-то русскую удаль подгулявшего человека. Он решителен в своих суждениях: «Лучший способ дружно жить: меньше врать и больше пить». Он отвергает рецепты сентиментальных поэтов, учивших находить приятность в грусти. Не уныние, но арак (сорт водки) прославляет поэт: «О арак, арак чудесный! Ты весну нам возврати». В том же ключе написаны и такие песни, как «Видел славный я дворец…» и «Пой, скачи, кружись, Параша!..»

14

Карамзин начал свой путь в пору, когда находился под сильным влиянием философии Просвещения. Просветители (французские и немецкие) разбудили в юноше интерес к человеку как духовно богатой личности, чье нравственное достоинство не зависит от имущественного положения и сословной принадлежности. Идея личности стала центральной и в творчестве Карамзина, и в его эстетической концепции. Но как истый дворянский идеолог он не принял идеи социального равенства людей — центральной в просветительстве. До конца жизни Карамзин оставался верен убеждению, что неравенство необходимо, что оно даже благодетельно. В то же время он делает уступку просветительству и признает моральное равенство людей, что с такой определенностью выражено в известной его повести «Бедная Лиза».

Противоречивые взгляды и являлись той основой, на которой складывалась в эту пору (конец 1780-х — начало 1790-х годов) у Карамзина отвлеченная, исполненная мечтательности утопия о будущем братстве людей, о торжестве социального мира и счастья в обществе. В стихотворении «Песня мира» он пишет: «Миллионы, обнимитесь, // Как объемлет брата брат!», «Цепь составьте, миллионы, // Дети одного отца! // Вам даны одни законы, // Вам даны одни сердца!». Религиозно-нравственное учение о братстве людей слилось у Карамзина с абстрактно понятыми представлениями просветителей о счастье свободного, неугнетенного человека. Рисуя наивные картины возможного «блаженства» «братьев», поэт настойчиво повторяет, что это все «мечта воображения». Подобное мечтательное свободолюбие противостояло воззрениям русских просветителей, которые самоотверженно боролись за осуществление своих идеалов, противостояло прежде всего революционным убеждениям его старшего современника Радищева.

Писатель-сентименталист Карамзин сознательно и последовательно не принимал эстетику классицизма, решительно отвергал его нормативную поэтику с ее жестким разделением поэзии на жанры. Отсюда решительный отказ от жанровой системы, размывание границ, например, оды, когда поэт обращался к темам патриотическим («Военная песнь») или гражданским («К милости» — стихотворное обращение к Екатерине проявить милость к арестованному ею просветителю Новикову), или использование жанра обновленной песни, или попытки ввести новые жанры — балладу, дружеское послание, мадригал, а иногда стремление писать просто стихи, лишенные какой-либо жанровой определенности.

В первый период творчества именно поэзия Державина, с ее вниманием к реальному человеку, с ее автобиографизмом, была близка Карамзину. Только герой большинства карамзинских стихотворений жил тише, скромнее, более замкнуто, был лишен гражданской активности; Карамзин не способен был гневно возмущаться, грозно напоминать «властителям и судиям» об их высоком долге перед своими подданными, громко, шумно радоваться. Он как бы прислушивается к тому, что происходит в его душе, улавливает никому не ведомую, но по-своему большую и напряженную жизнь сердца. Вот умер друг и поэт А. Петров — в стихотворении «К соловью» запечатлелись боль и стоны горюющей души. Пришла осень: «В мрачной дуброве… с шумом на землю валятся желтые листья», «поздние гуси станицей к югу стремятся», — щемящая тоска заползает в сердце («Осень»). Стихотворение «Кладбище» — это драматический диалог двух голосов. «Страшно в могиле, хладной и темной!» — говорит один; «Тихо в могиле, мягкой, покойной», — убеждает другой. Смерть страшна земному, влюбленному в жизнь человеку, он, «ужас и трепет чувствуя в сердце, мимо кладбища спешит». Утешает его тот, кто доверился богу и в могиле «видит обитель вечного мира». Жизнь не есть безысходное страдание — «но и радость бог нам дал». Так пишется программное стихотворение этой поры «Веселый час». Познавший печаль и тоску, горе и страдание, лирический герой Карамзина восклицает: «Братья, рюмки наливайте!», «Все печальное забудем, // Что смущало в жизни нас; // Петь и радоваться будем // В сей приятный, сладкий час!». Петь и радоваться, а не предаваться отчаянию, и не в одиночестве пребывать, а находиться с друзьями — вот чего взыскует душа человека. Оттого общий тон стихотворения светлый, не замутненный страхом, мистикой и отчаянием: «Да светлеет сердце наше, да сияет в нем покой», — провозглашает поэт.

Вера в жизнь, несмотря на все страдания и скорби, которые она обрушивает на человека, дух оптимизма пронизывают и замечательную балладу «Граф Гваринос». Баллада Карамзина о рыцаре Гвариносе — это гимн человеку, хвала мужеству, убеждениям, которые делают его непобедимым, способным преодолевать несчастья.

Осенью 1793 года Карамзин был потрясен «ужасными происшествиями» во Франции — суровой расправой якобинцев с врагами революции. Якобинская диктатура с ее террором и решимостью защитить интересы демократических масс испугала Карамзина, возбудила в нем сомнение в возможности достичь счастья и благоденствия для человечества, для всех людей (чтобы можно было «тигра с агнцем примирить», чтоб «богатый с бедным подружился и слабый сильного простил»). Писатель осудил революцию и просветителей как пустых мечтателей («Век Просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя, среди убийств и разрушений не узнаю тебя!»). С наибольшей полнотой новые взгляды выразились в поэзии, и раньше всего в двух дружеских посланиях — И. Дмитриеву и А. Плещееву. Крушение веры в гуманистические идеалы Просвещения было трагедией Карамзина. Философия отчаяния, фатализма и пессимизма станет пронизывать теперь творчество писателя. Его сентиментализм приобретает субъективистский характер. Карамзин вырабатывает новую поэтику, для которой характерны игнорирование реального мира («существенность бедна: играй в душе своей мечтами»), признание поэта «искусным лжецом», умеющим «вымышлять приятно» («К бедному поэту»), интерес к таинственному и недоговоренному, к напряженной внутренней жизни, чуждой миру, где господствует зло и страдание. По убеждению Карамзина этой поры, в действительности существуют законы сердца и природы, следование которым несет человеку счастье («Любовь и дружба — вот чем можно // Себя под солнцем утешать») и противостоящие им законы людей и неба, ломающие жизнь людей. Повести Карамзина проповедуют смирение перед роковой неизбежностью, но они же проникнуты состраданием к несчастным, тихим осуждением «безжалостных» законов людей и неба. Утешаясь в любви и дружбе, человек находит «приятность грусти», утешается философией «мучительной радости». Поэт воспевает меланхолию — «нежнейший перелив от скорби и тоски к утехам наслажденья» (стихотворение «Меланхолия»).

Как ни ослаблял политический консерватизм силу художественного метода сентиментализма, Карамзин (а вслед за ним и писатели его школы) нашел новые темы, ввел новые жанры — балладу, дружеское послание, поэтические мелочи, мадригалы; он выработал особый слог, объективно помогая тем самым рождению новых художественных взглядов. Переводя «все темное в сердцах на ясный нам язык», найдя «слова для тонких чувств», Карамзин создавал лирику глубоко интимного характера. Достижения Карамзина осваивали В. Жуковский, К. Батюшков, молодой Пушкин.

15

Важную роль в развитии русской поэзии XVIII столетия сыграли переводы античных поэтов, и в частности Горация и Анакреона. Особо значительным оказалось творчество Анакреона [4]. Исторический смысл обращения не только русской, но всей новой европейской литературы к греческой поэзии объяснил Белинский. «Русская поэзия не знала еще Греции… как всемирной мастерской, через которую должна пройти всякая поэзия в мире, чтобы научиться быть изящной поэзией». Первым в России это понял Кантемир, принявшийся в конце 1730-х годов переводить с греческого языка так называемые оды Анакреона. В предисловии он указал, что «общее о Анакреонте доброе мнение побудило меня сообщить его и нашему народу через русский перевод. Старался я в сем труде сколь можно ближе его простоте следовать, стихи без рифм употребил, чтоб можно было ближе подлинника держаться». К сожалению, перевод не был своевременно опубликован и он не стал живым явлением литературного процесса XVIII века.

С подлинным Анакреоном русского читателя познакомил Ломоносов, который перевел одно стихотворение — «Ночною темнотою» (включено в «Риторику», изданную в 1748 г.) — и несколько од, включенных в «Разговор с Анкреоном». Переведенные трехстопным ямбом с рифмами, отличным русским языком, оды передавали красоту и изящество древнегреческого оригинала.

В 1750-х годах Сумароков ввел в русскую поэзию новый жанр — анакреонтическую оду. Анакреона Сумароков знал по французским и немецким переводам. В «Эпистоле» он упомянут в числе «творцов, которые достойны славы прямо». В примечаниях к «Эпистоле», сообщив биографические сведения об Анакреоне, указывал, что он «писал оды или, лучше сказать, песни любовные и пьянственные, которые высоко поставляются». В соответствии с таким толкованием и создавалась им русская анакреонтическая ода как новый жанр легкой поэзии, близкий по тематике к любовной песне.

Главной особенностью нового жанра для Сумарокова был размер: он потому создал так называемый анакреонтический стих — четырехстопный хорей или трехстопный ямб с женским окончанием без рифм. Опыт Сумарокова получил признание, и «анакреонтическим стихом» стали писать его последователи — Херасков, Ржевский, Богданович и другие поэты. Создаваемая им анакреонтическая ода была далека от подлинного Анакреона. Следуя за французской и немецкой анакреонтикой, поэты, особенно Ржевский и Богданович, превратили эту оду в легкое, эротическое стихотворение, отдаленно связанное с одами греческого поэта лишь стиховым размером.

В эпоху сентиментализма анакреонтическая ода начала осваиваться для нужд нового направления. Легкий жанр, противопоставленный высокому — торжественной оде, — он стал служить для выражения интимных чувств и переживаний поэта. Анакреонтическая ода у поэтов-классицистов безлична, это изысканно-шаловливое рассуждение на эротическую тему. Анакреонтическое стихотворение у сентименталистов субъективно, окрашено автобиографизмом, в нем пытались запечатлеть реальное живое чувство, чаще всего любовное, но не всегда радостное.

В 1780—1790-е годы отношение к Анакреону изменилось, стало определяться новое понимание его поэзии. Связано это было с общеевропейским обостренным интересом к античности. Важным моментом этого обращения к искусству и литературе Греции и Рима явился спор о характере использования художественного опыта древности. Повод к спорам подала книга немецкого искусствоведа Винкельмана «История искусства древности» (1764). Классицисты, верные своей поэтике, объявили античное искусство образцом для подражания. Противники классицизма (прежде всего Дидро и Лессинг) утверждали, что обращение к совершенным произведениям Греции и Рима необходимо для того, чтобы учиться у них быть верными природе.

Спор этот отражал насущные вопросы эпохи «революции в искусстве»: борьбы с классицизмом и формирования новых направлений — реализма и сентиментализма. Вот почему идеи Дидро и Лессинга, получив широкое распространение, оказались актуальными и для России.

В этой атмосфере и родился замысел Николая Львова дать русской поэзии подлинного Анакреона: он занялся переводом его од и в 1794 году выпустил их отдельной книгой. Не зная греческого языка, он работал по специально сделанному для него прозаическому переводу оригинала, обращаясь для сравнения к французскому, немецкому и итальянскому переводам. Особое значение имело специально написанное им предисловие к сборнику о поэзии Анакреона. В нем он стремился освободить образ прославленного поэта от того искажения, которому он подвергался и на Западе и в России. Его слава, утверждал Львов, не в том, что он писал только «любовные и пьянственные песни», как думал Сумароков. Анакреон — философ, учитель жизни, в его стихах рассеяна «приятная философия, каждого человека состояние услаждающая». Он не только участвовал в забавах двора тирана Поликрата, но и «смел советовать» ему в делах государственных. Так Львов поднимал образ Анакреона до уровня просветительского идеала писателя — советодателя монарху.

Интересны и примечательны были определения особенностей поэзии Анакреона. Главный тезис Львова: Анакреон — оригинальный поэт. Нарисованные им в одах «картины» — это «самое живое и нежное впечатление природы, кроме которой не имел он другого примера и кроме сердца своего другого наставника». Два «наставника» — природа и сердце — и обусловили оригинальность Анакреона. Вот почему нельзя ему подражать, но у него следует учиться быть оригинальным, быть верным в изображении русской природы и в раскрытии жизни сердца русского поэта, учиться точности изображения нравов, быта и верований своего народа, как это делал Анакреон в своих одах-песнях.

Львов подчеркивал не только объективность картин Анакреона, но и близость его од к народным песням. «Русский Анакреон», учась оригинальности у греческого поэта, должен был учитывать художественный опыт русской народной песни. Фольклорные искания Львова и других поэтов конца века сближались с работой по освоению эстетического опыта античности. Анакреонтическая ода обретала новую жизнь, сближалась с песней.

Выход сборника Львова «Стихотворения Анакреона Тисского» с предисловием и обстоятельными примечаниями — важнейшая веха в развитии русской поэзии, в становлении русской анакреонтики. Он способствовал расцвету могучего таланта Державина, ставшего с 1795 года писать анакреонтические стихотворения, названные им «песнями». В 1804 году он издал их отдельной книгой, назвав ее — «Анакреонтические песни».

Анакреонтические песни Державина были новым этапом в его творчестве. Он отказался от дальнейшего освоения жанра торжественной оды. Несмотря на осуществленные им еще в 80-е годы обновления оды, она сковывала поэта в выражении новой темы. Отвергаемые правила часто оказывали свое влияние, порождая «невыдержанность» — риторичность и условность образов. Обратившись к анакреонтике, Державин новаторски изменил старый жанр и в стихи, утверждавшие право человека на счастье, радость и наслаждение, вдохнул новую жизнь. Автобиографическая тема получила новые широкие возможности для своего поэтического воплощения. В своих «песнях» Державин по-прежнему рассказывал о себе. Но личность Державина — это прежде всего личность поэта. Воспевая право человека на счастье и радость, он утверждал еще и его право на независимость от власти. А так как этим человеком был поэт, то анакреонтическая поэзия изменилась кардинально, в самой своей сути — ее героем, сделался не частный, жаждущий наслаждения человек, но свободный, независимый поэт. Державинская анакреонтика стала гражданской поэзией.

В его «Анакреонтических песнях» мы видим две тенденции освоения греческой поэзии. Одна из них — переводы и переделки стихов Анакреона, Сафо и других; задачей таких стихов было создание античного колорита («Старик», «Анакреоново удовольствие» и др.), проникновение в дух эпохи и создания объективного образа поэта, передача его поэтической манеры. Так закладывались основы русского антологического стихотворения. Говоря об антологической поэзии, развивавшейся в XIX столетии, Белинский писал: «У эллинской поэзий заимствует она и краски, и темы, и звуки, и образы, и формы, даже иногда самое содержание. Впрочем ее отнюдь не должно почитать подражанием… Когда поэт проникается духом какого-нибудь чуждого ему народа, чуждой страсти, чуждого века — он без всякого усилия, легко и свободно творит в духе того народа, той страны или того века». Приводя примеры из некоторых антологических пьес Державина, критик давал им высокую оценку.

Но главным в «Анакреонтических песнях» был изображенный Державиным русский мир, русская жизнь, русские обычаи и нравы, русский характер, переданный живописно и пластично. При этом Державин сохранял свойственную ему «шуточную» манеру рассказа, свободно обращался к фольклору, черпая из него образы, поэтическую лексику, лукавую манеру изъяснять свою мысль («Охотник», «Шуточное желание», «Русские девушки» и др.). Дальнейшим, после выхода сборника «Анакреонтические песни», развитием державинских принципов поэтического изображения окружающего его мира явились такие шедевры лирики, как «Снигирь» (посвящен памяти Суворова), «Цыганская пляска», «Лебедь» и дружеское послание «Евгению. Жизнь Званская».

В «Жизни Званской» не только отстаивалась независимость поэта от двора, власти царя и вельмож. Это первая попытка создания романа в стихах, оказавшая большое влияние на Пушкина. Предметом поэзии здесь стала жизнь обыкновенного человека. Его интересы, мысли и занятия, описанные за один день — с утра до позднего вечера, — стали поэзией, интересной читателю. Точное и красочное описание быта не делало поэзию низкой. Державин учил: нет низких и высоких тем, низких и высоких предметов, низких и высоких слов. Есть человек и мир. Человек — хозяин мира. Его стремление к счастью, труду, наслаждениям естественно, и все в земном мире должно служить этому. «Жизнь Званская» — вершинное произведение зрелого Державина, итог его творчества и завещание поэта.

Державин открыл русским поэтам новые возможности художественного изображения действительности, помогал обнаруживать поэтическое в обыкновенном, учил изображать реального человека, раскрывая его как неповторимую личность. Освоение опыта Державина помогло быть оригинальным: предметом поэзии становилась неисчерпаемо богатая, живая жизнь и человек со своим индивидуальным характером и духовным миром. Художественные открытия и поэтические достижения Державина и были усвоены молодыми поэтами нового века — Давыдовым, Батюшковым и Пушкнным-лицеистом. Так складывалось, организационно не оформленное, но живое, державинское направление в поэзии начала века Именно тогда стала ясна та роль Державина, в творчестве которого, как в фокусе сосредоточились итоги поэтического развития XVIII века, и то его место в литературном движении 1800-1810-х годов, которое Белинский определил лаконично и точно — «отец русских поэтов».

Г. Макогоненко

А. КАНТЕМИР

САТИРЫ

Сатира IНа хулящих учениеК уму своему[5][6][7][8]

¹ Уме недозрелый плод недолгой науки![9]Покойся, не понуждай к перу мои руки:Не писав летящи дни века проводитиМожно, и славу достать, хоть творцом[10] не слыти.⁵ Ведут к ней нетрудные в наш век[11] пути многи,На которых смелые не запнутся ноги;Всех неприятнее тот, что босы проклалиДевять сестр[12]. Многи на нем силу потеряли,Не дошед; нужно на нем потеть и томиться,¹⁰ И в тех трудах всяк тебя как мору чужится,Смеется, гнушается. Кто над столом гнется,Пяля на книгу глаза, больших не добьетсяПалат, ни расцвеченна марморами саду[13];Овцу не прибавит[14] он к отцовскому стаду.¹⁵ Правда, в нашем молодом монархе[15] надеждаВсходит музам[16] немала; со стыдом невеждаБежит его. Аполлин[17] славы в нем защитуСвоей не слабу почул, чтяща свою свитуВидел его самого[18], и во всем обильно²⁰ Тщится множить жителей парнасских[19] он сильно.Но та беда: многие в царе похваляютЗа страх то, что в подданном дерзко осуждают.«Расколы и ереси[20] науки суть дети;Больше врет, кому далось больше разумети;²⁵ Приходит в безбожие[21], кто над книгой тает, —Критон с четками в руках ворчит[22] и вздыхает,И просит, свята душа, с горькими слезамиСмотреть, сколь семя наук вредно между нами;Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,³⁰ Праотческим шли следом к божией проворныСлужбе, с страхом слушая, что сами не знали,Теперь, к церкви соблазну, библию честь стали;Толкуют, всему хотят знать повод, причину,Мало веры подая священному чину;³⁵ Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,Не прибьешь их палкою к соленому мясу;Уже свечек не кладут, постных дней не знают;Мирскую в церковных власть руках лишну чают,[23]Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали,⁴⁰ Поместья и вотчины весьма не пристали».Силван другую вину[24] наукам находит.«Учение, — говорит, — нам голод наводит;Живали мы преж сего, не зная латыне,Гораздо обильнее, чем мы живем ныне;⁴⁵ Гораздо в невежестве больше хлеба жали[25];Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.Буде речь моя слаба, буде нет в ней чину,Ни связи, — должно ль о том тужить дворянину?Довод, порядок в словах[26] — подлых то есть дело,⁵⁰ Знатным полно подтверждать иль отрицать смело.С ума сошел, кто души силу и пределы[27]Испытает; кто в поту томится дни целы,Чтоб строй мира и вещей выведать пременуИль причину,[28] — глупо он лепит горох в стену.⁵⁵ Прирастет ли мне с того день к жизни, иль в ящикХотя грош? Могу ль чрез то узнать, что приказчик,Что дворецкий крадет в год? как прибавить водуВ мой пруд? как бочек число с винного заводу?Не умнее, кто глаза, полон беспокойства,⁶⁰ Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства,[29]Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди —Можно знать различие злата, сребра, меди.Трав, болезней знание[30] — голы все то враки;Глава ль болит — тому врач ищет в руке знаки;[31]⁶⁵ Всему в нас виновна кровь, буде ему веруДать хочешь. Слабеем ли — кровь тихо чрезмеруТечет; если спешно — жар в теле; ответ смелоДает, хотя внутрь никто видел живо тело.[32]А пока в баснях таких время он проводит,⁷⁰ Лучший сок из нашего мешка в его входит.К чему звезд течение числить[33], и ни к делу,Ни кстати за одним ночь пятном[34] не спать целу,За любопытством одним лишиться покою,Ища, солнце ль движется, или мы с землею?[35]⁷⁵ В часовнике можно честь на всякий день годаЧисло месяца и час солнечного всхода.Землю в четверти делить без Евклида смыслим,[36]Сколько копеек в рубле — без алгебры[37] счислим».Силван одно знание слично людям хвалит:⁸⁰ Что учит множить доход и расходы малит;Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет,Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.Румяный, трожды рыгнув, Лука[38] подпевает:«Наука содружество людей разрушает;⁸⁵ Люди мы к сообществу божия тварь стали,[39]Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.Что же пользы иному, когда я запрусяВ чулан, для мертвых друзей[40] — живущих лишуся,Когда все содружество, вся моя ватага⁹⁰ Будет чернило, перо, песок да бумага[41]?В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:И так она недолга — на что коротати,Крушиться над книгою и повреждать очи?Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?⁹⁵ Вино — дар божественный[42][43], много в нем провору:Дружит людей, подает повод к разговору,Веселит, все тяжкие мысли отымает,Скудость знает облегчать, слабых ободряет,Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит,¹⁰⁰ Любовник легче вином в цель свою доходит.[44]Когда по небу[45] сохой бразды водить станут,А с поверхности земли звезды уж проглянут,Когда будут течь к ключам своим быстры рекиИ возвратятся назад минувшие веки,¹⁰⁵ Когда в пост чернец одну есть станет вязигу, —Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».Медор[46] тужит, что чресчур бумаги исходитНа письмо, на печать книг, а ему приходит,Что не в чем уж завертеть завитые кудри;[47]¹¹⁰ Не сменит на Сенеку[48] он фунт доброй пудры;Пред Егором двух денег Виргилий[49] не стоит;Рексу — не Цицерону[50] похвала достоит.Вот часть речей, что на всяк день звенят мне в уши;Вот для чего я, уме, немее быть клуши¹¹⁵ Советую. Когда нет пользы, ободряетК трудам хвала[51], — без того сердце унывает.Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети!Трудней то, неж пьянице вина не имети,Нежли не славить попу святую неделю,¹²⁰ Нежли купцу[52] пиво пить не в три пуда хмелю.Знаю, что можешь, уме, смело мне представить,Что трудно злонравному добродетель славить,Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобныНауку должны хулить, — да речи их злобны¹²⁵ Умным людям не устав, плюнуть на них можно;Изряден, хвален твой суд[53]; так бы то быть должно,Да в наш век злобных слова умными владеют.А к тому ж не только тех науки имеютНедрузей, которых я, краткости радея,¹³⁰ Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелея.Полно ль того? Райских врат ключари святые[54],И им же Фемис вески вверила златые,[55]Мало любят, чуть не все, истинну украсу.[56]Епископом хочешь быть[57] — уберися в рясу,¹³⁵ Сверх той тело с гордостью риза полосата[58]Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,[59]Клобуком покрой главу, брюхо — бородою,[60]Клюку пышно повели везти пред тобою;[61]В карете раздувшися, когда сердце с гневу¹⁴⁰ Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.[62]Должен архипастырем всяк тя в сих познатиЗнаках, благоговейно отцом называти.Что в науке? что с нее пользы церкви будет?Иной, пиша проповедь, выпись позабудет,[63]¹⁴⁵ От чего доходам вред; а в них церкви пра́ваЛучшие основаны, и вся церкви слава.Хочешь ли судьею стать — вздень перук с узлами,[64]Брани того, кто просит с пустыми руками,[65]Твердо сердце бедных пусть слезы презирает,¹⁵⁰ Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,Иль естественный закон, иль народны правы[66] —Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну,Налагая на судей ту тягость несносну,¹⁵⁵ Что подьячим должно лезть на бумажны горы,[67]А судье довольно знать крепить приговоры.К нам не дошло время то,[68] в коем председалаНад всем мудрость и венцы одна разделяла,Будучи способ одна к высшему восходу.¹⁶⁰Златой век[69] до нашего не дотянул роду;Гордость, леность, богатство — мудрость одолело,[70]Науку невежество местом уж посело,[71]Под митрой[72] гордится то, в шитом платье ходит,Судит за красным сукном,[73] смело полки водит.¹⁶⁵ Наука ободрана, в лоскутах обшита,Изо всех почти домов с ругательством сбита;Знаться с нею не хотят, бегут ея дружбы,Как, страдавши на море, корабельной службы.Все кричат: «Никакой плод не видим с науки,¹⁷⁰ Ученых хоть голова полна — пусты руки».Коли кто карты мешать, разных вин вкус знает,Танцует, на дудочке песни три играет,[74]Смыслит искусно прибрать в своем платье цветы,Тому уж и в самые молодые леты¹⁷⁵ Всякая высша степень — мзда уж невелика,Семи мудрецов[75] себя достойным мнит лика.«Нет правды в людях, — кричит безмозглый церковник, —Еще не епископ я, а знаю часовник,[76]Псалтырь и послания[77] бегло честь умею,¹⁸⁰ В Златоусте не запнусь,[78] хоть не разумею».Воин ропщет, что своим полком не владеет,Когда уж имя свое подписать умеет.Писец[79] тужит, за сукном что не сидит красным,Смысля дело набело списать письмом ясным.[80]¹⁸⁵ Обидно себе быть, мнит, в незнати старети,Кому в роде семь бояр[81] случилось иметиИ две тысячи дворов за собой считает,Хотя в прочем ни читать, ни писать не знает.Таковы слыша слова и примеры видя,¹⁹⁰ Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,Кто в тихом своем углу молчалив таится;Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,[82]Весели тайно себя, в себе рассуждая¹⁹⁵ Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.

1729

Сатира IIНа зависть и гордость дворян злонравныхФиларет и Евгений[83]

Филарет

¹ Что так смутен, дружок мой? Щеки внутрь опали,Бледен, и глаза красны,[84] как бы ночь не спали?Задумчив, как тот, что, чин патриарш достати[85][86]Ища, конный свой завод раздарил некстати?⁵ Цугом ли запрещено ездить,[87] иль богатоПлатье носить, иль твоих слуг пеленать в злато?[88]Карт ли не стало в рядах[89], вина ль дорогого?[90]Матерь, знаю, и родня твоя вся здорова;Обильство сыплет тебе дары полным рогом;[91]¹⁰ Ничто тебе не претит[92] жить в покое многом.Что ж молчишь? Ужли твои уста косны стали?[93]Не знаешь ли, сколь нам друг полезен в печали?Сколь много здравый совет полезен бывает,Когда тому следовать страсть не запрещает?¹⁵ А, а! дознаюсь я сам, что тому причина:Дамон[94] на сих днях достал перемену чина,Трифону лента дана,[95] Туллий деревнямиНагражден — ты с пышными презрен именами.Забыта крови твоей и слава и древность,²⁰ Предков к общества добру многотрудна ревностьИ преимуществ твоих толпа неоспорных, —А зависти в тебе нет, как в попах соборных.[96]

Евгений

Часть ты прямо отгадал; хоть мне не завидно,Чувствую, сколь знатным всем и стыд и обидно,²⁵ Что кто не все еще стер с грубых рук мозоли,Кто недавно продавал в рядах мешок соли,Кто глушил нас: «Сальные, крича, ясно свечиГорят», кто с подовыми горшком истер плечи,[97] —Тот, на высоку степень вспрыгнувши, блистает,³⁰А благородство мое во мне унываетИ не сильно принести мне никакой польги.[98]Знатны уж предки мои были в царство Ольги[99][100]И с тех времен по сих пор в углу не сидели —Государства лучшими чинами владели.³⁵Рассмотри гербовники[101], грамот виды разны,Книгу родословную,[102] записки приказны:С прадедова прадеда, чтоб начать поближе,Думного, наместника[103] никто не был ниже;Искусны в миру, в войне рассудно и смело⁴⁰ Вершили ружьем, умом не одно те дело.Взгляни на пространные стены нашей салы[104] —Увидишь, как рвали строй, как ломали валы.[105]В суде чисты руки их: помнит челобитчикМилость их, и помнит злу остуду обидчик.⁴⁵ А батюшка уж всем верх; как его не стало,Государства правое плечо с ним отпало.Когда было выедет — всяк долой с дорогиИ, шапочку сняв, ему головою — в ноги.Всегда за ним выборна таскалася свита,[106]⁵⁰ Что ни день рано с утра крестова[107] набитаТеми, которых теперь народ почитаетИ от которых наш брат милость ожидает.Сколько раз, не смея те приступать к нам сами,Дворецкому кланялись с полными руками.[108]⁵⁵ И когда батюшка к ним промолвит хоть слово —Заторопев, онемев, слезы у иногоПотекли с глаз с радости; иной, не спокоен,Всем наскучил, хвастая, что был он достоенС временщиком говорить, и весь веселился⁶⁰ Дом его, как бы им клад богатый явился.[109]Сам уж суди, как легко мне должно казаться,Столь славны предки имев, забытым остаться,Последним видеть себя, куды глаз ни вскину.

Филарет

Слышав я важну твоей печали причину,⁶⁵ Позволь уж мне мою мысль открыть и советы;А ведай притом, что я лукавых приметы —Лесть, похлебство[110] — не люблю, но сердце согласноС языком: что мыслит то, сей вымолвит ясно.Благородство, будучи заслуг мзда,[111] я знаю,⁷⁰ Сколь важно, и много в нем пользы признаваю.[112]Почесть та к добрым делам многих ободряет,Когда награду в себе вершенных[113] являет.(Сыщешь в людях таковых, которым не дивныКуча золота, ни дом огромный, ни льстивный⁷⁵На пуху покой, ни жизнь, сколь бы ни прохладна, —К титлам, к славе до одной всяка душа жадна.)Но тщетно имя оно,[114] ничего собоюНе значит в том, кто себе своею рукоюНе присвоит почесть ту, добыту трудами⁸⁰ Предков своих. Грамота, плеснью и червями[115]Изгрызена, знатных нас детьми есть свидетель —Благородными явит одна добродетель.[116]Презрев покой, снес ли ты[117] сам труды военны?Разогнал ли пред собой враги устрашенны?⁸⁵ К безопаству общества расширил ли властиНашей рубеж? Суд судя, забыл ли ты страсти?[118]Облегчил ли тяжкие подати народу?Приложил ли к царскому что ни есть доходу?Примером, словом твоим ободрены ль люди⁹⁰ Хоть мало очистить злых нравов темны груди?Иль, буде случай, младость в то не допустила.Есть ли показаться в том впредь воля и сила?[119]Знаешь ли чисты хранить и совесть и руки?Бедных жалки ли тебе слезы и докуки?⁹⁵ He завистлив, ласков, прав, не гневлив, беззлобен,Веришь ли, что всяк тебе человек подобен?[120]Изрядно можешь сказать, что ты благороден,Можешь счесться Ектору или Ахиллу[121] сроден;Иулий и Александр,[122] и все мужи славны¹⁰⁰ Могут быть предки твои, лишь бы тебе нравны.Мало ж пользует тебя звать хоть сыном царским,Буде в нравах с гнусным ты не разнишься псарским.[123]Спросись хоть у Нейбуша,[124] таковы ли дрожжиЛюбы, как пиво, ему, — отречется трожжи;¹⁰⁵ Знает он, что с пива те славные остатки,Да плюет на то, когда не, как пиво, сладки.Разнится — потомком быть[125] предков благородныхИли благородным быть. Та же и в свободных[126]И в холопях течет кровь, та же плоть, те ж кости.¹¹⁰ Буквы,[127] к нашим именам приданные, злости[128]Наши не могут прикрыть; а худые нравыИстребят вдруг древния в умных память славы,[129]И, чужих обнажена красных перьев, галка[130]Будет им,[131] с стыдом своим, и смешна и жалка.¹¹⁵Знаю, что неправедно забыта бывает[132]Дедов служба, когда внук в нравах успевает,Но бедно блудит наш ум, буде опиратьсяСтанем мы на них одних. Столбы сокрушатся.[133]Под лишним те бременем, если сами в силу¹²⁰Нужную не приведем ту подпору хвилуСветлой воды[134] их труды ключ тебе открыли,И черпать вольно тебе, но нужно, чтоб былиИ чаши чисты твои, и нужно сгорбитьсяК ключу: сама вода в рот твой не станет литься.¹²⁵Ты сам, праотцев твоих[135] исчисляя славу,Признал, что пала она и делам и нраву[136]:Иной в войнах претерпел нужду, страх и раны,Иным в море недруги и валы попраны,Иной правду весил тих, бегая обиды,[137] —¹³⁰ Всех были различные достоинства виды.Если б ты им подражал, право б мог роптати,Что за другими тебя и в пару не знати.Потрись на оселку, друг,[138] покажи в чем славуКрови собой — и твою жалобу быть праву.¹³⁵Пел петух,[139] встала заря, лучи осветилиСолнца верхи гор — тогда войско выводили[140]На поле предки твои, а ты под парчою,Углублен мягко в пуху телом и душою,Грозно соплешь, пока дня пробегут две доли;¹⁴⁰Зевнул, растворил глаза, выспался до воли,Тянешься уж час-другой, нежишься, сжидаяПойло, что шлет Индия[141] иль везут с Китая[142];Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком,Там уж в попечении и труде глубоком,¹⁴⁵Женских достойную плеч[143] завеску на спинуВскинув, волос с волосом прибираешь к чину[144]:Часть над лоским лбом[145] торчать будут сановиты,По румяным часть щекам, в колечки завиты,Свободно станет играть, часть уйдет за темя¹⁵⁰ В мешок. Дивится тому строению племяТебе подобных[146]; ты сам, новый Нарцисс, жадноГлотаешь очми себя.[147] Нога жмется складноВ тесном башмаке твоя, пот с слуги валится,[148]В две мозоли и тебе[149] краса становится;¹⁵⁵ Избит пол, и под башмак[150] стерто много мелу.Деревню взденешь[151] потом на себя ты целу.Не столько стало народ[152] римлянов пристойноОсновать, как выбрать цвет и парчу и стройноСшить кафтан по правилам щегольства и моды[153]:¹⁶⁰ Пора, место и твои рассмотрены годы,Чтоб летам сходен был цвет,[154] чтоб, тебе в образу,Нежну зелень в городе не досажал глазу,Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело,¹⁶⁵ Но знал бы всяк свой предел, право и законы,Как искусные попы всякою дни звоны.Долголетнего пути в краях чужестранных,Иждивений и трудов тяжких и пространныхДивный плод ты произнес. Ущербя пожитки,[155]¹⁷⁰ Понял, что фалды должны тверды быть,[156] не жидки,В пол-аршина глубоки[157] и ситой подшиты,Согнув кафтан, не были б станом все покрыты;[158]Каков рукав должен быть, где клинья уставить,Где карман, и сколько грудь окружа прибавить;¹⁷⁵ В лето или осенью, в зиму и весноюКакую парчу подбить пристойно какою;Что приличнее нашить: сребро или злато,И Рексу[159] лучше тебя знать уж трудновато.В обед и на ужине[160] частенько двоится¹⁸⁰ Свеча в глазах, часто пол под тобой вертится,И обжирство тебе в рот куски управляет.Гнусных тогда полк друзей тебя окружает,И, глодая до костей самых, нрав веселый,Тщиву душу и в тебе хвалит разум спелый.¹⁸⁵ Сладко щекотят тебе ухо красны речи,Вздутым поднят пузырем,[161] чаешь, что под плечиНе дойдет тебе людей все прочее племя.Оглянись, наместников[162] царских чисто семя,Тот же полк, лишь с глаз твоих — тебе уж смеется,¹⁹⁰Скоро станет и в глаза: притворство минется,Как скоро сойдут твоих пожитков остатки.(Боюсь я уст, что в лицо точат слова сладки.)Ты сам неотступно то время[163] ускоряешь:Из рук ты пестрых пучки бумаг[164] не спускаешь¹⁹⁵ И мечешь горстью твоих мозольми и по́томПредков скопленно добро. Деревня за ско́том[165]Не первая уж пошла в бережную рукуТого, кто мало пред сим кормился от стукуМолота по жаркому в кузнице железу.²⁰⁰ Приложился сильный жар[166] к поно́сному резу,Часто любишь опирать[167] щеки на грудь белу,В том[168] проводишь прочий день и ночь почти целу.Но те, что стенах твоей[169] на пространной салыВидишь надписи, прочесть труд тебе немалый;²⁰⁵ Чужой глаз нужен тебе и помощь чужаяНужнее, чтоб знать[170] назвать черту, что, копая,[171]Воин пред собой ведет, укрываясь, к валу;Чтоб различить, где стены часть одна помалу[172]Частым быстро-пагубных пуль ударом пала,²¹⁰ Где, грозно расседшися, земля вдруг пожрала;К чему тут войска одна часть в четверобочник[173]Строится; где более нужен уж спомочник[174]Редким полкам[175] и где уж отмененны силы[176]Оплошного недруга надежду прельстили.²¹⁵ Много вышних требует[177] свойств чин воеводыИ много разных искусств: и вход, и исходы,И место,[178] годно к бою, видит одним взглядом;Лишной безопасности[179] не опоен ядом,Остр, проницает врагов тайные советы,²²⁰ Временно предупреждать удобен наветы;О обильности в своем таборе печется[180]Недремительно; любовь ему предпочтетсяВойска, чем[181] страшным им быть и вдруг ненавидим;Отцом невинный народ[182] зовет, не обидим²²⁵ Его жадностью, — врагам одним лишь ужасен;Тихим нравом и умом и храбростью красен;Не спешит дело начать; начав, производитСмело и скоро — не столь бегло Перун[183] сходит,Страшно гремя; в счастии умерен быть знает,²³⁰ Терпелив в нужде, в бедстве тверд, не унывает.Ты тех добродетелей, тех чуть имя знанийСлыхал ли? Самых числу дивишься ты званий[184],И в один все мозг вместить смертных столь мнишь трудно,Сколь дворецкому не красть иль судье — жить скудно.²³⁵ Как тебе вверить корабль?[185] ты лодкой не правил,И хотя в пруду твоем лишь берег оставил,Тотчас к берегу спешишь: гладких испугалсяТы вод.[186] Кто пространному морю первый вдался,Медное сердце[187] имел; смерть там обступает²⁴⁰ Снизу, сверху и с боков; одна отделяетОт нея доска,[188] толста пальца лишь в четыре, —Твоя душа требует грань с нею[189] пошире;И писана смерть[190] тебя дрожать заставляет,Один холоп лишь твою храбрость искушает,²⁴⁵ Что один он отвечать тебе не посмеет.Нужно ж много и тому, кто рулем владеет,Искусств и свойств, с самого укрепленных детства,[191]И столь нужней те ему, сколь вящи суть бедстваНа море, чем на земле. Твари господь чудну²⁵⁰ Мудрость свою оказал, во всех неоскуднуМеру поставя частях мира и меж нимиВзаимно согласие; лучами своими[192]Светила небесные, железце, немногуОт дивного камня взяв силу, нам дорогу²⁵⁵ Надежную в бездне вод показать удобны;Небес положение на земле способныйБывает нам проводник и, когда страх мучитГрубых пловцов, кормчего искусного учитСкрытый камень миновать иль берег опасный,²⁶⁰ И в пристань достичь, где час кончится ужасный.[193]Недруга догнать, над ним занять ветр способный[194]И победу исхитить, вступя в бой удобный, —Труд немалый. На море, как на земле, те жеПрочи вождев должности: тебе еще реже²⁶⁵ Снилась трубка и компас,[195] чем строй и осада.За красным судить сукном[196] Адамлевы чада[197]Иль править достоин тот, кому совесть чиста,Сердце к сожалению склонно и речистаКого деньга[198] одолеть, ни страх, ни надежда²⁷⁰ Не сильны, пред кем всегда мудрец и невежда,Богач и нищий с сумой, гнусна бабья рожаИ красного цвет лица, пахарь и вельможаРавны в суде, и одна правда превосходна;Кого не могут прельстить в хитростях всеплодна²⁷⁵ Ябеда и ее друг — дьяк или подьячий;Чтоб, чрез руки их прошед, слепым не стал зрячий,Стречись должен, и сам знать и лист и страницу,[199]Что от нападения сильного вдовицуСоперника может спасть и сирот покойну²⁸⁰ Уставить жизнь, предписав плутам казнь достойну.Наизусть он знает все естественны пра́ва,Из нашего высосал весь он сок устава,[200]Мудры не спускает с рук указы Петровы,[201]Коими стали мы вдруг народ уже новый,²⁸⁵Не меньше стройный других, не меньше обильный,Завидим врагу[202] и в нем злобу унять сильный.Можешь ли что обещать народу подобно?Бедных слезы пред тобой льются, пока злобноТы смеешься нищете; каменный душою,²⁹⁰ Бьешь холопа до крови, что махнул рукоюВместо правой — левою[203] (зверям лишь приличнаЖадность крови; плоть в слуге твоей однолична[204]).Мало, правда, ты копишь денег, но к ним жаден:Мот почти всегда живет сребролюбьем смраден,²⁹⁵ И все законно он мнит, что уж истощеннойМожет дополнить мешок; нужды совершеннойСтала ему золота куча, без которойПрохладам должен своим видеть конец скорой.Арапского языка[205] — права и законы³⁰⁰Мнятся тебе, дикие русску уху звоны.Если в те чины негож,[206] скажешь мне, я, чаю,Не хуже Клита носить ключ золотой[207] знаю;Какие свойства его, какая заслугаЛучшим могли показать из нашего круга?[208]³⁰⁵ Клита в постели[209] застать не может день новой,Неотступен сохнет он, зевая в крестовой,[210]Спины своей не жалел, кланяясь и мухам,Коим доступ дозволен к временщичьим ухам.Клит осторожен — свои слова точно мерит,[211]³¹⁰ Льстит всякому, никому почти он не верит,[212]С холопом новых людей[213] дружбу весть не рдится,Истинная мысль его прилежно таитсяВ делах его. О трудах своих он не тужит,Идучи упрямо в цель[214]: Клиту счастье служит, —³¹⁵ Иных свойств не требует,[215] кому счастье дружно;А у Клита без того[216] нечто занять нужноТому, кто в царском прожить доме жизнь уставил,Чтоб крылья, к солнцу подшед,[217] мягки не расплавил:Короткий язык,[218] лицо и радость удобно³²⁰ И печаль изображать — как больше способноК пользе себе, по других лицу применяясь;Честнее будет он друг,[219] всем дружен являясь;И много смирение, и рассудность многуСоветую при дворе. Лучшую дорогу³²⁵ Избрал, кто правду всегда говорить принялся,Но и кто правду молчит[220] — виновен не стался,Буде ложью утаить правду не посмеет;Счастлив, кто средины той держаться умеет.Ум светлый нужен к тому, разговор приятный,³³⁰ Учтивость приличная, что дает род знатный;Ползать не советую,[221] хоть спеси гнушаюсь; —Всего того я в тебе искать опасаюсь.[222]Словом, много о вещах тщетных беспокойство,Ни одно не вижу я в тебе хвально свойство.³³⁵ Исправь себя, и тогда жди, дружок, награду;По тех пор забытым быть не считай в досаду:Пороки, кои теперь[223] прикрывают тениСтен твоих, укрыть нельзя на высшей степе́ни.Чист быть должен, кто туды не побледнев всходит,[224]³⁴⁰ Куды зоркие глаза весь народ наводит.Но поставим, что твои заслуги и нравыДостойным являют тя лучшей мзды и славы;Те, кои оной тебя неправо лишают,Жалки, что пользу свою в тебе презирают;³⁴⁵ А ты не должен судить, судят ли те здраво,Или сам многим себя предпочтешь неправо.Над всем[225] же тому, кто род с древнего началаВедет, зависть, как свинье — узда, не пристала;Еще б можно извинить, если знатный тужит,³⁵⁰ Видя, что счастье во всем слепо тому служит,Кого сколько темен род, столь нравы развратны,Ни отечеству добры, ни в людях приятны;Но когда противное видит в человеке,Веселиться должен уж, что есть в его веке³⁵⁵Муж таков, кой добрыми род свой возвышаетДелами и полезен всем быть начинает.[226]Что ж в Дамоне, в Трифоне и Туллие[227] гнусно?Что, как награждают их, тебе насмерть грустно?Благонравны те, умны, верность их немала,³⁶⁰ Слава наша с трудов их[228] нечто восприяла.Правда, в царство Ольгино[229] предков их не знали,Думным и наместником деды не бывали,И дворянства старостью считаться с тобоюИм нельзя; да что с того? Они ведь собою³⁶⁵ Начинают знатный род, как твой род началиТвои предки, когда Русь греки крестить стали.[230]И твой род не все таков был, как потом стался,Но первый с предков твоих, что дворянин звался,Имел отца, славою гораздо поуже,³⁷⁰ Каков Трифон, Туллий был, или и похуже.Адам дворян не родил, но одно с двух чадоЕго сад копал, другой пас блеюще стадо;[231]Ное в ковчеге с собой спас все себе равныхПростых земледетелей, нравами лишь славных;³⁷⁵ От них мы все сплошь пошли, один поранееОставя дудку, соху,[232] другой — попозднее.

1730

Петербург.

Гравюра А. Зубова. 1727 г.

Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

ПИСЬМА

Письмо II[233]

К стихам своим

¹ Скучен вам, стихи мои, ящик, десять целыхГде вы лет тоскуете в тени[234] за ключами!Жадно воли просите, льстите себе сами,Что примет весело вас всяк, гостей веселых,[235]⁵И взлюбит, свою ища пользу и забаву,Что могу и вам и мне достанете славу.Жадно волю просите, и ваши докукиНудят меня дозволить то, что вредно, знаю,Нам будет; и, не хотя, вот уж дозволяю¹⁰ Свободу. Когда из рук пойдете[236] уж в руки,Скоро вы раскаетесь, что сносить не зналиТемноту[237] и что себе лишно вы ласкали.Славы жадность, знаю я, многим нос разбила;Пока в вас цвет новости[238] лестной не увянет,¹⁵ Народ, всегда к новости лаком, честь нас станет,И умным понравится[239] голой правды сила.Пал ли тот цвет? больша часть чтецов уж присудит,Что предерзостный мой ум в вас беспутно блудит.Бесстройным злословием назовут[240] вас смело,²⁰ Хоть гораздо разнится злословие гнусноОт стихов, кои злой прав пятнают искусно,Злонравного охраня имя весьма цело.[241]Меня меж бодливыми причислят быками:[242]Мало кто склонен[243] смотреть чистыми глазами.²⁵ Другие, что в таком я труде упражнялся,Ни возрасту своему приличном, ни чину,Хулить станут; годен всяк к похулке причинуСыскать, и не пощадят того, кто старалсяПрочих похулки открыть. Станете напрасно³⁰ Вы внушать и доводить слогом своим[244] ясно,Что молодых лет плоды вы не ущербили,Ни малый мне к делам час важнейшим и нужным;Что должность моя всегда нашла мя досужным[245];Что полезны иногда подобные были³⁵ Людям стихи.[246] Лишной час, скажут, иметь трудно,[247]И стихи писать всегда дело безрассудно.Зависть, вас пошевеля, найдет,[248] что я новыхИ древних окрал творцов и что вру по-русскиТо, что по-римски давно уж и по-французски⁴⁰ Сказано красивее. Не чудно с готовыхСтихов, чает,[249] здравого согласно с закономСмысла,[250] мерны две строки кончить[251] тем же звоном.Когда уж иссаленным[252] время ваше[253] пройдет,Под пылью, мольям на корм кинуты, забыты⁴⁵ Гнусно лежать станете, в один сверток свитыИль с Бовою, иль с Ершом;[254] и наконец дойдет(Буде пророчества дух служит мне хоть мало)Вам рок обвертеть собой иль икру, иль сало.[255]Узнаете вы тогда, что поздно уж сети⁵⁰ Боится рыбка, когда в сеть уже попалась;Что сколь ни сладка своя воля им казалась,Не без вреда своего презирают детиСоветы отцовские. В речах вы признайтеПоследних моих любовь к вам мою. Прощайте.

1743

ЭПИГРАММЫ

На старуху Лиду

На что Друз Лиду берет? дряхла уж и седа.С трудом ножку воробья сгрызет и пол-обеда —К старине охотник Друз, в том забаву ставит;Лидой медалей число собранных прибавит.

1730–1731

Автор о себе (Эпиграмма II)

Кто я таков — не скажу, а вот мне примета:Не русак, дик именем, млады мои лета.

1730

ИЗ АНАКРЕОНА[256]

О женах

Природа быкам — рога,Копыто дала коням,Зайцам — ноги быстрые,Львам — свирепы челюсти,Рыбам — плавать искусство,Птицам — удобность летать,Мужам — рассуждение.Женам дала ль что? — Дала!Что ж такое? — Красоту,Вместо всякого ружья,Вместо всякого щита:Красавица бо и огньИ железо победит.

1736–1742

О себе

Говорят мне женщины:«Анакреон, ты уж стар.Взяв зеркало, посмотрись.Волосов уж нет над лбом».Я не знаю, волосыНа голове ль иль сошли,Одно только знаю то,Что найпаче старикуДолжно веселитися,Ибо к смерти ближе он.

1736–1742

О своей полюбовнице

Превосходнейший меж всемиЖивописцы и начальникТы родийского искусства,[257]Ну-тко, примись напиши мнеПолюбовницу отсущу[258],Такову, как я скажу ти;Напиши ты мне вначалеМягки черноваты кудри,И, буде воск[259] того сможет,Пусть те будут благовонны.Напиши от двух щек выше,Под пресмуглою косою,Чело из кости слоновой.Брови пусть не отдалены.Не близки будут друг к другу,Да не чувственное будетЧто порожжее меж ними;Пусть черны будут ресницы,Огненные сделай очи,Как Минервинные серыИ как Венусовы светлы.Шипки с молоком смешавши,[260]Тем напиши нос и щеки,Уста сделай таковые,Чтоб все чувства побуждалиИ лобзания прощали.Ниже мягкого бородка,Вокруг белой, как снег, шеи,Пусть летят все Благодати.Облачи ты ее в прочемВ бледно-багряну одежду,И сквозь ту мала часть плотиПусть видна будет, чтоб, телоКаково, с того познати.Полно столько: уж всю вижу:И вот воск говорить станет.

1736–1742

К девице

Не бегай ты от меня,Видя седу голову;Ни затем, что красотыБлистает в тебе весна,Презирай мою любовь!Посмотри, хотя в венцах,Сколь красивы, с белымиЛандышами смешанны,Розы нам являются.